А ведь Иван неспроста так обнимает Наташу…

Известно, что может вдруг случиться, если молодой мужчина двадцати восьми лет от роду, вполне здоровый и из себя не урод, обнимает – пусть с целями-то самими невинными, пусть думая всего ободрить и утешить – обнимает девушку двадцати двух лет от роду, тоже вполне здоровую и с вполне привлекательными внешними данными…

Всякое тут может случиться. В том числе и это…

С пишущими гражданами, когда на бумаге дело доходит до этого, происходит нечто странное. Одни настолько воспаряют духом, что прочитай их вирши, скажем, слабо разбирающийся в земной физиологии инопланетчик-тарелочник – так бы и остался, бедняга зеленокожий, в блаженном неведении о способах размножения землян. Потому что от описываемых пиротехнических эффектов – вспыхиваний, и воспыланий, и возгораний, и самовозгораний, и явных поджогов, и даже взрывообразных, измеряемых в кило– и мегатоннах оргазмов – детей появиться не может, вообще ничего хорошего появиться не может, кроме головной боли у пожарной охраны и вечно занятой линии “01”…

Есть и другой подвид пишущих – вроде не воспаряющих, вроде как остающихся на земле, но… Но несколько, мягко говоря, преувеличивающих возможности своих персонажей. Физиологические возможности. У них, у персонажей, все и всегда работает с недостижимой даже для НАСА и Росавиакосмоса безотказностью… А в нужный момент – не взрывается, но извергается: потоками, ручьями, водопадами…

Трудно понять пишущих.

Вроде ведь с некоторыми из них это бывало, может даже со многими – так и почему же не написать правду? Коротко, ясно, по-военному? Глянешь на них, на авторов – на вид вроде здоровы, почитаешь – и ясно – пора им в медчасть… Одним (у которых при этом все вспыхивает и взрывается) – к психотерапевту, по поводу крепнущей пиромании. Вторым (у которых водопады и заливающие все струи) – к урологу, ибо у здоровых мужчин при этом мочеиспускательные сфинкторы надежно перекрываются…

Есть и третий подвид пишущих – ставящие перед началом этого многоточие. И переходящие к следующей главе. Короче, уцелевшие мамонты соцреализма…

Но не про мамонтов речь. Сами вымрут. Есть причина, по которой не хотелось рассказывать про это…

Наташа была девственницей.

Бывает такое на двадцать третьем году жизни – и не только с обиженными природой по части ума или внешности. Бывает. Проверено.

Предвижу вопли возмущенных Иваном ханжей-моралистов: ДА КАК ЖЕ ТАК??!! Ведь он же Адель любит?!

Любит. Но бывает и так, господа моралисты. С кем так не бывало, может первым взять камень и первым его в Ивана…

Не понял… Это все первые?? Тогда слушай мою команду! В колонну по три стано-о-о… вись! Шаг-о-о-ом… за камнями, направление юго-юго-запад, дистанция порядка километра…арш!!

Нашлись моралисты… Там, кстати, в указанном направлении, за поворотом имеют место неразгруженные платформы со щебнем. И злой как черт старшина, второй час безуспешно ожидающий обещанную рабочую силу. Увидите – вернутся другими людьми.

Оставшимся довожу: не хотел я про это рассказывать.

Но расскажу.

Коротко.

По-военному.

Без струй и взрывов.

Она стояла у окна. В другой комнате. Она не видела ничего – там, за окном. Глаза открыты – но перед ними пустота. Черная пустота. Она ушла на середине жуткой агонии, когда все стало ясно – и неизбежный финал, и то, что они ничего не смогут сделать, ничем и никак не помогут… Сбежала. Это была не слабость души, есть зрелища, которые могут выдержать только родившиеся с сердцем Воина – да и то не все… Она не кричала, не билась в истерике – стояла у окна, скрестив на груди руки, вцепившись пальцами в плечи – и не чувствуя, что на плечах останутся синяки… Она держала себя в руках в полном смысле слова…

Когда он подошел, когда он обнял ее, она поняла, что кончилось все, кончилось все и навсегда, потому что иначе бы он оставался там – до конца. И – она крепилась и держалась, пока была одна, все медленно ползущие минуты, пока была одна, а сейчас, когда он пришел и обнял ее, что-то в ней сломалось и рассыпалось – ее била крупная дрожь и рождались где-то внутри, где-то очень глубоко внутри – но искали дорогу наверх и конечно нашли бы ее, эту дорогу, – рыдания…

