В штабе адмирала Виггелана, командира экспедиционного корпуса, было нервно и суетливо — как бывает в штабах только при внезапном и вынужденном отступлении. Отступления, собственно, не было, но появление в ближайшем тылу нового, неизвестного и, следует признать, неодолимо сильного противника на короткое время повергло командование в состояние, напоминающее банальную панику. И даже то, что противник этот уже две недели просто сидел на месте и ничего не предпринимал, странным образом ничего не меняло: снабжение действующих частей было затруднено, о разработке наступательных действий не шло и речи, а, как известно, морская пехота сильна наступлением, а отнюдь не обороной…

— Прошу, — адъютант, лощеный и тонкий (каперанг, презрительно подумал Алик, по три звезды, как на лучшем коньяке… ах, соскучился если по чему, так это по армянскому…), открыл дверь.

Алик вошел, почти небрежно отдал честь. Впервые за многие годы, проведенные здесь, он чувствовал в себе чистую и ясную, без всякого надрыва, легкость. Легкость и стремительность. Как в детстве: оттолкнулся, и лети. Наверное, убьют, думал он без страха и даже с любопытством.

— Ваше высокопревосходительство, инженер-майор Зацепин в ваше распоряжение прибыл!

Чистая, светлая, уютная горенка. Мягкий коврик на полу, похожий на стене, холодный камин с двумя фарфоровыми собачками на полке, оловянный чайник… карты на стене, портрет дамы в старинном бальном платье и с выражением вежливой скуки на лице… И сам адмирал: крестьянское курносое лицо, седоватый ежик, плечи рвут мундир, лапищи-лопаты: викинг, варяг, — бросает небрежно:

— Садитесь, майор. Это все правда?

Перед ним — записка из Генерального штаба, и Алик представляет себе, как он сейчас скажет: да что вы, адмирал, разве же такое может быть правдой? — сплошное вранье, — но, разумеется, ничего подобного не говорит, а подтверждает:

— Так точно.

Адмирал смотрит на него с долгим интересом.

— И все это при вас?

— Две шестиорудийные батареи уже со мной. Два боекомплекта. Кроме того…

Адмирал жестом приказывает ему молчать. Думает.

— Здесь сказано, что вы должны участвовать в разработке планов операций, проводимых с вашим участием. Что это значит?

— Я лучше других представляю характер оружия, его возможности. Поэтому сам буду выбирать позиции, направление огня…

— Однако же! Получается, что не вас мне придают, а меня — вам? Это ново.

— Я понимаю, это звучит диковато… — Алик почувствовал, что вспотели ладони. — Тем не менее, это будет значительно целесообразнее, если просто бросить нас под танки.

— И какими же вам видятся — в общих чертах — наши действия?

— На поле боя?

— На поле.

— Создание огненного мешка. Причем желательно в низине или хотя бы в ущелье…

— Понятно… А вы представляете, каких потерь это будет стоить?

— Да. Но поражение обойдется нам несравнимо дороже.

Адмирал встает. Алик тоже встает. Рядом с адмиралом он чувствует себя почти мальчишкой.

— Я получил приказ содействовать вам во всем, — говорит адмирал. — И не требовать при этом отчета. Ответственности же с меня никто не снимал… Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

— Да, ваше высокопревосходительство, — выталкивает из себя Алик. Он действительно понимает, что это значит.

— Без титулов, майор. Мое имя Аристарх Аскольдович.

— Да, Аристарх Аскольдович. Я… вам не придется…

Рука у адмирала стальная.

— Зачем тебе это? — Брянко мрачно кивнул на рельс — лопнувший вдоль, с торца оплавленный причудливо, как вылитый в воду воск. — Вдруг он радиоактивный?

— Пленка не засвечивается, — Никольский качнул на ремешке поляроид, — значит, и нам не страшно. А вдруг что ценное узнаем?

