К десяти часам стало припекать, и пыль, прибитая ночным дождем, начала подниматься в воздух и повисать над дорогой белым пластоватым дымом. Билли раскапризничался. Его уже не занимали ни лошадки, ни дяди с ружьями, ни птички на деревьях (зловещего вида сытые вороны, с неудовольствием поглядывающие вниз, на не по правилам живых людей). Светлана пыталась петь — он не слушал. Но потом за дело взялся Лев. У него были длинные гибкие пальцы, и пальцы эти могли, оказывается, быть кем угодно: хитрым зайцем, двумя глупыми гусями, вором и полицейским, судьей, моряком… Светлана и сама загляделась на представление, на балаганчик, разыгрываемый внутри вывернутого солдатского бушлата.

И, когда хлопнуло несколько выстрелов, сдавленно закричал возница, рванули и тут же мертво стали лошади — она испугалась не сразу, а после секундной досады: такую игру испортили!..

— Стоять, лошадьи ублюдки! — рявкнул какой-то великан, одной рукой сгребая удила. — Эй, леди, не бойтесь, вас тут не обидят! А ты, солдат, выходи!

И впереди, и сзади происходило одно и то же: высыпавшие из канав, из травы люди в сером удерживали коней, стаскивали с козел возниц, обезоруживали немногочисленную охрану солдат госпитальной команды. Подталкивая штыками и прикладами, их отгоняли куда-то от дороги. Лев, кряхтя, начал вставать, но Светлана с отчаянным криком вцепилась в него:

— Не пущу! Не пущу!

И — завопил Билли.

Потом были тянущие и хватающие руки, орущие глотки, ножи и стволы в лицо — и чей-то насмешливый голос:

— Не можешь с бабой совладать, Эразмус?

Великан смущенно держал ее за локоть.

— Эразмус? — вскинулась Светлана. — Вы не из Порт-Элизабета?

— Примерно так леди, — прогудел великан. — А что такого?

— Когда в позапрошлом году был мятеж — вы воевали? В ополчении?

— Ну да. Вон, многие из нас были тогда в ополчении. Да и командир наш…

— Вы помните Глеба Марина? Русского? На мосту?

— Да как же не помнить! Геройский парень. А вы что, его знаете?

— Это мой брат.

— Да вы что?! Лейтенант! Эй, кто-нибудь, крикните сюда Дабби, пусть подойдет! Мистер Дабби, тут знаете кто? Тут сестрица нашего Глеба нашлась! А этот солдат — он ваш муж или кто?

— Я не муж и не солдат, — сказал Лев. — Я…

— Это мой давний друг и телохранитель, — сказала Светлана. — Он спас мне жизнь — мне и моему сыну. — Она заметила, как Лев покраснел. — А мой муж — может быть, вы слышали: капитан флота Сайрус Кэмпбелл.

— И такого помню, — сказал Эразмус. — Знаком не был, а имя помню.

Подошел высокий худой офицер.

— Доброе утро, леди. Неужели вы — сестра Глеба? А этот сероглазый — его племянник? Извините за инцидент, но — война… Вы, конечно, проследуете дальше… чуть позже. Эразмус, поторопи ребят, пусть уводят лошадей. Пол, эту повозку не распрягать и вещи не трогать. Прошу вас, пойдемте ненадолго с мной…

То, что с дороги мнилось ровным лугом, при пересечении оказалось чем-то вроде «пашни богов», только — заросшей высокой, по шею, а местами и выше головы, травой-метелкой и ядовито-желтыми цветами на хрупких трубчатых стеблях; Светлана когда-то знала, как их имя… Лейтенант Дабби шел, поддерживая ее под локоть, а она, прижимая Билли, все оглядывалась на Льва: как он там, с незажившей своей ногой? Но Лев ковылял уверенно, и ей вдруг стало страшно: Лев мог соблазниться укромностью места — и начать убивать. Нож висел у него между лопаток…

Внутри огромного черемухового куста было прохладно и обитаемо: ящики и бочонки служили стульями, на сучке висела казачья шашка.

— Берлога Робин Гуда, — усмехнулся Дабби. — Присаживайтесь. Не желаете ли джину? К сожалению, ничего кроме джина предложить не в силах…

Все сели. Билли слез на землю, побежал к шашке. Обхватил ее, почти повис и оглянулся победно: видали?

