— Такая диспозиция, товарищи, — Туров обвел глазами сидящих. Воздух в штабном автобусе был плотный и тревожный. Брянко, похоже, еле держался: белый и в испарине. — Если есть вопросы, задавайте.

Поднялся майор Баглай, высокий, бритоголовый, — командир разведроты. Туров начал, кажется, привыкать, что ротами здесь командуют майоры и подполковники, батальонами — полковники. Турову, с его майорским счастьем на погонах, было поначалу вроде как неловко.

— Товарищ командующий операцией, — начал он, и по тону его Туров понял, что вопрос он задает не от себя лично и не просто что-то уточняет. — Прошу разъяснения: кем именно отдан был приказ на ввод группы и кем отдается приказ на вывод ее?

— Приказ на ввод был дан мною, начальником Тринадцатого отдела Комитета госбезопасности, — сказал Туров. — Я нахожусь в прямом и непосредственном подчинении у Генерального секретаря ЦК КПСС. То есть… понятно. Приказ на вывод также отдан мною, и именно я несу за него полную ответственность.

— То есть с высшим политическим руководством он не согласован?

— Так точно.

— Тогда я прошу разъяснить, чем оперативно-тактическая обстановка сейчас отличается от таковой месяц назад? Почему мы без малейшего противодействия со стороны вероятного противника торопимся покинуть театр военных действий?

— Отличатся чем? Всем. Мы не можем обеспечит того, ради чего пришли сюда: приема людей и грузов с Большой земли. Без этого вся операция теряет смысл, а поэтому рисковать вами я не вправе. Я не намерен жертвовать хотя бы одним бойцом бесцельно, вы меня понимаете? Я уже не говорю о том, что снабжение группы становится также невозможным. Сейчас мы имеем около трех заправок горючего на машину и продовольствия на две недели. Удерживать территорию мы не в состоянии в силу нехватки последнего, проводить широкие наступательные операции — в силу нехватки первого. Без координации действий с командованием трудовиков мы не добьемся ничего, кроме ненужных трупов.

— Офицеры группы имеют на этот счет иное мнение, товарищ майор.

Вот тебя и назвали по чину, поставили вровень с собой…

— Я примерно представляю, в чем оно выражается, — очень спокойно сказал Туров. — И в определенном смысле я с вами согласен. В конце концов, именно я привел вас сюда, имея в виду конкретные цели. И я же принимаю решение вывести вас отсюда живыми и невредимыми — уже хотя бы потому, что знаю здешнюю обстановку и знаю этих людей… и знаю, что у вас жены и дети, черт вас всех побери, и потом, когда сложатся благоприятные обстоятельства, мы вернемся сюда и сделаем то, чего не сделали сейчас… а пока хватит с меня и тех двух дюжин, которых мы не вывезем уже никогда…

— Я о другом, товарищ майор, — дослушав его, продолжил Баглай. — Я думаю, что мы имеем достаточно сил и средств, чтобы прекратить здешнюю бессмысленную войну. И уже потом, сделав это — покинуть территорию, оставив о себе добрую память. Легче будет возвращаться, когда надумаем…

Знал бы ты, мальчик, каких сил и средств стоило эту войну раскочегарить, подумал Туров. Знал бы ты!..

— Не будем заниматься ерундой, — сказал он вслух. — И не потому, что это невозможно — хотя это именно невозможно! — а потому, что не менее бессмысленно, чем мой первоначальный план. Хотя бессмысленность эта и не столь очевидна… — Болтаю, подумал он. — Короче, приказ следующий: готовиться к маршу. Карты с указанием маршрута получите у начальника штаба. Протяженность маршрута по дорогам — пятьсот пятьдесят километров. Не исключено, что идти придется с боями. Хотя — хотелось бы этого избежать… Готовность — в десять ноль-ноль. Майоров Баглая и Демченко прошу задержаться…

Баглай был разведчик, а Демченко — пилот вертолета, а разведка сейчас стоила всего остального.

