Резкий и отвратительный запах привел лежащего человека в себя – ничуть не хуже нашатырного спирта.

Хотя выражение “привел в себя” едва ли точно соответствовало происходившему. Способность воспринимать объективную реальность к Сереже Панкратову понемногу вернулась, но возможности воздействия на окружающую действительность оставались в латентном состоянии… (Именно так и подумал Сергей, обожающий подобные формулировки.)

Она, реальность-действительность, находилась под носом у Сережи (в прямом смысле под носом – расстояние составляло считанные сантиметры) – и после долгого размышления была опознана им как собственная блевотина, гнусная, мерзкая и воняющая.

Панкратов попытался отодвинуться или хотя бы перевернуться на другой бок – безуспешно. По телу прошли содрогания, напоминающие конвульсии раздавленного навозного червя. Кровь лупила изнутри в виски, как кулаки боксера-садиста. Пищеводный тракт – от губ до кишечника – казался залитым чем-то едким и жгучим. Сережа попытался сблевать снова – ничего не получилось, наружу вылетело лишь несколько капель того, едкого и жгучего, – ценою боли, прошившей нутро раскаленным штопором.

Сережа плюнул на проблемы функциональной диагностики организма и решил заняться локализацией во времени и пространстве (даже сам с собой он общался мудреными словами – и в мыслях никогда не употреблял ничего нецензурного).

Локализация прошла успешно.

Под ним была земля. Над ним – звездное небо. А вокруг была ночь.

Голову Сережа повернуть не мог, шея объявила итальянскую забастовку. Глаза к стачке не присоедились – кое-как Панкратов бросил взгляд вокруг – резкая, раскалывающая голову боль тут же наказала глазные яблоки за штрейкбрехерство.

Бетонная стена слева. Колючка, идущая поверху, освещена прожекторами. Периметр. Периметр у главного КПП. Его серая коробка рядом. Еще ближе площадка с техникой. «Урал»-кунг темнел в десятке шагов от Сережи.

Я шел на КПП, понял Панкратов, там сегодня Славка Калюжный дежурит, и… И что? Нелегкий путь начался с квартиры Ваньки Зинкина, у которого почти доспела сороколитровая фляга браги… Это Сережа помнил хорошо. Та брага уже не доспеет и никогда не будет перегнана на более благородные и более градусные напитки… Да, все правльно… Человек семь или восемь молодых офицеров и штатских пили по очереди из ковша чуть пузырящуюся муть, отдающую дрожжами и карамелью, и Сережа пил, и… И что дальше? Не могли же свалить его с ног два-три литра этого лимонада… Значит, потом он пошел к КПП? Допустим. Но тогда путь пролегал вблизи “Хилтон-Девятки”… Ага, уже теплее.

Никак не мог я пройти мимо “Хилтона” и ничего не выпить, – перефразировал Сережа мысль любимого персонажа любимой книги. И память обрадованно подтвердила: точно так. Балдерис! Балдерис ухватил Панкратова за рукав и потащил внутрь, и там сидели Фонарюша с Цветковым, и пили они уже не брагу, а конечный продукт благородного искусства самогоноварения… Самый конечный…

(Вообще-то для относительно заботящихся о здоровье граждан сигналом к завершению перегонки становится прекращение возгорания продукта. Но некоторые, самые жадные, продолжают процесс, пока в капающей из аппарата жидкости остается хоть какой-то градус. Балдерис был из таких – жадных.)

Точно. Сережа знал, что слабая, почти не содержащая спирта жидкость бьет по организму с силой кумулятивного заряда – но иной наличествующей в ней отравной химией. Знал, но выпил… И не дошел до КПП. Свалился.

Понимание сути процесса принесло облегчение – и не только моральное. Панкратов собрался с силами и отодвинулся от зловонного продукта своей жизнедеятельности. Аж на двадцать сантиметров.

