Глава 21

Настоятель храма святого Феодора Стратилата восседал у изголовья ложа Александры Федоровны и голосом мягким, но в правоте своей непреклонным, увещевал страждущую духовную дщерь ласковыми речами. Отец Илларион, известный своей благостью и нестяжательством, год назад был представлен государю преосвященным Иоанном Кронштадтским, и с момента назначения его на сей высокий пост царь неоднократно убеждался в верности выбора.

Всякий день, когда Николай II и его семейство пребывали в Царском Селе, их можно было видеть в этом недавно построенном храме среди прочих отнюдь не сановных прихожан, молящихся пред светлыми ликами византийского письма. Здесь же у самого алтаря находилась крошечная молельня самой Александры Федоровны. Во всякий час в ней пахло ладаном, пред образами горели неугасимые лампады и живые цветы украшали вход и стены.

С начала войны тут же, рядом с храмом был открыт знаменитый на всю Россию Царскосельский лазарет № 17, в котором наряду с прочими медсестрами работали императрица и великие княжны.

Отцу Иллариону и прежде частенько доводилось встречаться с государыней в доме священников, в котором находились офицерские палаты, и в доме причетников, где располагались раненые солдаты. Там Александра Федоровна регулярно ассистировала хирургам при операциях.

Преподобный отец хорошо запомнил ее бледное лицо и глаза, в которых, казалось, застыл, точно отпечатался, непроходимый ужас. И все же почти безраздельная повелительница одной из крупнейших мировых держав каждый день вновь и вновь с гордостью восходила на свою голгофу тернистой дорогой крови и страданий.

Теперь помощь нужна была ей самой. Императрица плакала навзрыд уже два часа кряду, почти не переставая. Все накопившееся внутри ее за последние месяцы вырвалось наружу, точно лава из проснувшегося вулкана. И ни увещевания святого отца, ни голос не на шутку испуганного мужа не могли вернуть Александре Федоровне покой и умиротворение.

– Скоро все разъяснится, – сжимая тонкую руку супруги меж своими ладонями, негромко повторял Николай II. – Вот и отец Илларион тебе подтвердит, что это какое-то чудовищное недоразумение, просто чудовищное. Не волнуйся, мне уже звонили с заставы, что на Кузьминской дороге. Сказали, что мотор со Старцем уже проследовал ко дворцу.

Должно быть, автомобиль мчался быстро или же караульный начальник не спешил сообщить о прибытии «высокого гостя», но едва только царь договорил, как в коридоре послышались тяжелые шаги и скрип, который здесь, в Александровском дворце, производили одни только сапоги Григория Ефимовича Распутина с проложенной под стельками берестой.

– А вот и он, – изображая на лице вымученную улыбку, проговорил Николай II.

Преподобный Илларион нахмурился и, найдя глазами икону, демонстративно перекрестился. И государь, и его супруга знали, что святой отец не жалует Старца. И хотя тот лишь укоризненно качал головой, слушая о чудесах, сим «мужем земли русской» творимых, эта неприязнь все же бросала тень на отношения между царской семьей и смиренным отцом.

Молчаливые камер-юнкеры чинно открыли дверь пред сердечным другом царской четы, и тот вошел в комнату пружинистой энергичной походкой, какой обычно ходят, задевая встречных, первые парни на деревне.

– Что, Мама, захворала? – без обычной здравицы с порога спросил Распутин.

Александра Федоровна, всегда радостно встречавшая Старца, лишь отодвинулась, заливаясь новым потоком слез.

– Ну! Ништо, ништо. – Целитель махнул рукой, точно отгоняя снующую вокруг чела императрицы муху. – Все. Голова прошла, сердечко попустило, не колотится. Чего лежать? Уж, почитай, здорова, матушка.

Государыня и впрямь почувствовала внезапное облегчение: и сердцебиение, и головокружение как рукой сняло. Именно, что рукой.

– Григорий, но как же ты мог? – еле слышно выдавила Александра Федоровна.

