На сей раз заночевать пришлось в степи. Никакой подходящей деревни им не встретилось, да и не стоило сейчас соваться в деревню — Харт-ла-Гир сказал, что предписание о розыске, должно быть, уже достигло всех окрестных сел. Вряд ли кто-то ошибется, не опознав в странствующем кассаре о двух конях и мальчишке-рабе тех, кого надлежит вязать и на ближайший пост военной стражи везти.

— А откуда вы знаете, что это предписание всюду разослали? — без особого интереса спросил Митька. — Вы же сами его не видели.

— Мне не обязательно видеть, — парировал кассар. — Я знаю. Даже текст его знаю. А как, откуда, почему — не твоего ума дело. Лучше вон сумками займись, котел достань, сушеное мясо, лепешки…

Митька молча направился к лошадям.

Вечерело. Пыльное, похожее на перезрелый помидор солнце медленно вязло в неровной линии холмистого горизонта, низко над землей с протяжными криками метались черные птицы лиу-глау, «травяные стражи» по-местному. Митька уже знал, что если они летают низко, то это к скорой перемене погоды. Только пока ничего эту перемену не предвещало. Несмотря на закат, было по-прежнему жарко и душно. Хотя порванное млоэ было аккуратно зашито (кассар, ко всему прочему, оказался еще и мастер орудовать иголкой с нитками), сейчас Митька не стал его надевать. Ограничился куском легкой темной ткани, из которого соорудил нечто вроде набедренной повязки. Чтобы все-таки не ходить уж совсем дикарем. Хотя кто его сейчас мог видеть — кроме разве что кассара? А того Митька уже не стеснялся.

Иссеченная спина еще побаливала, но вполне терпимо. Чудодейственное зелье из флакона сняло не только боль, но и чуть ли не мгновенно заживляло раны. Харт-ла-Гир сказал, что через день-два останутся лишь розовые рубцы.

— Что же вы меня этим раньше не мазали? — сварливо поинтересовался Митька. — Когда прутьями пороли?

— Тогда нужно было, чтобы ты осознал свое положение, — невозмутимо отвечал кассар. — Чтобы приучился вести себя подобно рабу… чтобы никто не заподозрил, кто ты такой на самом деле. Я ведь думал, мы надолго задержимся в городе… Кстати, соком травы лиу-мен-кьяну я однажды тебя уже лечил… тогда, после клеймения.

— А оно, клеймо и вправду останется навсегда? — грустно спросил Митька. Особой разницы, впрочем, не было — что с клеймом, что без клейма, в этом чужом мире ему одинаково паршиво. Что же касается возвращения — чем дальше, тем больше надежда усыхала, съеживалась змеиной шкуркой.

— Разумеется, нет. Против сока травы лиу-йар-мингу есть другая трава, лиу-гуан-тмаа, только о ней мало кто знает. Когда потребуется, смажем твое клеймо — и за пару дней оно сойдет, точно и не бывало. Кто знает, как сложится наша судьба в дальнейшем… под кого придется тебя маскировать.

— То есть раб — это всего лишь маскировка? — присвистнул Митька. — Что же вы сразу не сказали?

— А зачем? — пожал плечами кассар. — Тогда бы ты стал играть в раба, притворяться им — и все, кто зорок, быстро бы тебя разоблачили. Нет, ничего нельзя было говорить, ты должен был поверить, что все это и вправду. Должен был вести себя как раб, думать как раб… Только это дает неуязвимость. Потом, сам смотри. Раб не привлекает к себе особого внимания, раб не общается с теми, кто по особенностям твоей речи, по выражению глаз, по жестам и походке может заподозрить неладное. Будь все как мы рассчитывали — так бы и жили с тобой в городе, и ты был бы в безопасности.

— Если не считать прутьев, — ядовито заметил Митька.

