— Уйди отсюда! Уйди! Не хочу тебя видеть!..

— Глеб…

— Ты обещал ему, что оставишь его в живых! И убил — раненого! Как собаку, как клопа…

— Я не обещал ему ничего.

— Я слышал! Я сам все слышал! Ты теперь и мне врешь!

— Я лишь сказал ему, что он мне нужен. Он был мне нужен именно для этой цели. Чтобы так думали: это его работа.

— Это грязно, это мерзко, как… как…

— А то, что они тебя держали взаперти и накачивали наркотиками — это не мерзко? Что они готовы были твою женщину пытать на твоих глазах — это не мерзко? А взрывчатку они что — для салютов везли? Дорогой мой, когда имеешь дело с этой фирмой — о правилах боя лучше забыть.

— Все равно — я не желаю…

— Тогда они придут сюда и сделают все по-своему.

— Не сделают.

— Почему это?

— О них знают.

— И всего-то? Эх, Глеб, Глеб… Пойми: они орудуют здесь уже почти шестьдесят лет. У них десятки тысяч сторонников, партии, профсоюзы. Они ввозят деньги и оружие, ввозят технологии… Запрет на паровые машины и телеграф был снят их стараниями. Старые законы запрещали подобное — они сумели провести новые законы. Они купили Карригана — полностью, с потрохами. После выборов уже не останется никаких препятствий для легального проникновения… Я не вижу выхода, кроме как — убивать их всех одного за другим… Но и это поздно, наверное. Единственное, что обнадеживает — у них там такая Высочайшая степень секретности, что будет очень трудно восполнять потери. Меня проверяли четыре года…

Молчание. Темнота. Костер догорал.

И — сначала:

— Ну, оставь меня. Дай побыть одному…

— Нет. Или отдай оружие.

— Я ничего не сделаю.

— Глеб, пойми: тебя накачали отравой. Сейчас идет похмелье, ломка. Ты воспринимаешь все слишком остро, будто без кожи…

— Как я мог ее там бросить! Как я мог!..

— А что реально можно было сделать? Искать — и снова попасть в руки комитетчиков? Второй раз побега не получилось бы. Мы сделали самое разумное. Ведь она их не интересует абсолютно. Им нужен лишь ты. Пока ты не в их руках — она в безопасности. Вот это постарайся уяснить.

— Все равно: низость, низость…

— Низость. Но другого выхода просто нет. Шла бы речь о тебе одном — ха! Но от тебя теперь зависит и эта женщина, и весь мир в придачу…

— Это я не понимаю…

— Ты им нужен только потому, что пенетраторов такого класса просто не существует. У Комитета их нет вообще, у Карригана — два или три человека, которым нужен день, чтобы просочиться в промежуточную зону…

— Это где пыль?

— Да. И еще день — чтобы пройти в соседний мир. Ты делаешь это мгновенно. Поэтому за тебя так и взялись. И, видишь ли… они считают, что это у тебя не природная способность. Что тебя научил отец. И что ты знаешь, как именно он тебя этому научил…

— Я точно знаю, что не учил.

— Это мы потом обсудим, отдельно…

— Его убили они?

— Видимо, да.

— Видимо?

— Ну, Глеб! Не могу же я знать всего. Там знаешь как друг от друга все скрывают?

— Подожди. Ты сказал, что пенетраторов у вас нет…

— У них. Я не с ними.

— У них. А у Карригана есть. Отца убили в запертой комнате…

— Карриган — марионетка. Кукла на ниточках.

— Думаешь? А мне кажется, он просто хочет их использовать, а потом выкинуть… — Глеб вдруг оборвал себя. Это была не его мысль, и прозвучала она в голове каким-то чужим голосом. Не могло у него быть мнений о сэре Карригане и его отношениях с КГБ — он узнал об этом только что, и плевать ему было на них всех… — Так кем же все-таки был мой отец?

