Прежде чем натянуть черный капюшон, Лягушонок секунду помедлил. Совсем чуть-чуть, но Багира заметила.

И подумала, что поняла все. Семь лет Лягушонок играл в эти игры – где ставка жизнь, а выигрыш победа – но сегодня впервые ему заведомо придется стрелять в своих. Убивать своих – потому что промахивается Лягушонок редко. Убивать своих, ставших вдруг чужими.

Багира поняла все именно так. А она до сих пор чувствовала себя ответственной за Лягушонка.

– Так надо, – сказала она и оказалась рядом. – Так надо, и не нам обсуждать приказы. Закон Джунглей прост: предавшего стаю рвут на части…

Багира – немного рисуясь боевым прозвищем – часто цитировала Киплинга, причем безбожно вставляла подходящую к случаю отсебятину.

Но сейчас она ошиблась. Лягушонка вопросы гуманизма к отступникам волновали в последнюю очередь. Его занимала другая проблема. После отключения, не ставшего Отключением, Лягушонок понял – Настя (жена) и Пашка (семилетний сын) – так и останутся в военном городке, в Сертолово. В пяти тысячах километров и в тысяче лет. Останутся навсегда. Это меняло многое – для него лично…

Меняло, но Лягушонок пока не разобрался – в лучшую или в худшую сторону.

Багира, к своим тридцати шести годам ни разу не попадавшая в капкан семейной жизни, не поняла ничего. Она жила в странном мире, действительно напоминавшем джунгли – джунгли, где бродила ее стая, и был вожак, и были враги, а она была Багирой – смертью, неслышно ступающей на мягких лапах.

Иру Багинцеву никто не назвал бы ханжой или монашкой – но любовь ее походила на любовь хищницы, встречающей не уступающего силой самца в освещенных луной джунглях, – а утром расстающейся с ним навсегда.

…Багира поправила на нем черный капюшон – материнским движением. И сказала:

– Удачной охоты, Маленький Брат.

Он не хотел быть Маленьким Братом, он любил Багиру. Но оставался для нее лишь Лягушонком…

Грозный. Семь лет назад.

…“ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД !!!” – огромные красные буквы на серой бетонной стене встретили их при въезде в город. И это был редкий случай, когда реклама ни в чем не лгала. Для Лягушонка – тогда даже не Лягушонка, а двадцатилетнего контрактника, механика-водителя Сашки Фирсова – тот бой стал коротким. И непонятным. На срочной, на учениях все происходило по-другому. На учениях никто не загоняет бронетехнику на узкие улицы городов. Пушка грохочет. Двигатель ревет. Взрывы. В шлемофоне обрывки команд. Стена впереди рушится. Кто-то в камуфляже выскакивает прямо под гусеницы – руки раскинуты, лицо – кровавая маска. Свой? Чужой? Уже неважно, многотонная громада не чувствует, как плющится под ней хрупкое тело. Сквозь помутневшую оптику ничего не видно. Пушка грохочет. Двигатель ревет, захлебываясь.

Взрыв. Боль. Темнота. Тишина…

Потом все исчезло…

…Он выползал из темной пропасти медленно, словно по частям. Первой вернулась боль – в боку и в правой ноге. Болело у Сашки и многое другое – но эта боль заглушала все. Вернулись звуки, странно ослабленные, как будто голову завернули в ком ваты, но вполне опознаваемые – взрывы, и выстрелы, и грохот рушащихся зданий, и рев стальных птиц, рвущих небо. Бой не закончен, понял Сашка, надо встать, надо открыть глаза, – и не смог ни того и ни другого, а может и смог, но не понял этого, и снова для него все кончилось…

…Потом были руки, что-то делающие с ним, сильные и осторожные руки, и был голос, хриплый, сорванный, говоривший странные слова: “Ты будешь жить, Лягушонок!”, и Сашка как-то понял, что Лягушонок – это он, но не это главное, а что главное, он не успел понять, потому что снова умер…

Сашка пришел в себя на третий день. Последствия контузии помаленьку проходили, а раны оказались несерьезными – для госпиталя. Но вокруг был не госпиталь. Вокруг – со всех сторон – громоздилась вздыбленная земля, и изломанный бетон, и искореженное железо. Подвал, раскуроченный парой прямых попаданий. Вернее, уцелевшая часть засыпанного подвала. Дрожащий огонек слаженной на скорую руку коптилки освещал все это – и человека в камуфляже, чем-то занятого в углу.

Было больно.

Было холодно.

Сашка застонал.

Человек в камуфляже оказался рядом. И – оказался женщиной. Жив, Лягушонок? Он узнал ее – Багира, командовавшая взводом десантников, еще в Моздоке он попытался подбить к ней клинья, до тех пор синеглазый шатен Сашка знал мало отказов от женщин… тогда получилось смешно, тогда получилось стыдно, но сейчас это не имело значения. Хреновые дела, сказала Багира, надо выбираться, Лягушонок… Отзвуки боя здесь едва слышались. Штурм провалился. Они остались вдвоем – в окружении. Надо выбираться. Сашка не мог. Слишком много крови потерял он до тех пор, пока Багира – последняя уцелевшая из десанта – оттащила его в эту берлогу и перевязала. Надо было выбираться – неизвестно сколько времени пришлось бы сидеть тут, в холоде и без продуктов. Он поднялся с ее помощью на ноги, и сделал два шага, и оплыл на земляной пол, и сказал, чтобы она шла одна. Багира молчала, сидела рядом, без всякого выражения рассматривала нашивку на сашкином комбезе. Группа крови. Его крови, которой осталось так мало. Под вечер она ушла, сказав, что вернется. И не вернулась – ни ночью, ни утром. Он понял, что остался один – ненадолго, до самой смерти. Боли не было. Сил тоже. Холод Сашка не чувствовал – лишь легкую приятную прохладу. Он надеялся, что умрет легко. И надеялся – что Багира дошла.

Она вернулась.

Багиры пришла через сутки, и она пришла не одна, – первым в щель между изломанными плитами проскользнул человечек с испуганным лицом. Человечек тащил ящик защитного цвета. Доктор. Лягушонок до сих пор не знал, как Багира умудрилась умыкнуть его из госпиталя дудаевцев. Увидев, где и как ему предлагают делать переливание, эскулап-сепаратист протестовал долго и бурно, мешая русские и чеченские слова. Но десантный нож Багиры хорошо умел убеждать… Потом – побледневшая, потерявшая восемьсот кубиков – она сказала ему: мы теперь одной крови, ты и я. Шли, пошатываясь от слабости, поддерживая друг друга. На окраине, у завода ЖБИ, шел бой, снаряды залетали и сюда, осколки раздирали стылый воздух…

Они вышли.

Бандитский доктор навсегда остался в холодном подвале.

С тех пор они были рядом – все семь лет необъявленных войн.

Она учила его всему, что умела – а умела Багира в основном убивать и не дать убить себя. Он оказался способным учеником. И смешное, немного детское прозвище “Лягушонок” стало звучать для тех, кто знал Сашу Фирсова, вовсе не смешно.

С тех пор они были рядом – но не вместе.