«Будешь, мальчик, победителем!»
Александр Ткаллер лежал в своем кабинете на диване, обвязав голову смоченным в холодной воде полотенцем. Безучастным взглядом он смотрел на сделавший свое дело и самоотключившийся компьютер «Кондзё». Теперь уже ничего не исправить. Ничего и ничем. Директор курил, изредка отпивая из стакана арманьяк. Насколько он все-таки безоглядно беспечен… Не побоялся искушать судьбу. Только компьютер! Техническая приманка сработала безотказно: в город явилось в три-четыре раза больше народа, чем ожидалось. Как-то в компании журналистов Ткаллер не без иронии высказался: мол, никак не полагал, что люди так доверчивы — полагаются на азиатский компьютер больше, чем на собственный вкус. После этих слов Кураноскэ незаметно отвел его в сторону:
— Господин Ткаллер, я бы на вашем месте высказывался осторожнее.
— А что? Вполне безобидный юмор. Люди не обидятся.
— Компьютер может этого не простить.
— Я вижу, дорогой Кураноскэ, вы сами его побаиваетесь. Вот уж верно, что Восток никогда не знал свободы личности. Рок — вот что тяготеет над Востоком.
Ткаллер никак не мог представить себе, как роковое решение будет воспринято там, за тяжелыми шторами. Ему и не хотелось об этом думать. Хорошо бы уснуть, но вряд ли это получится. Надо чем-то занять себя. Ткаллер подошел к книжному шкафу, снял с полки «Скорбные элегии» Овидия и принялся их декламировать в подлиннике и переводе. Когда чтение достигло особого подъема и страсти, Ткаллеру показалось, что в его дверь кто-то постучал. Но Ткаллер продолжал распевать «вершину золотой латыни». Через некоторое время снова постучали.
— Что за черт? — встрепенулся Ткаллер.
— Александр…
— Клара, ты? — Удивленный супруг застыл с книгой в руке, увидев жену в полицейской форме. Клару тоже поразили чалма из полотенца и беспорядочно расставленные по комнате бутылки — одна даже стояла на компьютере.
— Александр! Ты никогда столько не пил!
— А ты никогда не служила в полиции… Зачем ты пришла?
— Я? Решила тебя проведать.
— Проведывают больных, а я вроде бы…
Клара подошла к мужу поближе, затем окинула взглядом кабинет:
— Я пришла к тебе на помощь. Я знаю, что-то случилось…
— Ничего. Я отдыхаю. С душой, по-русски.
Клара повернулась в сторону компьютера. Ткаллер взял со стола газету, накрыл дисплей.
— Значит, случилось, — твердо сказал Клара, — Что там?
— Не знаю… Не знаю, — снял с головы полотенце Ткаллер. — Пока ничего не знаю. Уходи.
— А я знаю. Поэтому я здесь.
— Коли знаешь, о чем же говорить?
Клара поняла, что так перебрасываться словами можно долго. Она решила подобраться к мужу с другой стороны. Она налила себе вина, отпила немного, прошлась по кабинету, как бы что-то отыскивая.
— Я проголодалась.
— Утром позавтракаешь, Клара, нет времени.
— Есть еще как минимум полчаса. Дай мне яблоко.
— Что?! — вздрогнул Ткаллер, — Яблоко? Почему именно яблоко?
— Не знаю. Захотелось. Ну дай грушу.
Ткаллер закружил по кабинету. Останавливался, как бы что-то вспоминая. Затем снова нервно бегал.
— Груш почему-то нет… — рассуждал сам с собой Ткаллер. — Виноград кончился. А вот яблоки… Яблоки…
— Александр! Это невыносимо, — сказала Клара, — Зачем ты мучаешь меня?
— Нет-нет, — извинительно ответил Ткаллер, — Я — нет. Ты просто не понимаешь, как ты угодила в цель. Как угодила…
Руки его дрожали. Крупный пот выступил на лице.
— Вот уже несколько дней ко мне стала являться старуха с яблоками.
— Какая?
— Та самая.
— Не помню.
— А перед этим возникло предчувствие. Ведь у тебя тоже бывают… Вот и сегодня. Почему ты пришла? Было предчувствие?
