Не спи, толкал Глеба Альберт, не спи! — но Глеб все равно засыпал. Слишком уныл был пейзаж, слишком монотонен — перестук колес. Эх, не ко времени… — кипятился Альберт. Пленный Гоша то ли спал, то ли пребывал в забытьи. Поперек груди его охватывал ремень. Альберт суетился лихорадочно. Он то порывался обучать Глеба стрельбе из автоматического карабина — стрельба не представляла трудности, важно было понять, что только первая пуля летит точно в цель, — потом принялся демонстрировать внутреннее устройство оружия. Оно было простым, но Глебу в его состоянии — недоступным. Внимание проскальзывало. Потом он попытался поставить Глеба впередсмотрящим: ногами на ограждение, придерживаться за поручень на крыше вагончика — и так и смотреть поверх вагонов. Сначала это было здорово: ветерок отогнал было сон, — но потом стало еще хуже. Наконец Альберт понял, что ничего ему от бревна по имени Глеб не добиться, он остановил поезд, отвел Глеба в средний вагон и уложил на какие-то мешки. А потом — Глебу показалось, что прошло минут пять — вернулся и разбудил его.

Была ночь, та фосфоресцирующая ночь пыльного мира, когда света достаточно, чтобы видеть вблизи — и чтобы подсвечивать висящую в воздухе тонкую взвесь так, что все отдаленные предметы становятся размытыми, искаженными и вообще неразличимыми. Злоба, боль и тоска наполняли все в этом проклятом мире, и приходилось мириться, потому что — ничего, ничего не поделать….

— Глеб, — тихо сказал Альберт. — Встань, пожалуйста. Так. Отойди сейчас шагов на триста и ляг на землю. Лучше — за какой-нибудь бугорок. Если что-то случится сейчас… в нормальном мире мы около Шарпа, сориентируешься. Старайся уйти в Палладию. Там им будет гораздо труднее достать тебя. И обязательно свяжись с Департаментом охраны. Пусть изо всех сил ищут библиотеку твоего отца. Все самое важное — в ней. И деньги забери с собой на всякий случай… Ну, иди.

— Зачем? Что ты собрался?..

— Извини, долго объяснять. Они могут обнаружить нас в любую минуту. Пока нам просто сказочно везет. Давай, я считаю до трехсот.

И Глеб, как было ведено, ушел куда-то, волоча свой тяжелый мешок, и лег, и лежал долго без мыслей и сна, как последний человек на земле. Потом он услышал, что зажурчал мотор локомотива, скрежетнули бамперы, медленно, а потом все быстрее застучали колеса… Тогда он заплакал, поняв, что уже теперь-то точно — один. Ему стало безумно жаль себя, жаль так чисто, пронзительно и проникновенно, что звук шагов и голос, позвавший его, он воспринял как надругательство над этой святой жалостью…

— Уходим, — Альберт взял его за руку. — Уходим, Глеб, дружище, уходим скорее…

Уйти они не успели. Прямые и плотные, как бревна, лучи заметались там, куда укатился поезд, а потом — на полнеба вымахнуло голубовато-белое пламя, земля больно ударила по коленям, заставляя встать, но теперь уже Альберт повалил его на землю, в пыль, прижал — страшной упругости звук прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую тишину… уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб все никак не мог сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, — побагровело, потом еще — глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром, как от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось в землю рядом, а что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами… языки огня все выше лезли в небо, и на их фоне видна была медленно клонящаяся к земле сторожевая вышка…

Наконец, они смогли уйти.

Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом — перебор ветра в ветвях, далекое живое дыхание моря… Они поднялись и увидели близкие огни.

Пять часов спустя рыбацкий шлюп, сильно кренясь и зарываясь в короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити…

Олив очнулась — и сразу все вспомнила. Значит, не помогло… Она брезгливо отстранилась от мальчишки — он что-то бормотнул, не просыпаясь — и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями сдирать с себя грязь — и одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо и тело. Эх, ванну бы… Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из всех удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И зеркало — как нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на нее посмотрела злая всклокоченная дрянь.

Все ясно, да? — спросила она у дряни, и дрянь задумалась, а потом почему-то покачала головой.

Значит, еще не все.

Мало пройти через… она поискала слово, но не нашла: не было в людских языках такого слова… через это у ариманитов… Нет, придется еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами…

Так уже было однажды, пять почти лет назад — о, целую вечность! — в старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было то же самое: горная фиалка «патч», — точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать то, что то ли было, то ли привиделось…

Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А главное, в умывальне обнаружилась еще одна не замеченная доселе дверь — Олив думала, что это ниша для вешалки с халатами, а оказалось — выход к купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не вломилась в мужскую — впрочем, такую же пустую, как и женская — и с разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик, нырнула в чистую, светлую, надежную воду…

В четверти мили впереди чуть возвышались над морем зеленые камни — туда, к камням, она и поплыла.

Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась — и ушла в глубину.

Так мог бы выглядеть рай.

Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав, колышущихся медленно и грациозно, и серебряные души праведников, что порхают быстрыми стайками…

Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни облачка не было в небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке от такой вот неподвижности… что-то темное и протестующее. Молодое солнце недавно выскользнуло из-за искрящихся вершин и гладило и щекотало разнежившийся в тени гор город, сложный, замысловатый и нелепо праздничный, как огромный свадебный торт.

Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным гигантам, приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и теперь отпускало ее на сушу…

Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален, она заметила издали, но до самого последнего момента, до того, как поравнялась с ним, узнать не могла. Мужчина в рыжих мятых штанах, в клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб — то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то сосредоточенно и отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него, и тогда он поднял голову…

— Кит? — не веря себе, выдохнула Олив.

— Не думал, что узнаете, леди, — усмехнулся он истонченными черными губами. — И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?

— О, Господи… — Олив почувствовала, как рот ее расползается все шире и шире, а под горлом щекочет, готовясь прорваться, то ли кашель, то ли идиотский смех. — Запо… Запомню! Пер Бако! Юджин Хэрт, с ума сойти!..

— И что я сказал такого смешного? — пожал плечами полковник Вильямс, отныне — Юджин Хэрт.

— Я рада! Я просто рада, как собака! Но как ты сумел? Ведь тебя же ранили — всерьез!

— Есть способы… Олив, птица, тебе надо что-то забрать из комнаты?

— Плевать!

— Тогда едем — и быстро, тут уже начинают просыпаться…

— Как ты меня нашел?! — в спину Вильямсу крикнула она.

Но — Юджин Хэрт — на бегу сделал неопределенное движение рукой. Бежать ему было тяжело. Могла бы даже показаться смешной такая манера бега… По галерее они обогнули дом и поднялись на тротуар. В трех шагах стояла светлая коляска, запряженная парой, и кучер привстал на козлах и поклонился.

Это был сержант Баттерфильд.

Светлана не могла и подумать, что переход через горы окажется таким легким. Правда, отшельник сказал, что так лишь кажется после болезни — «лихорадка предгорий» делает человека на время невосприимчивым к холоду и усталости и безотчетно счастливым. Некоторым даже кажется, что они смогут летать… и пытаются, да. У многих, особенно пожилых, просто не выдерживает сердце. Зато тем, у кого оно выдерживает, хватает сил дважды пройти горными тропами от Аркадии до Тристана и от Тристана до Аркадии. Почему дважды? — не поняла она. Потому что Тристан — поразительно скучный город…

Шли так: поднимались за час до рассвета, приводили в порядок хижину — и на рассвете выступали. Несколько часов занимал путь до границы снегов, там делали привал, после полудня миновали очередной перевал и начинали спускаться в очередную зеленую долину… Около пяти часов вечера на пути оказывалась следующая хижина, и здесь разжигали очаг, варили похлебку из сушеного мяса и свежих кореньев и чай с травами. Все рассчитано по минутам, удивлялась Светлана, который год вы так ходите? Двадцать седьмой…

Да поможет тебе Господь, сказал отшельник на прощание, когда все снега остались позади, по сторонам громоздились заросшие терновником и куманикой остатки каких-то древних укреплений, а впереди и внизу, далеко, но достижимо — выступали из зелени красные петли дороги. Спасибо вам, святой отец, — Светлана поклонилась, поцеловала руку, шершавую и черную от горного солнца — почувствовала легкое, как ветерок, прикосновение к волосам, замерла почему-то. Дочь, подумала она, дочь… я так и не узнала ничего…

Когда она оглянулась, а оглянулась она очень скоро, отшельника уже не было там, где они простились.

В легком ее мешке было еды на три дня: дюжина своеобразных конфет из ореховой муки и медвежьей крови, сваренных на меду; несколько каменных сухарей с перцем; полфунта вяленого мяса; фляга с густым, как мед, монастырским вином. Кольцо с пальца и серьги из ушей она сняла и спрятала в башлыке старой, местами лысой, куртки из оленьего меха. И одеждой, и обувью — оленьими сапогами, сшитыми грубо, швами наружу, зато мягкими и удобными внутри, — снабдил ее все тот же отшельник. Когда она, ахнув, увидела целый амбар, где штабелями лежали, спрессованные, многие сотни, если не тысячи, таких сапог, курток, стеганых рубах и штанов, когда попыталась стащить кольцо с пальца — отшельник мягко сказал, что брать от нее они ничего не могут, но если когда-нибудь у Светланы появится желание пожертвовать что-то ордену — орден примет с благодарностью и молитвой.