— Некоторое время он был начальником Тринадцатого отдела КГБ — то есть того самого, который занимался Транквилиумом. Неожиданно для всех он бежал сюда и здесь начал бороться против своей же организации. Почти тридцать лет… В Палладии он создал мощную систему противодействия, и там комитетчикам пришлось туго. Оперативной деятельности почти не ведется, агентура слабая, информации поступает мало. Но вот в Мерриленде… здесь ему почти ничего не удалось сделать и теперь Мерриленд очень близок к тому, чтобы стать плацдармом вторжения. Кроме того, он искал способы закрытия проходов. Как выяснилось, старые способы не слишком надежны…

— И — нашел?

— В Комитете считают, что нашел.

Опять молчание. Долгое. Краснеют угли.

— А-лик… опять… все то же…

— Говори. Говори же! Ну! Что тебя давит?

— Не знаю… Жить не хочется, вот и все. Просто не хочется жить. Будто Бога не стало…

— Я понимаю…

— Нет, не понимаешь, никто не понимает. Когда говоришь — все совсем не так, как было. Если повторять слово, смысл исчезает, верно? Значит, не в слове дело, не в слове… Смысл — он как бы отдельно, и слова только мешают. Путаются сами и путают все остальное, набиваются в уши… толпятся, заглушаются одни другими — как люди, право… А Бог — молчит. И если говорит, то очень тихо. И не словами — он поступками моими со мной говорит, желаниями моими… Вот чего не понять. И если его не стало, то какой же я тогда человек? Сейчас возьму револьвер, поднесу к голове и вышибу себе мозги. Понимаешь — не страшно и даже не противно. И не жалко. А — не делаю почему-то… Вот ты — используешь людей, как карандаши, как промокашки. Охранника убил, чтобы на нас не подумали, будто не мы этот взрыв учинили, на мне ездишь из мира в мир… Так надо, да? Высшая цель какая-то? Откуда нам ее знать-то, высшую цель? Не дано этого человеку. Как природу Бога постичь не дано. И даже самое простое: а есть ли Бог? — не узнать при жизни. Если есть — одно дело… а вдруг как нету? Что тогда? Значит, и смысла нету ни в чем, а уж о высшей цели и говорить-то совестно… Да ведь и человека тогда, по-настоящему, тоже нет. Так ведь? Ну, скажи?..

— Так, наверное…

— А вот совсем и не так! Потому что людям — всем — в глубине души безразлично, кто там наверху и может ли человек что-нибудь сам один — лишь бы погода была теплая да после смерти безгрешие оплачено, как сговаривались… Бред какой-то! Будто Бог обязан отвечать за погоду! За нами же выдуманные грешки! Все не так, не так, а вот как — не могу сказать, слова мешают…

Молчание. Темнота. Погасли и угли. Далекий вой. На острова Тринити не водятся твари крупнее шакала, но от воя сами собой сжимаются пальцы.

— Алик…

— Говори.

— Я спросить хочу. Почему ты… ушел от них?

И — молчание. Потом — тихо, почти шепотом:

— Не знаю…

— У тебя кто-то остался… там?

— Да. Жена. Сын.

— И… как же они теперь?

Молчание.

— А родители?

— Умерли. Уже давно.

— От чего?

— От старости, от болезней… Я поздний ребенок.

— А-а. Я думал — война.

— И война была. Все было.

— Потом расскажешь?

— О чем?

— О своем мире.

— Сам все увидишь. Да и расскажу, конечно.

— Увижу?

— Да. Иначе нам в Палладию не попасть.

Молчание.

— Алик, и все-таки… Как же быть с твоими?

— С семьей?

— Да. Разве же так можно?

— Нельзя, наверное… да иначе не получалось. Не пойдет жена за мной, вот в чем дело. И сына не отдаст. Да и он — не захочет. Что ему тут делать? Даже радио нет…

— Чего нет?

— Радио… Это неважно. Это все… как бы тебе сказать…

— Жена тебя не любит?

— Уже и не любит, наверное. А главное — они оба слишком уж увлечены благами цивилизации.

— Это действительно блага?

— Самое смешное — да. Но что-то мне во всем этом нравится.

— А ты ее любишь?

Молчание.

— Нет, наверное. То есть я буду горевать, если с ней что-то случится… но, скажем, скучать я по ней не скучаю.

— А по сыну?

— Скучаю. Он… он хороший парень. Только меня не поймет, вот в чем беда.

