XV. Утро
1.
Из семнадцати тысяч всадников, пришедших к Девятке, в живых осталось около трети.
Ваньхе-нойон, принявший после гибели Угилая единоличное командование, уводил сводный тумен к западным горам. Драконы Неба, собравшие обильную кровавую жатву в первые часы отступления, отстали. Появилось время задуматься: что делать дальше?
Странное наваждение, толкавшее Ваньхе в не нужный ему поход, – рассеялось. Тумен-баши помнил все, что он делал в последние дни, лишь не понимал – зачем?
Но этот вопрос его не заботил. Что толку думать о прошлом, когда впереди неясное будущее? Понятно одно – назад к Сугедею дороги нет. Медленно умирать с переломленным хребтом Ваньхе не хотел. Идти под руку кого-нибудь из владык западной степи? Их тумен-баши презирал. И знал, что любой из его воинов стоит пяти, а то и больше, западных кочевников. Основать свой улус? Не было скота. Не было женщин. Не было свободной земли в степи…
Но были мечи – а сильный и смелый добудет в бою и то, и другое, и третье.
Ваньхе принял решение. В излучине степной реки орда остановилась. Хотя реки как таковой уже и не имелось, бурлила она только весной, – а сейчас осталась цепочка небольших озер с прозрачной водой, вытянувшихся по руслу и соединенных тоненькой нитью ручья. Трава вдоль ручейка была зеленой и сочной. Наверняка у этих мест есть хозяева – и скоро им придется почувствовать на себе тяжелую длань Ваньхе-хана. И много что другое – придется…
У прибрежного холма – у будущей ханской ставки – разворачивали лагерь. В приречной уреме стучали кончары, воины вырубали дерево на каркасы шатров. С вьючных коней снимали поклажу – награбленное в Девятке. И – пленников. Вернее, немногих пленниц. Они не брели, как то принято, за хвостами коней – их везли верхами, торопясь, спасаясь от мести Драконов Неба.
…Ее путы из сыромятных ремней не рассекли картинным взмахом ножа – но аккуратно развязали тугие узлы. Г-жа Мозырева разминала затекшие руки. На запястьях багровели глубокие следы веревок. Ноги подкашивались. Не привыкшее к конным марш-броскам седалище отчаянно болело. Кожа зудела – разъеденная собственным и конским потом, натертая грубой дерюгой, брошенной г-же вместо одежды. Хотелось есть и пить. Хотелось прилечь – желательно на что-нибудь мягкое. Хотелось принять прохладный душ. А больше всего хотелось развеять дикое наваждение, открыть глаза и проснуться в своей уютной квартире.
Кочевник – тот самый, невысокий и гнилозубый – что-то сказал Светлане Ивановне. Она не поняла. Он повторил – нетерпеливо и резко. Указал рукой на кучу разнородного добра, где особенно сюрреалистично смотрелся школьный глобус. Она не поняла снова. Камча вспорола воздух и ветхую дерюгу. На рубце выступили мелкие кровавые пятнышки. Было больно, очень больно – но закричала г-жа Мозырева не от этого – от запоздалого осознания настоящести кошмара.
Ее крик насиловал уши, новые и новые удары камчой никак не могли оборвать его…
2.
Пожары бушевали по всему городку, сил на все не хватало, тушили самое главное. Штаб выгорел почти дотла, и собрались они в санчасти, в кабинете у Кремера. Невеликое помещение вместило всех совещавщихся…
Таманцев был убит в своей квартире. Там же, в двадцатом доме, полегли и другие офицеры, в том числе четверо заместителей генерала, среди них толстяк Радкевич. Труп Звягинцева нашли в изрешеченной стрелами машине, а начальник службы береговой обороны Румянцев погиб в самом конце, когда кочевников уже вышибали из Девятки. Погибли многие другие – в самые первые минуты внезапной и выборочной резни.
Из начальников служб уцелели двое: Кремер и подполковник Лутко, главный энергетик – невысокий, рано поседевший, с изможденным лицом…
…Минувшая ночь стала катастрофой. Потери подсчитывались, но уже было ясно – не меньше половины населения городок потерял. И – значительную часть техники, зданий и сооружений. И – почти все неприкосновенные запасы. И, самое главное, – Девятка осталась без руководства.
С этого и начали. С главного. Командир должен быть всегда – даже если в строю остаются двое, один из них должен взять всю ответственность на себя.