Он гладил ее по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал ее втиснувшиеся в плечи пальцы – он отдавал ей часть своей силы и брал взамен ее боль… Она развернулась – от окна к нему и – впервые за последние минуты увидела что-то, кроме черной пустоты – его серые глаза. Сила шла от них – к ней, а боль – обратно. И она смотрела в эти глаза, она положила руки ему на плечи – и ей захотелось, что бы исчезло всё, всё вокруг, чтобы исчез весь этот жуткий, залитый кровью, слезами и страхом мир – а они бы остались, остались в маленькой капсуле, в уцелевшей спасательной шлюпке взорвавшегося космического корабля – и чтобы капсула была с непрозрачными стенками, и чтобы летела в другую Вселенную – чистую и светлую… И Наташа полетела туда – прикрыв глаза и полуоткрыв губы…

Потом она многого не вспомнила, хотя и старалась…

Она не помнила, как оказалась на кровати, а он оказался рядом – может, обмякли и подкосились ноги, а может он ее приподнял и осторожно положил – она не видела и не помнила ничего, потому что глаза ее были закрыты, а губы нашли его губы… Она не помнила, как он раздевал ее – наверное, нежно и бережно, раз все стерлось – и в памяти осталось лишь два момента: как она совсем не стеснялась своей груди, – а она давно стыдилась ее, ей казалось, что на фоне роскошного бюста Наи у нее малозаметная грудь-замухрышка, и это было ее вечной проблемой и комплексом, а сегодня и сейчас она не стеснялась – ни когда куда-то делась прикрывающая грудь ткань, ни когда осторожные, ласкающие пальцы коснулись сосков – ни потом, когда соски ее впервые узнали, на что способны язык и губы мужчины… И еще одно запомнила она про эти минуты – как лежа на спине, выгнувшись, поднимала бедра вверх, помогая ему – уже нетерпеливо…

Потом была рука, только его рука… Она постаралась развести бедра как можно шире, еще шире, она постаралась раскрыться – она знала, что хорошо в первый раз не будет, и лишь хотела, чтобы не было больно и страшно… Рука не спешила, рука не торопилась – но страшно ей стало все равно – когда наконец его палец впервые осторожно проник в нее и тут же вышел обратно – чуть быстрее, чем проник… Он понял все! Он понял все, и все может стать как этой весной, когда она решила – будь что будет – плюнуть на принцев и покончить наконец со всем этим… Покончить и начать – но все равно ничего не вышло – не у нее не вышло… Но сейчас все было не так, не было округленных глаз, и не было дурацких вопросов, и не было суетливых движений, и не было маскирующей бессилие грубости… – опять была лишь рука, еще более неторопливая и нежная…

…Он не вошел в нее, не вошел еще ничем, даже снова пальцем – когда ей вдруг стало стыдно – ей казалось, что горячая жидкость переполняет ее, и поднимается все выше, и сейчас покажется, выступит, расплещется снаружи – и его пальцы попадут в это болото, это неправильно, это слишком много, так не должно быть, у нее было уже… она целовалась с парнями… и даже… но так не было – и ей было почему-то стыдно, и она успела подумать, что когда он наконец войдет в нее, она умрет со стыда – но тут он вошел, даже едва начал входить в нее, опять пальцем – и стыд куда-то исчез, она не умерла от стыда – она раскрылась еще, она раздвинула бедра шире, еще шире, хотя только что это казалось ей невозможным – и подалась вперед и вверх, навстречу его руке – нетерпеливым движением… Она уже не думала, никак не думала, что хорошо в первый раз быть не может, и хотела уже не только избежать боли и страха…

Она не видела, чем он вошел в нее, но поняла, что – нет, нет, еще не оно, еще не случилось главного, – чего она желала все сильней и сильней, а боялась все меньше и меньше… Поняла потому, что сейчас он спустился, спустился ниже, спустился вдоль нее губами – подбородок, шея, свод груди – и сейчас губы и язык ласкали ее сосок – и сосок увеличился, набух, он никогда не увеличивался и набухал так – ей казалось, что он стал огромным, просто гигантским, что таких не у кого не было и никогда не будет… А потом губы занялись его, соска, родным братом – маленьким братишкой-заморышем – а воспитывали и учили всему выросшего первенца уже пальцы правой руки… Пальцы его правой руки…

