XII. Путч
1.
И многочисленные авантюрно-исторические романы, и вполне серьезные историки утверждают, что дворцовые и иные перевороты лучше всего производить под покровом ночной тьмы.
Романы, понятное дело, воспевают романтическую таинственность: загадочных посланцев, закутанных в плащи до пят, и кинжалы, сверкающие под луной, и заговорщиков, бесшумными тенями врывающихя в монаршьи покои, и вспоротые штыком, во избежание тревоги, барабаны…
Историки оперируют фактами и в качестве самого весомого приводят события семнадцатого года в городе трех революций. Отчего большевики опозорились при июльском своем выступлении и взяли блистательный реванш в октябре? Причина одна: питерское лето со знаменитыми белыми ночами. Короче: темнота друг заговорщика, – учат в один голос ученые и романисты.
Не совсем так.
Лучшее время для переворота в маленьких, затерянных в степи военных городках – шестой час вечера.
Оппоненты заговорщиков тоже ведь читали романы и научные исследования, поэтому ночью: а) усиливают наряды, посты, караулы; б) включают всевозможные системы сигнализации в местах, где днем они отключены; в) активно используют для подсветки ключевых объектов фонари, прожектора и т. д., сводя на нет преимущества ночной тьмы.
Кроме того, ночью личный состав по большей части спит в казарме – вскочить, одеться недолго, натренированы учебными тревогами, большей частью ночными… Опять же оружейная комната в двух шагах. А офицеры (кроме дежурных и гусарствующей молодежи) спят по домам и могут быть быстро оповещены по телефону или посыльными…
В шестом же часу вечера офицеры недавно отправились со службы по домам – и многие не дошли. Кто где, кто в магазин зашел, кто еще куда… А у дежурных наступает некая расслабленность, самая напряженная часть дежурства прошла – впереди ночь, когда можно и подремать. Если, конечно, дежуришь не на периметре и хочешь при этом проснуться…
С бойцами та же картина. У старослужащих (а они, что о дедовщине не думай, самые боеспособные солдаты) – личное время. И быть они могут где угодно, по тревоге не в один момент соберутся. У черпаков личное время бывает лишь в теории – но и они с теми или другими заданиями могут пребывать в самых отдаленных местах… Нет, что бы не писали в романах, лучшее время для путча в военных городках – шестой час вечера.
“Орлята” назначили выступление на 17.30.
2.
17.14. Крыша сорок пятого дома.
Он не волновался – старший сержант Шугарев по кличке Щука – словно всю свою двадцатилетнюю жизнь регулярно принимал участие в военных переворотах. На самом деле, конечно, этот стал для него первым – но кое в чем, порой весьма в серьезном, старший сержант успел поучаствовать на гражданке. В шахтерском поселке под Карагандой, откуда Шугарева призвали, и сейчас, наверное, парни вспоминали его имя с уважительным страхом (или будут вспоминать – неспособный к абстракциям Щука не разбирался в проблеме хроносдвигов).
Загремело железо пожарной лестницы – кто-то поднимался. Щука для порядка высунул голову над краем крыши, хотя именно сейчас ждал конкретного человека… Так и есть, лейтенант Старченко. Одолел восемь громыхающих под ногами пролетов, шагнул на крышу. Весь потный – не то упарился, не то бздит по-черному. Щука презрительно сплюнул под ноги, не сделав даже попытки встать и поприветствовать начальство. Глянул вопросительно.
– Все в порядке, – зачем-то шепотом сказал Старченко. – Начинаем в расчетное время.
Бздит, мудила, подумал Щука. Здесь, на сорок пятом, хоть вопи во всю мочь – никто снизу не расслышит, самый высокий домина в поселке…
На деле сорок пятый самым высоким зданием городка не был – имелись и другие пятиэтажки. А выше пяти этажей не строили – сейсмозона (исключением стала “двойка”, возведенная по заимствованной у строителей калифорнийских небоскребов технологии). Но дом номер сорок пять стоял в самой высокой точке скалистого полуострова – установленная на его крыше пулеметная точка господствовала над всем городком.
Сейчас дежурство на этом посту велось уже для проформы – противник так ни разу в городок и не прорвался, а периметр и прибрежные воды Девятки не попадали в зону обстрела. Зато отлично простреливались все входы и выходы в Отдел.