Старлея Славу Калюжного разбудил хлопок, даже не разбудил – вывел из легкой полудремы; послышалось стеклянное звяканье, Калюжный бросил взгляд за окно – там стало темнее; прожектор, понял Слава, выходя за дверь, – накрылся светивший в степь прожектор, опять не выдержала полуторакиловатка, и в запасе в караулке всего одна, а без резерва нельзя, и опять зампотех Сашка Федоров будет ругаться и спрашивать издевательски, закусывают они лампами на полтора кила, или выменивают на них девок в степи, и Сашку можно понять, запасы тают, а с завода ничего и никогда уже не получишь… ну что там встали столбами эти пентюхи? – открывайте ворота, меняйте лампу! – бля, до конца смены шесть часов, а вздремнуть уже не удастся, потому как Звягинцев повадился лично проверять и периметр, и берег под утро, совсем полковник стал плох после смерти Олега, лицо мертвое, глаза вурдалачьи… когда спит – непонятно, и… – ну, что вы там копаетесь, как хромые мандавошки?! уроды, лампочку ввернуть-вывернуть и то проблема… – и наверняка скоро заявится этот упырь с проверкой, и уже не поспишь, и придется с утра, сразу, только вернувшись, нырнуть на час-другой под теплый Наташкин бочок, он обожает нырять вот так, утром, в уютную норку кровати, и прижиматься к горячей спине Наташки, и чуть-чуть подождав, чтобы нагрелись руки, браться за…

Стрела бьет в горло.

Славка хрипит – булькающе. Хватается за стрелу, тянет. Древко выдергивается неожиданно легко. Зазубренный наконечник остается в ране.

Стрелы летят отовсюду. И почти не промахиваются. Бронежилеты не спасают – стрелы бьют выше их, в горло, в голову. Фигуры в камуфляже падают, не успев ничего сделать. Короткая очередь – в никуда. Еще одна, и так же быстро обрывается. Лучников не видно.

Пальцы Калюжного скользят по застежке кобуры – впустую. Кобура мокра от крови. Его крови. Серые тени появляются неожиданно. Их много. Проскакивают в открытые ворота. Выныривают из темноты – из тыла, где-то и как-то просочившись через периметр. Калюжный не удивляется. Разворачивается и бросается в караулку. Ему кажется, что бросается. На деле – бредет, пошатываясь. За спиной не бой – избиение. Мечи и копья убивают беспощадно и быстро. Захлебывающиеся автоматные очереди внести перелом не могут…

Тумблер – скорей даже рычаг – общей тревоги на дальней стене, я добегу, обязательно добегу, думает Калюжный, достаточно лишь ухватиться за рычаг, и можно падать, радостно проваливаться в темноту беспамятства, и ему кажется, что он все еще бежит, все еще рвется к рычагу, и ноги действительно подергиваются, и сапоги скребут по грязному полу караулки, и…

Секиры, разрубившей ему голову, Славка Калюжный не почувствовал.

Сережа Панкратов видел все – и ничего не мог сделать. Пытался закричать – не получилось. Пытался отползти – не получилось. Неподалеку умирали люди – почти беззвучно. Разгильдяи, не надевшие сфер, сами подставляли глотку… Надевшие – пытались сопротивляться. Хрипы, приглушенные стоны, редкие очереди.

Но ночной стрельбе у периметра никто в Девятке уже не удивлялся. Привыкли, даже не просыпались… Сигнал тревоги так и не включился.

Потом все кончилось. Своих – живых – не осталось. Только чужие. Возле «Урала» щетинятся стрелами две кучи тряпья – черпаки, закемарили в кунге, радуясь, что сегодня обойдется без еженощных казарменных развлечений. Конечно, уснули без броников… Хотя и те не помогли бы выскочившим спросонья. Серая тень нависает над черпаками, деловито выдергивает стрелы. Показалось – один шевельнулся. Жив? Не показалось – короткий взмах ножа – шевеление прекратилось. Сережа сжался, стараясь быть маленьким и незаметным….

Из бака «Урала», пробитого стрелами, тянуло бензиновой вонью, но даже она не могла перекрыть запаха крови.

Потом по бетонке глухо застучали обернутые войлоком копыта – всадники въезжали в ворота, сотня за сотней, и казалось – конца им не будет.