Молчание. Полная, великая, ни с чем не сравнимая темнота.

— Алик…

— Плохо тебе?

— Нет, ничего такого… А что это было — что ты взорвал? Важное?

— Очень важное. Это был единственный широкий проход, через который можно было не таскать понемножку на себе, а возить вагонами — ну, ты видел. Он здесь идет от Шарпа до Сандры, а в Старом мире — от Владивостока до побережья Америки. Через него, я знаю, в Америку везли наркотики: кокаин, гашиш. Подрывали моральные устои… Тоннами везли, представляешь? А теперь, как я понимаю, везут оружие — в Сандру. Будут теперь там поднимать восстание… Думаю, вовремя мы диверсию учинили. Теперь не скоро разгребут завал.

— Думаешь, завалило?

— Думаю, да. Надеюсь.

— А если нет?

— Тогда они навезут всякого оружия, и с ними уже не справиться никогда…

Молчание.

— Алик, ты, конечно, лучше меня во всем этом разбираешься. Ты мне говори, что делать. Я буду.

— Первым делом — поспать.

— Я будто только что проснулся. Нет, я о главном…

— Да, я понимаю. Только и ты пойми: нет у меня готовых планов и готовых ответов. Я ведь не собирался уходить… все как-то само получилось. Даже не верится… Который час?

Глеб вынул часы — те, отцовские, от странного Кирилла Асгатовича; чем дальше, тем непонятнее становилась эта фигура — и откинул крышку. Стрелки светились нежно-зеленым, и таким же нежно-зеленым, только слабее, светились буквы на ее внутренней стороне. Только отец и он сам знали, что означает это слово…

Заколотилось сердце.

— Половина третьего, — механическим голосом сказал Глеб.

— А там, получается, почти полдень… Что ж, пойдем тогда, раз уж все равно не спим?

— Пойдем.

— Случилось что-нибудь?

— Нет, все в порядке. В полном порядке.

— Голос у тебя какой-то такой стал…

— Не знаю. В горле запершило, вот и все.

— Ну, бывает… Глеб, слушай меня внимательно. Мы перейдем сейчас в мир, совсем на этот не похожий. Там все не так. Люди — другие. И тебе нельзя показать, что ты — не такой, как они. Будь очень сдержан. Не удивляйся ничему. Не спрашивай меня при посторонних ни о чем. Как можно меньше говори. Притворяйся, что плохо слышишь. Будет кто лезть с разговорами — морщься, переспрашивай, прикидывайся дурачком или просто тупым. Контуженным. Сможешь?

— Н-наверное…

— Попробуем. Сколько времени, а?

— Что?

— Сколько времени, говорю?

— А-а… Времени? Понял.

— Так сколько, я спрашиваю?

— Да, конечно. Не беспокойтесь…

— Переигрываешь, Глеб. Ты отвечай, только не сразу. Делай большую-большую паузу перед ответом. Будто прислушиваешься к чему-то внутри. Будто тебе нужно время, чтобы понять вопрос, чтобы подобрать слова для ответа…

— Да? Тогда, конечно… это можно. Это да.

— Вот так, нормально. Не совсем дурачок, а просто медленно соображаешь. И еще: ни на что не смотри подолгу. Никому не смотри в глаза. Не реагируй на ругань. Не улыбайся. И вообще — поменьше эмоций. Тупой и глухой. Я буду тебе подыгрывать. Ты — мой брат, контуженный в Афганистане. Но если тебя спросят об этом прямо, не отвечай ничего. Замыкайся наглухо. Понял? Сумеешь?

— Постараюсь.

— Ты постарайся. Потому что иначе… Иначе будет плохо. И не только нам. Очень многим.

