3
Около полудня взрывы прекратились, и еще через час на уазике подъехал сам Адлерберг, саперный майор, рыжевато-белесый, в мешковатой солдатской хэбэ, пыльных сапогах и пилотке, натянутой на уши. Любой комендантский патруль в любом Урюпинске упек бы его на губу, не считаясь ни с чем. Он производил впечатление патологического разгильдяя и криворучки. На самом же деле — лучшего мостовика, дорожника и минера в одном лице в армии просто не было, афганская выучка, сам генерал Громов рекомендовал…
Перевод год назад в спецгруппу он воспринял с удивлением, но недовольства не выразил. Туров с некоторым опасением относился к нему: Адлерберг то ли абсолютно не понимал, где он сейчас находится, то ли понимал, но тщательно скрывал — а значит, понимал слишком много. И то, и другое вызывало настороженность…
— Товарищ генерал-майор, — обратился он к Зарубину, щурясь от солнца; ресниц у него не было совсем, веки всегда были красные и распухшие. — Дорога готова. Сам проехал: на равнину выход есть. Танки пройдут. А дальше можно и так, за бульдозерами…
— Спасибо, Александр Юрьевич, — Зарубин поймал его руку, пожал. — Большое дело сделал. Эх, железнодорожники бы так…
— Им сложнее, товарищ генерал-майор.
— Сложнее, не сложнее… Время выходит, вот беда в чем. Лето не успело начаться, а уже зима светит. Проклятое место…
Туров мысленно согласился с Зарубиным. Место было проклятое.
Влажный воздух Транквилиума, проникая в Якутию, давал летом бесконечные туманы, а зимой — иней и снег. Семь метров снежного покрова было этой зимой… По другую сторону обстояло не лучше: летом те же туманы, а зимой — морозный воздух стелился низом, вымораживал скалы, а сверху на них лился бесконечный нью-айрлендский дождь. Лед, товарищи, лед! И такой долгоиграющий лед, что и в июне местами держался, несмотря на тридцать градусов жары, прямые солнечные лучи и черноту скал… Что делать: великое столкновение миров…
Туров огляделся, будто еще ни разу в жизни не видел Плацдарма. Именно так, с большой буквы, он и фигурировал в документах: Плацдарм.
Километровой длины, но узкая площадка, кое-как отвоеванная в прошлом году у скал, на две трети устлана была рельсовыми путями: стрелки, ответвления, тупики. По замыслам, до десяти эшелонов одновременно могло разгружаться здесь. К этой цифре Туров относился с сомнением — тем более, что осталось еще несколько километров второго пути к магистрали. По однопутке не разъездишься… Остальное пространство на Плацдарме было буквально сплошь уставлено техникой: танки, БРДМ, БМП и БМД, гаубицы, грузовики, цистерны… Впятеро стояло по ту сторону прохода: под крышами, под сетями: маскировка от спутников. Конечно штатники давно засекли эту непонятную им активность в самой непроходимой тайге, на тупиковой ветке на север от БАМа — танки, эшелоны… Пакет дез на эту тему запущен, ПГУ позаботилось… будете вы знать о подземном хранилище техники, а правду все равно не узнаете до тех пор, пока не станет слишком поздно. Туров почувствовал вдруг, как невидимая рука затыкает его невидимый рот — дабы проклятые штатники не подслушали его телепатемы, как подслушивали недавно, присосавшись к подводному кабелю, все переговоры Камчатки с материком.
Фиг вам, ребята! — отталкивая эту невидимую руку, мысленно прокричал Туров. Ни черта вы не перехватите — а перехватите, так не поверите! Тысячу лет под носом — и что?..