— Лейтенант, — сказал Лев напряженным голосом. — Я не хочу до бесконечности пользоваться добротой леди Светланы. Учитывая, что в том мятеже мы с вами были на одной стороне… Видите ли, я — офицер специального подразделения палладийской военной разведки. Поручик Каульбарс, к вашим услугам. Выполнял особое задание в тылу вашей армии. Аналогичное тому, что и во время мятежа. Подчеркиваю это особо.

— Так, — сказал Дабби.

— Позвольте вручить вам… — Лев протянул руку — пустую руку, ладонью вверх — сделал неуловимое движение пальцами — и в руке его оказался небольшой узкий нож. Дабби бросил руку к кобуре, но было ясно, что в случае чего он не успеет. — Это вам на память, возьмите, — Лев, зажав клинок двумя пальцами, подал нож ручкой вперед. — Я не воюю с вами, прошу понять это. Я не воюю с меррилендцами. У нас общий враг. Один общий враг — внешний. И тогда, и сейчас. Во время мятежа мы были в одном строю — против него. А теперь мы вдруг сами стали почему-то враги…

Дабби долго не отвечал, крутя в пальцах нож. То ли сданный, то ли подаренный.

— Есть что-то неправильное в этой войне, — сказал он, наконец. — Я не понимаю этого, но… Меня подстреливали трижды. В самом начале, на Фьюнерел… тогда еще валяли дурака, палили в ворон, а по ночам сходились где-нибудь в овражке, разводили костер и пили, и пели… Кто-то из своих выстрелил мне в затылок. Говорили потом, что это был профсоюзный агитатор. Тогда только-только начали создавать профсоюзы в армии, и я был категорически против. Как все эти болтуны, стрелять он не умел… Они же и погнали нас потом в это безумное наступление: по песку, без воды, без патронов — ну, забыли подвезти… Ваши тогда еще не воевали по-настоящему — рассчитывали, наверное, что мы перебесимся, возьмемся за ум… и, может быть, разберемся с теми, кто у нас дома мутит воду. Но мы, конечно, за ум не взялись. А высадились осенью на острове Бурь. Командовал десантом кто-то очень странный, и в рядах тоже были очень странные солдаты. Их было мало, человек тридцать, но воевали они, как дьяволы, и оружие у них было очень мощное. Мы заняли тогда больше половины острова… но ваши сумели, наконец, подвезти достаточно пушек, чтобы вымести нас картечью… Мне повезло: зацепило в самом начале, вытащить успели и погрузить на корабль тоже. Многих так и не погрузили… А третья рана уже здесь, на Острове: пытались выбить ваших с укрепленной высотки. И я все понимаю, но почему-то: если бы завтра надо было лезть на ту высотку, я бы полез. Вот в чем ведь дело…

Лев хотел что-то сказать в ответ, но необычный звук прервал его. Мягкий свистящий рокот. Он возник как бы со всех сторон сразу, нарастал стремительно — и вдруг взорвался воем и грохотом. Черное продолговатое тело пронеслось над самыми головами. Вихрь рухнул сверху, ломая ветви, обрывая листья. Над дорогой мгновенно вспухли грязно-белые тучи. Высоко и медленно летело колесо.

Светлана вдруг обнаружила себя на открытом месте, с Билли на руках. Стояла глухая тишина. Никого не было рядом. Там, где была дорога, медленно двигались тени. Кто-то страшный, черно-розовый, встал перед нею из травы и рухнул, скребя руками землю — будто хотел зарыться. Дым расползался, редел, но — пронизанный солнечным светом, становился еще непрозрачнее, хотя и по-иному. На трех ногах ковыляла лошадь, шарахнулась от Светланы, упала на бок и забилась. Солдат, немолодой усатый дядька, обматывал бинтом правую кисть. Увидев Светлану, широко улыбнулся ей. Острые осколки зубов…

Кто-то остановил ее, показал рукой — туда. Это не тишина, подумала Светлана, это я просто ничего не слышу. На брезент сносили раненых. Надо помогать, решила она. Билли висел крепко, как обезьянка. Она перевязала одного, второго. Третий умер. Вдруг все поднялись и стали смотреть в одну сторону. Она посмотрела тоже.