— Да. И карты показали…
— Вот-вот, — как бы даже обрадовался Ткаллер, — А уж если является старуха, то ничего хорошего не жди. Проверено.
— Да кто она?
— Слушай же. Случилось это давно. Лет пять мне было. Жили мы тогда в пригороде, бедно жили, едва сводили концы с концами. Стояло ясное апрельское утро. Мать на застекленной веранде поджаривала ячменные зерна, чтобы хоть кофейным суррогатом напоить семью. Я вышел за ворота. У нас как выйдешь из дома, сразу начинались холмы. Бывало, идешь с одного холма на другой и вдруг ощущаешь такую значительность — и свою, и этих холмов, и природы вокруг. А иногда наоборот: чувствуешь себя маленьким и бессильным — так бы забился в какую-нибудь ямку и сидел до захода солнца. Но в это утро настроение у меня было отличное! Я уже отошел от дома довольно далеко, как вижу — навстречу мне карета, запряженная четверкой гнедых лошадей. Подъезжает. Вблизи карета оказалась довольно поизношенной и облезлой. В ней — старуха, разодетая в какие-то кружева, рюшечки, в стеклярусной шляпке. Манит эта старушенция меня к себе сухой морщинистой лапкой. Спрашивает, как проехать к монастырю. Я ей браво все доложил. Старуха меня к себе подманила: «Как зовут?»
— Александром.
— Кем хочешь быть?
— Генералом! — сказал почему-то.
Старуха вздохнула, погладила меня по голове, посмотрела в небо, потом мне в глаза. «Хорошо, — говорит, — будешь, мальчик, защитником и победителем. И уйдешь из жизни с восторгом! А это мало кому удается…» Протянула мне золотистое яблоко: «Возьми, только никому не показывай!», дверь захлопнулась, и карета двинулась в путь. Долго я стоял, глядя, как удаляется карета, а потом стал яблоко разглядывать, как оно блестит на солнце. Вдруг вижу: из этого яблока, будто из зеркала, я сам на себя гляжу. Никогда раньше такого не было. Спрятал яблоко в карман, держу там в ладони, а ладонь так и горит. Снова достал яблоко, глянул — а на меня уже не мальчик, а симпатичный юноша смотрит, то есть тоже я, но как бы спустя несколько лет. Обомлел я тут окончательно, хотел выбросить яблоко, но где там — рука не поднимается. Спустился к ручью, помыл его, хотел съесть — но опять любопытство победило. Глянул, а на меня уже молодой красивый мужчина смотрит.
Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять-семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника — таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца — неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод — это навсегда. Ай да чудо-яблоко!
Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из-под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где-то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил — горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил — за вранье. А я реву и ем — без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу — горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.
Вылетел я из дома и бегом к монастырю. Думаю, увижу старуху, спрошу, зачем обманула, что же это за яблоко такое. Прибежал, карета старухи стоит, кучер дремлет на сиденье, кони выпряжены, молодую весеннюю травку щиплют, а чуть в стороне, возле монастырской ограды, — народ. Перешептывается, склонив головы. Я туда. А там — старуха моя сидит, прислонившись к ограде, не шевелится. Меня даже сначала что-то подленькое кольнуло: «Ага! Не будешь врать! Не будешь луковицу вместо яблока подсовывать!» Но чуть позже остались только страх и недоумение: что же произошло? Что со всеми нами происходит, ради чего живем, куда уходим? Вот такие чувства посетили меня тогда — очевидно, впервые.
Не помню, как в тот вечер пришел домой, чем занимался. Завалился в боковой комнате, лежал в темноте и о чем-то думал. И еще: неделю во рту горечь стояла — мать боялась, не отравили ли меня? С тех пор к яблокам отношусь с опасением.
— Так что же это за старуха? — спросила Клара.
— Не знаю. Наемный кучер отбыл в тот же день. А старуху похоронили монашки — в молодости эта старуха-графиня вела светскую жизнь, а вот умереть решила на просторе… Ближе к Богу, что ли… Но я бы все это давно забыл: и старуху, и горькое яблоко, если бы время от времени эта старуха ко мне не являлась. Притом не во сне, не в бреду каком-то, а наяву. Сегодня сразу после дождя она была на площади. Две старушки-подружки — видела?