В сороковом году, и в пятьдесят четвертом, и в шестьдесят девятом — сотрудники ФБР и полиции натыкались на скаутов, уводивших людей в Транквилиум. Ни в одном из известных Турову случаев — как, надо полагать, и ни в одном из неизвестных ему — никаких действий не последовало, за исключением того, что сотрудников, проявлявших упорство, объявляли сумасшедшими и увольняли со службы. По крайней мере, один из них плюнул на все и сам ушел в Мерриленд, чтобы вести свою личную войну. Звали его Кристофер Дин Вильямс…
Что-то давно о нем не было никаких известий. Не к добру…
И вдруг внезапно, вроде бы без связи с предыдущими мыслями, Туров почувствовал, что именно ему и именно сейчас предстоит дать приказ на развертывание группы в долине, наметить задачи и маршруты движения… на начало похода, черт возьми, на начало всего… и может быть — на начало Третьей мировой… хотя это уже вряд ли. Сдавило виски. Маленький дятел задолбил по правой брови. Тринадцать лет… да нет же, все шестьдесят лет — шли к этому дню.
Шестьдесят лет… дятел застучал сильнее. Сам ты дятел, подумал Мюллер… Господи, да сегодня же шестнадцатое июля! А семнадцатого июля тысяча девятьсот двадцать пятого года был создан Тринадцатый отдел ОГПУ!..
Юбилей, блин.
Надо отметить.
— Что, Пал Львович? — обернулся к Зарубину. Зарубин пристально и, похоже, давно в упор смотрел на него. — Прокопались к свету… Завтра с утра. В пять тридцать.
— Понял, Степан Анатольевич, — сказал Зарубин, держа голову неподвижно.
— А сегодня прошу вас и ваших старших офицеров ко мне на рюмку чая. Оказывается, нашему отделу исполняется шестьдесят лет. Только что сообразил. Надо бы отметить.
Зарубин молча кивнул. Что-то странное чудилось в нем Турову, чудилось, да никак не облекалось в слова. Досье Туров знал назубок, да что досье? Бумага…
Когда дело дошло «до мяса», до определения, кто именно будет занимать и удерживать плацдарм, Туров настаивал на «Альфе» — знал ее и командира, понимал — эти не подведут. Но Чебриков вдруг уперся рогом: якобы «Альфа» необходима и обязательна в Москве, ожидаются теракты, угоны еропланов, поездов метро и асфальтовых катков, взятие заложников и заложниц… вот вам «Буря», предназначенная для усмирения гражданских волнений, ибо гражданских волнений как раз не ожидается. И по численности «Буря» более подходяща: полк полного состава, никаких солдатиков срочной службы, здесь старшин-сверхсрочников за чижов держат: они прапорам да лейтенантам шнурки гладят, пряжки полируют… Он побывал на учениях: ребята много что умели, и он согласился: пусть будет «Буря». Мы поспорим и помужествуем с ней…
— Партия просила нас пить поменьше, — вечером, когда расселись за длинным столом под открытым небом (меньше километра до Якутии, а комаров уже нет, это ли не цель?), сказал Туров, поднимая свой стакан водки («Зубровка», ящик, привет от Виктора Михайловича). — И мы, разумеется, пойдем ей навстречу в этом вопросе — но завтра. А сегодня особый де… Товарищи офицеры! Завтра мы с вами начинаем тот самый последний и решительный… Я не преувеличиваю. Начинается последний этап самой долгой, самой сложной и самой масштабной в истории всех спецслужб мира операции. Шестьдесят лет мы шли к этому, шестьдесят лет, день в день… никто не подгадывал, само так получилось. Я только сегодня сообразил: день в день. Значит, судьба. Сотни тысяч людей работали на операцию, не подозревая о том. Исходом же ее будет ни много ни мало — полная и окончательная победа в холодной войне, получение решающего стратегического перевеса… все из «звездные войны» этой операцией просто списываются в утиль, разом и навек. И я прошу выпить за успех нашей операции… да, за успех — и за тех ребят, что сложили головы, готовя ее, за тех, кто не дожил до сегодняшнего дня. Было их много, и гибли они безвестно, и где лежат сейчас — бог весть. Давайте…