— Ценное… Ценней, чем узнали, уже ничего не будет… — он пристукнул мокреца на щеке: лезут, гады, и сквозь сетку. — Штатники, говорят, ультразвуковой пугач против комара придумали, наши хотели купить — КОКОМ не позволил…

Он огляделся в тоске. Редкозубые щетинистые сопочки слева, ободранная бульдозерами красноватая пустошь справа, темно-стального цвета река и скалы над нею, оглаженные и блестящие, будто натертые ваксой. Неровный, как спьяну вычерченный, Становой хребет далеко позади. И — залитая стеклообразной массой воронка со стадион размером, и — никаких признаков того, что здесь было сотворено людьми… насыпь с рельсами обрывается, как обрубленная топором…

Движок мотовоза застучал, зафыркал, и пейзаж потек мимо, мимо, выплывая из-за спины и собираясь в точку, как на картинке из учебника, а потом мотовоз чуть вильнул задницей и въехал в длинную темную выемку, и все стало совсем другим. От двух эшелонов, накрытых здесь ударной волной, мало что осталось; солдаты в оранжевых жилетах и без них медленно ковырялись в обгорелом железном месиве. Хорошо, людей там было не так много, подумал Брянко, цистерны только да техника… Горело страшно.

Они миновали место катастрофы и вновь оказались под солнцем. Непонятно, как шла волна — здесь, например, уцелел даже фанерный ангар. А километрах в двух веером вывалило лес.

Как Тунгусский метеорит…

Полковник Валуев ждал их с нетерпением. Брянко подошел к нему.

— Виталий Евгеньевич, работы можно прекращать. Официальное распоряжение получите скоро…

Сигарету спустя они уже качались и подпрыгивали в воздушных потоках. На «Антоне» до Бадайбо, ближайшего приличного аэродрома, было два с половиной часа лета…

Олив проснулась. Было предощущение чего-то необычайно важного. А после пробуждения — возникло и ощущение чьего-то злого присутствия. Не поднимая головы и не открывая глаз, она осмотрелась. Повернула голову на подушке, бормотнула сонно…

Нет, палата пуста. Но присутствие не прекращалось. Олив осторожно перегнулась и заглянула под кровать. Серая тень таилась в углу, но не угрожала — просто сидела, и все.

Оттуда, из-под кровати, выбирались иногда чешуйчатые птицы, вырывали клочья мяса из икр, из рук, тянулись к лицу. Но это вечерами, ночами…

Нет, подумала Олив. Того, кто злой, еще нет. Он придет, но его еще нет.

Медленно открылась дверь. Не та, которая вела в коридор — белая, с черным глазком, — а та, которая всегда за спиной.

Олив села, набросила на плечи халат. Пушистый. Гостей, даже злых, стоит принимать именно в пушистом халате…

— Входите, господа! — сказала она громко.

Руки коснулись ее.

— Так сразу, да? — она стряхнула с себя черную волосатую лапищу. — Это не по закону…

Но тут открылась другая дверь — белая. За нею не было никого, долго не было никого, а потом резиново раздулись и заполнили собой весь проем две синие фигуры, гротескные, с огромными ногами и огромными ладонями, обращенными вперед, с отвратительно маленькими лицами. Но это были царь и царица, и потому Олив быстро встала, поправила волосы и сделала глубокий придворный реверанс, одновременно пытаясь оттолкнуть наглые щупающие где попало руки.

— Ваши величества, прошу вас, входите. Простите мой угрюмый вид…

Царь был сегодня в жемчужном жилете и голубой мантии, подбитой колонком. Царица оказалась мужчиной — почему-то все, входящие в эту комнату, делались снизу по пояс голыми — но Олив постаралась не обращать внимания на такую несообразность. То ли еще бывает…

— Л'хту занцар апо тринахт, хтомо си авмирг ма врахт! — подняв руку, провозгласил царь: он был пророк и поэт. — Грисда ур тринахт борку — альмирахт искиль ма тху!

Грозные чеканные строки повергли Олив в ужас. Они предвещали позор и смерть. Но нельзя было возражать царю…

— Да, ваше величество, — прошептала она, становясь на колени и опуская голову. — Так, как вы пожелаете…

Она стояла на зеркале, а по ту сторону зеркала была площадь, толпа, костер — и неумелый палач, мальчишка, пытающийся разжечь проклятый костер под дождем. Толпа давала ему советы, кричала, хохотала, и наконец даже она, привязанная к столбу, нет, к кресту, почему-то к кресту — даже она начала давать ему советы, а он ерзал и суетился, неумелый испуганный мальчишка, пытающийся казаться настоящим палачом…

— Такие дела, князь, — доктор Богушек развел руками. — Нам не пробиться к ней.

— А нет ли в ее безумии системы, Владимир Францевич? — князь в сомнении потер бровь.

— Система есть в любом безумии. Это разум бессистемен. Она не безумна, вот в чем суть проблемы. То есть… — он замолчал.

