Ему казалось — плотное колючее одеяло навалилось сверху, укутало, сжало, так что уже и не пошевельнуться, и дышать получалось еле-еле — частыми, но не слишком удачными попытками. Оранжевая боль, поднимаясь от ноги, плясала по всему телу, облизывала огненными языками, давила и плющила внутренности, и от нее хотелось не кричать даже, а плакать навзрыд, как маленькому. Боль и выглядела точно гость из детской страшилки — мохнатая юркая тварь, апельсиново-рыжая шерсть стоит дыбом, а желтые немигающие глаза точно два фонаря, просвечивают всю душу насквозь, и скалятся мелкие, но удивительно острые зубы, в огромной — от уха до уха — пасти. Более всего тварь напоминала Чебурашку — но не того, из мультика или с конфетного фантика, а другого Чебурашку, настоящего, прискакавшего из подлинного мира, где все друг друга жуют и мучают. Не хватало только Крокодила Гены, но Митька с горькой обреченностью понимал — придет и он. Тоже настоящий, безжалостный, древний ящер-убийца.

А умирать не хотелось. Легко было кричать в лицо кассару, что лучше уж смерть, чем постылая жизнь в чужом мире, но он тогда и не подозревал, что смерть — это не как ножницами, чик-чик — и готово. Смерть, как выяснилось, это не только боль, но и отвратительная рыжая мартышка, и тоскливое сознание бессмысленности всего, и бритвенно-острая мысль, что ни солнца, ни звезд, ни мамы не будет уже никогда. Чем больше он думал про никогда, тем страшнее становилось. И даже если будет что-то потом, даже то самое «царство любви и истины», о котором говорил единянин, то ведь все равно — в прошлое не вернуться, это железно, это никому не под силу, тут никакой Единый не выручит.

«Что же Ты так? — мысленно шепнул он. — Я ж Тебя просил, чтобы все хорошо вышло, а вместо этого — стрела, яд, гадина рыжая кривляется и кусается… Ты, наверное, подумал, что я и вправду помереть хочу, а я это так говорил, по глупости, я на самом деле не хочу, не надо, я боюсь. Ты все-таки подожди, ну я же Тебя прошу, понимаешь?»

Но Единый молчал, и сквозь оранжевые языки пламени равнодушно мигали ледяные звезды. Ледяные… леденцы. Хотелось протянуть руку, сорвать какую-нибудь звездочку, сунуть в рот. Наверняка ведь сладкая. И он даже попытался, но ничего не вышло — рука точно тряпка шлепнулась на землю, поскребла пальцами по траве.

— Пить хочешь? — склонился над ним кассар. — Сейчас, сейчас. Вот так, голову чуть повыше. Пей, только осторожно, сильно не глотай.

К губам его прислонился холодный край чаши, и он хлебнул. Вода была удивительно вкусная, чуть кисловатая — видимо, кассар намешал туда каких-то своих трав.

— Сейчас попробую еще траву лиу-илгу-манни, — негромко бормотал кассар. — Это сильная трава, есть покровительствует Ильду-кья-тиу, Лунная Госпожа. Правда, сейчас, в новолуние, ее влияние ослаблено, но попробовать все же надо.

Он рылся в одной из своих сумок, и языки костра освещали его лицо — резкое, сильное, точно вытесанное из гранита. Костер, оказывается, был на самом деле — большой костер, светлый, и не в яме, а у всей степи на виду. И как это ему удалось разжечь, если тут и дров нормальных нет, одни прутики? Почему не гаснет?

Костер и не думал гаснуть — горел ровно, пламя гудело весело, и рыжие языки сменялись голубыми, а то и лиловыми. Сейчас кассар, видимо, не думал о безопасности — налетай хоть вся степь, усыпай стрелами, плевать.

— А кто это был? — разлепив тяжелые губы, спросил Митька. — Ну, которые стреляли?

Харт-ла-Гир пожал плечами.

— Трудно сказать. Одеты как млишу, такое кочевое племя есть, разбойники еще те… Только откуда здесь млишу? Млишу сейчас далеко на восток ушли, к свежей траве. Разве что какие изгнанники? А озоруй изгнанники в степи, о них было бы известно. В той же Хилъяу-Тамга предупредили бы, что промышляют. Так напротив, староста сказал, что тихо сейчас, ибо зной. Вот пойдут к осени дожди, трава воспрянет, караваны на Север потянутся — тогда и разбойники сюда вернутся.