От близких гор ползли, сильно дымя, ныряя в низинки и появляясь на возвышенностях, полторы дюжины темных угловатых машин. Наверное, они шумели, но Светлана чувствовала лишь напряженную дрожь земли под ногами…

Все-таки дорога была невозможно узкая: местами танки, правой гусеницей елозя над обрывом, левым бортом царапали скалу. Один уже сорвался — правда, метров с трех, но безнадежно: некуда было приткнуть буксиры, чтобы тащить его тросами. Экипаж отделался одним синяком на четверых. Когда входили в Чехословакию, предался воспоминаниям Зарубин, этих танков под откосы спустили — ну, сотни полторы. На полста пятых пээмпэ стоял совсем хреновый…

Туров почти не слушал его. Вот оно, настоящее вторжение, думал он. Мы начали настоящее вторжение. Положено было что-то чувствовать, но — не получалось. От вчерашнего ликования остался прогорклый привкус. Что-то не так? Вроде бы — все то… но… Не понимаю.

«Есть в неудачном наступленьи тоскливый час, когда оно уже остановилось, но — войска приведены в движенье, еще не отменен приказ, и он с жестоким постоянством в непроходимое пространство, как маятник, толкает нас…» Именно так, подумал вдруг Туров. Войска приведены в движение. Но — командующий умер… убит… и операция продолжается по инерции, срабатывают давно собранные и снаряженные механизмы, но целеустремленности нет, вот беда, градус уже не тот, сомнения гложут всех, сомнения и расчет… Да, мы захватили плацдарм, но — пойдет ли второй эшелон? Тылов у нас нет, вот ведь — дожили… А надо — сразу ставить крепости, города… пятнадцать-восемнадцать миллионов, говорил Ю-Вэ, светлая ему память… Ничего не будет, понял он вдруг, Горбачев не тянет, не та порода. Не та. Ах, черт, неужели — все зря? Не раскисай, одернул он себя. Когда мы преподнесем ему шестнадцатую республику: благодатный климат, чертова прорва зерна и мяса, образованное население, которое бросится нам на шею, когда мы прижмем к ногтю этих судаков из профсоюзов и покажем самый малый набор достижений цивилизации… да наш пенициллин здесь — панацея от всех болезней…

На малой высоте прошло назад, на заправку, вертолете звено.

Было десять сорок пять.

Пленников поднимали по одному, вдували в обе ноздри по лошадиной дозе кокаина — и, пока они не начинали чудить, привязывали к косым крестам. Двадцать один крест окружал подножие «монумента» — гигантского ромбического кристалла, косо вырастающего из скальной, отполированной до льдистого блеска площадки. Вчера они шли к нему весь день, и монумент рос, рос, рос — не приближаясь, — и это пугало. Но поздним вечером, уже после наступления темноты — они достигли его и повалились, но пришлось не расслабляться, а напротив — делать последнее усилие…

— Я сам, — Эндрью вдохнул кокаин, зажмурился — и прижался спиной к кресту, расставив ноги и подняв руки. Мервин привязал его и сам повернулся к своему кресту, тяжело дыша. Сол поднес ему кокаин…

Иссиня-черная стена косо нависала над ними. Высоко, но видно — алели неизвестные буквы. Когда шли, силились прочесть — не смогли. Четыре коротких слова.

Баттерфильд.

Сол. Черное лицо, черная клочковатая, торчащая вперед борода.

— Кит… — шепотом. — Будешь уходить — возьми мою кобуру…

— Что?

— Кобуру. Ты же знаешь: Сол — хитрый еврей. Прощай. Все было прекрасно…

— Прощай.

— Ты не бойся. Я шепну за тебя словечко.

— Бесполезно, дружище. Меня туда на порог не пустят. Так что — вряд ли увидимся…

Сквозь тупость, тяжесть, внутренний мрак и песок — острой иглой в самое сердце. Вильямс отошел поспешно…

Надо торопиться, пока все живы. Он шел, посыпая кокаином головы распятых. Наверное, его видели. Он сам видел себя: почему-то сбоку и сверху: маленьким кривоногим жестоким карликом. Где Дэнни? А, вот он: возится с костром. Торопись, солдат, торопись… Баттерфильд уже висел на кресте, уронив голову на грудь, из носа капала кровь — часто, крупными каплями; они ударялись о скалу и разлетались, как шарики ртути. Здесь совсем нет пыли, запоздало вспомнил и почти удивился Вильямс. Что бы это значило?.. Два костра горело, дым тек по ногам. Третий. Все, Дэнни. Все. Уходим.

Вот она — кобура Сола. Большая сумка на ремне с хитроумной застежкой.