(Таких потерь, как за последний год, Тринадцатый не знал никогда. Уцелела фактически только группа Парвиса, плотно опекаемая руководством трудовиков и потому труднодоступная для невидимых убийц. Резидентуры были просто выкошены — иногда до последнего человека. Происходило это так внезапно и дерзко, что почти никогда не удавалось среагировать и хотя бы попробовать защититься или скрыться. В докладах наверх Туров пытался всячески смягчить этот аспект — и, кажется, успешно, благо верхи были увлечены своими собственными разборками… Туров понимал: предательство. Где, в каком звене?.. Подготовка к прямому вторжению отнимала все силы и всех людей, и не было ни малейшей возможности укреплять агентурную работу. Он забрал из сети всех, кого успел…
Так уж сошлось, что именно в эти часы в подземелье банка «Бампер-бэнк» умирал, медленно и мучительно, Владлен Кусенков — резидент, захваченный два года назад полковником Вильямсом при налете на штаб-квартиру Тринадцатого в Эркейде. Никто не узнал бы того молодого и красивого человека в этом слепом, с обезображенным ожогами лицом, седом старике. У него не было левой ноги до колена и левой кисти; на правой не хватало трех пальцев. По всему телу белели, синели, багровели грубые шрамы. Умирал он от меланомы: при одном из допросов дознаватель смахнул ножом родинку с плеча. На последних мучительных болях из него вытянули еще несколько имен. Морфин давно не помогал: его давно приучили к морфину специально и так и держали: от дозы к дозе, — и вряд ли он просил укол, чтобы избавиться от боли… За два года, проведенных в застенке, он сдал форбидерам более трехсот человек; все названные были захвачены или убиты на месте…)
Они даже не ушли далеко, а Вильямс, стоя над трупами, чувствовал отвращение, и ничего больше. Отвращение ко всему. Ему не хотелось знать, что тут произошло. Кто кого ударил, чем, за что… хотя, наверное, при желании это было просто вычислить: тела лежали в карикатурно-красноречивых позах, а пыль услужливо предъявляла следы. Но не было желания вычислять… Достаточно знать, что пленников теперь не двадцать четыре, а семнадцать. Один умер на ходу, двое не проснулись сегодня утром, а теперь еще и эти… И — фляга с водой перевернута и почти пуста. Впрочем, уже и так ясно: на обратный путь воды не хватит… да и некому, похоже, будет в этот обратный путь идти…
Что-то происходило с ним самим, и давние события казались ближе и важнее, чем события последние. Даже этот жалкий побег: он просто знал, что этот побег был, знал, как знают факты истории, почерпнутые из книг. Зато почти ясно помнилось, как они входили в теневой мир: через заброшенную водяную мельницу на пересохшем ручье. Но и здесь был казус: умом он знал, что оставил проход открытым, а перед глазами стояла почему-то сцена не бывшего в действительности сожжения… кокаин был не очень хороший, желтоватый, поэтому и огонь получался от него не белый, а кровавый, с дымом. Но горело хорошо, с ревом, с искрами, как горят в костре очень сухие смолистые дрова. Кокаина с собой взяли много, две больших фляги, но было почему-то боязно, что — не хватит… А еще более ярким, выпуклым, четким, ясным — был Новопитер, великокняжеский дворец, каскады фонтанов в обрамлении плакучих ив… генерал Аникеев, начальник дворцовой охраны, сказал: вам нужно встретиться с Ее величеством, такие вопросы решает лишь она сама… встреча была неофициальная, а потому как бы случайная, в библиотеке дворца, она вошла, он встал — и понял, что способен без памяти влюбиться в эту женщину, пожилую, его лет, но все еще стройную, статную и красивую, ах, как она шла… имя им легион, влюбленным в нее, а она все еще носит черную ленту в волосах или черный бант: муж ее погиб пятнадцать лет назад, погиб достойно, по-мужски, вынося детей из огня: загорелся приют, который он приехал посетить, — и вот она носит черную ленту… Как же вы так проморгали, вздохнула она, выслушав его, конечно же, мы поможем… по роду службы Вильямс знал все о ее романах, помнил наперечет ее любовников и фаворитов, но теперь вдруг понял, что все это ложь, ложь если не в фактах, то в чем-то высшем… он не мог сказать словами. Как она держала голову!..