Сережа надеялся, что они пройдут, и он сможет как-то поползти, и добраться до караулки, она не обесточена, свет горит, и можно найти кнопку, или чем они там включают тревогу…

Напрасная надежда. Вырезавшие караул нукеры никуда от ворот уходить не собирались – крепость Карахара не должна была стать мышеловкой.

Невдалеке, там где дорога огибала рембазу и уходила к жилому городку, – раздался панический вопль. Но быстро замолк.

Водила из черпаков, везший Звягинцева и Прилепского на проверку постов в открытом «уазике», просто обалдел, увидев двигающуюся навстречу темную массу всадников.

Обалдел и не попытался сделать ничего – лишь давил на газ, вцепившись в руль мертвой хваткой. Через секунду она стала действительно мертвой – стрела вошла парнишке в глаз. Звягинцев хрипел, пришпиленный к спинке сиденья несколькими стрелами. Трусоватый Прилепский среагировал быстрее, сполз вниз, вжался в днище машины – длинное тонкое копье ударило в спину коротко и безжалостно.

Уазик с мертвыми пассажирами съехал с дороги и заглох, уткнувшись в бетонный забор. Три всадника, скрывающие угловатые, нелюдские фигуры длинными плащами, подъехали к замедлившим продвижение передовым сотням.

Они уже знали все, что произошло на берегу, напротив скалы, называемой аборигенами Воловий Рог. И что произошло под берегом – тоже. В их планах это ничего не изменило. Просто очередной шанс стали последним.

Онгоны хорошо знали Девятку, хотя ни разу не бывали здесь. Приказы они отдавали четкие и ясные – ни слова не произнося вслух. Сотни уходили в темноту, к заранее выбранным целям.

Основные силы двинулись к самому центру городка. К двадцатому дому. В нем находилась квартира генерала Таманцева и обитала вся верхушка Девятки – но не она интересовала восьмипалых. Но там же, по сведениям онгонов, жила и главная цель их похода.

Женька Кремер.

Надо было что-то делать – но что, Сережа Панкратов не знал. Ему было страшно. Чужие пришли убивать. Они убьют всех, а потом – его. Найдут и убьют. Или не найдут? И что тогда? Один в городе трупов?

Грудь неприятно давило. Немного спустя Сергей понял – шартрез. Пузырек “Русского леса” во внутреннем кармане впился в ребра. Он с трудом, в три приема, вытащил плоскую бутылочку. Поднес к губам. Неразведенный одеколон обжег гортань. Легче не стало.

Тишина. Городок спал – последние минуты сна перед смертью. Сереже хотелось плакать, а умирать – не хотелось. И он заплакал, беззвучно. Слезы катились по щетине щек. Потом он достал зажигалку и грязный носовой платок, обернул флакон. Еле слышное бульканье. Аромат “Русского леса”. Хотелось лежать и лежать, ничего не делая и вдыхая этот аромат…

Он встал на колени.

Ткань вспыхнула синим факелом, пламя лизало пальцы – боли Сергей не чувствовал. Чужие его заметили, кто-то закричал, кто-то бежал к нему. Огненный комок прочертил воздух и упал – там, где возле «Урала» расползалась бензиновая лужа. Сергей рухнул на каменистую землю, стараясь удариться головой как можно сильнее…

Майору Кремеру никогда не снились сны. А может, он мгновенно забывал их в момент пробуждения. Но сейчас он спал, и понимал, что спит, и чувствовал, что надо немедленно встать и проснуться, и – не мог.

Сон майору снился красивый, хоть и не отличающийся замысловатым сюжетом: в нем несколько степных девушек ублажали майора всеми возможными способами. Кремер, за двадцать пять лет (случай для Девятки уникальный!) своей Эльзе Теодоровне ни разу не изменивший, тем не менее плотских утех отнюдь не чурался. И происходившее с ним во сне удовольствие майору, без сомнения, доставляло, но…

Но что-то было не так.

Что-то мешало расслабиться и насладиться.