— А что такое? — зевнул кассар, выкапывая в плотной земле ямку для костра. — Цель — сохранить твою жизнь, а ублажать тебя никто и не собирался. В нашем мире ты должен жить по нашим законам… ты здесь даже и не гость, а как бы это сказать… путник… странник… А у нас наказание — обычное дело. Будь ты государев сын, думаешь, тебя миновали бы розги? Отчего же ты захотел для себя особых условий? И кроме того, — он усмехнулся, обтирая от глины маленькую лопатку, — скажи по совести: разве тебе не пошло это на пользу? Ты ведь сам рассказывал, что там, у себя дома, примерным поведением не отличался.

Митька промолчал — ему очень не хотелось углубляться в эту тему.

— В общем, иди вон к тем кустам, наломай сухих веток, — велел Харт-ла-Гир. — Да нет, — усмехнулся он, — не для того… Именно сухих — костер разводить. Будем вечернюю трапезу готовить.

…Костер разгорелся быстро и легко. В не слишком глубокой, с локоть, яме он не был виден даже вблизи, а ломкий хворост, служивший им дровами, почти не давал дыма, сгорая с тихим треском. Харт-ла-Гир явно обладал навыками походной жизни.

Не прошло и получаса, как котелок закипел, и кассар вывалил туда зерна, кусочки сушеного мяса, такие-то истолченные в порошок пряные травы.

— Имей в виду, завтра готовить будешь ты, — заявил он.

— Чтобы не выходил из образа раба? — съязвил Митька.

— Чтобы научился готовить, — ворчливо отозвался кассар. — Может, тебе это придется делать без меня. Будущее нам неведомо. Кстати, в этом супе нет ничего сложного. Простой суп.

…Несмотря на свою простоту, суп оказался очень даже вкусным. Митька съел бы и еще, но вскоре ложка уже царапнула дно котелка. Ему, как обычно, пришлось доедать за кассаром.

— Вы хоть понимаете, что мне это обидно? — для порядка поворчал он. Следовало закреплять недавно занятые позиции.

— Раб всегда ест после господина, — невозмутимо ответил Харт-ла-Гир. — А в нашем с тобой случае это еще и полезно — вкушая пищу первым, я почти всегда замечу присутствие яда… А ты что думал? Наши враги выбирают не самый жестокий, а самый быстрый и надежный способ. Отравить — это весьма разумное решение.

— А сейчас? — буркнул Митька.

— А сейчас у нас один котелок и одна ложка, — развел руками кассар. — Кто-то неизбежно будет вторым. И почему бы не ты?

На это Митька не нашелся что возразить. Он улегся на спину (уже почти и не болела) и принялся смотреть в стремительно темнеющее небо.

Солнце давно уже закатилось за холмы, и даже алая полоска у горизонта побурела, размылась. Ночь наступала по всему фронту, и точно костры передовой линии, зажглись первые, льдисто-белые звезды. Такие похожие на оставшиеся дома — и такие на самом деле чужие.

Что, интересно, сейчас делает мама? Верит ли она еще, что сын найдется — или все, оплакала и принесла цветы на пустую могилку? Нет, наверное, верит… Если сама еще жива. С ее-то больным сердцем, да такое известие. Запросто может быть инфаркт. И что тогда? Даже если возвращение возможно… К кому возвращаться? К отцу? А нужен ли он ему? Если ни разу не позвонил, не встретил… Бабушка уже три года как умерла… Вот найдет он здесь, положим, какого-нибудь доброго мага… хотя по здешним не скажешь, будто добрые… и перенесет он Митьку обратно, на Землю. Он придет домой — а квартира опечатана, или в ней уже чужие люди живут. Куда потом, в ментовку? Доказывать, что ты — это ты? Ну ладно, докажет. Тогда отправят в интернат, после — какая-нибудь путяга… Как ни крути, а получается, что вся жизнь переломана. Может, конечно, мама и жива… Но как же она там одна? И ведь не позвонишь отсюда по мобильнику, не успокоишь…