Красная линия на карте упиралась в заброшенный замок на высоком берегу Агатового моря, а по ту сторону это была станция Ерофей Павлович…

Корвет «Князь Сокальский», стоявший на якоре в тихой закрытой безлюдной бухте милях в двадцати к северу от поселка Хеллдор, был захвачен внезапной атакой на рассвете пятого августа. Стоял молочный туман, и часовые заметили лодки лишь после того, как на борт полетели абордажные кошки. Минута ожесточенной перестрелки — и разоруженные офицеры оказались запертыми в кают-компании, а матросы — в носовом кубрике. Может быть, сопротивление было бы гораздо более длительным, жестким и даже успешным, но сбивало с толку то, что нападавшие были не вполне обычны: на всех — маскарадные маски, на многих — клоунские балахоны и колпаки, кто-то просто голый, разрисованный с головы до пят… как драться с такими? Как драться с хохочущими женщинами в перьях? С лилипутами и горбунами?

Полчаса спустя замок щелкнул, дверь открылась, и в круг смущенных офицеров вошел Дэрин Фландри — веселый, энергичный, румяный.

— Господа! — возгласил он по-русски без малейшего акцента. — Я прошу прощения за этот небольшой инцидент — и прошу вас передать мои самые искренние и горячие извинения и благодарности Глебу Борисовичу. Счастливо оставаться. Можете нас не провожать.

— И кто вы есть на самом деле? — мрачно спросил капитан Стрыйковский.

— Леонид Самсон, к вашим услугам. Леонид Самсон — и даже можно добавлять «тот самый». А мистер Фландри умер, к несчастью… как раз сегодня сорок дней бедняжке, он очень страдал. Я предлагаю помянуть его душу.

— Вы бы не ерничали… — капитан, не сходя с места, как-то навис над лже-Фландри.

— Помилуй Бог! Я и не думаю ерничать! Дэрин был прекрасным человеком: честным, порядочным, целеустремленным, Он умирал у меня на руках и просил: вручить книги господину Марину, вручить ему книги… С последним вздохом вырвалось у него: «Книги!..» Я исполнил его волю… другое дело, что теперь мне приходится забрать собственный подарок, это не слишком порядочно, но я ведь и не Фландри, а Самсон, так что мне можно. Этот сундук — он ведь не имеет ценности сам по себе, а лишь помогает владельцу стать тем, кем он должен стать. Впрочем, мне пора. Еще раз — мои извинения…

Он выскользнул из кают-компании, а потом проследовал по коридору в сопровождении жутковатого эскорта: огромного горбуна с руками до палубы и угольно-черной, блестящей и тонкой, будто вытянутой из расплавленного стекла, женщины под подволок ростом, одетой лишь в патронташ и кожаный пояс с десятком узких ножей к ножнах.

— Во! — гулко изумился боцман Чижик. — Бабу ваксой обмазали. Ваше благородие, зачем?!

— Водятся такие, — сказал капитан. — В Мерриленде, в горах, на юге — целые, говорят, деревни таких. Игра природы…

Бойки с орудий скручены, прицелы сбиты. Кабестан заклинен, шлюпки качаются грустно, как селедки на крючке: половина талей обрезана. Пахнет угольным дымом: где-то в тумане нападавших дожидается пароход…

Из каюты Глеба было вынесено все, включая салфетку со стола. Вместо салфетки лежал конверт с надписью: «Господину Марину лично. Прочих просим не беспокоиться»

И — воткнут длинный узкий нож…

Матрос Иванько, получивший удар абордажной саблей в живот, умер два часа спустя. Остальные раненые, числом шесть, тихо лежали в лазарете. Ошеломление не проходило.

Глеб пришел в себя среди ночи. Тупо болела грудь, плечо, в теле царила слабость, но голова была ясной. Впервые, может быть, за много месяцев, тут же усмехнулся он. Небо вверху слабо светилось, как-то особо пах воздух. Пыльный мир… Он попытался приподняться — боль выстрелила от горла к солнечному сплетению. Стало дурно, мутно. Глеб осторожно вернул себя в прежнее положение.