– Кто такой? Не припоминаю… – кивнул лейтенант на фигуру, посапывающую в тенечке.
Щука ответил не то что панибратски – с явно выраженным превосходством:
– Черпак с шестнадцатой… Распоряжение комендатуры – на все боевые посты смешанные дежурства, с обоих частей, со среды началось… Я с утра его погонял малость – ну и задрых черпачина. Умаялся. Будить не стал специально… Ну что, приступим?
С этими словами старший сержант кивнул на черпака и чиркнул ногтем по своему горлу. Но это был не интернациональный жест, известный как предложение выпить.
…На обещания “орлята” не скупились. В случае победы Щуке пообещали офицерское звание, многокомнатную квартиру в двадцатом доме, лучшем на Девятке, – и возможность накупить в степи столько девчонок, сколько пожелают физические потребности и позволят материальные возможности.
Потребностей у старшего сержанта за два года накопилось изрядно, а в возможностях составить приличный гаремчик он не сомневался. Если на дочек здешних больших людей не замахиваться – то легко. Многодетный небогатый степняк за пару десятков барашков дочку рад пристроить, совсем как в том кино, даже без финского холодильника. А барана, к примеру, на привозе можно взять за лимонадную двухлитровую пластиковую бутылку. За пустую бутылку…
Ради открывшихся перспектив Щука перерезал бы всех черпаков Девятки. И не только их.
Губы Старченко подергивались. Сейчас сблюет, брезгливо подумал Щука, нащупывая рукоять ножа.
– Н-н-нет, – выдавил наконец лейтенант. – Вдруг сигнал припоздает? А сюда кто поднимется? Операцию ведь сорвем… Ушли его куда-нибудь.
Секунду поразмыслив, Щука кивнул – с сожалением.
Хреновый был из Старченко заговорщик. Командиром в их паре только что, после жалкого лепета лейтенанта, окончательно и бесповоротно стал Щука. Можно рассуждать о смене руководства Девятки способом, не предусмотренным уставом. Можно логично убеждать себя и других, что Таманцев узурпатор, что раз вышестоящее начальство недоступно – то важные вопросы надо решать коллегиально. Можно даже успокоить себя тезисом, что всеобщее счастье стоит пролитой за него малой крови. Можно. Но если надо резануть по горлу спящего – а не можешь, то в путчисты лучше не идти, а заняться чем-нибудь спокойным. Капусту, к примеру, выращивать.
Старченко резать спящих не мог.
Щука легонько пнул черпака под ребра. Тот не проснулся. Щука пнул сильно, нетерпеливо – секунды капали.
Поднявшийся черпак тупо моргал глазенками, пока Щука излагал ему нарочито путаное поручение. Мешковатая форма, сапожищи-говнодавы, пилотка велика, топырит уши – видать, и в шестнадцатой части “афганки” тоже со второго года службы полагаются… И конечно, ничегошеньки из задания не понял, стал переспрашивать.
– Бегом, бля! – гаркнул Щука.
Сапожищи загрохотали по лестнице. До темноты проходит, мудрила. И ладно, затем и послан.
Время тикало обратным отсчетом Оставалось перетащиться на другой край крыши – оттуда открывался шикарный вид на Отдел. Нештатная тренога была сварена из толстенных труб. Щука приподнял ее с удобного, широкого конца – на узком, неухватистом пыхтел лейтенант. Тяжелая, зараза. Зря черпака так рано отпустили. Вернуть, может? – успел подумать Щука – сапоги все еще гремели железом. Больше Щука не успел ничего.
Неясная тень, уловленная боковым зрением – нагретый металл ствола, втиснутый в висок – голос, щекочущий ухо: ну вот дернись, сука!
А на крышу уже выскакивали, по крыше уже рассыпались – камуфляж, броники, сферы… Направленные в живот стволы. Отдел. Лейтенанту и Щуке с хрустом заломили руки, впечатали лицами в липкий битум крыши. Потом рывком поставили на ноги. Подошел черпак – походка кошачья, шпалер в руке, дурацкая пилотка куда-то делась. И глаза не черпаковские – цепкие, жестокие.
Не пошел никуда, догадался Щука. А по лестнице те грохотали… Лже-черпак опустил глаза и переложил пистолет в левую руку. Щука машинально проследил направление его взгляда. Тот упирался в щегольские, гармошкой, сапожки старшего сержанта – которые “черпак” сегодня старательно чистил, а потом, получив пару раз в рыло, – перечищал.