Зачем вообще все? Неужели то, что он попал сюда, под чужое небо — это всего лишь слепая случайность, игра судьбы? Может, на самом деле есть какой-то смысл, и все сложилось не зря? Но если есть смысл, значит, должен быть кто-то, кто все это придумал. Встретиться бы с ним лицом к лицу… Хотя, зачем? Ругаться? А толку-то? Просить, пусть все так повернет, чтобы вернуться домой, живым и здоровым, к маме? Только послушает ли? У него же наверняка свои какие-то планы и насчет Митьки, и насчет мамы, и даже на счет Харта-ла-Гира… Неужели ради Митькиной просьбы он, этот загадочный кто-то, все переиграет? По всем понятиям выходит, что глупости это, и остается лишь смириться и принять то, что будет… Но смиряться отчего-то было так противно… будто пить ржавую воду из старой пожарной бочки. Вот интересно, что на это сказал бы казненный единянин? Наверняка посоветовал бы уповать на милосердие Единого… и все такое… Жаль, дома Митька совсем не интересовался этими вещами. В церкви одни бабки злобные ходят, те, что по помойкам роются и бутылки собирают… а попы сигаретами торгуют и налогов не платят, об этом по телеку передавали. Многие ребята, правда, носили крестики… только все равно ведь не всерьез. Так, пофорсить… И все же что-то такое вертелось в памяти, и очень похожее на то, о чем сегодня утром говорил единянин. Да, поговорить бы с ним… Поздно… Тело его сейчас разлагается, заваленное грудой булыжников. Хорошо хоть, среди этой груды нет Митькиного камня.

А может, рискнуть? Вдруг этот Единый действительно есть? Даже кассар ведь не исключает такой возможности. Обратиться к Нему, попросить… В конце концов, он ничего не теряет, кроме пары минут. Да все равно ведь делать нечего. Костер потушен, кони стреножены и пасутся рядом. И тихо кругом, даже птицы лиу-глау перестали кричать… и кузнечики почему-то молчат.

«Слушай, — мысленно произнес он, — если Ты есть, если ты не придумка, а на самом деле… Я не знаю, как с тобой положено разговаривать… поэтому буду просто, как будто Ты сидишь рядом… Ну пожалуйста, ну вытащи меня отсюда домой. Ты ж всемогущий, Тебе ж это раз плюнуть. Только чтобы и с мамой все было в порядке, ладно?»

Он перевел дыхание. Как-то все-таки не так выходит… Будто в магазине — заверните мне то, взвесьте это. Причем в магазине-то хоть деньги платишь, а здесь так, на халяву. Типа раз уж ты добрый весь из себя, то давай, живенько подсуетись…

«Ты прости, — вновь начал он выстраивать внутри себя слова. — как-то хамовато я Тебе сказал, но я же не хотел. Раз Ты такой мощный, значит, Ты все про меня знаешь… и как я курил, и дрался, и врал… и порнуху смотрел, и это самое… в кулак… И о маме не заботился, и огрызался, и за картошкой не ходил, и в школе двойки получал…»

Он вновь замолчал. Все равно получалось что-то не то. Прости меня, Боже, за двойку по алгебре, я обязательно исправлю ее на четверку… Будто на педсовете оправдываешься…

«Опять какую-то чушь несу… Я же не такой дурак, я же понимаю, что Тебе что-то другое нужно. А я… я злой, я над тем пацаном в парке издевался, и приятно было… и ведь это не в первый раз. А Ты ведь, наверное, хочешь, чтобы я стал добрым… Только как же я стану, если во мне такое вот сидит? Ты мне помоги, ладно? А то у меня у самого не получается. Но во мне же есть и другое… я же хочу, чтобы все это… как это он говорил? любовь, радость, познание… Только мне, наверное, еще рано к Тебе туда. Я еще не научился быть добрым. Научи меня, хорошо? Я буду стараться, честно».