– Ах, вот вы о чем?! – Распутин гневно выпрямился, обвел хмуро окружающих взглядом, от которого даже в костяных пуговицах могла появиться ломота. – Эх я, дурак! – резко выплевывая каждое слово, проговорил он. – А мне было представилось, что вы уразумели все, душой страдаете и меня позвали, чтоб ту боль с вашего естества снять. Эх, видать, нелепица в голову пришла. Ну, тогда не обессудьте, Мама, Папа, уж пойду я.

– Григорий, о чем ты говоришь? – увещевающе, но все же со скрытым недовольством, промолвил Николай II. – Ведь это ты столь непочтительно и странно, я бы даже сказал, в высшей мере странно обошелся с нашим подарком.

– О подарке, значит, печетесь? – Распутин гневно нахмурил брови и заиграл желваками на скулах. – А о том у вас помыслов нет, что кровь Спасителя, обагрившая шип терний венца его, взывает к вам, твердя о святотатстве?! Или забыли вы, что крест – орудие смерти, коим от царя власть имущие тщились погубить сына царя небесного?! Моей ли вы смерти хотите? Моей ли крови?

– Сын мой, – негромко и увещевающе начал отец Илларион, поднимаясь с места. – Мне странно и горестно слышать такие слова от человека, которого почитают здесь просветленным и боговдохновенным. Не слуги кесаря, но слуги первосвященника иудейского предали Мессию смерти мученической, предпочтя разбойника Христу. С тех пор всякий, именующий себя добрым христианином, принимает на себя знак того креста как неугасимую память о Спасителе и сопричастность боли и воскрешению его.

– Не так то было. Не о том речь! – заглушая яростным выкриком последние слова настоятеля, вскричал Старец. – Живую кровь Господа нашего в золотые каменья заковали, изукрасили крест, точно сие и не знак смерти вовсе, а жертвенник поганский. На чьем алтаре Божью кровь пролили? Кому жертву принесли? Не аспиду ли лукавому, что всякий день и всякую ночь не дремлет, ища души людские для погубления? Да ведомо ли вам, что в час, когда Сатанаил был низвергнут с небес в адское пламя, кровь его обратилась в злато, а пот и слезы низринутых ангелов, отступивших от Божьего престола – в драгоценные камни? В них искушение для человека, прельщение для глаз и гибель души! Кому служите вы, – Распутин ткнул пальцем в грудь священника, – нося пред небом и человецеми этакие кресты? Кого славите, к кому взываете?! – Голос Распутина ревел, словно туманный сигнал океанского лайнера. Казалось, в округе не было ни единого человека, который бы сейчас не услышал громогласных речей Старца.

– Да ты бесом обуян! – от удивления широко раскрыв глаза, точно в пространство, ошеломленно проговорил преподобный Илларион.

– Замри, несчастный! – рыкнул в ответ Распутин так, что подвески с хрустальных люстр начали опадать сами собой, подобно осенним листьям.

– Мое слово есть слово истины! – гордо выпрямляясь и прижимая правой рукой к груди наперсный крест, ответствовал священник. – Не пугай, не испугаешь! С нами крестная сила! Предаю тебя анафеме и приговариваю к церковному покаянию!

– Что ты смыслишь в приговорах, жалкий мошенник, вещающий о том, в чем не разумеешь тем, кто и подавно не ведает ничего? Мною нынче Россия держится. Я уйду – и ей не устоять!

Сердит я на вас. – Голос Распутина вдруг стал негромким и до слезы печальным. – Мама, Папа, кому поверили? Кому сердечко открыли? Ухожу ныне. И покуда ты, матушка, семь раз по семь дней постом и покаянием вины своей не избудешь в святых местах, в уединении, не вернусь. Пусть идет все своим чередом. Пламя ли, бездна разверстая – что мне за беда, коли самим вам до сего дела нет? Прощайте, не поминайте лихом.

Он развернулся и, не спросясь, пошел сквозь анфиладу комнат, мимо замерших в ужасе камер-юнкеров. А навстречу ему от крыльца несся крик: «Пожар! Пожар! Дровяной склад у храма горит!»