Старшим по званию и должности был Лутко – по Уставу ему и следовало принять командование. Но Устав, похоже, сгорел вместе со штабными бумагами. И брать штурвал в руки подполковник не спешил.
– Я думаю – надо посылать вертушку за Гамаюном, – ответил Лутко на обращенные к нему вопросительные взгляды собравшихся. – Больше никто Девятку не вытянет…
Кремер ждал, что майор Стасов, заместитель Звягинцева, ныне временно возглавивший Отдел, – будет возражать. Или – чужими устами – предложит свою кандидатуру, благо самая реальная воинская сила находилась сейчас у него под командой. Карахара и он, и его покойный начальник издавна не жаловали. Кремера, кстати, тоже. Но майор-спецназовец молча кивнул забинтованной головой. Стасов, идеальный исполнитель, знал, что для первых ролей сам он не годится – и никогда на них не рвался. А для личных счетов не время.
Кремер думал, что главная проблема не в потерях. Не в погибших людях и не в канувших запасах. Главную проблему майор увидел сегодня в глазах уцелевших. До сих пор периметр служил четкой границей двух миров – все знали, что там, снаружи, за колючей проволокой и минными полями, кипит своя жизнь, беспощадная к слабым. Но знание это было достаточно абстрактным – пока внутри все оставалось относительно по-старому, и пока находились люди, платящие своими и чужими смертями за призрак былой жизни. Минувшей ночью стена пала, и тот мир ворвался сюда, и несколько часов пришлось жить и выживать по его законам, простым и жестоким, и все условности, все ложные критерии и ложные ценности рухнули в одночасье, и выжившие люди никогда не станут прежними. Все станет иным.
А Стасов сказал неожиданное:
– В любом разе сейчас нужен временный командующий. Предлагаю Максима Генриховича… Майора Кремера. Есть другие мнения? Или сразу проголосуем?
Тяжелый взгляд и.о. начальника Отдела обводил офицеров. Других мнений не нашлось.
Через пять минут майор Кремер принял командование над Девяткой. А еще через полчаса жизнь подкинула ему новую проблему. Мятеж на “двойке”.
3.
Вода кончилась четыре часа назад. Два последних теплых глотка…
Привал на этот раз затянулся надолго, и они оказались на солнцепеке, тень от скалы отползла – но сдвинуться следом за ней сил уже не осталось.
– Надо было остаться в гроте, – сказал Лягушонок. Каменный язык ворочался с трудом. И до крови раздирал каменные губы и каменное нёбо.
– Нет, – сказала Багира. Она смотрела на солнце – не щурясь. В глазах темнело, и это работало лучше любых противосолнечных очков и фильтров.
– Нет, – повторила Багира. – Под землей пусть подыхают крысы.
Она попыталась встать и опереться на самодельный костыль, слаженный Лягушонком из изогнутого, перекрученного ствола горного кустарника. Ничего не вышло; он впервые видел, как у Багиры что-то не вышло…
Лягушонок подумал, что придется делать волокуши, а вот тащить их долго не придется, но это неважно, потому что лежа пусть подыхают шакалы, а в их стае принято умирать, стиснув зубы, и – пытаясь добраться до глотки врага, или – хотя бы пробуя выкарабкаться самому; значит, придется ползти наверх, и вырубать две жердинки, и плести из ветвей какой-никакой настил, черт, там сплошные колючки, но как-нибудь он справится, ерунда, руки и так одна сплошная рана, но сначала, пока не ушел, надо сказать самое главное…
Он не мог начать, и ему казалось, что это просто не разлепить пересохшие, ломкие губы.
– Ира! – наконец сказал Лягушонок. – Я давно тебя люблю и предлагаю тебе стать моей женой… Вот.
Он хрипло и облегченно вздохнул. Багира посмотрела на свой залитый побуревшей кровью камуфляж, на культю правой ноги, закрученную во все, что подвернулось под руку – здесь пятна проступали свежие, алые… Посмотрела на Лягушонка. Подумала, что обезвоживание на жаре идет ударными темпами, и в сознании им быть пять –шесть часов, не более, и это будут не самые лучшие их часы. А потом Багира издала какой-то непонятный долгий звук, не то смех, не то рыдание, а может быть и то, и другое вместе.
Но, судя по ее ответу, это был все же смех.
– Лягушонок… Ну как же ты так? Ни цветов, ни шампанского… – сказала Багира, взглянула на него еще раз и добавила неожиданно серьезно и твердо: – Я согласна, Сашка. Я согласна.