Итак, пыльный мир…

Очень ясно помнилось и понималось все: как она гнал коней, перепрыгивая из реального мира сюда и назад, зная, что катастрофа уже произошла, что уже ничего не спасти и никому не помочь… но необходимо было своими глазами увидеть, как это выглядит. И когда он увидел вдруг в пыли цепочки следов… О, как он шел по этим цепочкам, угадывая, что делали эти люди, как друг на друга смотрели и что говорили. Идти было трудно, потому что громоздились скалы и зияли пропасти, и еще слишком много сил уходило, чтобы находить воду и траву коням. На исходе восьмого дня пути он настиг, наконец, их — черных, измочаленных, лишившихся рассудка людей. И один из них выстрелил в него и попал…

Он помни, что узнал тогда этого человека, а вот сейчас не мог вспомнить, кто же он…

Тогда еще небо нервно мерцало, и он лежал, зажимая рану рукой — и вдруг полосы и пятна на небе сложились в лицо Олив. Страдание и порыв были на этом лице… потом все ушло в темноту.

Однако те люди, похоже, пришли в себя. Он вез воду, много воды, и ее хватило, чтобы вернуть их из безумия. По крайней мере, все до сих пор были живы — а прошел не один день.

В первую очередь, жив был он сам: жив, перевязан, уже в сознании…

И, услышав, наверное, что он не спит, не в обмороке — привстал один из носильщиков. Они несли его на руках последние дни: видимо, лошади погибли от жажды…

— Эй, — тихо позвал он. — Ты меня слышишь?

Это была английская речь со странным акцентом.

— Слышу, так же тихо отозвался Глеб.

— Полковник, проснитесь! — заорал тот. — Он пришел в сознание!

— Глеб! — раздалось с другой стороны. Глеб медленно повернул голову.

На него в упор смотрел полковник Вильямс — и, не стесняясь, плакал.

Остров Тихий — равнинный, зеленый, со множеством укромных бухточек, к красновато-желтым песком пляжей, — казался воплощением земного рая. Известно было, что является он частным владением и весь, с населением и зверьем, принадлежит графу Добротворскому, крупнейшему землевладельцу Палладии. «Санфлауэр» шел на юг, держась милях в трех от линии берега. Сайрус стоял на мостике, слушал штурмана. Повязку ему снимали на два часа в день. Видел он уже несколько лучше, боли почти не чувствовал — но фельдшер честно сказал, что острота зрения потеряна безвозвратно и что большим счастьем будет, если все вот так и останется: иногда некоторое время спустя начинает мутнеть роговица…

— А вот и речка, — сказал штурман неуверенно. — Да! Ясно вижу устье реки, сэр!

— Командуйте, лейтенант, — сказал Сайрус. — Считайте, что меня на мостике нет.

На «ты» они перешли как-то незаметно для обоих — обратили внимание уже потом, спустя время, и даже удивились, как естественно это произошло. Лев выздоравливал, хотя и медленно: новые его раны, от камней и щепок, были обширны, но неглубоки. Ах, как сражался он тогда, перед лицом смерча, за право получить эти раны!.. Светлана засмеялась про себя. Благодаря Левушке она отделалась двумя черными кровоподтеками: на бедро и повыше бедра. А Билли вообще остался без царапины. Вот он, катится по лугу колобком наперегонки с Софти, безобразным псом грязно-белой масти и породы двортерьер, больше всего на свете обожающим подкрасться тихо или внезапно наскочить — и облизать все лицо. Эти двое, маленький человек и огромный пес, подозрительно быстро нашли общий язык…

Лейтенант Дабби не посвящал ее, понятно, в планы своих действий. Отряд совершил марш на восток и находился сейчас милях в пятнадцати-двадцати от восточного побережья Острова. Светлана знала только, что населения здесь очень мало и что палладийская армия сюда не приходила, да и не стремилась.