— А кони наши не того? Не задели их? — превозмогая тошноту, выдохнул Митька.

— Кони у нас умные, — усмехнулся кассар. — Как стрельба пошла, они сразу в степь удрали. Вон, видишь, бродят слева.

Острая волна боли скрутила Митьку, обожгла все внутренности, бросила наземь. Издевательски прокричал что-то рыжий Чебурашка, показал язык. Язык у него был черный, раздвоенный. Как у змеи, — понял Митька. А потом понял, что же именно тот выкрикнул. Обидно, что добрый герой мультиков на самом деле оказался такой гадиной. Впрочем, Митька давно уже убедился, что «на самом деле» все всегда бывает хуже, чем думаешь раньше.

— Господин, — прошептал он.

— Ну чего? — сейчас же бросился к нему обеспокоенный Харт-ла-Гир.

— Я умру, — тихо, но твердо выговорил Митька. — Я знаю, мне вон этот только что сказал… Рыжий такой, зубастый… предатель. Я сейчас уже не хочу, но знаю. А раньше хотел, потому что не знал. Ну вот… Вы не ждите, вы уезжайте. Я лучше один. А за вами ведь гонятся, не теряйте время… Или, лучше, вы меня сразу… мечом. Потому что когда этот грызет, больнее. А он ведь все равно загрызет, вон у него какие зубы, от уха до уха… Я еще что хочу… вы не думайте, это я раньше считал вас плохим… а теперь понимаю, что вы хороший… но теперь уже все поздно… поэтому мечом, ладно?

Харт-ла-Гир поморщился.

— Не паникуй, Митика. Ты не умрешь, я это тебе точно обещаю. Не слушай демонов, они сейчас клубятся рядом, но я их отгоню… демоны боятся дыма от травы лиу-дман-илга, он гоняет их, как ветер. Ты будешь жить долго… Ты вернешься домой… к себе, в свой Круг… Но для этого надо выжить, и ты не сдавайся. Плюнь в демона, собери слюну и плюнь. Нижние пещеры тебя не получат… Сейчас закипит вода, растворю корень лиу-илгу-манни, когда настоится, выпьешь. Он вытянет жар, я знаю, я сам сколько раз этим корнем спасался…

Кассар вернулся к костру, завозился возле котелка. А Митьке все труднее было смотреть на него, глаза слипались, но не потому что хотелось спать — просто и костер, и утыканное звездами небо, и шумно дышащие поодаль кони — все постепенно сделалось каким-то игрушечным, полупрозрачным, будто смотришь про них кино или читаешь в книжке. Зато невидимое раньше колючее одеяло теперь мутно выступало из ночного мрака — бурое, точно медвежья шкура, тяжелое, ни рукой не шевельнуть, ни даже пальцем, и по шкуре этой пляшут огненные языки боли, а рыжий Чебурашка кривляется и поет, безбожно фальшивя:

— На вот, выпей, — оборвал песенку Харт-ла-Гир, протягивая чашу. — Оно еще горячее, но не сильно, не обожжешься. Ну, давай, глотай…

Какой же гадостью оказался отвар этого лиу-илгу-манни! Приторно-горький, дерущий язык… Но Митька послушно выпил всю чашу, хотя глотать было больно, при каждом глотке казалось, будто по горлу прокатывается усеянный острыми шипами шарик.

— Теперь будем ждать, — тихо произнес кассар. — Должно подействовать. Я не могу ничего сейчас сделать больше… ничего настоящего… Знал бы ты, Митика, как это обидно, когда умеешь, а нельзя, запрещено… и главное, правильно запрещено… И все-таки тянешься, а в последний момент понимаешь — нельзя… Куда как лучше бы в бой, в первую шеренгу, против всех хандар Сарграма… Там хотя бы все понятно, все просто, а здесь…

Он вздохнул и молча присел возле Митьки, положил ему руку на плечо. Но сквозь огненную медвежью шкуру тот уже почти не чувствовал прикосновения.