Крик… Одна из степнячек закричала – не криком истинной или поддельной любовной страсти – но воплем боли и страха… И исчезла, пропала в мелькании смуглых обнаженных тел – крик звучал откуда-то издалека. Кремер потянулся следом за ней – нежные руки остальных вцепились жестко и больно, улыбки превратились в оскалы.

Это не мой сон, решил майор Кремер, сам не понимая, откуда такая уверенность. Кино. Чужое кино. Все это мне показывают…

Он рванулся через чужой сон напролом, отшвыривая и ломая хищных лже-красоток – и проснулся. Видение померкло и исчезло.

Но не крик.

Сержант Гнатенко дежурил в ту ночь не на берегу – на крыше сорок пятого дома. Посты береговой обороны были сокращены наполовину после странного происшествия на партизанском пляже. Потому что из прилегающих к Девятке бухт исчезли айдахары – все до одного. Но совсем людей и технику с береговых утесов не убрали – странное обмеление озера еще раз показало, что сюрпризы возможны любые.

…На несколько коротких очередей у КПП Гнатенко не обратил внимания. Обычное дело, что-то ребятам в степи почудилось. Сержант и сам в подобных случаях патронов не жалел, считая, что лучше перебдеть, чем недобдеть… Ему часто приходилось хоронить недобдевших.

Когда у КПП вспыхнуло пламя, он насторожился. Потом раздались слегка похожие на выстрелы хлопки – словно в пламени взрывались патроны. Потом бухнуло сильно, огненный шар осветил все далеко вокруг, и на краткое мгновение Гнатенко показалось, что он увидел…

Всадников.

Много всадников.

Внутри периметра.

Померещилось?

А затем пламя взрыва опало, и стало темнее, чем раньше – потому что в городке погас свет. Везде. Редкие фонари на улицах, еще более редкие окна квартир – больше не светилось ничто. Опять что-то с подстанцией? Гнатенко уставился в темноту. Он прекрасно знал все шутки, что может сотворить с ночным дозорным напряженное всматривание вкупе с натянутыми как струна нервами, но… Но ему казалось, что там, в темноте между домами, происходит то, что никак не должно происходить. И звуки… Стон? Удар? Звуки ночью тоже ох как обманчивы.

Колебался он недолго – и дернул тумблер общей тревоги. Лучше перебдеть… Не произошло ничего. Вот это было уже не просто странно… То, что одновременно с подстанцией накрылась и автономная сеть системы оповещения.

Будь на месте Гнатенко какой-нибудь забитый военной жизнью черпак – на этом бы его действия и завершились. Инструкция выполнена, дальше не наше дело. Сержант же, целясь в стоявшую на отшибе от склада ГСМ цилиндрическую емкость с бензином, лишь подумал мимоходом: если поднятая таким способом тревога окажется ложной, Звягинцев его без затей расстреляет. Подумал – и выпустил первую очередь.

Полыхнуло, озарив городок, только после третьей.

И сразу для Гнатенко нашлось много работы…

В темноте – в полной, ночник и светящееся табло часов погасли, – творилось что-то странное. И опасное. Майор Кремер сел на кровати и наощупь шлепнул по здоровенной клавише аварийного освещения. В квартире замерцали тусклые лампы…

Тут же – удар.

Сильный. Сзади, туда где шея переходит в затылок. Обычного человека подобный удар надолго привел бы в беспамятство.

Кремер только зарычал и обернулся – загривок майора прикрывал толстенный слой жира. Повторить нападавший не смог. Лапищи Кремера ухватили атакующую руку. Что на руке восемь пальцев, майор заметить не успел. Кость треснула, как спичка. Тело – удивительно легкое, хоть и большого роста – описало дугу и с хрустом рухнуло на паркет спиной и затылком.

“Папа!!!” – сдавленный крик из другой комнаты. Кремер рванул туда, позабыв о табельном стволе под подушкой.

В мерцающем свете он не разглядел всех подробностей. Да и некогда было. Кремер понял лишь одно: чужие. Чужие что-то творят с его детьми. С его четырьмя младшими девчушками. А дальше майор не понимал ничего. Впервые за сорок восемь лет невозмутимейший Кремер потерял контроль над собой. И это оказалось страшно.