4.
Они вышли сквозь распахнутую пасть Верблюда, пройдя между клыками размером с ракету “земля-воздух”. Гамаюн первым спрыгнул на каменистый берег, протянул руку Женьке.
Она медлила. Глаза наполняли слезы. Она не чувствовала Дракона – впервые за все время. Он казался мертвым, навсегда мертвым… Наконец Женька оперлась на руку подполковника и оказалась на берегу.
Он взглянул на солнце, на береговую линию, на едва заметные вдали, у горизонта, горы. Километров полтораста до Девятки, не меньше. Точнее задать точку высадки в незнакомой системе координат Женька не смогла. А потом на все попытки подкорректировать курс Верблюд не реагировал. Ладно, дойдем как-нибудь, не маленькие, подумал Гамаюн. Он ни о чем не жалел – после странной и прекрасной ночи, проведенной с Женькой среди звезд. Но чувствовал – что-то кончилось и у него, и что-то начинается вновь. И – подполковнику перестало нравиться прозвище Карахар. Черная Птица, повелевающая Драконами Земли. Не хотел Гамаюн больше повелевать Драконами. Никакими.
– Прощай, – сказала Женька и коснулась пальцами матовой поверхности огромного клыка. Повернулась и пошла в степь. Глаза поблескивали.
Гамаюн зашагал рядом. Оглянулся – пасть по-прежнему была распахнута, равнодушно и немо. Казалось, Дракон навсегда останется здесь – и окаменеет, и станет причудливой прибрежной скалой, и спустя века забредающие сюда узкоглазые пастухи сочинят свой вариант легенды о Персее и Андромеде. Красивую сказку про любовь и смерть. Про Деву и Дракона.
Движение за спиной Гамаюн не увидел и не услышал – скорее уловил неким шестым чувством, не раз спасавшим от смерти. Развернулся прыжком. Длинный гибкий псевдо-язык, вытащивший в свое время умиравшего подполковника из мясорубки на берегу, – исчезал в пасти Верблюда. Пасть закрывалась – одновременно с подъемом головы. ВВ медленно, задним ходом, удалялся от берега. И Гамаюну – показалось, конечно же показалось, какая там еще мимика у биороботов?! – что глаза Водяного Верблюда смотрят грустно.
– Спасибо, – сказала Женька. Губы дрожали. – Прощай…
Они стояли на берегу неподвижно, пока уменьшавшийся силуэт не исчез вдали. А затем пошагали в Великую Степь.
5.
Даже отсюда, с двух километров, “двойка” казалась громадной – сотня метров железобетона, пронзившая небо.
– Поднять “крокодилы” и раздолбать к той самой матери, – злобно сказал Стасов. – Что-то сильно пакостное они задумали, и меня совсем не тянет узнать – что.
Временный командующий промолчал. Стасов прав – мятежный гарнизон “двойки” явно на что-то рассчитывает. Не на переговоры, это ясно. Трое шагавших к сооружению парламентеров не подошли даже к внутреннему КПП – всех положили одной пулеметной очередью.
Майору Кремеру не давала покоя мысль: по всему судя, мятеж на “двойке” начался не сегодня – а почти сутки назад, когда из озера исчезла вода. Но за ночной резней никто не заметил, не до того было… А уход воды чем-то весьма напомнил Прогон. Только вместо огромного куска окружавшей Девятку территории, исчезнувшей из начала третьего тысячелетия – теперь в неизвестном направлении исчез такой же кусок балхашской акватории. Возможно, где-то в иных временах влажность весьма повысилась…
Один плюс во всем этом есть, подумал Кремер. Теперь ясно, что мы в нашем родном и законном прошлом, и нигде больше. Соленость Балхаша – лучшее тому доказательство. Вода вместе с растворенной солью куда-то исчезла и реки пополняют сейчас озерную котловину своим исключительно пресным стоком… Вот вам и разгадка опреснения озера.
А в остальном… В остальном все-таки виновата “двойка”. Именно она включает-выключает хроноаппаратуру, из гипотезы ставшую реальностью. После триумфального всплытия Верблюда в теоретически рассчитанной майором точке Кремеру стало ясно, что именно в водоплавающей махине та аппаратура и собрана… А Камизов, всплывший столь же неожиданно в чине полковника ФСБ, развлекается, бездумно дергая за ниточки. Пытается освоить управление Верблюдом методом тыка. Все бы ничего, но внутри ВВ была Женька. Кремеру хотелось верить – что живая и невредимая.