Что тогда здесь делали партизаны?..

— А о каком Марине ты сказала, что он твой брат? — спросил Лев, тоже глядя на резвящихся на лугу. — Я слышал эту фамилию. Но ведь братьев у тебя, насколько я знаю, нет?

— Не могла же я сказать, что он был моим любовником, — пожала плечами Светлана. — А где ты эту фамилию слышал?

— Там, у себя…

— А-а…

— Знаешь, я все жду, когда ты начнешь меня расспрашивать: кто я, чем занимаюсь… и прочее. Ведь я же тебя тогда чуть не…

— Я обратила внимание.

— Всякая женщина…

— Я не всякая, к сожалению. От этого мои проблемы. А относительно тебя — все и так ясно. А если что не ясно, так просто не хочется узнавать. Как не хочется, например, снова встретиться с Глебом.

— Он обидел тебя?

— Нет. По крайней мере, в обычном смысле. Просто мне было очень больно, когда я поняла, что — все. Что больше ничего не будет. И я боюсь повторения этой боли… Ладно, будем нелогичными. Тогда, в восемьдесят третьем — что ты делал в том доме?

— Закрывал проход. Через этот дом бредуны проходили к нам. Приносили подарки…

— А дядюшка Лоуэлл просто попал под горячую руку?

— Да нет, что ты. Это был агент бредунов, один из самых-самых…

— Это — точно? Ты не ошибаешься?

— Абсолютно точно. Я видел своими глазами, как он принимал тех, дары приносящих…

— Так ты можешь… проникать в тот мир?

— В общем, да. Я могу находить проходы. Я скаут.

— Здорово. А вот Глеб умел перемещаться без всяких проходов.

— Я знаю. Правильнее сказать, он умел создавать разовые проходы. Таких, как он, называют сквозниками, пенетраторами…

— Таких? Их что, много?

— Что ты. Единицы. В нашем ведомстве был один, да и тот погиб. По глупости: начал чистить револьвер, а разрядить — забыл…

— Как его звали? — вздрогнула Светлана.

— Игорь Павлович… Да нет, ему было за шестьдесят. Твой Глеб сейчас служит в ведомстве князя Кугушева, это Департамент охраны, а я — у контр-адмирала Сахновского, военная разведка. У Глеба свое подразделение, он там царь, и бог, и воинский начальник… Не знаю, чем именно они там занимаются. Будто бы намерены нанести поражение бредунам на их же территории. И будто бы — уже нанесли…

Светлана хотела что-то сказать, но замерла. Знакомый и жуткий механический клекот донесся откуда-то — справа, слева?.. Она вылетела из-под крон, чувствуя себя и Билли крошечными медленными жучками на темном стекле, сгребла детеныша в охапку и метнулась обратно. Навстречу ей из-за леса косо вывалилось чудовище, сверкнуло глазами, пронеслось с грохотом… Не веря себе, Светлана остановилась и посмотрела чудовищу вслед. Каким-то невероятным усилием зоркости и памяти она сумела увидеть и узнать. Различить в бледном пятне за бликующим стеклом черты лица…

Это был мистер Пэтт.

Туров даже оглянулся и попытался увидеть еще раз ее, женщину с ребенком на руках. Что-то смутно знакомое и даже тревожное мелькнуло и пропало. Лишь много позже, глубокой ночью, устраиваясь кое-как на жесткой койке постоялого двора в небольшом полувымершем поселке с гордым именем Кастл-Маунт, он вспомнил вдруг эту женщину и даже не то чтобы узнал — седьмым, восьмым чувством проник, кто она такая. Жена Сайруса Кэмпбелла, лорда Стэблфорда. Любовница Глеба Марина — и, весьма вероятно, мать его ребенка…

Он даже сел в кровати. Но ничего сделать было уже нельзя.