Хваленая трава не помогла. Митька все глубже проваливался в холодную, колючую тьму, где секунды расплылись точно медузы, и время застыло серым студнем, но в этой серости, однако, отчетливо проступала черная дорога, прямая, сужающаяся к неразличимому горизонту. Впрочем, и горизонта не было — просто серость внизу чуть отличалась от более темной серости вверху. «Ну давай, пойдем, — издевательски гнусавил Чебурашка. Здесь, в серости, он тоже выцвел и скорее походил на огромную, отъевшуюся крысу. Уши его заострились, мордочка вытянулась, выросли тонкие усики. — Давай, чего валандаешься? Мы побежим неуклюже в край чудовищной стужи». Митька честно пытался, по совету кассара, плюнуть в издевающуюся тварь, но никак не выходило.

И лишь напрягая глаза, пробиваясь сквозь серость, он сумел все-таки разглядеть обычный мир — тот, что все более и более становился игрушечным. Там тоже была серость — серело у горизонта небо, выцветали звезды. Близится рассвет, догадался Митька. Жаль, он уже не успеет увидеть солнце.

Кассар сидел рядом, по-прежнему держа твердую ладонь на его плече. Молчал, думал, иногда что-то шептал. Казалось, он с кем-то разговаривает, но не слышит ответа. Точно по мобильнику, в зоне неустойчивого приема… Митька вспомнил, как хвастался подаренным на деньрод мобильником Илюха Комаров. «Хоть из метро, хоть с самолета, — откуда угодно достанет. — Роуминг по всему миру». У кассара, однако, с роумингом что-то не заладилось. Он сопел, хмурился, несколько раз раздраженно сплюнул. Потом вдруг резко встал — огромный, мощный, похожий на медведя.

— Ну вот что, Митика, — глухо произнес он. — Не помогают нам травы. А пути силы закрыты. Остается последнее средство. Напрямую воззвать к Высоким Господам. И хотя я не имею законного права, меня не посвящали во жрецы, но ритуал я знаю. Ты молчи, не отвечай, да ты, наверное, и не слышишь. А если слышишь — постарайся еще немного продержаться. Ритуал длинный, но я сокращу все второстепенное. Ну не может не послушать меня Великая Госпожа Маулу-кья-нгару. Пускай повременит, тем более, твой случай сложный, ты из другого Круга, а власть Госпожи туда не простирается… но с другой стороны, поскольку ты здесь…

Он взял было нож, потом с сомнением оглядел его и вынул из ножен меч. С силой вонзив его в землю едва ли не на половину длины, повел борозду. Двигался он медленно, мышцы буграми вздувались на руках. Такие мускулы и Ван Дамму со Шварцнегером не снились, с чувством некоторой гордости подумал Митька. Он вообще заметил, что стоит подумать о чем-то обычном, земном — и окружающая серость слегка бледнеет. Ненадолго, правда.

Наконец кассар завершил круг. Вывороченная земля дыбилась рыхлыми горками, круг, на Митькин взгляд, вышел идеально ровным. Харт-ла-Гир легко вырвал меч и, встав в центр круга, воткнул туда лезвие едва ли не по рукоять. Затем он опустился на корточки и принялся царапать ножом на земле какие-то кривые, похожие на пауков знаки. Нацарапав, поднялся и нараспев начал выпевать какие-то слова. Разобрать их Митька не мог, но донял — опять древний язык. Долго, мучительно долго кассар пел, потом опустился на колени, простерся в сторону светлеющего неба, раскинул руки и ноги и замер так. Казалось, навсегда.

Нет, не навсегда. Легко, единым прыжком поднявшись, он вышел из круга и направился куда-то влево. Спустя пару минут вернулся, ведя в поводу кого-то из лошадей. Кого именно, Митька сейчас не мог различить.

Введя коня в круг, Харт-ла-Гир вновь запел заклинания. Вынул нож, резко полоснул себя по запястью — и начал обходить меч против часовой стрелки, равномерно стряхивая капли крови на землю, так, чтобы из его крови вырос еще один круг, маленький, с мечом в центре.

Затем плюнул на запястье и резко выдернул меч. Запел что-то на древнем, мало-помалу переходя на обычную олларскую речь.