Стоявшие в углу пятеро степняков – путы и мешок наготове, другое оружие онгоны приказали оставить – не успели понять ничего. Последний уцелевший из них долго потом рассказывал, что ему довелось встретиться с Хурай-Ла, вечно голодным демоном земли – и чудом выжить…

Удар. Треск. Сенсорный шлем расколот на куски. Голова онгона, пытавшегося примерить его восьмилетней Паулине – тоже. В лепешку. Тело сползает по стене, дергая восьмипалыми конечностями. Гигантский демон в семейных трусах до колена перемахивает одним прыжком комнату и набрасывается на другого онгона – единственного вооруженного из пришельцев. Ружье, напоминающее подводное, падает под ноги степнякам. Следом восьмипалая рука – оторванная. Длинные суставчатые пальцы шевелятся, как лапы раздавленного паука.

Последний приказ умирающего мозга швыряет нукеров в атаку. Они наваливаются на Кремера, хватают за руки – с тем же успехом можно хватать танк за гусеницу, а самолет за пропеллер. Девчонки визжат не переставая, перекрывая хрипы умирающих степняков.

В комнате светлеет – что-то полыхнуло на улице. Там, снаружи – беспорядочная пальба, взрывы, вопли.

Мыслекоманда онгона прекращает действовать, уцелевший кочевник проскальзывает в дверь, баюкая сломанную руку. Кремер не обращает внимания. Медленно приходит в себя, достает оружие, отдергивает занавеску. Сирены общей тревоги молчат, но и так ясно – враги в Девятке.

Много врагов.

Крики на лестнице. Выстрелы. Кремер бросается туда.

Светлане Мозыревой, главе администрации ЗАТО и жене генерала Таманцева, исполнилось тридцать четыре года. И монашкой она не была. Но все минувшие ночи спала не с мужем, в другой комнате – да и вообще для обозначения их отношений после известного расширенного совещания больше всего подходил термин “холодная война”.

Шансов на победу в этой войне у г-жа Мозырева не имела. Ни одного. И она сама прекрасно понимала это. Но капитулировать не спешила, в слепой и нерассуждающей надежде, что произойдет нечто, способное вернуть на Девятку прежнее двоевластие… Не происходило ничего.

Былые соратники г-жи по администрации быстро разобрались, куда и откуда дует ветер – и развернули паруса в соответствующем направлении. Г-жа Мозырева знала точно, что в подготовке пространного, на двадцати страницах, приказа комендатуры о всеобщей воинской обязанности (для девочек тоже!) с семнадцати лет – принимали самое активное участие и ее сотрудники.

Мягкие попытки мужа объяснить, что это единственный выход, позволяющий выжить среди народа воинов, учащих детей держать оружие с младенчества, г-жа Мозырева принимала в штыки. Ни разу не выезжавшая в нынешнюю степь, она сохранила уверенность в подавляющем превосходстве техники и оружия Девятки над смешными игрушками начала железного века… Воевать должны профессионалы – а гражданскому населению Девятки надлежит под их охраной нести идеи демократии в степные кочевья. Разве степным женщинам не ясно, что быть единственной женой у мужа гораздо лучше? И неужели их мужьям не понять, что спорные пастбища и источники проще делить за столом… тьфу… на кошме переговоров? Если не ясно и не понятно – то исключительно для разъяснения этих истин, и не для чего другого, можно (и нужно!) использовать тяжелую технику и легкое стрелковое оружие…

…Она проснулась медленно и тяжело, она всегда просыпалась так, и вышла в гостиную, тускло освещенную аварийкой, – не понимая, что ее разбудило, и, давя зевок, готовилась сказать Таманцеву, что…

…Таманцев медленно сползал по стене. ПСМ валялся у ног. Правая рука скребла по обоям, пятная кровью. Изо рта тянулась красная струйка – густая, тягучая… Генерал умирал. Низкорослый кочевник – окровавленный бронзовый нож в руке – обернулся. Гнилозубо ощерился – парижский черный шелк ночного наряда г-жи, в котором она из вредности каждый вечер следовала мимо мужа в свою спальню – сразил наповал неискушенного сына степей…