— Я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать. Хотя сам я не улавливаю разницы…

— Нет, я о другом. Система, не система… Есть характерная деталь. Одна деталь, которая стоит системы.

— Слушаю.

— Дверь. Во всех ее экскурсах присутствует дверь. Она то и дело то перед ней, то за нею; то может пройти, то нет; и за дверью ее ждет то находка, то потеря… Но дверь присутствует всегда. Равно как и зеркало. Дверь и зеркало. Вот в чем интерес.

— Значит, вы принимаете наше предложение?

— Не давите на меня. Я обещал подумать, и я подумаю.

— Мы очень рассчитываем на вас, Владимир Францевич. Может оказаться так, что в ваших руках окажется судьба короны…

— Это меня и пугает. Калерию Вячеславовну посетим сейчас, или желаете перевести дыхание?

— Пойдемте сразу. Кстати, Глеб Марин знает, что это его мать?

— Может статься, что и не знает. Сам он о ней не спрашивал ни разу, а я ему в душу руками не лез…

Меррилендскую эскадру обнаружили на дальних подступах к Хармони второго августа. Известие это привез авизо «Заводной» третьего на рассвете, и в полдень палладийская эскадра вышла в море. Она насчитывала девять вымпелов: три новейшей постройки бронепалубных крейсера «Орлан», «Сарыч» и «Лунь», два старых, но прошедших переоборудование броненосца «Святогор» и «Черномор», легкий крейсер «Панголин» и три фрегата: «Ветеран», «Татарин» и «Яр». Полтора десятка мелких судов: корветов, сторожевиков, канонерок — должны были нагнать эскадру до наступления темноты.

Вторжения трудовиков на Хармони ожидали уже около года. Разведка доносила о ходе его подготовки. Поэтому, с одной стороны, их ждали — а с другой, когда ожидание растягивается на год, оно почти перестает быть ожиданием…

По плану, осуществлять оборону Хармони должны были пятнадцать боевых кораблей линейного и первого классов. Еще в апреле их столько и было. Потом — начались ремонты, отзывы на другие операции…

Под утро четвертого августа на северо-западе замечены были факелы над трубами пароходов и вспышки сигнальных прожекторов. Контр-адмирал Ухач-Огорович, более известный народу по прозвищу «Македон», скомандовал поворот и перестроение. Ветер дул попутный. Шли под парусами, нагнетая давление в котлах. В четыре утра, в первых лучах солнца, марсовые меррилендской эскадры заметили идущие наперерез чужие корабли. Адмирал О'Греди скомандовал полный ход и полную готовность.

Сражение началось в четыре пятьдесят пять.

В эскадре О'Греди насчитывалось восемь линейных крейсеров класса «Карнэйшн»: «Дэйлиа», «Лили», «Кризантемум», «Астер», «Лоурел», «Роуз», «Жасмин» и «Вайолит». Кроме того, имелись два фрегата: «Люпус» и «Агат», а также охраняемый ими конвой из шестнадцати вооруженных транспортов с десантом.

Считая только артиллерию главных калибров, стороны имели: шестидюймовых орудий: меррилендцы — восемьдесят, палладийцы — шестьдесят два; восьмидюймовых орудий: меррилендцы — сорок восемь, палладийцы — двадцать два; десятидюймовых: меррилендцы — ноль, палладийцы — двенадцать. По мощности разового залпа эскадра О'Греди превосходила эскадру Ухач-Огоровича почти вдвое.

Но Македон бил первым.

О'Греди шел походным ордером, отягощенный транспортами. Когда крейсера дали полный ход, между ними и транспортами неизбежно возник разрыв, по ходу боя все возраставший. Ухач-Огорович шел в бой двумя колоннами, уступом: «Орлан», «Сарыч», «Лунь» и «Панголин» составляли основную ударную силу, блокирующую голову неприятельской колонны, а три фрегата и броненосцы шли правее и на пять кабельтовых отставая, так что у наблюдателей О'Греди до последней минуты создавалось впечатление, что палладийские корабли выстроены в одну линию. И когда фрегаты увеличили ход и втиснулись между своими крейсерами и флагманом О'Греди, а громоздкие броненосцы оказались не вдали, не в хвосте длинной колонны, а совсем рядом, на фланге — сделать уже ничего было нельзя. Разве что выстрелить первым.

Но и этого меррилендский адмирал не успел. Залп фрегатов опередил его на четверть минуты.