Сотник Холост с интересом обозревал содержимое небольшого фанерного чемоданчика, стоящего перед ним на столе.

– Маманя дорогая! Мечта детства! Набор «Юный налетчик»! Григорий Иванович, поймите меня правильно. Мне, конечно, безумно нравится ваш выбор, но ответьте мне, как человек, получивший хорошее сельскохозяйственное образование: зачем вам такое количество волын в одни руки? Маузер модели 1908 года – одна штука. Наганы офицерские российского производства – три штуки. Пистолет «штайер» – еще два экземпляра. Бомб системы Новицкого – шесть. Патронов немерено. Кроме того, – протокольным тоном продолжил он, – при досмотре чемодана обнаружены: пара белья, не путать с «парабеллумом», штаны фасона «летний вечер на Привозе», сорочка, условно белая, пиджак явно перешитый из чего-то, судя по ткани, недавно уворованного. Не густо. Офицерское удостоверение на имя подпоручика Смирнова. Так. Печать кустарно катали при помощи яйца. Шо ж вы так несерьезно!

Давешний подпоручик Смирнов недобро взирал на ехидного сотника, думая, что попадись он ему при других обстоятельствах… Но обстоятельства были именно таковы, с этим ничего не поделаешь.

Честно говоря, Григорий Иванович Котовский, легендарный налетчик из Бессарабии и не менее легендарный король побегов, не мог взять в толк, что же, в конце концов, происходит. У самого вокзала арестанта ожидал огромный мотор с императорским орлом на дверце. Садясь в машину, мнимый подпоручик решил было еще раз испробовать судьбу и кинуться в бега, но тут же получил такой удар по загривку, что мир в единый миг окрасился праздничными радужными цветами и тут же померк. Пришел в себя Котовский через несколько минут, когда его выволакивали из машины у ворот особняка, мало напоминающего здание государственного учреждения.

Теперь же он сидел перед чернобородым ротмистром, и тот неспешно внушал ему назидательным тоном, как любящий отец бестолковому дитяти:

– Григорий Иванович! Вы не в полиции и не в жандармерии. Можно сказать, что вы у друзей. Как я уже имел честь вам сообщить, то обстоятельство, что вы нынче здесь – моих рук дело. Ну и, конечно же, моих соратников. Не верите?

– А с чего бы мне верить? – пробасил Котовский.

– И то правда, с чего бы? – усмехнулся ротмистр. – Действительно, разве что-нибудь подтверждает выставленная на вас засада? А вот хотите, к примеру, я скажу, что за книгу вы читали перед отъездом в столицу?

– Сделайте милость, скажите, – ухмыльнулся бессарабский разбойник.

– Вы читали «Записки о партизанской войне» светлой памяти Дениса Васильевича Давыдова. Вы читали ее и невольно сравнивали успешные действия этого лихого гусара и свои, с позволения сказать, набеги. А поведать ли, почему к вам в руки попала именно эта книга?

– Да уж чего там? Говорите.

– Потому что отсюда у вас два выхода. Выход первый: вы в скорейшем времени возглавляете отряд сорвиголов, который отправляется в тыл врага на стыке германской и австрийской армий. Ваша задача – захват документов, уничтожение офицеров и генералов, подрывы складов с боеприпасами и продовольствием, угон лошадей, подрыв мостов и железнодорожных путей. В общем, дело, как видите, вам знакомое. С той стороны фронта вы сами себе голова, с этой – отчитываетесь только передо мной.

Второй же вариант: памятуя о ваших прежних многочисленных побегах и злодеяниях, принимая во внимание нынешний факт использования офицерской формы…

– Да чего перечислять-то? – Котовский хлопнул ладонью по столу и широко улыбнулся. – Согласен я.

– Честно говоря, не сомневался и рад, что не ошибся. – Чарновский протянул руку бывшему налетчику. – Надеюсь, сработаемся. Полные инструкции получите чуть позднее. А сейчас отдыхайте. Чувствуйте себя как дома.