Митька бросил взгляд на молчаливо сидящего на траве кассара. Тот, обхватив руками колени, напоминал сейчас большую черную птицу, сложившую крылья, но в любой момент готовую взмыть в воздух.

«Ты, знаешь, и его тоже пожалей, — опять беззвучно заговорил он. — Харт, он же, в общем, нормальный мужик, а что дерется — так тут у них это принято, но вообще ведь он не злой, и он действительно хочет меня от чего-то спасти, и не только потому, что ему кто-то велел или заплатил. Этот твой… посланник, которого сегодня убили, он же про кассара сказал, что тот небезнадежен… а значит, ему можно помочь. А что он единян не любит, так Ты его прости, он ведь, сам знаешь, темный и отсталый, в идолов верит. А что он говорил, будто единяне всех кровью зальют — Ты ведь им не разрешишь, правда? Они же должны Тебя послушаться. И Ты еще это… нет, я не хвастаюсь, но Ты своему посланнику передай, он же, наверное, сейчас рядом с Тобой — что я не бросил камень в колодец, хотя меня за это потом и высекли. Потому что он говорил про то, во что хочется поверить… а в то, что Тебя нет и все вокруг само собой случается, верить скучно… и не хочется».

Ну вот, вроде, все слова сказаны. Во всяком случае, новых слов внутри не рождалось. Просто было тихо и хорошо, и спина уже не болела, и вообще хотелось всем сделать что-то хорошее… А потом слева тишину разрезал свист — резкий и безжалостный. И еще, и вновь.

— Митика, отползай к кустам! — отчаянным шепотом выдохнул Харт-ла-Гир и темной молнией метнулся к лошадям. Миг — и содрана кожаная седельная сумка, еще миг — и в руках у кассара оказался небольшой, но тугой лук, а у пояса — полный стрелами колчан. Одна за другой в темноту полетели стрелы. Судя по нескольким гортанным крикам — не без пользы.

Митька послушно пополз по-пластунски к кустам, откуда еще недавно выламывал сухие ветки. Переход от мечтаний к реальности был столь резким, что он даже толком и не понял, что случилось. Потом, приглядевшись, сумел различить на фоне ночного темного неба еще более темные, чернильные силуэты. А прерывистое конское ржание подсказало ему, что это всадники, и их много.

«Ну вот и все, — неожиданно трезво и спокойно подумалось ему. — Против такой толпы и кассар не сдюжит».

Кассар, однако, этого не понимал. В бледном свете звезд его фигура была едва заметна, но все-таки черный силуэт вылеплялся из тьмы. Там, где пасовало зрение, на помощь Митьке приходил слух, и мало-помалу он начал различать происходящее. Методично посылая стрелы в темноту, кассар метался взад и вперед, а расстреляв весь колчан, выхватил меч и — Митька не поверил своим глазам — принялся рубить пролетающие стрелы. И не только рубить — не переставая работать мечом, он ухитрялся хватать их левой рукой. Просто вынимал из воздуха, будто это не стрелы, а кружащиеся птичьи перья из распоротой подушки.

Нападающие, похоже, поняли, что все складывается как-то не так. Их оставалось не столь уж и много — в сгущающихся сумерках Митька насчитал пять или шесть силуэтов. Сбиться было легко, всадники то и дело менялись местами, выпуская серию стрел. «Почему они не лезут вперед, с мечами или саблями? — думал Митька. — Так же проще, чем боеприпас тратить». Но, видимо, были у нападающих какие-то свои резоны. Может, они боялись ближнего боя, знали, что такое Харт-ла-Гир с мечом. А может, не имели приказа. Как бы там ни было, дальняя дистанция не слишком им помогала. Меч кассара крутился точно пропеллер, сбивал потоки стрел, летящие со всех сторон.

Митька скривился от чувства собственного бессилия. Ну чем он мог помочь кассару? Тогда, в порту, он хоть камень бросил, а сейчас под рукой и не было ничего — сухая, поросшая редкой травой земля.