Итак, получилось следующее: все палладийские корабли имели возможность бить из всех орудий, за исключением казематов левого борта; меррилендские могли стрелять только носовыми; лишь три-четыре меррилендских корабля могли вести достаточно эффективный огонь, прочие находились слишком далеко от палладийского строя. Таким образом, первоначальное двойное превосходство в артиллерии сменилось на соотношение примерно обратное: на каждые два палладийских снаряда О'Греди мог отвечать едва ли одним, да и то это соотношение менялось все более в пользу моряков Македона: уже через десять минут огневого боя флагман О'Греди «Дэйлиа» перестал отвечать огнем на огонь, окутался дымом и отвалил влево. Македон перенес огонь на «Лили»…

Три крейсера один за другим сгорели в фокусе вогнутого зеркала, составленного палладийской эскадрой. Капитан второго ранга Дамс, командир «Лоурел», сломал строй и повел корабль круто вправо, на тройку потрепанных фрегатов. За ним пошел «Роуз». «Жасмин» и «Вайолит» остались на прежнем курсе.

Палладийской эскадре тоже пришлось туго. На «Орлане» взорвалась носовая башня, два снаряда пробили цистерну с маслом и подожгли его, еще один — разнес рулевую машину, и теперь бронзовое перо руля перекладывала палубная команда, руками выбирая цепи. Матросы падали под градом осколков, на смену упавших приходили новые… «Лунь» лишился всех офицеров, огнем руководил мальчишка-гардемарин; башнями командовали мичмана; рулевой вел корабль сам, сообразуясь с собственным пониманием боя, «Сарыч» был истыкан во множестве мест, и потом, копаясь в его железных потрохах, инженеры качали головами: вот здесь на вершок прошло… здесь на полвершка… Лишь в конце боя он получил снаряд в машину, но это уже ничего не решало. «Панголин» медленно тонул, у него была две пробоины ниже ватерлинии, машины работали только на откачку воды, переборки сдавали. Но именно его восьмидюймовый снаряд поразил крейсер «Жасмин» в самое сердце — в пороховой погреб. Пламя вымахнуло до небес. С проломленным взрывной волной бортом корабль стремительно лег на борт и стремительно затонул. С него не спасся никто.

Короткая схватка «Лоурел» и «Роуз» с тройкой фрегатов и поспешивших на помощь им «Орланом» была короткой. И без того понесшие огромные потери, фрегаты не могли, казалось, оказать серьезного сопротивления только вступавшим в бой тяжелым крейсерам. Три попадания подряд восьмидюймовыми развалили пополам «Яр». Но сосредоточенный и точный огонь комендоров «Ветерана» и «Татарина» с короткой и неумолимо сокращающейся дистанции был не менее страшен: носовую башню «Лоурел» заклинило, снесло фок-мачту и обе дымовые трубы. «Роуз» получил полтора десятка попаданий с «Орлана», в том числе в котел и в машину. По инерции он прошел еще около мили и лег в дрейф. Тела ошпаренных моряков составляли жуткий его след…

Это был разгром. «Астер», избитый до полной неподвижности, и почти невредимый «Вайолит» спустили флаги. «Лоурел» уходил куда-то, дымясь, и никто не знает, что с ним случилось в конце концов. На горящие и неподвижные «Дэйлиа» и «Роуз» высадились абордажные команды. Сохранившие ход «Лунь» и «Татарин», ведя сторожевики и корветы, направились к колоннам практически беззащитных транспортов…

Минул полдень.

Этим же утром произошел другой морской бой, на этот раз бескровный. В проливе Картера, между островами Беллей и Волантир, старенькая, с изношенными машинами канонерка «Энн» попыталась перехватить идущий с необычайной скоростью парусник странного вида. Капитан канонерки в своем рапорте использовал обороты «как нам показалось», «возможно, что…» и прочие подобные; в действительности же он ясно видел (поскольку владел лучшим на флоте биноклем работы мастера Арфонса — с двадцатичетырехкратным увеличением), что парусник имеет два очень длинных и узких корпуса, соединенных широким аркообразным пролетом. Две мачты в форме буквы «А» были наклонены вперед; непривычного кроя паруса располагались под довольно большим углом к вертикали и сейчас, при ходе под крутой бакштаг, не только гнали судно вперед, но и выхватывали его из воды. Немало людей стояло на мостике, на пролете и на самих корпусах, опираясь на леера. В ответ на выстрел канонерки — бомба боднула волны кабельтовых в двух позади парусника — на корме его порывисто засверкало, и три секунды спустя цепочка пенистых столбов отделила канонерку от цели. И капитан каким-то внутренним чутьем понял, что не промахом это было, а предупреждением, и скомандовал лево на борт…

«Воланд» вошел в Срединное море. На борту его, помимо команды, было около двухсот пассажиров: молодых мужчин, русских и американцев, не понаслышке знающих, что такое танки. Безоткатные орудия, производство которых на Хармони лихорадочно осваивали весь последний год, прошивали на полигонах десятидюймовую кованую сталь.

