Слава Полухин умирал страшно.

Лечение не помогло, самая надежная и радикальная хирургия – осиновый кол в печень укусившего вампира – запоздала.

Процесс, поначалу в виде легкого недомогания, начался в тот момент, когда гладко выстроганное дерево обугливалось в корчащемся теле Наи. Агония наступила через полчаса после возвращения Ивана.

Агония была долгой.

Очень долгой…

Полухин горел.

Горел в полном смысле этого слова – заживо и изнутри, без видимых глазу дыма и пламени. Иван слышал о таких случаях – на уровне сказки, страшноватой легенды,– о сгоравших дотла людях. Сгоравших без пожара, без малейшего возгорания окружающих предметов. Ходили страшилки об остававшихся порой в постелях маленьких кучках золы – лежавших на белоснежных, ничуть не обуглившихся простынях…

Человек на три четверти состоит из воды – и это затягивало агонию. Тончайшие струйки горячего пара вырывались из пор кожи – окна в комнате давно запотели. Пор не хватало, кожа – на глазах высыхающая, становящаяся ломкой – лопалась, покрывалась трещинками – и из них тоже валил пар…

Громких криков не было – легкие и трахея обуглились в первую очередь – вместе с другими внутренними органами. Но звуков раздавалось достаточно. Более чем достаточно.

И страшные то были звуки.

Содержимое растерзанной аптечки валялось на полу.

Наташка не выдержала – убежала в другую комнату. Убежала после получаса отчаянных попыток помочь, облегчить, экспромтом найти лекарство… Убежала, когда стало ясно – не поможет ничто.

Иван остался. Стоял рядом. Смотрел. Только Воинам стоит смотреть до конца на такое – чтобы никогда не закралось сомнение, чтобы не дрогнули сердце и рука в момент решающего удара.

…Вид и звук были еще не самым страшным в этой сцене. И даже не запах, хотя зловоние было кошмарным.

Полухин оставался в сознании. Кричать не мог, но оставался в сознании. Почти до конца – внутренний жар шел мимо мозга. Почти до конца… Почерневшие, обугленные куски мышц отваливались с костей, глаза лопнули, брызнув мутно-горячей жидкостью – а Славик все пытался что-то не то сказать, не то показать Ивану… Что-то, открывшееся ему в эти минуты…

Велика порой цена за право остаться живым.

Парма.

Кулом катит серые воды – из откуда-то в никуда…

Белая ночь. Действительно белая – не серое марево в болотном граде царя-реформатора.

Белая ночь за окном чуть накренившегося бревенчатого дома. Родительского дома.

Марья у окна. У нее лицо старухи.

Андрюша посапывает в кровати – утомился… Новое место, новые впечатления… Андрюша крепко спит. Андрюша – нареченный Царь Живых… Жизнь как-то наладилась. Жизнь, она всегда так – или обрывается, или как-то налаживается. Их жизнь не оборвалась – пока.

Марья у окна. У нее лицо старухи.

Ей двадцать четыре года.

…Тонкий слой мелкого пепла повторял контур скорчившегося в агонии тела. На полу, на паркете – с дивана Полухин скатился, а вернуть его обратно Иван не смог – горячее тело рассыпалось в руках… Дерево паркета ничуть не пострадало.

Тонкий слой невесомого пепла… Все, что осталось от Славы Полухина – желавшего кого-нибудь убить, чтобы стать мужчиной. Не убившего. Но все-таки ставшего – мужчиной.

Он смотрел на слой пепла, повторивший контур скорчившегося тела.

Потом – преклонил колена над тем, что осталось от павшего.

Глаза были сухи.

Смыв испачкавшую лицо и руки черную жирную сажу, Иван вспомнил про Наташу. Ушла, убежала из квартиры? Грех винить…

Она не ушла. И не убежала.

Она стояла у окна. В другой комнате. Смотрела в мутную серую пустоту за окном – и не видела ничего. Стояла у самого окна, скрестив на груди руки, вцепившись пальцами в плечи – держала себя в руках в прямом и полном смысле слова.

Молчала.

Не обернулась на шаги.

Слов у него не было. Он подошел сзади, обнял ее. Провел рукой но коротким каштановым волосам… Потом еще и еще – Иван гладил ее по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал ее втиснувшиеся в плечи пальцы – отдавал ей часть своей силы и брал взамен ее боль…

И – чувствовал, как сжавшийся камень снова превращается в человека.

В девушку.