— А… у-у-у! — внезапно завопил Харт-ла-Гир неожиданно тонким, совершенно детским голосом, и всадники тут же, почуяв желанную цель, принялись осыпать стрелами кричавшего. Точнее, место, где он только что был. А хитрый кассар — сейчас Митька видел это совершенно четко, зрение как-то сразу обострилось — бросился на землю, перекатился, подхватил свой лук, не глядя, уцепил с земли вражескую стрелу и не целясь послал ее вперед. Сейчас же тьму прорезал яростный вопль раненого, а кассар, найдя новую стрелу, вновь воспользовался луком.

Теперь нападавших осталось трое, и они, судя по всему, не горели желанием продолжать бой. Выпуская по две-три стрелы, они быстро меняли позицию, то приближаясь, то отдаляясь. Кассар по-прежнему рубил их стрелы неимоверно удлинившимся — или это только казалось Митьке? — мечом. «Потом надо будет насобирать этих стрел, — мелькнула вдруг неожиданно практичная мысль. — Пригодятся».

И все-таки кассар оказался не всемогущ — что-то хищное клюнуло Митьку в левую ногу, чуть повыше колена. Тонкая и длинная, уже на излете, стрела впилась в кожу. Сперва, разгоряченный происходящим, он не обратил на это особого внимания — ну зацепило, ну больно, но уж никак не больнее, чем прутом, да еще с оттягом. Зато через несколько секунд он плотно сжал челюсти, чтобы не завопить. Все тело ожгло резкой, пламенной болью, а кричать — он это понимал — было ни в коем случае нельзя. Закричишь — и тут же целая стая стрел найдет к тебе дорогу.

Бой вскоре кончился. Оставшиеся всадники поняли, что самое ценное, что есть у человека — это жизнь, и тут же резко поворотили коней, удирая во тьму. Гортанными криками и свистом они призывали за собой оставшихся одинокими лошадей. Еще немного — и нападавшие растворились в ночи. Кассар устало опустил клинок.

— Можешь вылезать, — негромко произнес он. — Второй попытки не будет. Вернее, будет нескоро. Сперва они должны доложиться… тому. Кто их послал.

Постанывая, Митька выполз из кустов. Раненая нога отчего-то не гнулось, и ее пришлось волочь за собой, точно тяжелое полено.

— Ну как, цел? — бросил ему Харт-ла-Гир и тут же, заметив неестественную Митькину позу, присвистнул. — Да, дела… Теряю сноровку, пропустил. Ну-ка, давай взглянем, что там у тебя.

Неведомо откуда он извлек короткий факел, мгновенно зажег его — ни кресала, ни трута Митька не заметил — и с силой воткнув в землю, присел на корточки, разглядывая Митькину ногу.

— Болит? — коротко спросил он.

— Угу, — кивнул Митька.

— И сильно болит?

— Еще как, — Митьке пришлось шипеть сквозь зубы. — Я едва от криков удержался.

— А не удержался бы, всего бы истыкали, — кивнул Харт-ла-Гир. — Это очень плохо.

— Что плохо?

— А вот что болит, то и плохо. Не должна такая царапина болеть, если стрела нормальная. Тебя ведь только чиркнуло слегка, едва мякоть задело. Такие царапины у наших воинов не принято и замечать. А раз говоришь, болит — значит, яд. У кочевников сильные яды. Знать бы еще, чем именно мазали стрелу. Дышать тебе не трудно?

Митька прислушался к своим ощущениям.

— Ну, как бы давит слегка горло… Типа как обвязали плотным… — он замялся, подбирая нужное слово. Ну не знал он, как по-олларски будет «шарф». Впрочем, кассар понял и так.

— Ладно, будем лечиться, — коротко изрек он. — На всякий яд есть противоядие, так что не радуйся, не помрешь. Я тебя туда не пущу.