— О ты, Великая Темная Госпожа, могущественная Маулу-кья-нгару, к тебе взываю я, недостойный слуга твой, Хиури-тлани мое священное имя, Харт из рода Гиров имя мое земное. О милости прошу я тебя, богиня. Молю тебя, исцели этого отрока, ибо не настал еще его час, и не под этим небом должен он завершить свой путь, и другие пещеры должны принять его тень. Что тебе, Высокая, проку от него в великом царстве твоем? И больше тебе скажу, Высокая, прости мне дерзость мою, но всем вам, Высоким Господам нашим, выгодна жизнь этого мальчишки, а о большем каменная клятва не позволяет мне сказать, но тебе и так ведомо сокрытое. Так исцели же его, отгони от его тени твоих несмышленых воздушных слуг, дай ему силы и здоровье. И в знак того, что не пусты мои слова, прими дар, прими кровь, прими жертву.

Последнюю фразу он выкрикнул трижды, а потом, резко ухватив левой рукой коня за морду, открыл его шею — и наотмашь рубанул мечом.

Митька беззвучно ахнул. Серость на миг отступила, и он оторопело смотрел, как бурным, ревущим потоком хлынула на землю, в центр круга, конская кровь, как подломились стройные ноги и, издав тонкий, почти детский крик, Искра — теперь он ясно видел, что это Искра — рухнула грудой мертвой плоти. Земля сотряслась под ее тяжестью, и глухо прогремел откуда-то издали — не то от холмов, не то снизу — раскат грома. Прогремел — и смолк, сменившись оглушающей тишиной. А потом — Митька вздрогнул — невыносимо яркая белая молния слетела откуда-то с зенита и, шипя, впилась в конский труп.

Вынести это оказалось совсем уж невозможно, и, обессиленно откинувшись, Митька закрыл глаза. Все разом исчезло — и серый мир, и черная дорога, и гнусный крысенок-Чебурашка. Вообще ничего не стало. Что-то невесомое и теплое коснулось его лица. Очень не хотелось открывать глаза, но было щекотно, и волей-неволей пришлось посмотреть, что же это такое. Оказалось, солнце. Белое, слепящее, оно висело еще невысоко над горизонтом, но жарило на полную катушку. Начинался новый день, и вопреки наглой рыжей морде, он все-таки увидел солнце.

— Проснулся? — деловито осведомился Харт-ла-Гир. — Давай посмотрим, как твоя нога.

Нога, конечно, сильно распухла и покраснела, но кассар заявил, что опухоль заметно уменьшилась. Митьке удалось даже встать и несколько секунд постоять, пока не закружилась голова, и Харт-ла-Гир сейчас же подхватил его.

— А где… — заикнулся Митька, но сейчас же сам увидел и недоговорил. Мертвая туша, когда-то бывшая норовистой Искрой, лежала в центре взрыхленного круга, и полчища жирных, зеленовато-черных мух вились над нею, омерзительно жужжа.

Кассар кивнул.

— Ничего другого не оставалось. Ты уходил. Какой сильный яд… Не уверен даже, что млишу умеют такой делать… Зато я догадываюсь, кто умеет… Ладно, об этом потом. К счастью, Великая Госпожа оказалась милосердна… приняла жертву, хотя и не по правилам. Круг должен быть либо выложен из нетесаных камней, либо вскопан деревянной сохой. Жертва должна быть возложена на каменный жертвенник, и камень обязательно должен быть взят из пещеры или каменоломни… ну, чтобы было время, когда он не видел солнца. Великая Госпожа не в лучших отношениях с Великим Ирлау-тми-глену, чей единственный глаз мы, люди, называем солнцем. А самое главное — горло жертве должно резать кремневым ножом. Каждая мелочь в ритуале важна. Как единая дырочка в кувшине делает его непригодным, так и тут… Бывают, конечно, исключительные случаи. Великой Госпоже пришлось смириться… Слишком сложное тут закручено дело.

— Вам жалко Искру? — перебил его Митька.

— Жалко? — удивился кассар. — Конечно, жалко. Но удержать тебя было важнее. И потому жалость оказалась излишней.

— А как же мы теперь поедем?

— Ну, Уголек-то у нас остался. Пока ты слабый, посажу тебя впереди, он здоровый. Он и троих воинов выносил, а уж тебя-то… — кассар задумчиво оглядел тощую Митькину фигурку. — Само собой, как поправишься, пойдешь пешком. Помни, что нам надо прятаться и маскироваться.

Митька кивнул. Кто-то подарил ему жизнь — судьба ли, Единый ли, темная богиня или просто слепой случай. Подарил — но лишь для того, чтобы продолжалось их странное бегство непонятно от кого, непонятно куда, а главное — непонятно зачем.