На следующий день все проснулись живыми, медленно встали и пошли — и почти сразу же увидели цель своего безумного похода.
Дорога, в незапамятные времена пробитая в скалах — теперь полуоплывшая, полузасыпанная, — свернула под прямым углом, и на голой каменной плите размером с хорошую городскую площадь предстал чуть наклонный черный обелиск.
Завтра, подумала она. Уезжаем завтра. Саквояжи и узлы, заплечный мешок с самым необходимым, крепкие ботинки и непромокаемый плащ с капюшоном… Лев, неуклюже опираясь на крепкую палку, ковылял по дому, что-то проверяя, что-то переукладывая… Уже решено: до Иринии или Неспящего — транспорты идут в один из этих портов — он будет ее сопровождать; дальше их пути расходятся: Левушку хотят видеть его начальники, а ей дорога на запад, на остров Воскресенский… неизвестно к кому, неизвестно зачем…
Приходили прощаться соседи. Немного же их осталось…
Стоит пустая, с выбитыми окнами и дверью, усадьба Мак-Мастеров. И где они сейчас, Род и Нелли? Старик садовник роется в земле, подрезает кусты. Почему-то деревья увешены пустыми бутылками на веревочках. Ветер — и начинается перезвон…
Лишь каменные стены остались от домов Линды Коллинз и семьи Биров. Могилка Линды там же, перед домом. Бирам удалось исчезнуть.
Ничего не осталось от старого рая милейшего Чарльза Шеффилда. Выгоревшая плешь в саду, черные деревья… Хоронить было нечего, и крест воткнули просто в центр серого зольного холмика.
В Доме Датлоу кто-то живет. Но туда лучше не ходить и ничего не выяснять: те, кто живет в доме, не любят, когда ими интересуются. Сбежали откуда-то… Наверное, там было еще хуже.
Светлана потрогала темно-коричневые, отполированные прикосновениями рук перила. Дом отзывается на каждый шаг, при малейшем ветре в трубе начинаются завывания, из щелей вылетает пыль. Зимой углы комнат мокнут, в дождь — протекает потолок в гостиной. И в то же время — этот дом дал ей пристанище. В нем родился Билли. Он заслонил собой и не выдал Льва. Он упокоил отца. Светлана чувствовала себя почти предательницей…
Завтра, подумала она.
Не будь этого чертова крейсера, плыл бы сейчас домой…
Глеб раздраженно захлопнул книгу и еле сдержался, чтобы не запустить ею в темный угол. Неосознанное беспокойство — непременный спутник всех его «озарений» — требовало действия, движения, поступка. Опыт же, печальный и жестокий, напротив: сдерживал, заставлял сидеть, молчать, ждать. Да, открылись новые ячейки в его-не-его памяти; да, он на шаг, на несколько шагов приблизился к правильному-ответу-на-все-в-мире-вопросы; но и: сдвинулось восприятие действительности, почти исчезло чувство страха и ответственности — при неимоверно возросшем мнении о собственном могуществе. Он уже совершал поступки в таком состоянии… об этом был тяжело вспоминать, но он намеренно, как урок, как наказание, как епитимью — напоминал себе о том, что сделал с Олив. С женщиной, которая его себе на горе спасла и выходила. Да, он был глуп и неопытен тогда — но разве же глупость и неопытность могут служить оправданием? Ты виноват.
…просто не понимал, что не все, что открывалось ему, есть непреложная истина…
Ну и что? Ты успел это понять и мог успеть остановиться — но не остановился…
Во фляге было вишневое вино, сладкое и крепкое. Он отхлебнул два глотка. Подступившая дрожь медленно растворилась в теплой волне.