Допускать, чтобы засевшие в башне отморозки продолжили свои опыты, Кремер не собирался. И согласно кивнул, когда Стасов во второй раз предложил пустить в дело вертушки. Но “крокодилы” в воздух так и не поднялись. Не успели.
6.
На пересекавшей экран ровной линии появился сигнал. Не легкая рябь помех – большой и четкий пилообразный выступ.
– Ну вот, Миша, а ты все: в степь, в степь… – приговаривал Камизов, регулируя верньеры настройки на главном пульте “Казбека”. – Никуда он не пропал, нашелся, и совсем рядом, сейчас зацеплю как миленького… И для начала сыграем с обложившими нас друзьями в интересную такую игру, называется “пойди туда, сам не знаю куда”… Или я ничего не понимаю, или их сейчас как раз захватит зоной переноса…
Миша Псоев ничего не отвечал на журчащую речь полковника. Трудно поддерживать беседу с двумя пистолетными пулями калибра 6.35 в голове. Псоев сидел, откинувшись во вращающемся кресле. Бессильно свесившаяся рука до сих пор сжимала нож, но кровь на нем засыхала уже Мишина. Привыкший резать овец волчонок не рассчитал своих сил в схватке с матерым волком.
Выступ на экране увеличивался. Верблюд приближался.
– Пожалуй, пора, – проинформировал Камизов мертвого Мишу. – А то меня что-то путешествовать по временам сегодня не тянет.
И он решительно перевел тумблер в другое положение.
7.
Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере для стороннего взгляда) рассекал озеро, оставляя за собой мощную кильватерную струю.
Но цели у него не было. Уверенности тоже. Последний приказ Женьки Кремер он выполнил – и опять, как долгие столетия до того, плыл бессмысленно, из ниоткуда в никуда.
Пришедший с “двойки” сигнал снова, в третий раз, заставил содрогнуться водяную махину. Но теперь все получилось иначе.
Камизов сильно ошибался, считая свою аппаратуру способной управлять Водяным Верблюдом. Примерно с тем же успехом можно управлять верблюдом сухопутным, засунув ему под хвост жарко пылающий факел… Результаты тут всегда непредсказуемы. Скотинка может сразу с диким ревом рвануть прочь, исчезнув из пределов видимости. А может предварительно лягнуть обидчика – да так, что мало не покажется…
Водяной Верблюд на этот раз не отпрянул, и не сразу бросился наутек в иные времена. И не попытался изолировать источник опасности вневременным коконом. И даже не лягнул. Он плюнул. Озлобленно, далеко, метко.
Громадный сгусток плевка летел со сверхзвуковой скоростью, но импульсы от “двойки” неслись навстречу еще быстрее, и попадали в цель, и корежили управляющие цепи Верблюда, разрывая одни из них и замыкая новые. Верблюд становился иным. Верблюд вопил от боли, и ухо человека не могло слышать этого вопля, но на многие сотни километров окрест у людей появилось странное чувство – словно вниз по хребту им вели самым кончиком, самым заточенным до невидимости жалом клинка – и клинок этот в любой момент мог податься вперед, ломая позвоночник взрывом убийственной боли.
А потом все кончилось.
8.
Пульс стучал в виски, как конские копыта, а потом оказалось, что это действительно копыта, потому что Лягушонок их увидел – копыта и бабки нескольких лошадей, а больше не увидел ничего, голову было не поднять, да ему и наплевать, кто сидит на спинах этих коней, езжайте себе, как ехали, мы вас не трогаем, вот и езжайте… Пальцы его, впрочем, чуть дрогнули, словно попытались потянуться к раскаленному на солнце автомату. Рефлекс чистой воды. Чистой… Воды…
А затем кожа бурдюка льнула к треснувшим губам, и рука осторожно придерживала его голову, и – появилась вода, сначала просто стекавшая по подбородку, потом Лягушонок глотнул, и глотнул еще, и пил, захлебываясь, а потом желудок скрутила судорога и вода хлынула обратно, но это было не страшно, потому что воды оказалось много… Мелькнула мысль, что в жизни таких чудес не бывает, и что он уже умер, и по какой-то ошибке в списках угодил чуть выше, чем положено – мелькнула и тут же исчезла.