Олив расчесывала волосы перед зеркалом, присматриваясь и повторяя движения той, другой Олив, которая стояла за стеклом. Потом та, за стеклом, тревожно замерла и прислушалась. Вздохнула, виновато развела руками, отложила гребень, кивнула на прощание и заторопилась к выходу. За дверью была длинная зыбкая лестница из неструганых досок, грязная и скрипучая. Лестница выводила к светлому четырехугольному отверстию непонятно в чем. Олив спустилась — ступени опасно прогибались — и вышла наружу. Белая, будто мукой обсыпанная, земля, непонятно чего развалины… Лишь черные столбы с оборванными проволоками стояли, как похоронные свечи в белом свадебном торте. Идти можно было только прямо. Зовущий голос — его не слышно ушами, но если распахнуть грудь… Серая лошадь выбежала из-за угла дома, висящего на струях застывшего дождя, мелко засемени, пошла боком, боком — и легла, дернула ногой… все. Что-то приподнялось над нею — невидимое, воздушное… так фокусник срывает со столика шелковый платок, так хозяйка убирает салфетку с пирога… Черный зверь с крыльями сжался для прыжка на месте мертвой лошади. Он был похож на гигантскую летучую мышь в крокодиловой коже. Олив вскрикнула — но нельзя было не идти, а идти можно было только прямо.

Она прошла мимо зверя — и долго чувствовала его прожигающий взгляд.

Башня впереди была такой: будто из узкой щели в стене выбирался человек, почти выбрался, и тут его застало окаменение. Вот рука… вот нога со вздувшейся от безумной натуги мышцами… вот плечо, шея. Лицо. Красивое лицо. Короткий нос с прямой спинкой, упрямый подбородок… Никогда не видела она этого человека. Второй, похожий на упавшую гранитную статую, до половины ушел в землю, преграждая дорогу. Она обогнула его, посмотрела назад. Это был Вильямс. Обросшего бородой, изможденного, с безумными глазами — она его все равно узнала. И был кто-то третий, черный всадник, два коня следом, — он приближался, но почему-то не был виден; но Вильямс, припавший ухом к земле, слышал его: жажда возмездия и решимость отразилась на гранитном лице, он приподнялся, камень его тела пошел трещинами…

…он приподнялся и в лицо Глеба уставилась бульдожья рожа револьвера не стреляйте полковник это я Глеб но все заволокло синим с пробелью дымом и тяжелый кусок свинца боднул его в грудь и все перевернулось и боль была такая что невозможно вспомнить пробило насквозь ломом и осторожно уложили на черт знает откуда взявшиеся носилки и повезли покачивая все плыло и не было сил вздохнуть и открыть глаза…

…будто удар грома, неслышный другим. Она даже оглянулась назад, но там не было ни туч, ни пушек. Отряд уходил в пустоши предгорий, где человека нельзя найти, если он этого не захочет. Билли всхлипнул, но не от того, конечно, что услышал гром, а — просто она слишком крепко прижала его к груди. И вот уже неделя — а эхо того грома будто бы так и прокатывается над головой.

— А что предлагаете вы? — спросил Новый.

Василий Васильевич помедлил.

— Приложить все усилия к выводу группы вторжения, — сказал он наконец. — Уничтожить технику, стереть следы своего пребывания. Очень медленно и аккуратно восстановить резидентуры. Сейчас мы действуем, не имея девяноста пяти процентов необходимой информации…

— Это сколько же вы тогда имеете? — махнул ладошкой Новый. — Пять процентов или девяносто четыре? Непонятно выражаетесь, товаришш генерал-майор, четче надо, внятнее…

— Вы меня не сбивайте, Михал Сергеич, я и сам собьюсь, когда время подойдет, — сопляк, подумал Василий Васильевич, со мной Ю-Вы так не говорил, а уж он-то был не тебе чета… да со мной, пацаном еще, Сталина за руку здоровался, понимал дело, а ты… — Сейчас, пользуясь тамошней смутой, не составит труда восстановить агентурную сеть. На это уйдет, по нашим прикидкам, полтора года. И уже после того возобновлять попытки влияния на ситуацию в целом.