Поднятое на ноги срочной телеграммой в триста шестьдесят слов, эркейдское отделение частного сыскного агентства «Армстронг и Купер» (шесть человек, включая уборщицу) немедленно развило бурную, но притом вполне рациональную деятельность. В результате уже вечером Сол Эйнбаум, шеф отделения, знал следующее: полиция не подозревает разыскиваемых в убийстве, отдавая себе отчет, что их подставили настоящие преступники, однако ведет игру, в которой беглой паре (тройке?) отводится незавидная роль приманки. Налет на отель «Рэндал» продемонстрировал степень риска, которому подвергалась «приманка». Далее: когда-то контрабандист и мелкий пират, а теперь скупщик янтаря по кличке «Угорь» Айова Гленн рассказал, что слышал своими ушами, как Арчи Макферсон рассказывал о своих приключениях. Он подрядился отвезти двух пассажирок в Сандру, но во время ночевки на берегу их всех захватили ариманиты и измывались так, что и понять было нельзя ни черта. В конце концов они сумели смыться сами и лодку спасти, но одна из пассажирок так там и осталась… Что это были за пассажирки и где именно все это произошло, установить пока нельзя: Арчи в море и вернется хорошо если через две недели. Да и не скажет он вам, покачал головой Угорь, подумав. Не верит он вашему брату, и правильно делает… Наконец, портье отеля «Рэндал», дежуривший во время налета, рассказал следующее: мистер и миссис Голицыны… (Что? Лорд и леди? Но мы этого не знали… такие скромные люди…) наверняка были теми, за кем пришли погромщики. Потому что оба убитых постояльца были чем-то на мистера… на лорда Голицына похожи: молодые, высокие, светловолосые. Но сам он — пропал… Он поднялся в свой номер за полчаса до налета… нет, раньше — за три четверти часа, и больше его никто не видел. Полиция считает, что он просто незаметно ушел то ли во время погрома, то ли сразу после него — пока еще царила суматоха. Да только уж поверьте мне: не могло такого быть. Нет в здании ни тайных выходов, ни лестниц, у нас солидный отель, и безопасность постояльцев на высоте. Войти и выйти можно только через парадную дверь — и все! Конечно, есть и черные ходы, подвальные, и чердачные. Но только все они заперты на засовы изнутри, и никак нельзя выйти в дверь, а потом запереть ее за собой на засов и на висячий замок — а кроме того, есть еще несколько хитростей, которые раскрывать нельзя, но которые позволяют утверждать: нет, этими ходами он не воспользовался. Либо его убили, расчленили и выносили по частям (крайне маловероятно, потому что скрыть следы такой операции невозможно), либо он несколько дней прятался где-нибудь под кроватью, а потом переоделся, загримировался… Есть один пикантный момент: чета Голицыных вошла в холл отеля вместе, затем лорд взял ключи от сейфа и поднялся в хранилище, леди же пошла в ресторан; через несколько минут в ресторан буквально влетела очень красивая, но страшно взволнованная дама, и тут же леди и эта дама покинули отель, сели в коляску и уехали. Так вот: эту красивую даму он, портье, видел вчера и сегодня: вчера — на бульваре Лили под руку с лейтенантом флота, а сегодня — выходящей из дома напротив Музея природы в сопровождении мужчины средних лет, по виду отставного офицера, подволакивающего ногу…

Дом напротив Музея природы принадлежал некоей транспортной компании «Глобо». Большую часть года он пустовал. И город, и частные лица пытались перекупить этот дом у нынешних его владельцев — без малейшего успеха. Компания платила немалый городской налог только за то, что два-три раза в год устраивала здесь шумные праздники с духовыми оркестрами и фейерверками. Постоянно в доме жил только угрюмый сторож, его жена-кухарка и двое взрослых сыновей, постоянно занятых в саду, по ремонту, на мелких перестройках…

Сол посвистел и побарабанил пальцами по исписанным листкам бумаги. Картина получалась хмурая. И схлопотать можно было не только по морде… Он встал, отпер сейф, достал свой проверенный десятизарядный «эрроусмит». Приоткрыл оконце магазина, пересчитал донца гильз: все десять. Пристроил пистолет в специальной наплечной сумке. С виду сумка как сумка, но: бьешь большим пальцем по защелке, пружина тут же распахивает крышку, рука уже на оружии, стрелять можно сразу, не извлекая из зажимов. Четверть секунды.