Передняя машина остановилась, окутываясь пылью и дымом. За нею, громоздясь, пристраивались остальные. Хорунжий Громов с трудом сдержал заплясавшую кобылу: «Тихо, Зорька, тихо…» С передней машины ловко соскочил высокий человек с пятнистой форме и быстро пошел к казакам, отмахивая рукой.

За спиной зачпокали затворы, громов сказал через плечо:

— Отставить, робяты. Без нервы, ясно?

Сам — соскочил с седла и пошел навстречу пятнистому, придерживая шашку.

— Майор Баглай, — сказал пятнистый спокойно, поднося руку к голове, к мягкой бескозырке без околыша. — Командир разведывательной роты.

— Хорунжий Громов, — лихо и небрежно отсалютовал Громов. — Командир заставы.

— Не проводите меня к своему начальству, хорунжий? — спросил Баглай. — Надо бы как-то миром все уладить…

— Миром был бы в самый раз, — согласился Громов. — Верхами ездите — или все более на железе?

— Больше на железе, — сказал Баглай. — Но и верхами можем — как без этого?

Поднятый внезапной телеграммой (телеграф при трудовиках работал с перебоями, судорожно, но — работал), Виктор Пигулевский, он же Виктор Виндам, последние полгода — начальник тюрьмы Свитуотера, самого большого города на восточном побережье Острова, — начал немедленно готовиться в дорогу. Он знал, что этот час придет, поэтому все основное всегда было под рукой.

В Свитуотере проходы были, но использовали их редко, поскольку Свитуотере сопрягался с китайским городом Аньда. У Пигулевского, да и не только у него, всегда вызывало изумление, почему сверхтекучие китайцы не просачиваются в Транквилиум? Казалось бы, чего проще… Но китайцев, как и вообще азиатов, здесь было по пальцам перечесть. Феномен, не имеющий достойного объяснения… Идти через Китай было долго и муторно, проще — здесь доехать до Тринити и перейти в Благовещенск.

Поезда ходили только воинские и какие-то «специальные». Как раз такой и готовился к отправке, когда Пигулевский, потрясая своими пасскардами и пауэрбэджами, налетел на вокзального «мастера» и принудил его к сдаче. В результате отправку поезда задержали, к неудовольствию двух профсоюзных шишек, то ли везущих какой-то груз героям-фронтовикам, то ли, скорее всего, намылившихся вывезти какое-то добро из прифронтовой полосы. И к Пигулевскому они до поры относились прохладно — но когда узнали, что он участвовал еще в первом восстании мастеровых и матросов в Порт-Элизабете, оживились и частично приняли его в свои ряды.

Тринити кишел армией. Похоже было на то, что части стоят друг на друге в несколько слоев. Пехота, морская пехота, кавалерия, железнодорожники… Смотреть на это было, с одной стороны, тягостно, а с другой — странным образом грело. Пигулевский давно заметил за собой, что втайне сочувствует палладийцам. Пусть они там и монархисты-черносотенцы-крепостники — но одной крови, ты и я… Он знал, что это неправильно, но ничего не мог поделать с собой. Вот эти два жлоба: они мне что, роднее?

Шептались о гибели эскадры адмирала О'Греди. Сейчас все узнаю, подумал Пигулевский.

Нужный дом еле нашелся. Двери выбиты, в окнах ни единого стекла. На втором этаже кто-то жил: валялось тряпье. Он дошел до черной лестницы, спустился вниз. Медным ключом, хранившимся у него всегда, отпер заднюю дверь. Открылась она с трудом: по ту сторону было по колено светло-серой тончайшей пыли. Загребая ее, спотыкаясь, плюясь и кашляя, он пересек двор и вышел на улицу. Здесь пыли было хоть и не по колено, но по щиколотку наверняка. И — никаких следов… У разбитой витрины аптеки он остановился, перебрался через прилавок и прошел в служебные комнаты. Лестница, прислоненная прежде к стене, упала и еле угадывалась под пылью и плоскими листами пепла от сгоревших газет. Он поставил лестницу на место, поднялся к потолочному люку. На чердаке пыли было не в пример меньше. Пигулевский дошел до другого люка, открыл его. Там была нормальная, ничем не захламленная комнатка: столик, три стула, кушетка. Служебное помещение КГБ на вокзале в Благовещенске. Он спускался, когда дверь открылась.