— А пока, значит, признать свое полное поражение и быстренько уносить ноги, так, что ли, товаришш генерал?

— Так точно. Напомню лишь, что именно виртуозная операция по уносу ног стяжала Суворову Александру Васильевичу славу военного гения.

— Не надо нам тут демагогии, не надо. Военный гений, понимаш… Как много людей в полном курсе дел относительно группа «Буря»?

— Целиком и полностью — одиннадцать. Частично — около ста. По эту сторону. Там…

— Недопустимо много. И как же вы, бляди, сумели допустить такой провал? Как, я вас спрашиваю?

— Товарищ Генеральный…

— Тихо! Нет у нас теперь асимметричного ответа — ты это понимашш? Что — космические лазеры клепать нам, да? Так ты это полагаеш? Или — есть еще надежда? — тихо спросил Новый. — Есть надежда, генерал, а? Есть?

Василий Васильевич помедлил.

— Надежда есть, — сказал он. — Мыслей настоящих пока нет…

Теперь помедлил Новый.

Маскировочные мероприятия какие вами запланированы? Дезинформация какая?

— Атомный взрыв в мирных целях…

— Это хорошо. Это пойдет, это проглотят. Дальше: как вы собираетесь выводить группу?

— Через оставшиеся точечные проходы. Есть несколько в Магадане, это было бы приемлемо, но с той стороны расположен Порт-Элизабет, центр народной власти… может получиться нежелательная коллизия, даже столкновение, а это не в наших интересах. Сейчас расчищают старый проход на станции Ерофей Павлович, он ведет на пустынный берег. Собираюсь вывести через него. Технику, как я уже сказал, придется уничтожить на месте.

— Понятно… — Новый посмотрел на свои руки, как будто на ладонях у него была написана шпаргалка. — Вы, товаришш генерал-майор, посидите пока в приемной…

Даже тот день, когда Ю-Вы наподдал ему по сраке, не был так тяжел и томителен, как эти полчаса в красной приемной. Секретарь смотрел холодно. Потом сказал:

— Вы покурите пока, Василий Васильевич. На вас лица нет.

— Не курю, — Василий Васильевич похлопал себя по карманам. — Три года уже не курю, два и никому не советую…

— Это правильно, — сказал секретарь. — Готовится и такое постановление… Да, — он взял трубку. — Заходите.

Генеральный был в кабинете, как и прежде, один, но запах изменился. Где же они сидят, тайные советнички, подумал Василий Васильевич. А ведь сидят где-то…

— Значит, так, — сказал Новый, не предлагая сесть. — Группу «Буря» не выводить и принять все меря к тому, чтобы самостоятельно она просочится не смогла сюда, ясно?

Несколько секунд Василий Васильевич стоял ошеломленный.

— Как же так? Там же наши люди…

— Ничего с ними не случится. Пусть на новом месте обживаются, осваиваются. Те, кто опыт имеет, научит новичков, передаст, то есть… Пусть новую жизнь строют. Во-от. И тех, без кого здесь можно обойтись — тех тоже всех туда. Болтунов чтоб поменьшше, поменьшше… ясно вам или как?

— Ясно, товарищ Генеральный секретарь… Это приказ?

— Формалист ты какой, генерал. Понимай так, что приказ.

— Разрешите идти?

— Иди…

Василий Васильевич повернулся, но получилось так, что вместо него повернулась какая-то картонная бесчувственная кукла. Он заставил ее выйти из кабинета, закрыть дверь. Голова кружилась со звоном. Сейчас ударит, подумал он без страха. Кто-то подбежал, помог лечь. Чернело, летели звезды. Кислород, кислород!.. Медленно, опрокидываясь назад, назад — он погружался в далекий холод. Рука сама поднялась и попросила чего-то. Стальные жала слетались отовсюду. Трубки и провода, и много странных голосов, шепчущих не в такт. Пи-ип… пи-ип… пи-ип… Они смотрели в бинокль, а маленькая звездочка ползла по дикому небу. Щека к щеке…

Безумно хотелось жить.