Из агентов на месте был только Хантер. Двоих Сол отправил на поиски ариманитов, и это могло потребовать времени. Ли Эшвилл сидел в редакции «Эркейд кроникл» и листал подшивки: кто-то вспомнил, что были в истории отеля «Рэндал» случаи исчезновения то ли гостей, то ли посетителей. И — был какой-то тихий и загадочный скандал вокруг Музея природы…

Он запирал уже дверь конторы, когда в коридоре появился мальчишка-посыльный в редакционной фуражке.

— Кто тута Эн-ба-ам? — басом спросил он.

— Ну, я, — сказал Сол. — И что?

— Два-а пенса у тебя-а есть?

— Допустим, есть. И что?

— Та-агда получи письмо-о, — он протянул Солу пакет, сунул монетки за щеку и отсалютовал двумя пальцами.

Записка была от Эшвилла. «Шеф, за последние два года — полный ноль. Ищу дальше. Поступили телеграммы о вооруженных столкновениях в Меркьюри. Дорога на Тристан перекрыта — это точно. Телеграфные линии по побережью обрезаны, связь со столицей крупная, через Остров. Видимо, все гораздо серьезнее, чем мы считали. Упорные слухи об убийстве Карригана. Будьте предельно осторожны». И — крючок вместо подписи.

— И что ты об этом думаешь? — Сол еле дождался, пока Хантер дочитает послание.

— Ничего, — сказал Хантер.

— Тогда поехали, побеседуем с леди. Если она, конечно, ждет нас в домике «Глобо». А вдруг и сама ягодка там же — сидит и нас ждет?

— Нет, — сказал Хантер.

Лошади стояли под седлами, о чем-то тихонько беседуя между собой и лениво отгоняя ленивых мух. Сол подтянул подпругу и вскочил в седло. Хантера опять приходилось ждать. Хантер был медлителен во всем, кроме драки.

Они пустили кобыл рысью, стараясь держаться подальше от никогда не пустеющих тротуаров. До Музея природы было далеко — почти через весь город. По дороге они вспомнили, что не обедали, по запаху нашли открытую закусочную, купили, не покидая седел, по огромному мясному пирогу и по бутылке славного эля, на ходу перекусили — отсрочили голодную смерть, говоря словами Хантера, который сейчас молчал.

— Какой день сегодня? — Светлана, отчаявшись сосчитать сама, оглянулась по сторонам. — День недели — какой?

Палатка ответила равнодушным ржанием. Ближайшая соседка, ухватистая бабешка со спутавшимися легкими волосами, приподнялась на локте:

— День тебе, козочка? Праздничка какого ждешь, нет? Праздничек ща будет — с духами, с букетами! — и она, крутнувшись к Светлане тощим задом, задрала подол своего балахона и оглушительно пукнула.

Все опять заржали, только огромная торговка Барба взревела:

— Ты опять, срань!..

Но ее подавили:

— Тихо, Барба, сейчас смешно будет!

Светлану смело на пол, на квадрат четыре на четыре шага, вокруг которого на деревянном помосте валялись, изнемогая от безделья, двадцать женщин, задержанных в зоне особого контроля. Воняло страшно…

— Смотри, котенок когти выпустил!

— А глазки-то, глазки — сверкают!

— Дейзи, повтори залп! Она тут же и сдохнет!

— Дейзи, дай ей в нос, чтоб не нюхала!

— Эй, леди, что ты смотришь — порви ей сраку, и все дела!

— О, Дейзи ща как!..

Дейзи, пердунья, неторопливо спустилась с помоста и так же неторопливо протянула руку, чтобы схватить Светлану за волосы — она уже избила так одну девушку, схватила за волосы и ударила несколько раз о свое огромное тяжелое колено, каменное вздутие на тощей ноге, — но на этот раз ее руки схватили воздух. Светлана, чуть пригнувшись, стояла в полушаге от того места, где была миг назад. Уроки боцмана Завитулько, обучавшего рукопашному бою морских пехотинцев, не забылись. Вам, девкам, это нужнее, говорил он и гонял ее, восьмилетнюю, вместе с матросами. Дейзи снова протянула к ней руки, теперь уже целя в глаза скрюченными пальцами, и Светлана легко поднырнула под эти руки, шагнула вперед и чуть влево, подпрыгнула и в прыжке локтем врезала Дейзи по шее — сразу за ухом. Та рухнула, как мешок с черепками.