Точно радуясь «часу потехи», на стене дробно зазвонил телефон.

– Сотник, развлеките гостя, – кинул Чарновский, подходя к дребезжащему произведению компании «Белл», и поднял трубку. – У аппарата. Что? Это серьезно? Да. Когда? Понятно. Спасибо.

Трубка вернулась на рычаг, и ротмистр повернулся к гостям, глядя на них обеспокоенным взглядом.

– Что-то случилось? – поспешил уточнить самозваный подпоручик, втайне опасающийся, что любое неожиданное известие может лишить его дело столь удачного исхода.

– Ерунда какая-то, – сжимая пальцы, промолвил Чарновский. – Звонил брат Виргилий. Распутин устроил в царских хоромах парад идиотизма с гиканьем и иллюминацией.

– Шо сгорело? – напрягаясь, поинтересовался Холост.

– Ты угадал, сгорел дровяной сарай у храма Феодора Стратилата. Но это ерунда. Хуже другое. Как говорится, есть две новости. Одна черт его знает какая, вторая – отвратительная.

– Давай уж с первой, – махнул рукой атаманец.

– Императрица завтра намерена отправиться в Соловецкий монастырь и провести там в молитвах, посте и покаянии кругом-бегом около двух месяцев.

– Ну че, хорошая новость. Без нее царь, может, на человека похож станет.

– Какой там станет? – Чарновский подошел к столу, открыл шкатулку красного дерева, инкрустированную мамонтовой костью, и достал оттуда кубинскую сигару. – Император завтра намерен отправиться в гости к дяде.

– К Николай Николаевичу, что ли? – уточнил Сотник. – К твоему папашке названому?

– К нему, будь он неладен! Пся крев! Еще столько всего сделать надо! Ему бы хоть недельку повременить. В общем, так. Григорий Иванович, располагайтесь! С этого часа бессарабский налетчик Котовский остается только в легендах, а на историческую сцену выходит штабс-капитан Котов. В отличие от той бумажки, которую вы постеснялись мне предъявить на вокзале, вы получите самые настоящие документы на это имя и звание. А теперь, простите, я спешу. – Чарновский взял под козырек и быстрым шагом направился к выходу. – Выезд завтра.

Едва успел он спуститься с лестницы, как вынужден был остановиться.

– Мишель! – раздалось с тем непередаваемым милым акцентом, с каким говорила лишь одна женщина в Петрограде, да, пожалуй, и во всей России. На площадке лестницы стояла Лаис, закутанная в теплую пуховую шаль и оттого трогательно похожая на продрогшего котенка. – Опять уезжаешь?

– Да, милая, я очень спешу! – Чарновский словно ненароком бросил взгляд на крупный диск наручных часов на широком кожаном ремне.

– Тебя почти целый день нет. Ты либо сидишь, зарывшись в какие-то бумаги, либо и вовсе убегаешь из дому. Я больше не интересую тебя?

– Господи, нашла время! – нахмурился ротмистр, понимая, что выяснения отношений не избежать. – Ну что ты, дорогая! Придет же в твою умную головку такая глупость?

– Ты раньше был нежен со мной, мы разговаривали. А теперь, когда ты привез меня сюда, я вижу тебя меньше, чем в прежние дни. Мне в этом огромном доме холодно, пусто и неуютно.

– Прости, но что поделаешь? Сейчас такое время. Идет война, а я все же офицер.

– Еще неделю назад тебе это не мешало, – с горьким упреком произнесла Лаис. – Мне страшно. Все так перемешалось. Жандармы, контрразведка. Сейчас ты привел в дом этого, с головой как колено, а он смотрит, как хищник. Я его боюсь. От него исходит тот же свирепый дух, что и от голодного льва.

«Это верно», – невольно усмехнулся ротмистр, но вслух заметил:

– Ничего не бойся, ты под надежной охраной. И этот человек – на нашей стороне.