И вновь — будто сверху, с десятого этажа: три костра треугольником, ярче, ярче — и два человечка, на четвереньках ползущие от них. Один почти тащит другого, а другой — будто бы сам рвется в огонь. Кто кого тащит, неясно: оба маленькие, оба оборванные. По гладкому стеклу им трудно ползти, и возникает некое общее сожаление вокруг. Черепашки торопятся в гору… А вот — от костров, ставших белыми, побежали огненные дорожки к подножию монумента…

На короткий миг — издали — Вильямс увидел, как вспыхнули разом, почти взорвались, человеческие существа. Цепь косых — только что живых — крестиков слилась, засияла, окуталась белым пламенем, ярко, ярче, еще ярче, нестерпимо ярко, невыносимо для глаз… и — дрогнула под ногами скала…

Черный монумент бесконечно медленно начал крениться и оседать — и вдруг мгновенно утратил блеск и черноту, превратился в поток, водопад, лавину серой пыли. Секунду-другую еще были видны алые буквы, они расплывались, удлинялись, вытягивались, подчиняясь воздушным вихрям, срывающим там и тут клочья шкуры этого умерщвленного великана. Потом — пыльный вал ринулся по площади, на которой когда-то стоял монумент, и захлестнул, и погреб под собой, и понес куда-то бешено бьющихся человечков…

Все это происходило в полном ужасающем молчании. Может быть, потому, что некому было слышать равный стону погибающего бога рев пылевой лавины.

— Товарищ майор… товарищ майор…

Туров приоткрыл глаза. Темное лицо склонялось над ним, а выше — сводящим с ума водоворотом кружились синие и серые — вперемешку — тучи. Где-то рядом шумело море.

— Товарищ майор, очнитесь…

— Все нор… о-ох…

— Вы так рот не раскрывайте. У вас челюсть вроде как сломана. Вот, справа…

Туров потрогал. Да, что твоя тыква…

— Что было? Авария?

— Взрыв был. Сзади. Там, где… ну, это… Похоже, боеприпасы рванули. А то еще чего хуже.

— Ты кто?

— Прапорщик Зиновьев. Санинструктор.

— Где командир?

— Убит, товарищ майор.

— Что? Зарубин — убит?! — он опять слишком сильно раскрыл рот, и — будто оголенным проводом ткнули в дупляной зуб. Белые искры…

— Так точно, товарищ майор. Кто в вашей машине ехал — все насмерть. Вас вот выбросило, а их — об скалу…

— Помоги-ка сесть, Зиновьев. Черт… а там что?

— Там нормально. Ободрало только.

— Потери еще есть?!

— Есть, товарищ майор. Не считали еще, но… Танк вон под откос сбросило, три бээмдэшки, грузовиков с десяток… и кто под волну попал, тех — всмятку. Вас тут скалой прикрыло…

— Ясно.

Он встал. Подламывались колени, все куда-то норовило ускользнуть. Вот, значит, как…

Впереди, там, где тянулась невидимая отсюда трасса — поднимались к небу несколько тонких еще дымков. В угнетающем безветрии они были прямые, с приплюснутыми утолщениями на концах — как огромные гвозди.

Позади набухала туча. Черная, с багровыми жилами. Над нею…

Смотри-ка, не померещилось. Облака действительно кружатся с тошнотворной скоростью. Это какой же ветер должен дуть…

И — опускаются, что ли?

От дымовой тучи брызнули спиральные рукава. Черная галактика…

Опускается. Опускается!..

— Зиновьев. Передай всем — пусть лезут под танки. Немедленно.

— Так, товарищ майор…

Взвизгнув, ветер коснулся верхушек скал. С таким звуком дисковая пила напарывается на гвоздь. Полетели осколки камня. Как из пескоструйки, рванул песок…

Левушка ковылял, держа в правой руке Билли, а левой то ли прижимая к себе Светлану, то ли опираясь на нее. Все бежали, крича. Видны были лишь спины и — редко — белые лица. Позади опять застучало — палкой по решетке забора — и над головами пронесся металл. Оранжевые вспышки между бегущими людьми и лесом. Человеческое стадо метнулось вправо. Так велели пастухи…

— Туда! — показала Светлана.