Клара кивнула.
— Значит, добра теперь не жди, — продолжал Ткаллер. — Так всегда было.
— Но ведь она сказала, будешь победителем. Значит, опасения напрасны.
— Клара, в этой жизни победителей нет. Все мы победимы. И «Кондзё» это великолепно продемонстрировал.
— Что же именно он выдал?
— Истину, — поразмыслив, ответил Ткаллер.
Клара с удивлением и в то же время как бы свысока посмотрела в сторону компьютера.
— Истину… Для праздника это плохо. Но если ее как-то по-особенному преподнести?
— Вряд ли это поможет.
— Все равно я должна знать. За тем и пришла.
— Нет. Я тебя знаю. Начнешь действовать, искать обходные пути, прокручивать варианты…
— А ты, как всегда, решил посмотреть на все философски. С высоты необъятной вечности? Александр, я тебя не узнаю… — Клара присела на подлокотник кресла, — Раньше ты посмеивался над моим суеверием, даже карты прятал, а теперь сам вспоминаешь какие-то мистические истории. Что ты несешь? Какая-то старуха… Яблоко… Луковица…
— Что же ты так разволновалась?
— Это мешает делу, — ответила Клара и повторила, только уже медленнее и тверже: — Это мешает делу.
Она наклонилась так близко, что Ткаллер чувствовал ее горячее дыхание, видел пугающий блеск ее карих глаз.
— Я понимаю, — продолжала Клара, — Машина преподнесла сюрприз. И ты растерялся. Тебе хочется сейчас оказаться подальше от оркестров, репортеров, мигающих огней, бесноватых туристов. Но это невозможно. Игра пущена. И теперь ее не остановить. Надо собраться с духом. Теперь нас двое. Компьютер один, а нас двое. Это кое-что меняет, а?
— Двое против одного — игра нечестная, — усмехнулся Ткаллер.
— А мы играть с ним не будем. Мы его вообще замечать не будем! — отмахнулась Клара, — Обними-ка меня.
Ткаллер нехотя обнял жену одной рукой, начал гладить, будто собачку, по голове. Клара в ответ ластилась к мужу.
— А знаешь, — сказала она, — давай-ка ляжем спать.
— Как? — не понял Ткаллер.
— Очень просто, — принялась раздеваться Клара, — Ляжем, обнимемся и забудем все на свете. Ну? — Клара расстегнула пуговку на рубахе мужа, — Вот так… Сейчас нам нужно расслабиться. Самое главное, чтобы нам вдвоем было хорошо. А остальное ерунда. Мы счастливее компьютера.
— Нет, эта ночь положительно сведет меня с ума. Теперь мне не хватает только этого, — Ткаллер неодобрительно покосился на оголенные плечи Клары, — Здесь! В концертном зале, в обители муз!
— А что? — обиделась Клара, — Ночь — она и есть ночь.
Ткаллер отвернулся от жены, как бы давая ей привести себя в порядок.
— Клара, ты же сама говорила — игра пущена. И нечего себя обманывать. Кстати, откуда у тебя мундир Ризенкампфа?
Клара застегнулась на все пуговицы, придирчиво оглядела себя в зеркале. На лице ее появилась неотступная решительность.
— Теперь буду спрашивать только я. Компьютер выдал две разные пьесы?
— Да.
— Они известны.
— Очень.
— И ты не хочешь мне их назвать?
— Не хочу.
— И не хочешь, чтобы они звучали в концерте?
— Нет.
— Но переплетчику ты их отнес?
Ткаллер кивнул.
— Дай мне ключи от переплетной.
— Смысл?
— Все можно исправить, — без тени сомнения сказала Клара, — И переплет, и компьютер, и даже тебя. Хотя ты неисправимый паникер.
— Это заблуждение. Все в жизни предопределено еще до нашего появления.
— Чарующая тайна жизни меня сейчас мало интересует. Сколько надежд мы возлагали на эту ночь! И чтобы все пошло прахом? Нет, я еще повоюю.
Клара взяла со стола ключи. Из бара достала какие-то бутылки, уложила все это в пакет и вышла, закрыв мужа на ключ в собственном кабинете.