Он поднялся к возлюбленной и крепко обнял ее, надеясь, что это снимет все накопившиеся вопросы. Однако не тут-то было. Лаис молчала чуть больше минуты, затем вновь заговорила:

– Любимый, ты обещал поговорить с полковником Луневым…

– Прости, еще не поговорил.

– Вы разве не виделись?

– Виделись. Но, честное слово, нам было совсем не до того. Если бы ты знала, сейчас такое разворачивается…

– Я не знаю, – строго проговорила беглая жрица, – но одно мне известно точно: мой брат сидит в тюрьме.

– Проклятие! – себе под нос пробормотал Чарновский. – Лаис, дорогая моя, если бы твой брат пришел ко мне в дом как гость, как твой родственник, я бы принял его с распростертыми объятиями и никакие жандармы никогда бы его не нашли. Но он прокрался тихо, как вор. И, судя по дырам, оставленным в дверях спальни, припас для тебя и для меня весьма странные гостинцы.

– Он мог убить тебя, но не убил, – возразила Лаис.

– Вот спасибо! – выходя из себя, всплеснул руками Чарновский. – Сердечная ему за это от нас благодарность. Это, конечно, прибавит мне желания разговаривать о нем с Платоном Аристарховичем. Хотелось бы заранее знать, что придет ему в голову в следующий раз.

– Ты ему не нужен.

– Он мне тоже. – Ротмистр взмахнул рукой тем самым щедрым жестом, каким полвека назад либеральные помещики отпускали на волю своих крестьян. – И, честно говоря, я об этом ничуть не сожалею.

– Но ты же обещал!

– Обещал, – подтвердил конногвардеец, – и не отказываюсь от своих слов. Но сейчас это не к спеху. Есть масса других, более важных дел. А твой братец покуда может отдохнуть в контрразведке.

– Но я же рассказывала тебе о Распутине! – почти в отчаянии закричала Лаис. – Если его сейчас не остановить…

– По-слу-шай! – недовольно морщась, перебил ее Чарновский. – Завтра царица убывает месяца на два в Соловецкий монастырь на моления, а Николай – на фронт. Наверняка Старец увяжется за кем-нибудь из них. Одного его в столице съедят вместе с его косовороткой и знаменитыми сапогами.

– Подавятся. Никому из смертных не дано одолеть демона в поединке. Он высшая сущность. Он ангел, хотя и падший.

– Лаис, радость моя! Я же сказал, что переговорю с Луневым. Всему свой срок. Прости, мне нужно бежать. Очень быстро.

– Ты меня не любишь! – закричала Лаис вслед сбегающему по лестнице конногвардейцу. Но было уже поздно. Едва ли не прыжками он пересек чопорный вестибюль и скрылся за дверью.

Он уже не слышал возлюбленную, не видел, как плакала она, сидя на ступеньках, уткнув лицо в колени, вовсе не как могущественная жрица и без малого повелительница мира, а как обычная одинокая обиженная женщина.

За все сорок четыре года своей жизни Людвик Францевич, или, как именовали его когда-то в университете, Луи Французский, не испытывал прежде такого страха и такого позора. Всякий, кто вращался среди петроградских юристов, знал, что Луи – человек достойный и очень влиятельный. Еще бы, его кузен Николя руководил Академией Генерального штаба и пользовался расположением самого государя. Все это да плюс хорошее знание как законов, так и судей, давало возможность присяжному поверенному жить безбедно и пользоваться уважением окружающих.

Но Людвик был поляк, и это говорило само за себя. Несмотря на то, что уже отец его не бывал в землях предков, а сам он и вовсе отдал долг исторической родине, единожды побывав в Вильно, патриотизм жег его, точно свежее тавро клейменого жеребца. Всей душой он желал свободы Польше. Правда, эта свобода в его представлении никак не увязывалась с переездом из собственного дома на Владимирском проспекте куда-нибудь на берега Вислы. И все же белый польский орел овевал его голову славой гордых шляхтичей, среди которых с ХIV века числились и предки Людвика Казимировича.