Темнота застала ее у чьих-то покосов, и ночь она провела в теплом стогу, в одуряющих ароматах свежего сена.

Весь следующий день к ней пытались подобраться вопросы: ну а как дальше? куда? каким образом?… — однако она легко прогоняла их: просто отмахивалась, как от мошкары, — и бежала по красной, прорезающей густую сочную зелень дороге — вперед и вниз…

Она почему-то совершенно пренебрегала тем, что на дороге — на дороге! — ей ни разу не попались ни встречные, ни попутные люди…

Сайрус с трудом откинулся на спинку стула — ему все еще было тяжело подниматься из кресел, и он пользовался исключительно стульями, — кивнул на коробку сигар:

— Курите, пожалуйста.

— Если не возражаете, я лучше трубку, — отозвался гость.

Он был небольшой, смуглый, но светловолосый, с острым носиком и удлиненным раздвоенным подбородком; на правой скуле его виднелось размытое лиловое пятно, похожее на недостертую кляксу. Клетчатый коричневый пиджак облегал тело идеально, без единой лишней морщинки. Булавка галстука и цепочка часов были простыми и строгими, но — платиновыми. И трубку он вынул дорогую, «шеппертон», а к ней — сафьяновый кисетик с клеймом «Табачная мануфактура Пряхин и сыновья» и длинные спички из красного благовонного дерева. Сайрус сдержал улыбку. Такова была манера всех адвокатов и частных сыщиков: демонстрировать свое чаще всего воображаемое богатство. У этого, по крайней мере, был вкус…

— Основное я понял из письма, — сказал посетитель. — Хочу лишь уточнить детали: желаете ли вы, чтобы вашу супругу препроводили домой — или всего лишь установили ее местонахождение?

— Нет, конечно — никакого препровождения. Она свободный человек и вправе быть там, где пожелает сама. Я хочу, чтобы ее, во-первых, нашли — а во-вторых, установили негласную опеку. Охрану. Возможно, ей понадобится помощь… вы меня понимаете?

— Помощь какого рода?

— Видите ли… Выяснилось, что моя жена и ее спутник разыскиваются полицией Эркейда — и, кажется, боевиками профсоюзов.

— Лихо!

— Так уж получилось.

— Я надеюсь, вы понимаете, милорд, что против полиции наши агенты ничего предпринять не сумеют. Дура лекс, сед лекс [Закон суров, но это закон (лат.)].

— Я не требую, чтобы вы входили в явные противоречия с законом, мистер Купер. Просто — постарайтесь подстраховать их от опасностей. Да, и еще: с ними, вероятно, путешествует леди Олив Нолан…

— Подан? Это не та, которая…

— Я не сомневался, что вы ее вспомните.

— Тогда извините за нескромный вопрос: кто с кем убежал?

— Не знаю, мистер Купер. Единственное, что могу сказать: это не похоже на банальный адюльтер.

— Так. А чем именно не похоже?

— Скажем, тем, что для этого не требовалось никуда убегать. Им было куда легче встречаться здесь… Да, у них был роман, у моей жены и этого юноши. Поверьте: я не имел ничего против. Так или иначе — через год, даже меньше, мне пришлось бы развестись с нею. Дура лекс, как вы заметили. Я подозреваю, что некая опасность начала угрожать кому-то из них уже здесь — и они попытались скрыться от нее… — Сайрус улыбнулся.

— Будем считать, что я понял все: найти, не мешать, охранять — и сверх того все, что понадобится. Известить, естественно, вас. Так?

— Исчерпывающе. Относительно гонораров и возмещения затрат у меня возражений нет. Аванс вы получили?

— Да. Разрешите откланяться?

— Удачи вам, Купер.

— Я подозреваю, что удача нам понадобится, — сказал детектив, вставая.

(С того дня, когда стало известно об убийстве Фостера, города «черного треугольника»: Меркьюри, Тристан, Пальм-Харбор — начали бурлить. Профсоюз транспортных рабочих начал бессрочную стачку. А через три дня волнения выплеснулись на улицу, подхлестнутые сообщением о смерти еще одного народного трибуна и реального кандидата в президенты сэра Карригана. Страсти стремительно накалялись. Но к тому времени, когда раздались первые выстрелы и пролилась первая кровь, гвардейский полк выгружался из эшелонов в предместьях Пальм-Харбора, в гавань Тристана вошли крейсера «Жасмин» и «Оркид», а с ними военный транспорт «Буффало». Наученное мятежом в Порт-Элизабете, где жертвы исчислялись многими сотнями, правительство намерено было лить воду ведрами на искры, но не допустить пожара…)