Удара Щука не увидел. Что-то жесткое, тонкое, казалось, пробило его брюшину и вошло внутрь, и оказалось раскаленным добела, и внутренности вспыхнули выворачивающим наизнанку пламенем. Обезумевшие от боли мышцы пытались согнуть Щуку пополам, но держали его крепко – он сблевал стоя, выпрямленный, с заломленными назад руками. Жижа подозрительно-красноватого цвета стекала с х/б и капала вниз.
Прямо на сверкающие сапоги.
3.
17.21. Коммутатор.
Прибрать к рукам телефонную связь в Девятке представлялось “орлятам” задачей простой и легкой.
Через два дня на третий (в день мятежа – тоже) сменой телефонисток руководила жена капитана Рустамбаева, несущая службу по контракту в чине ефрейтора. Рустамбаев, подвизавшийся в продовольственном ведомстве Радкевича, имел обыкновение заезжать к ней после службы. А в последнее время появилась у него и другая привычка – привозил с собой и отоваривал на коммутаторе продукты по удивительно смешным ценам. То мешок сахарного песку, то коробку сгущенки – и все без карточек. Телефонистки моментом привезенное расхватывали и завидовали сумевшей хорошо устроиться Розе – жене капитана. Охрана коммутатора привыкла, пропускала.
Сегодня капитан, похоже, превзошел сам себя – зашел в коммутатор налегке, но следом три здоровенных лба тащили, низко согнувшись, немалый ящик. Судя по надписи – с развесным шоколадом, ставшим ныне большим дефицитом. Рустамбаев махнул рукой скучающим внизу охранникам: со мной. Охранники не возражали, размеры и вес ящика оставляли и им надежду поживиться по дешевке сладеньким…
Надежда оказалась тщетной. На дне ящика, отнюдь не такого тяжелого, как представлялось по согнутым спинам носильщиков, лежал не шоколад. Четыре автомата с боезапасом и гранаты. Впрочем, надеждам и планам владельцев оружия тоже не пришлось воплотиться в жизнь. Сидя на вращающихся стульчиках, вошедших ждали не телефонистки – парни из Отдела с оружием наизготовку. А за пультом начальницы смены вместо Розы Рустамбаевой возвышалась плечистая фигура мичмана Российского Военно-Морского Флота Ткачика.
– Заходите, – радушно приветствовал он пришельцев. – А то мы уж заждались. Что там у вас? Шоколад? Сейчас чайку поставим…
4.
17.00 – 17.30. Гауптвахта.
Здесь тщательно просчитанная Гамаюном процедура бескровного разоружения мятежников не сработала. Да и не могла сработать.
Все пошло не так еще до начала выступления “орлят”. В 17.00 прибыл майор Стасов – заместитель начальника недавно созданной службы оперативного реагирования (не подчинявшаяся ни Гамаюну, ни Сирину, служба по сути стала личной гвардией Таманцева). Прибыл с приказом генерала сменить Васю Скоробогатова, поджидавшего прибытия “орлят”. Васе немедленно предписывалось прибыть в штаб, оставив своих ребят в распоряжении Стасова. Таманцев по телефону приказ подтвердил. Причем лично. Тон и голос ничего хорошего в случае неисполнения или промедления не сулили.
Скоробогатов попытался срочно связаться с Гамаюном – безуспешно. Пришлось исполнять приказ вышестоящего начальства, понадеявшись, что Лягушонок не позволит Стасову провалить хорошо продуманную операцию.
Как и многие надежды сегодня, эта тоже не сбылась. Первым делом Стасов отозвал Лягушонка в сторону и в подробностях расписал новую партитуру. Лягушонок слушал, недоверчиво хмурясь. Потом все понял, кивнул, улыбнулся хищно. Излишком гуманизма к врагам, пусть даже бывшим вчера друзьями, Лягушонок не страдал.
5.
17.31. Гауптвахта.
Подъехали две машины – «уазик» и ГАЗ-фургон. Офицер в сопровождении пяти автоматчиков уверенно прошел к дежурному, уверенно протянул приказ за подписью Таманцева. Список из семи арестованных – их надлежало немедленно представить в штаб, пред светлы очи расширенного заседания.