Когда польские социалисты, занимавшиеся доставкой оружия и нелегальной литературы из Финляндии, обратились к нему с просьбой защищать в суде их схваченных товарищей, Луи Французский счел это патриотическим долгом и… неплохим приключением.

Увы, приключение вышло куда менее забавным, чем того ожидал кузен начальника Штаба Ставки Верховного главнокомандующего. Ни родство, ни связи, ни припасенный на всякий случай конверт с десятью тысячами рублей не помогли ему, когда после ужина, на десерт, к нему вломились жандармы во главе с полковником из контрразведки и, не церемонясь, упекли его в эту вонючую дыру.

Дыра и вправду была грязной и вонючей. Железное ведро в углу, заменявшее привычные удобства, смердело так, что дышать было почти невозможно. Весь остаток ночи Францевич проворочался, дрожа от холода и сырости, втайне надеясь, что с каждым поворотом убивает хоть одного клопа.

– Скажите, любезнейший, – присяжный поверенный свесил голову, вновь тревожа сон молчаливого соседа, – когда выносят это… ну, вы понимаете?

– Утром, – точно и не думая до этого спать, вымолвил капрал. – Вчера я выносил, сегодня – ты.

– Да, но… – Луи Французский еще раз бросил взгляд на стоящее в углу ведро с прорезанными в бортах ручками и настолько задрожал от жалости к себе, что даже забыл возмутиться обращением на «ты».

Утром фортуна посетила несчастного законника в застенках и широко улыбнулась ему, кокетливо погрозив указующим перстом. Смерив Францевича насмешливым взглядом, сербский капрал молча подхватил ведро и, сопровождаемый караульным, понес его куда-то за дверь. По правде сказать, у Барраппы была своя идея по поводу использования этого нехитрого приспособления. Оставалось лишь подробнее изучить внутреннее устройство следственного изолятора… Но Людвик Казимирович об этом не знал, и потому, когда «серб» вернулся, присяжный поверенный готов был расцеловать его и… в лучшее время, быть может, взять к себе на службу.

Между тем Барраппа, невзирая на холод, стянул с себя рубаху и в полном безмолвии принялся выполнять свой ежедневный ритуал, позволяя Людвику Казимировичу любоваться сухой, но отлично проработанной мускулатурой «дикого горца».

«Таких бы людей нам побольше», – вздохнул про себя потомок шляхтичей, ничтоже сумняшеся записывая капрала в ряды патриотов Речи Посполитой.

– А скажите, как вас там…

– Петр, – не прекращая упражнений, на выдохе бросил сокамерник.

– Ну да, Петр. Чем вы занимались прежде?

– Охотиться. Воевать. Потом сюда.

– А тут что?

– Славянский легион, – все также немногословно ответил атлет. – Генерал Попович-Липовац. Сейчас на фронте. Оружия не дают, жалованья не хватает. Живу. Дрова колю, дворнику помогаю.

– Послушайте, милейший. Я помогу вам заработать хорошие деньги. Дело у вас, как я понимаю, плевое. И если вас освободят раньше меня, а полагаю, так и будет, окажите любезность, сходите на Третью Измайловскую роту, дом восемь, квартира восемнадцать. Там проживает некто Мирослав Ковальчик, инженер. Скажите ему, – Францевич на миг задумался, – что то, что он мне дал месяц назад, никуда не годится. Расскажите, где мы с вами познакомились, пусть об этом дадут знать моему брату. И еще. Передайте, что я просил его приютить вас до моего возвращения. Поверьте, если вы сделаете все, как я говорю, мы с вами встретимся очень скоро, и я хорошо вас отблагодарю за эту услугу.

Глазок камеры с тихим стуком открылся, затем распахнулась и дверь.

– А ну, прекратить! – заорал надзиратель. – В карцер захотел, скотина? А ты… вы, – глядя на беспокойно щиплющего ухоженную бородку «постояльца», поправился тюремщик, – с вещами на выход.