Почему-то «озарения» всегда подстерегали его на суше и никогда — на море. Может быть, поэтому последние полгода он с такой неохотой покидает палубу?..
Что же я знаю теперь? — с ненатуральной ленцой подумал он. Так минер подходит к мине, попыхивая трубочкой. Так офицер прохаживается под пулями, видом своим ободряя солдат…
Ну, давай.
Руки сами развернули карту. С огромной высоты он смотрел на нее…
Кажется, не прошло и секунды — а за окном уже серел пасмурный рассвет. Совершенно без сил Глеб сидел за столом, сжимая в руке кортик. Левая ладонь была перевязана побуревшим от крови платком. Мочевой пузырь намеревался лопнуть с минуты на минуту. Глеб выронил кортик и, пошатываясь, вышел в коридор.
Офицерская гостиница с общим сортиром…
Лампа горела тускло. На потолке над нею шевелилась черная медуза: пятно копоти. Шурша, по стенам сбегали тараканы и прятались в щель.
Там у них страна, подумал Глеб. Там они живут. Как мы. В щели. Любят и рожают детей…
…предал ее, мелькнуло перед глазами, предал и ее тоже — ради чего? Никто больше…
И тут его ударило. Белый взрыв. Сквозной проход — выглядит так. Сжечь его можно — так. «Это мы сделаем. Остальное — твое, сынок…» И Вильямс знает — как. И может.
Он вышел… недели три назад. Если он уничтожит проход…
Не проход это! То есть, конечно, и проход тоже, но главное другое… Глеб зачем-то посмотрел на часы. Не успеть…
Или — успеть?
Неделя плавания. И по суше — не меньше дня.
На лошадях. Да, взять лошадей…
Вильямс должен вести с собой много людей. Это — медленно.
Шанс есть. Корвет забункерован, и выйти можно с рассветом.
Не успею, с тоской подумал он. Все равно не успею. Потными руками сложил карту.
(Уже снова в комнате? Когда успел?)
Почему я не понял всего этого раньше?
— Виктор! — вестовому. — Собирай вещи, уходим!
И — дощатый тротуар пружинит, подталкивает ноги: быстрей! Быстрей!
Что-то обязательно должно случиться…
(Первые танки завели моторы. Синий соляровый дым ворвался, клубясь, в молочный туман. Задранные стволы и антенны торчали из тумана, как сучья и ветви утонувших деревьев. Прожектора слепили, но видно все равно ничего не было.)
Преодолев за ночь пятнадцать верст, девятый полк (если быть точным, то две роты его третьего батальона) морской пехоты Ее величества без боя занял разъезд Синстоун на железнодорожной линии Порт-Блессед — Тринити. Армия трудовиков оказалась перед лицом окончательной военной катастрофы.
— Глеб Борисович, вас там спрашивают… — вахтенный офицер был растерян. — Я не понимаю, каким образом…
— Кто спрашивает? — вздрогнул Глеб.
— Некий мистер Фландри. Вы его знаете?
— Абсолютно нет. Ладно, пусть войдет. Он один?
— Похоже, что один. И, мне кажется, он то ли пьян, то ли очень болен…
— Понятно. Иван Андронович, распорядитесь: пусть его приведут и покараулят ненавязчиво.
Через полминуты матрос Хакимзанов, лучший абордажный боец корвета, приоткрыл дверь каюты и пропустил невысокого худощавого человека в темно-сером плаще и клетчатом кепи. Лицо человека было под цвет плаща, глаза сухо блестели. Вместе с ним вошел кисловатый запах, угнетающий и тревожный.
— Доброе утро, мистер Марин, — сказал вошедший напряженным голосом. — Не возражаете, если я буду говорить по-английски?
— Мне все равно. Но — вам плохо? Я могу чем-то помочь?
— Нет. Это малярия. К сожалению, я не могу ждать, когда кончится приступ… Мое имя Дэвид Фландри, и я некоторое время назад служил под началом полковника Вильямса.