Дежурный изучал бумагу дотошно, подозрительно рассматривал печать и подпись. Офицер (подполковник Боровец, битый волк, за плечами Афган, два ранения и контузия) ждал спокойно, даже чуть лениво. Автоматчики за дверьми дежурки переминались с ноги на ногу. Приказ сомнений не вызывал. Хотя мастеров по изготовлению очень похожих на настоящие бумажек у “орлят” не водилось, но оснащенный сканером компьютер нашелся.
– Забирайте, – решился дежурный. – Но я позвоню генералу, служба есть служба…
– Звони. Но приказ срочный, – равнодушно сказал Боровец. А как еще говорить с трупом? Если на коммутаторе что-то не сложилось, жить дежурному осталось несколько секунд.
– Ч-черт… – дежурный потряс аппарат, подул зачем-то в трубку. – Опять связь накрылась… Ладно, выводите пока, я с другого телефона попробую…
– Попробуй, – сказал Боровец, дозволяя мертвецу пожить.
Аппарат был исправен, лишь отключен от линии, тоже вполне работоспособной – дежурный бутафорил.
…Тринадцать человек – шестерка Боровца и семеро арестованных – почти пересекла двор гауптвахты, почти дошла до машин (не зная, что оставленного в фургоне резерва уже там нет, а есть совсем другие люди). До машин оставалось три десятка шагов, когда ожил динамик: “Стой! Бросай оружие! Лицом в землю!”
Этот объект и эта задача считались у “орлят” важнейшими. Здесь были лучшие. И, оказавшись в полушаге от успеха, пошли на прорыв. Тишину прошили очереди – первые выстрелы путча.
Закончилось все быстро, затевать из такой позиции скоротечные огневые контакты стоило с гауптвахтовскими вертухаями – но не с бойцами Отдела…
…Раненый в обе ноги Боровец рванул чеку прижатой к животу гранаты – когда увидел, что даже плен не светит, что их хладнокровно расстреливают, что даже прихватить с собой никого не удастся. Двоих его бойцов (не считая повязанных в машинах) взяли – но оба были тяжелые. Из освобожденных арестантов не уцелел ни один – помимо перекрестного автоматного огня, персонально по ним работал Лягушонок из своей старой, но надежной СВД.
6.
Тогда же. Ставка Нурали-хана.
Байнар катался по земле, бешено грыз зубами сыромятные ремни, стянувшие руки и грудь. Ремни были крепчайшие, но на них оставались глубокие следы – окровавленные. Нурали казалось, что дважды он слышал треск ломающихся зубов.
Хан подумал, что беседовали с сыном вовсе не онгоны, не духи битвы. И вселились в него, и завладели душой – тоже не они. Больше похоже на всегда голодных и всегда вредящих людям демонов земли, что сродни Драконам Карахара. И значит – когда Байнар самовольно поднял всех воинов левой руки и попытался начать запрещенную отцом атаку – кто выиграл бы, не успей вмешаться верные люди, включенные отцом в свиту молодого углана? Кто? Карахар? Или демоны, пьющие проливаемую на землю кровь – и не способные насытиться?
Нурали не знал ответ.
Но почти одновременно с выбранным Байнаром (нашептанным демонами?) моментом атаки что-то происходило внутри крепости пришлых аскеров. Нурали слышал слабые отголоски Стрел Грома. Демоны и Карахар гневались, что хитрость их не удалась? Что лучших воинов хана вырвали из их хищной пасти?
Это хорошо. Гнев лишает разума всех – и людей, и демонов. Нурали не верил, что чужаки высунутся в степь, под кончары и дротики-джериды . Но, скорее всего, уже оттянули силы от не сработавшей ловушки, от водозабора (Нурали называл его Шумящим и Пьющим Воду). Оттянули, когда поняли, что тело Байнара связано и не подчиняется плененному ими, демонами, разуму.