В ста шагах угадывался холмик — большая кочка — и покачивался низкий лозняк. Там мог быть ручей, а значит, и промоинка, а значит — укрытие…

Там был ручей. Ключ. Он вытекал из желтого песчаного клина и тянулся желтой извилистой полоской, прорезывая белесовато-серую почву. Промоина была по колено, чуть глубже, но края ее обильно поросли осокой, кустиками — и, если не станут специально искать, то и не найдут. Светлана спрыгнула вниз, приняла Билли. Поддержала Льва. Вода наполнила полусапожки…

Билли молчал, вцепившись в бушлат Льва.

Светлана присела, тут же вскочила. Ничего не видеть — было страшнее.

Ревущие машины выкарабкивались на дорогу. Они были пятнистые, зелено-коричневые. Три или четыре, развернувшись, стреляли куда-то вдоль дороги. Остальные стояли неподвижно, чего-то ожидая. Синий дымок вылетал из них и обволакивал все вокруг.

Две лошади носились туда и обратно вдоль строя машин, что-то волоча за собой.

Машины формой напоминали гробы. Сверху на них вращались башенки наподобие корабельных, с длинными и тонкими стволами. Из некоторых башенок выглядывали головы, кое-кто высунулся по пояс: как мишень в армейском тире. Светлана вдруг испытала такой тошнотворный приступ ненависти, что готова была сейчас обменять Билли на хорошо пристрелянную винтовку… Она испугалась за себя и вновь присела. Лев что-то бормотал. Пробежка вымотала его до потери сознания.

Билли, оказывается, ревел. Светлана плохо слышала его и — почему-то плохо видела. Будто ее посадили под запотевший стеклянный колпак. Она рванула воротник блузки. Чудовищное давление распирало ее изнутри, сердце колотилось в горле. Не было возможности вдохнуть. Грохот — далекий, но грозный, обвальный — прокатился и ушел, оставив вздрагивать землю. Казалось, что приближается свинцовый поезд.

Рвануло вверх кусты, унося листья.

Со стороны гор накатывался чудовищный черный шар: от земли и выше облаков. По обе стороны его тонкими змейками вились смерчи. Низкий, на пределе слышного, гул — давил на лицо, на плечи, вытряхивал душу, велел пасть, вжаться, не видеть, не слышать…

Секущий ветер был ничем рядом с этим гулом.

Кажется, Светлана пыталась вырвать Билли из рук ничего не понимающего Льва. Кажется, она пыталась поднять и Льва… Она не сумела сделать ни того, ни другого — и это, должно быть, спасло их всех.

Когда Светлана, отчаявшись бежать, вновь выглянула из укрытия, шар — лохматый, стремительный, перечеркнутый многими молниями — был уже рядом, но проходил чуть правее. Рев и грохот был пушечный. Перепонки вбивало в мозг. Больно ударило по лицу стремительными острыми песчинками. Веер смерчей, штук десять, шел прямо на нее. Пятнистые машины ерзали на дороге — маленькие и перепуганные. Вдруг ветер остановился, замер, попятился. Над головой летели, догоняя друг друга, два дерева. Светлана почувствовала, что волосы ее поднимаются. Трава и лозинки напряглись, устремляясь в небо. Вдруг — вырвался ком дерна, нависающего над ручьем, взлетел и исчез. Преодолевая непонятное сопротивление, она упала на Билли, на Льва, обхватила их руками, вдавила в дно ручейка, в мокрый песок, в холодную воду…

Рухнуло небо.

Она еще успела заметить летящих людей, а потом сверху вниз ударил заряд черной пыли.

Небывалый для этого времени года шквал обрушился на корвет в два часа десять минут. В три ровно он выпустил корабль из объятий. Можно сказать, корвет отделался легко: потерей бушприта и фок-стеньги. Бог явил чудо: машины не залило, и откачка воды из трюмов позволила сохранить корабль на плаву. В семь вечера «Князь Сокальский» уже имел двенадцать узлов хода, идя бейдевинд под полным парусным вооружением. В котлах держали полторы атмосферы. На закате корвет прошел мимо настоящего плавучего острова, состоящего из вырванных деревьев, сцепившихся корнями. Ход пришлось сбавить из осторожности. Мощный ацетиленовый прожектор шарил по воде, доставая кабельтовых на семь. Впередсмотрящих сменяли каждый час…

Вильямс встал, покачиваясь. Пыль доходила до колен. Она была как озеро без берегов — тусклое озеро, из которого кое-где торчат камни. Горизонта не стало совсем. Небо сделалось в полоску: черно-серебряное. Полосы двигались, сливались — вели себя тошнотворно. На камне вдали сидел человек и смотрел в это неимоверное небо.