Гортанный окрик из прихожей – степняк ответил чем-то неразборчиво-радостным. И бросился на Светлану Ивановну. Она опрокинулась назад, на ковер. Ударилась затылком. Закричала. Крик ушел в пустоту. Парижский шелк трещал и рвался под жадными руками. Отвратительно воняло чем-то кислым. Ноги степняка в штанах из плохо выделанной шкуры раздвигали ее пухлые колени, рука торопливо возилась со шнуровкой мотни, другая грубо и больно мяла грудь г-жи Мозыревой.

Через секунду-другую она опомнилась от падения, и попыталась спихнуть с себя нукера, весящего, наверное, раза в полтора меньше ее… Удар в лицо. Второй, третий. Разноцветные пятна перед глазами. Рот солонеет кровью. Она что-то пытается сделать – уже больше по инерции… Маленький жесткий кулак врезается в брюшину – и еще, и еще, – она задыхается, и почти не чувствует, как ее ноги раздвигаются навстречу жадному напору, и как к ним, возящимся на паркете, торопливо подбегают двое… Еще две пары рук вцепляются в остатки белья. И в тело.

Ей больно. И страшно. Парижские кружевные трусики намокают горячей мочой. Но ее кавалеры не из брезгливых…

Черпаки гибли, как и жили, – бессмысленно.

К казармам, окружавшим плац гигантской буквой “П”, прорвалось меньше трех тысяч нукеров. Обитателей желто-серых трехэтажных зданий оказалось вдвое больше. Но, в основном, то были не воины…

Лучшие бойцы давно ушли добровольцами в Отдел, или в службу быстрого реагирования, или подались в контрактники, или сложили головы в степи.

Остались всегда голодные и всегда сонные черпаки. И дедушки, следующая фаза их развития, – сытые, но тоже вечно сонные. И те, и другие любили бить и издеваться – просто первые терпеливо ждали своей очереди. И те, и другие могли при случае убить, не особо терзаясь моральной стороной дела. Но гибнуть сами – не желали ни под каким видом. Категорически. Ни за какую цель, ни под каким знаменем. Не желали до дезертирства, до самострела…

Сейчас их убивали.

В подожженных казармах царил ад. Нелепые фигуры в трусах и майках метались панически, без цели и смысла, – и гибли под мечами и стрелами. О том, чтобы организовать отпор, добраться до оружейных комнат, подумали считанные единицы, – но их смяла обезумевшая толпа. Кочевники убивали деловито и быстро, как мясники на бойне. И в это же время – не степняки, свои – за взломанными дверями торопливо пихали в мешки банки с тушенкой…

Срочники должны были погибнуть. До последнего человека.

Но все изменилось. Степные воины на миг остановились, и опустили оружие, и замерли, с недоумением глядя вокруг, словно не понимая: как и зачем они здесь оказались?

Никто не успел воспользоваться их замешательством. Впрочем, долгим оно не стало, доведенная до автоматизма выучка нукеров Сугедея сделало свое дело – нападение продолжилось. Но теперь всё происходило иначе. Степняки почти не обращали внимания на мечущихся в панике людей – убивали, только когда те сами подставлялись под удар. Зато тащили все, что подвернется под руку, увязывали в узлы, вьючили на лошадей…

В других местах городка творилось тоже самое. Хватали женщин, хватали добычу, плюнув на поставленные цели и задачи. Метались наобум, не представляя топографии места… И – поджигали все, что могло гореть. Четкий единый план нападения сломался. Войско мятежных тумен-баши перестало быть единым целым – отдельные банды убийц, насильников и мародеров терзали Девятку.

В городке было светло, пожары пылали повсюду. Стрельба на побережье, у периметра, у автопарка и у Отдела усиливалась. В дело вступали артиллерийские и ракетные установки. Потом завыли моторы – Драконы Земли двинулись в контратаку. В воздух поднимались Драконы Неба. Бойня превратилась в бой.