А хан исполнит свой прежний план – ударит именно туда. Силами пяти сотен. Готовый ввести в прорыв всю орду – если таковой наметится. Если нет – есть другой способ попасть в крепость. По озеру, по мелководью Соленой Воды. Для подобного случая доставлен издалека, из предгорий старик-отшельник. Годы одиночества научили его языку чешуйчатых гадов – Нурали сам вчера видел, как свежепойманные в степи змеи исполняли команды хитрого старца… Ни один айдахар, послушный отшельнику, не должен тронуть воинов Нурали, если ночью, неслышными тенями они обойдут вброд стену…
Но хан и сам пока не знал, отдаст ли приказ на ночную атаку. Проба сил будет вечером. Но – чуть позже. А сейчас…
– Унесите его в шатер, – сказал хан. – Не развязывайте. Призовите жрецов Тенгри-Ла, пусть попробуют освободить душу Байнара от демонов.
Лицом углан левой руки на человека уже не походил – глаза закачены, слепые белки смотрели в никуда со страшной маски из грязи и кровавой пены.
Жрецы не помогли – Байнар умер. Очень скоро после того, как не смог исполнить приказ не то онгонов, не то демонов земли. Умер просто – перестал дышать.
7.
Пальба на гауптвахте эхом прокатилась по Девятке – почуяв неладное, заговорщики, ломая хитроумные планы, экспромтом перешли к активной фазе.
Многого натворить не успели, прикрывали их плотно. Но жертвы были – и не только среди мятежников. Кончилось все и везде быстро, затянувшись надолго лишь в одном месте – десяток путчистов пробился к котельной. Укрывшись за толстенными стенами, отстреливались и угрожали взорвать опреснитель (не имея, впрочем, взрывчатки). Через два часа сдались под гарантии жизни.
Что интересно, капитан Каюмов, обязавшийся повести самую боеспособную роту девяносто пятой части на штаб – на бэтээрах, с оружием, под предлогом защиты от мятежников – капитан Каюмов от участия в путче уклонился. Не явился, как князь Трубецкой на Сенатскую. В этот день его не могли отыскать ни соратники-путчисты, ни, позже, Отдел… Как выяснилось, окопался горе-декабрист у свежеснятой подруги – буфетчицы офицерского кафе, мало кому отказывающей. У нее Каюмов и провел весь путч. В состоянии, именуемом в протоколах “сильным алкогольным опьянением”.
Прав был Гамаюн – оперетка.
8.
17.38. Крыша сорок пятого дома.
– Колись, – сказал лже-черпак лейтенанту Старченко. Сказал равнодушно и спокойно, без надрыва, без истерики – иногда экстренное потрошение проводят именно в такой, сухой манере. И добавил, кивнув головой в сторону края крыши:
– Слышишь? Твоих дружков кончают. Вещай быстрее, кто из ваших в штабе, при генерале отирается. Если мне сейчас сообщат, что кто другой раскололся… С крыши тогда пойдешь не ногами по лестнице. Напрямую, головой вниз.
Лейтенант, судя по жестам и дергающимся губам, горел желанием рассказать всё и немедленно. Но не мог. Речевой аппарат заклинило. Словесный запор. А запах и растущее на брюках пятно свидетельствовали, что с лейтенанскими сфинкторами процесс произошел обратный.
Зато не молчал Щука.
За несколько минут у него прошел шок и рассосалась боль от удара. На гражданке ему приходилось попадать за разные грешки в кутузку и он свято следовал кодексу блатной чести: от всего отпираться и никого никогда не закладывать.
К тому же что, собственно, им могли предъявить? Попытку выбрать более удобную точку для пулемета? Несколько плюх, выданных черпаку и пару раз приданное ему же ускорение ударом ноги под копчик?
Понятно, конечно, что черпак совсем не черпак, просто выглядит моложаво. А сам из тех, кто с формой Отдела даже в жару не снимает чеченку с прорезями – и врет домашним, что перекладывает бумажки при штабе… Ну и что? По всей форме ведь не представлялся. Назвался черпаком – получай, что положено.
Все это Щука и озвучил – весьма экспансивно, на матерном диалекте живого великорусского языка. Заодно настоятельно посоветовал лейтенанту Старченко засунуть язык в задницу – и держать там до полного выяснения обстановки. На Старченко его речь возымела некоторое действие – за бегающими глазами начала читаться работа мысли. В самом деле, не на таком уж горячем их прихватили…
Склонившийся над лейтенантом лже-черпак даже не повернул голову на яростную тираду второго пленника. Пистолет в руке дернулся словно сам собой. Неприцельный, казалось, выстрел раздробил Щуке коленную чашечку. Пуля в ПМ оказалась непростая – или залитая ртутью, или надпиленная крест-накрест. Далеко в стороны полетели клочки ткани, осколки кости, кровь и что-то еще мерзко-красное.