— Так. И… что?
— Два года назад я наткнулся на большое количество книг из библиотеки вашего уважаемого отца. Около трехсот экземпляров…
— Где?
— В Кассивелауне. Собственно, нашел их мистер Эйнбаум, детектив, близкий друг полковника. Я лишь… выполнил изъятие…
— Давайте, я вам все-таки что-нибудь налью. Просто горячего чаю? — не дожидаясь ответа, Глеб открыл термос, наполнил большую чашку, влил сливок из кувшинчика. — Прошу вас.
Фландри обхватил чашку обеими руками, закрыл глаза. Лицо его мгновенно покрылось бисеринками пота.
— Пейте, — велел Глеб.
Гость слабо кивнул, поднес чашку к губам, глотнул раз, еще раз.
— Спа…сибо…
Молча они посидели несколько минут. Корвет был полон звуками: лязгали заслонки топок, гудело пламя, звенели цепи элеваторов. Капитан, узнав о цели плавания, распорядился принять на борт еще тысячу пудов угля.
— Книги, конечно, пропали вновь? — сказал Глеб как бы между прочим.
— Нет, — качал головой Фландри. — Я их вывез. Они здесь.
— Что?
— Я все вывез. Когда началась эта проклятая революция, все палладийцы Кассивелауна — а там их жило много, поверьте — зафрахтовали весьма вместительный барк… собственно, это я им помог. Поэтому…
— Книги здесь? На Хаяси?
— Внизу, у трапа. Сундук. Можете забрать.
— Мистер Фландри…
— Я догадывался, что эти книги для вас не просто сентиментальные воспоминания — иначе за ними бы не охотилось столько занятых людей. Они нужны вам, а для чего — это не мое дело. Другое важно. Вы можете исполнить то, о чем я вас попрошу. Можете отказать. Я сознаю, что и вы не вполне свободны в своих поступках. Мой долг повелел мне оставить родину. Я делал то, что должен был делать. Но скоро моя малярия прикончит меня. Я никогда не думал, что такой пустяк окажется важным, но — я хочу лежать в родной земле…
Глеб долго смотрел на свои руки. Пальцы сами сбой сплетались и расплетались. Ногти обкусаны… Мы, живущие в щели тараканы, удивительно сентиментальны. Зачем тянуть с ответом, когда все решено?
— Как вы сумели найти меня? — спросил он.
Фландри слабо улыбнулся, и Глеб понял, что задал глупый вопрос.
В вечернюю понюшку добавлена была пыльца ипанемы, и поэтому пленники спали. Вильямс собрал отряд.
— Ребята… — он едва ворочал языком. — Вы все видите сами. Нужно — двадцать один. Есть — семнадцать. Плюс шестеро нас. Даже если мы плюнем на все и пойдем домой, то — не дойдем. Воды уже нет. Все. Так что вопрос лишь в выборе способа умереть… Если кто-то считает иначе, я готов выслушать. Если кто-то хочет попытаться дойти — не стану удерживать, но… шансов нет. Ни малейших. Тем не менее я предлагаю жребий. Чтобы потом не думать…
Все молчали.
— Мервин?
— Все равно.
— Эндрью?
— Пусть жребий. Или прикажите.
— Сол?
— Как решит начальство.
— Дэнни?
— Жребий.
— Батти?
— Я все равно никуда не пойду. Я с ними, — он кивнул на пленников.
— Тогда — пять спичек… — Вильямс достал коробку, негнущимися заскорузлыми пальцами достал пять спичек, у двух отломил головки. — Длинная — огонь. Короткая — жажда. Тяните.
— Длинная, — равнодушно сказал Мервин.
— Длинная, — Сол.
— Короткая, — Дэнни.
— Кор… длинная, — Эндрью закашлялся.
— И — короткая… — медленно сказал Вильямс, крутя в пальцах спичечный обломок.