— Что ли все? — разочарованно спросил кто-то.

— Убила!.. — прошептал еще кто-то. — Бабы, она ее убила…

— Кто-то хочет тоже? — резким голосом — сталь о камень! — крикнула Светлана. — Давайте — сразу!

— Охранник! — заверещали в углу. — Тут насмерть!.. Насмерть!

Светлана, чувствуя вдруг слабость в коленях, присела рядом с Дейзи, взяла ее запястье. Пульс был.

— Выживет, — сказала она, вставая.

Все почему-то замолкли.

Потом снаружи завозились, развязывая полог. Светлана дождалась, когда в палатку влетит свежий воздух, и только тогда оглянулась. Два солдата и офицер.

— Голицына есть? — спросил офицер лениво.

— Я — Голицына, — сказала Светлана.

— На сортировку, — сказал офицер.

Снаружи ждали другие: пятеро мужчин и женщина. Все были грязные и помятые. Лишь один, невысокий, но крепкий, держался как-то иначе. Будто бы грязь к нему не пристает, подумала Светлана и встряхнулась.

Лагерь для интернированных располагался в лощине, заросшей по краям аралией и дикими абрикосовыми деревьями. Запах их, стекая вниз, смешивался со смрадом людского скопления и доводил до исступления.

Кто-то — Глеб? Боже, как давно это было!.. — рассказывал о цветах пустыни, которые приманивают насекомых подобной чудовищной смесью: «свиной навоз, розовое масло и гнилой лук». Но там — пустыня…

Здесь, обнесенные проволочной изгородью, стояли древние, ветхие, неизвестно из каких глубоких хранилищ извлеченные палатки. Брошенные на землю беленые рейки обозначали пути, по которым можно ходить. Одинаково мерзко несло и от кухни, и от нужника. Побрякивая железным, мерно шли караульщики. Как бы серые тени скользили у их колен… Лишь однажды Светлана слышала лай этих: кто-то пытался бежать.

Все это было предназначено для унижения.

Светлана не понимала сама, что помогло ей продержаться эту неделю. В первый день казалось: конец. И становилось хуже изо дня в день, но одновременно откуда-то приходили силы сопротивляться, и сегодня она знала: можно выдержать и не это. И даже — годами. Если только нужно выдерживать…

В сортировочной палатке, освещенной ацетиленовыми лампами, было гнусно и жарко. К вони немытых, неухоженных тел добавился едкий запах страха. Скученных людей вызывали по одному за брезентовую перегородку, где и происходила непонятная «сортировка», а оттуда уводили каким-то другим путем, потому что никто не возвращался обратно, и спросить, что же там происходит, было не у кого.

Очередь до Светланы дошла за полночь. Из полусотни приведенных — осталось четверо. Двое лежали на заплеванном, неимоверно грязном брезентовом полу. Но Светлана и тот мужчина, с которым ее вместе привели и на которого она обратила внимание, упрямо стояли, переминаясь с ноги на ногу или делая изредка несколько полуприседаний: разговаривать или выполнять нормальные гимнастические упражнения охрана не позволяла. Долго, больше часа, они так и провели — вчетвером. Наконец появился лысоватый лейтенант без фуражки, пальцем поманил Светлану:

— Идем, красотка.

Она — пошла. За брезент, в неизбежность.

Дико хотелось пить.

Стол, и по ту сторону стола — двое. Они закрыты от света белого пламени и потому почти не видны.

— Садись, — голос в спину.

Брезентовый складной табурет, очень низкий — колени торчат. Прикован короткой цепочкой к центральному колу палатки. Хороший кол, крепкий…

— Имя?

— Ксения.

— Полное имя.

— Ксения Николаевна Голицына, урожденная Медиева.

— Число исполнившихся лет?

— Двадцать два.

— Сословие? Звание, титул, если есть?

— Княгиня.

— Подданство?

— Подданная Ее Величества.