— Майор Пигулевский? — спросил тот, кто вошел первым — их было двое. — Здравствуйте, с прибытием. Лейтенант Зайцев, лейтенант Проценко. Поручено вас встретить.

— Что-то случилось? — насторожился Пигулевский. Тон у лейтенанта Зайцева был приветливый, но напряженный.

— Ничего не случилось. Имеем приказ генерал-майора Скобликова поступить в ваше распоряжение.

— Ого! Значит, командует опять он?

— Так точно.

— Понятно… — Пигулевский опустился на стул. — Ладно, ребята. Раз уж вы такие лейтенанты, то раздобудьте мне пристойный билет до станции Ерофей Павлович. Не тряся удостоверениями, естественно.

— Сделаем, товарищ майор, — Зайцев улыбнулся. — У меня корочки железнодорожника есть… — он сунул два пальца в карман, извлек темно-зеленое удостоверение и развернул его.

Пигулевский непроизвольно устремился взглядом на документ, где все было по форме, только вместо фотографии изображен был огромный член, — а в это время второй лейтенант сделал короткое движение — и Пигулевский ослеп от белой вспышки в затылке. Лейтенант поймал его за плечи, рывком посади прямо и в два приема — с первого раза соскользнула рука — свернул ему шею.

Расшифровав депешу, Кондратьев надолго задумался. Означать это все могло только одно: оперативная активность сводится на ноль, следы подчищаются. И — ликвидируются свидетели…

По-настоящему в это не вверилось, однако — вот он, приказ. Отданный пока что ему. Попытки проникновения на территорию СССР пресекать решительным образом, огонь открывать без предупреждения. То есть: любой идущий сюда из Транквилиума должен быть уничтожен. Та-ак. Круто берете…

В теневом Магадане был мотоцикл, пронесенный в свое время по частям и собранный. Двое суток Кондратьев носился по запыленному донельзя городу и сжигал все открытые и латентные проходы. Кокаин попадал в нос, в легкие — он не чувствовал времени, не терял сил; был азарт и погоня за самим собой.

Когда он вернулся домой, Тоня была уже там — с полураспакованным чемоданом.

— Только попробуй выгнать, — сказала она грозно и жалобно.

— Выгнать? — он все еще внутренне звенел от наркотика. — Тебя — выгнать? Не дождетесь! Слушай, Тонька, ты вот хотела отсюда уехать…

— Хотела, — изменившимся голосом сказала она.

— Тогда — прямо сейчас. Я не знаю, понравится ли тебе там, но мне все равно придется уезжать, потому что здесь меня убьют.

Она не спросила — кто убьет, за что. Стала бросать вещи в чемодан — молча, закусив губу.

Они прошли через последний оставшийся проход, и Кондратьев сжег его за собой. Тоня была потрясена и напугана. Он вел ее за руку и изумлялся, какая эта рука тонкая.

В Порт-Элизабете был вечер, шел дождь. Они стояли на заднем дворе почтового склада.

— Юра, где мы? — прошептала Тоня.

— Дома, сказал он.

В Коммерческой гавани был пустынно. Многие дома стояли забитые. Хлюпало под ногами. Кого-то негромко били в переулке. В дверь под светящейся тигриной маской они вошли. Тоня опустилась на краешек стула, Кондратьев подошел к стойке.

— Добрый ли вечер сегодня, папаша Стив? — спросил он одноглазого, в черном платке и с серьгой в ухе, трактирщика.

— Вечер как вечер, — неприветливо откликнулся тот. — Пиво берите, пиво хорошее, а из еды — только фасоль.

— Я ищу Черного Тигра, — сказал Кондратьев.