А левая оставалась там же – там, где она хотела все ему дать и все получить от него… Она чувствовала, как у нее внутри напряглось, сначала испуганно напряглось – взяв во влажно-упругий плен желанного, но незнакомого пришельца – и она постарались раскрыться, раскрыться не разводя бедра, их развести шире было нельзя, она постаралась раскрыться там, не зная и не понимая, чем и как она это делает, но желая раскрыться и впустить его далеко, так далеко, как он хочет – и даже дальше, так, как хочет того она, и – о, чудо! – все у нее получилось, и пришелец, скорей даже герольд, посланник, предвестник того, главного и желанного, ждать коего сил оставалось все меньше – вошел, вошел уверенно, но все равно нежно, вошел глубоко, так глубоко, как хотел, – и даже глубже, так, как того хотела она… И был в ней, и ласкал ее… Но этих ласк ей стало уже мало… Она застонала – в первый раз…

Ее губы изнывали, они жаждали его губ, и она впервые взяла инициативу на себя – неуверенно, словно спрашивая: можно? – она повлекла его вверх. Его губы вернулись к ее губам, но! – она чувствовала, она прекрасно чувствовала, с каким сожалением расстаются они с ее грудью – с грудью, которой она никогда уже не будет стыдиться, которой она всегда будет гордиться – потому что он хотел, потому что лучший в мире мужчина хотел ласкать и ласкал ее грудь именно так… Ее руки, сначала неуверенно – волосы, шея, плечи – и очень целомудренно опускались вниз – все дальше и все уверенней…

Она хотела, она очень хотела, она сгорала от этого желания – коснуться там – она не называла это даже в мыслях – она была современная, хоть и девушка – она читала книги, и смотрела фильмы, она знала что как устроено, и для чего служит, но никогда не прикасалась к этому, и даже не рассматривала вблизи вживую… Она коснулась там вскользь, словно случайно, словно нечаянно, коснулась и повела руку дальше, на секунду замерев от ожидания его реакции… Его правая рука скользнула тут же вниз с ее груди, взяла ее ладонь, покрыла сверху и положила туда, где она только что мимолетно прошла легким касанием – и научила всему, нет, конечно, не всему, все еще впереди, она еще рассмотрит это подробно и внимательно – нет! хватит!! к чертям ханжество – она еще рассмотрит подробно и внимательно его член – никаких “это” – так и только так она будет называть – недолго, пока не придумает настоящее и нежное имя… Ей хотелось рассмотреть все вблизи и в подробностях, и не только рассмотреть – она вполне современная, хоть и девушка – она попробует, она обязательно попробует все-все, что можно сделать с его членом, и вкус попробует непременно тоже, но это потом, это чуть позже, а сейчас она хочет одного и только одного…

Он снял ее руку так же осторожно, как и положил, и чуть передвинулся, не переставая целовать ее и ласкать грудь – и она поняла: сейчас! сейчас!! сейчас!!! – и застонала через закрытые поцелуем губы. Застонала от счастья.

…Она почувствовала, как что-то покинуло ее, и пришло другое – медленно, очень неторопливо, и было оно больше, гораздо больше, и входило туго, все внутри раскрывалось, разворачивалось и принимало назначенное природой и долгожданное – потом она (и он?) почувствовала мягко-упругое сопротивление какой-то преграды, и движение приостановилось, и она опять застонала, нетерпеливо и громко, и…

И подалась вперед, нетерпеливо и резко, как долго взводимая пружина – и одновременно обхватила его сзади – вжала, буквально втиснула в себя… И закричала – впервые во весь голос закричала. Но не от боли – многое пыталась вспомнить Наташа потом про этот вечер, но боли вспомнить так и не смогла…

…Он вошел в нее, вошел глубоко, так глубоко, как хотел, – и даже глубже, так, как того хотела она – крик ее не смолкал, все внутри сокращалось и тут же расслабляясь снова, все быстрей и быстрей, и она чувствовала, как в нем, ставшем сейчас частью, неотъемлемой частью ее, в ответ рождаются и рвутся наружу такие же сокращения – и слышала, как он тоже стонет, впервые стонет…

Эту ночь, начавшуюся именно так, они провели вместе.

И много чего еще было той ночью…

Не было лишь страха – у нее…

И боли – у обоих.

Хотя рядом, за стеной, – тонкий слой мелкого пепла повторял контур скорчившегося в агонии тела.

Но смерть спрятала свое жало, и не было победы ее…

Чужую смерть тоже надо уметь побеждать.