— Понятно… — что-то странное в голосе. — Рост пять футов шесть дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос черный, цвет глаз зеленый, темный, скулы высокие, нос прямой, губы средней полноты, нижняя слегка выступает, подбородок закруглен, шея удлинена, запястья тонкие, кисти рук узкие, пальцы длинные, ногти овальной формы, родимое пятно в форме чечевицы у основания второго пальца правой руки, шрам звездообразной формы, деколорированный, выше правого коленного сустава, родимое пятно коричневого цвета, плоское, размером с лесной орех, на пояснице-левее позвоночного столба… Осмотр производить будем? Или вы просто наклоните голову?

Светлану обдало жаром. Конечно, волосы уже отросли, и обнажились непрокрашенные рыжие корни…

— Отлично. Ваше молчание я расцениваю как признание моей правоты. Поскольку княгиня Ксения Голицына тяжело ранена и находится в тюремной больнице Пальм-Харбора. Опознана теми, кто хорошо знал ее в лицо… Еще один портрет, если позволите. Сыскное агентство «Армстронг и Купер» разыскивает некую леди С., девятнадцати лет, рост пять футов шесть с половиной дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос рыжий, темный, глаза зеленые, миндалевидные, нос прямой, короткий, губы полные, подбородок небольшой, удлиненный, шея длинная, плечи прямые, узкие, запястья тонкие, пальцы рук длинные, на четвертом пальце левой руки неснимаемое тонкое серебряное кольцо… Что скажете?

— Ничего не хочу говорить. Сколько меня здесь продержат?

— Здесь — уже нисколько. Мы переводим вас в тюрьму. А сколько лет вы проведете там, решит суд. Думаю, не меньше пятнадцати.

— За что?.

— За сотрудничество со шпионами и убийцами. И муж ваш, дорогая леди Стэблфорд, ничем не сможет вам помочь.

Молчание. Потом:

— Объясните, что вы имеете в виду?

— Объясняю: вы с вашим другом путешествовали по документам и в гриме известных уже полиции террористов: князя и княгини Голицыных. Я удивляюсь, конечно, что полиция смогла попасться на такую примитивную снасть, но факт остается фактом: наблюдение еще в Порт-Элизабете было установлено именно за вами. Что позволило упомянутой преступной чете прибыть в Ньюхоуп, а затем и в Пальм-Харбор, где они совершили несколько политических убийств. Таким образом, ваше участие в акции несомненно, и в ближайшие дни вам будет предъявлено обвинение.

— Тогда я требую адвоката.

— Поскольку вы пока находитесь на территории, где установлен режим военного положения, адвокат вам не положен. Позже.

— Тогда позже мы и продолжим беседу.

— Нет. Продолжим мы ее сейчас, но касаться будем более простых тем. Выпейте воды. Еще?

— Да.

— Хорошо. Итак, вы леди Стэблфорд, урожденная Светлана Белова? Гражданка Мерриленда, жительница Порт-Элизабета?

— Да.

— И что вас связывает с этими убийцами?

— Ничего. Это… недоразумение, совпадение… какая-то дикая случайность…

— Вы сами в это не верите.

— Может быть. Другого объяснения у меня все равно нет.

— Тогда просто расскажите.

— Я сбежала из дома. С любовником. Это все.

— А документы?

— Мой друг купил их где-то… и я выкрасила волосы, чтобы соответствовать описанию в паспорте…

— А зачем вообще это надо было делать: покупать паспорта, менять внешность?

— Неужели вы не понимаете?

— Нет.

— Тогда и не поймете. Даже если я буду объяснять.

— А все-таки попробуйте. Границу вы не пересекали, земельные участки приобретать не собирались… или собирались? Вообще вы хоть раз предъявляли паспорт?

— Да. В полиции… и вам…

— То есть паспорт был вам необходим лишь на крайние жизненные обстоятельства. Ваш друг настолько предусмотрителен? Я знаю немало случаев подобных побегов, и люди никогда не брали всего, что им нужно, а самое необходимое забывали всегда… А вы — паспорт. Или сразу в Палладию собирались?

— Нет, об этом речи не заходило.

— Да-а… Даже меня вы не можете убедить, а что говорить о следователе, которой будет более предвзятым? Надо будет еще потрудиться, чтобы судья дал пятнадцать лет… как бы не все двадцать пять… Знаете, что такое двадцать пять лет на Солт-Бэлд? Или на границе пустынь? О-о… Где вы расстались со своим другом?