Потом он попытался взглянуть через плечо на Багиру, ничего не получилось, мышцы шеи не поняли или не поверили, что умирать от обезвоживания и коллапса не придется. Лягушонок вдруг сообразил, что голос, звучавший в его ушах, – говорит по-русски. Он посмотрел на говорившего. Тот оказался Андрюхой Курильским. Сомнения в реальности чуда окончательно рассеялись. С этим раздолбаем Лягушонок был достаточно хорошо знаком, чтобы понять: в ангельском воинстве Курильскому не светит даже должность последнего обозного солдата…
Смысл слов бывшего сослуживца Лягушонок стал понимать чуть позже.
– …ну я Васе-то и говорю, Скоробогатову: езжай, мол не сомневайся, не оставим Сашку на берегу пропадать, о чем разговор…
Лягушонок наконец смог с помощью Андрея сесть, прислониться спиной к каменному обломку и посмотреть на Багиру. Она тоже пила из бурдюка, который ей подавал молодой парнишка-сугаанчар. Что-то не так оказалось у парня с руками, что-то не в порядке. Но что – Лягушонок понять не смог. Курильский продолжал:
– Но что ты Ирку вытащишь… никто, извините, и подумать не мог. Не повезло ей, месяц прохромает, не меньше…
Лягушонок попытался сказать ему, чтобы раскрыл пошире глаза и убедился, что хромать Багире всю оставшуюся жизнь, – но не смог. Губы, язык, гортань – не слушались. Он попытался покрутить пальцем у виска – тоже не получилось. Впрочем, собеседник и без того понял значение красноречивого взгляда.
– Нога оторванная – чепуха, – заявил Андрей с великолепным апломбом хирурга, пришившего на законное место не один десяток утраченных ног. – У нас тут знахарь на кочевье объявился, ему такое вылечить, как два пальца… В смысле, как восемь… Вон, на Саанкея гляньте. Каково?
Паренек, повинуясь короткой фразе на языке сугаанчаров, показал кисти рук. На левой было пять пальцев. На правой – восемь.
– Во! Видали! Фирма веников не вяжет. Айболит энд Компани. А сутки назад пацан пластом лежал, к Тенгри-Ла собирался… Так что все путем будет. Этот Айболит говорит, что через полгода три лишних пальца отпадут, а еще через год одну лапу от другой не отличишь… Ты чего, Сашка?!
Лягушонок смотрел на Багиру странным взглядом, значение которого Курильский не понял. Она попыталась что-то сказать, ничего не вышло, из крохотных трещинок на губах показались алые капельки крови – и смешались с каплями воды… Тогда Багира успокаивающе кивнула головой.
– Так что все путем, сейчас чуть оклемаетесь, поедем к нам, отпуск вам всяко по здоровью положен, а может, и насовсем останетесь, сколько пахать-то на дядей в больших погонах, дом заведете, детей опять же…
Ира Багинцева слушала успокаивающий треп Курильского и улыбалась – не обращая внимания на кровь и лопающуюся кожу на губах…
9.
“Двойка” не рушилась. Она растворялась, как растворяется кусок рафинада, угодивший в кипяток. Серые плити облицовки уже исчезли, сквозь слой пузырящейся едкой слизи виднелся каркас из стали и бетона – похожий на скелет кошмарного динозавра, вставшего в агонии на дыбы.
Каркас расползался, проседал внутрь – почти беззвучно, лишь шипение доносилось до завороженных этим зрелищем людей. Холм быстро уменьшался по высоте, расползаясь на все большую площадь. Даже здесь, в двух километрах, воздух был пропитан едким химическим запахом. Земля подрагивала.
– Ну ни хрена себе… – протянул Стасов. Других слов у него не нашлось.
Майор Кремер отвернулся от бесформенного месива, в которое превращалось стоившее многие миллиарды чудо техники. Припав к биноклю, он всматривался в озеро, пытаясь увидеть знакомый двугорбый силуэт там, откуда прилетел чудовищный заряд.
Ничего.
Только бескрайняя серая гладь сливалась на горизонте с синим небом. И лежала с трех сторон Великая Степь, протянувшаяся на тысячи лет и тысячи километров. А позади – Девятка, задуманная и существовавшая лишь как придаток к погибшему техническому монстру… Монстр умер. Надо было жить дальше.
– Поехали обратно, – сказал Кремер. – Не на что тут смотреть. Дел очень много…