Матерные выкрики Щуки сменились истошным воем. Старший сержант извивался всем телом, не то стараясь дотянуться до рваной раны скованными за спиной руками, не то пытаясь найти и принять наиболее безболезненное положение.
На него не обращали внимания. Никто. Парни из Отдела деловито устанавливали пулемет в прежнее положение, и спешно оборудовали две дополнительных огневых точки – из притащенных наверх новеньких, не бывавших в деле пулеметов.
Лже-черпак ободряюще похлопал Старченко по щеке пистолетом: говори, говори, не тушуйся. От ствола кисло пахнуло смертью.
Лейтенанта прорвало – торопливой скороговоркой сдавал всех: завербовавших его и завербованных им, и встреченных на тайных собраниях активных “орлят”, и пассивно сочувствующих движению…
Но самое главное – имя крысы, что завелась при штабе, Старченко не назвал. Сам не знал. Проведенные в других местах блиц-допросы дали аналогичный результат. Отрицательный.
9.
Мятеж закончился, толком не начавшись. Сообщения, поступавшие отовсюду к дежурившей в Отделе Багире, не оставляли сомнения: выступившие “орлята” везде разгромлены – с минимальными потерями Отдела.
Но тревожное чувство не оставляло Багиру. Она не могла связаться с Гамаюном. Никак. На все звонки дежурный по штабу отвечал однообразно: идет крайне важное совещание, вызвать с него подполковника нет никакой возможности. Вот так. Полное впечатление, что загадочное совещание идет на обратной стороне Луны, в безвоздушном пространстве – и имевшая место в Девятке пальба его участников не интересует по причине полной своей неслышимости.
Багира кусала губы. Багира звонила в штаб каждые пять минут. Багира изобретательно ругалась на трех языках. (Мало кто знал, но свою военную карьеру капитан Багинцева начала после университета, в чине лейтенанта и в должности военного переводчика. К нынешней работе ее привела живость характера, незаурядные спортивные данные, и простая логическая цепочка: от перевода допроса пленных – через личное проведение допроса – к захвату пленных в видах опять же допроса. Работа как работа.)
Не помогло ничего, даже ругань на трех языках – штаб молчал мертво. Кончилось тем, что она отправила туда Ткачика, быстро и грамотно управившегося на коммутаторе. Отправила, намекнув: если что, действовать по обстановке. Ткачик кивнул, ничего не уточняя. Сам не маленький. Пять минут назад мичман позвонил из штаба: все в порядке, по телефону не объяснить, но оснований для тревоги нет.
Багира знала: такие слова, будь они ложью, из морпеха не выжали бы и приставленным к виску пистолетом. Но тревога не ушла. Странное что-то там творилось в штабе. Подозрительное…
10.
На центральную площадь Девятки – “пятачок” – выходило фасадом длинное и узкое одноэтажное здание. Когда-то в нем размещались военторговские точки – продовольственные и промтоварные, ныне закрытые. Но крыльцо – протянувшееся вдоль всего фасада – по-прежнему служило чем-то вроде огромной деревенской завалинки. Как и до Прогона, выходили на него вечерами посидеть, пообщаться со знакомыми, обменяться слухами и сплетнями…
Сейчас там никто не сидел и ничем не обменивался.
На крыльце ровным рядом лежали “орлята”. Мертвые.
И четверо живых, из службы оперативного реагирования – ноги расставлены, автоматы наперевес, на головах капюшоны с прорезями. Редкие прохожие, потихоньку появлявшиеся после окончания стрельбы, обходили крыльцо по широкой дуге. Старались не смотреть на страшную выставку – и все-таки порой поглядывали.
Старший сержант Шугарев по кличке Щука лежал вторым с краю. Изломанный, искореженный – но живой. Злопамятный лже-черпак отнюдь не спал и отлично слышал, как Щука с лейтенантом Старченко дискутировали, стоит перерезать ему глотку или нет. И по пожарной лестнице раненого Щуку не потащили. Просто сбросили с крыши…
Мухи слетались на кровь, казалось, со всей Девятки. Ползали по лицам мертвецов. По лицу живого Щуки – тоже.
Умер он ночью.