— В Эркейде.

— Почему?

— Его захватили.

— Кто?

— Не знаю, как их назвать… Те, кто поднял мятеж в Порт-Элизабете.

— Матросы? Не смешите меня.

— А вы не прикидывайтесь, что ничего не понимаете! Те, кто поднял на мятеж матросов.

— Так. А при чем тут ваш друг?

— Он… принимал участие в подавлении мятежа…

— Тысячи людей принимали в этом участие.

— Да, но он… он смог выяснить, кто именно были те люди, и некоторых знал в лицо…

— Это уже интересно. Значит, Глеб Марин смог увидеть в лицо настоящих руководителей мятежа… Да, это серьезно.

— Слушайте! — вдруг испугавшись, крикнула Светлана. — Свяжитесь с Вильямсом! С полковником Вильямсом! Он знает все.

— Полковник ранен, вот в чем беда. Ранен — и отбыл в отпуск, и никто не знает, куда. Иначе — что же вы думаете, его уже не было бы здесь? Он первым успевает к огню… Тони, введите того.

— Есть, сэр.

Шорох за спиной — и рядом со Светланой появился человек, с которым она так долго и упрямо ждала, переминаясь, начала допроса.

— Садитесь, мистер…

— Марин.

Господи, только этого не хватало…

— Познакомьтесь, миледи. Перед вами — Глеб Марин. Правда, ему тридцать лет, и описание в паспорте не то, которое было у вашего друга — вы видите, что сходство их невелико, — но тем не менее…

— Да, — бесцветно сказала Светлана, — конечно. Но могут быть и совпадения, фамилия не самая редкая, а имя — подавно…

— Разумеется, разумеется. То есть вы свидетельствуете, что этот человек не имеет с вашим другом ничего общего.

— Да, это не он.

— Тони?

— Они там вовсю переговаривались знаками. Я не мешал, как вы и велели…

— Какими знаками?

— Разными. Этого кода я не знаю, расшифровать не мог. Женщина, как мне показалось, задавала вопросы, мужчина отвечал.

— Как это выглядело?

— Ну… они переступали, делали жесты руками, гримасничали…

— Господи, да мы просто мышцы разминали! — ахнула Светлана. — Вы же нас в загоне держали, как скот! Как вы вообще можете обращаться с людьми так… так… — она задохнулась.

— Леди негодует, — сказал тот, кто с ней разговаривал, другому; который сидел до этого молча и только слушал.

— Да, леди негодует, — согласился тот, и голос его показался Светлане мучительно знакомым, и она напряженно стала всматриваться в скрытое световой завесой пятно лица — и, конечно, рассмотреть его не смогла. Пятно, пятно…

— Что вы от меня хотите? — тихо спросил кто-то из нее. — Что вам от меня нужно?! — и страх, который она все это время держала в узде, вырвался вдруг и понесся по кругу.

— Хотим? Мы? — смутные пятна переглянулись. — Разве же мы можем что-то хотеть, миледи? Вы сами должны понять, чем можете оказаться полезной для нас. Итак, главное: мы знаем, кто вы. Знаем, почему вы здесь. Знаем, что вы связаны с убийцами и состоите в заговоре против законов и обычаев Мерриленда. Представьте себе, как приятно будет вам стоять перед судом и давать объяснения…

— Перестаньте терзать девушку, — с отвращением сказал самозваный Глеб. — Она совершенно не в курсе дела. Я — Юрий Голицын.

— Ну, в этом-то мы не сомневались ни на минуту, — сказало темное пятно. — Нас интересует другое…

— Хватит на сегодня, — сказало второе пятно, то, что говорило знакомым, но так пока и не узнанным голосом. — Князь, подпишите протокол опознания. Вы, миледи, тоже. Тони, две кареты, два конвоя. Обоих — в Алдаун.

— Куда? — в ужасе прошептала Светлана.

— Это тюрьма в Пальм-Харборе, — по-русски сказал князь. — Очень тяжелая, но просто тюрьма.