Часть вторая
Мятежники

«Это сладкое ощущение себя!» – вот первое, что подумал Эгин, когда понял, что сидит на мягком ковре.

Его ноги были подперты чем-то мягким, спина покоилась на тугих подушках. Его тело существовало. Легкие – наполнялись воздухом. Глаз он, однако, не открыл.

Судя по голосам и по разговорам, он находился в компании не слишком веселых, но достаточно просвещенных людей. Голоса некоторых показались Эгину знакомыми. Или только показались?

– …и когда я увидел у своего ложа жука-мертвителя, когда его тлетворный запах ударил мне в ноздри, а сияние его глаз поведало мне о том, сколь близок я к последней черте, о том, сколь я бессилен даже против такой ерунды, я, тогда еще тринадцатилетний мальчишка, понял, что нам не уничтожить магию. Не уничтожить хотя бы уж потому, что ее не уничтожить никому. Свод Равновесия лишь разыгрывает бурную деятельность по истреблению мира Хуммерова. Это театр. В действительности же все, что происходит под началом гнорра, – мародерство. Мы не уничтожаем. Мы лишь крадем под благовидным предлогом. Со времен Инна окс Лагина, похоже, не осталось людей, у которых хватит твердости духа на то, чтобы уничтожить Диорх, Хват Тегерменда или что-то сродни этому…

Сказать, что Эгин был удивлен, услышав такие речения, значило бы не сказать ничего.

Не будь головная боль столь мучительной, а положение столь двусмысленным и неопределенным, он непременно открыл бы глаза, чтобы взглянуть на этого любителя резать правду-матку. Но он даже не пошевелился.

Рассказчик не умолкал.

Голос его был тих, но интонации выдавали в говорившем человека не обделенного ни умом, ни волей.

Очень скоро Эгин утвердился в мысли, что находится в обществе коллег. По крайней мере одного коллеги. Самой разумной тактикой, на которую очень рассчитывал Эгин, было продолжение тактики, уже невольно им принятой. А именно – лежать тихо и притворяться мертвым. Тактика опоссумов, насекомых и раненых побежденной стороны на поле брани.

Судя по акустике и мерным покачиваниям, он пребывал в довольно просторном зале, который скорее всего являлся капитанскими гостевыми апартаментами «Зерцала Огня». Кроме Эгина, в нем находилось не менее пяти человек. Именно столько он насчитал по негромким покашливаниям и шороху одежд.

Соблазн взглянуть на них сквозь частокол ресниц был велик. Однако же Эгин сдержался.

Но ему не случилось дослушать рассказ до конца.

– Прошу прощения, милостивый гиазир, – прервал рассказчика чистый тенор. – Кажется, наш гость уже в сознании. Хватит придуриваться, взгляните на нас своими ясными зелеными очами, рах-саванн!

«Это, кажется, мне», – сообразил Эгин, полностью поглощенный совсем другим вопросом: где же он совсем недавно слышал этот мальчишеский голос?

Продолжать игру в спящего действительно было глупо. Ибо играть всегда имеет смысл до тех пор, пока никто не подозревает о твоей игре. Иначе превращаешься в посмешище. В жизни совсем не то, что в театре.

Веки Эгина, тяжелые, словно бы к ним были подвешены свинцовые гирьки, поехали вверх.

Его левая рука, будто бы сонно, будто бы случайно зацепила ножны. Они, разумеется, были пусты.

О да, голос был знаком Эгину – он не ошибся. Тот, кто посоветовал ему «не придуриваться», был не кем иным, как новым Знахарем Свода Равновесия, который пользовал Эгина не далее как утром сего дня. Безусым пятнадцатилетним мальчишкой.

«Разумеется, он тоже запомнил меня, обладателя „ясных зеленых глаз“, – подумал Эгин.

Но это был не единственный сюрприз, который выпал на долю Эгина, больше всего походившего в тот момент на слепого кутенка в день своего вступления в мир зримого.

– Позвольте представить вам, милостивые гиазиры, моего коллегу и, главное, друга! Эгин, рах-саванн Опоры Вещей!

Это был Иланаф. Он и никто другой.

Эгин устроился на подушках и превратился в слух и зрение.

Его глаза быстро привыкли к яркому свету масляных ламп, которых капитан, сидевший во главе трапезы, не пожалел для этого сборища. Теперь Эгин имел возможность видеть все. И зрелище того стоило.

Большая половина присутствующих в капитанском гостевом зале была ему знакома. Кто очень хорошо, кто едва-едва, а кое-кто в той степени, в которой только могут быть знакомы мужчина и женщина.

Во главе низкого морского стола, сервированного довольно небрежно, восседал, облокотившись на подушки, гладковыбритый и совершенно седой мужчина неопределенных лет.

Сухопарый, костистый, похожий на какого-то древнего северного героя. Его крамольные и противоречивые разглагольствования о магии, Своде Равновесия и жуках-мертвителях пришлось только что слышать Эгину. Этот – явно коллега.

Рядом с ним – улыбчивая черноволосая дама с богатой прической. Любительница четвероногих гадин. Его бывшая любовница, госпожа Вербелина исс Аран. С виду – само целомудрие, Вербелина холила в своих когтистых лапках руку седовласого рассказчика. Сомнений в том, что они любовники, у Эгина, разумеется, не возникло. Впрочем, ревности тоже.

Подле Иланафа сидела миловидная, но чудовищно бледная молодая особа с пикантными родинками (или мушками? – на таком расстоянии разобрать Эгину не удавалось) над верхней губкой.

Ее русые волосы были заплетены в четыре косы, взгляд – стыдливо опущен.

Где-то он ее уже видел, эту скромницу. Одна из подруг Иланафа? Одна из его соседок по Желтому Кольцу? Нет. Служанка Вербелины?

Но в тот момент, когда Иланаф стал подниматься со своего места, чтобы, вероятно, похлопать по плечу своего оклемавшегося «друга и коллегу» Эгина, девушка с четырьмя косами как-то очень по-детски попыталась удержать Иланафа за рукав, словно стремясь предотвратить действие, смысла и значения которого она, русоволосая, не понимала.

Удержать за рукав. «О Шилол!» – мысленно возопил Эгин, который уже видел похожую сцену однажды. В Алом театре. Когда престарелые Эллат и Эстарта сводили счеты перед финальным поединком на жестяных мечах. Только на месте Иланафа был тогда Ард окс Лайн, убитый им, Эгином, днем позже.

Рядом с Иланафом сидела спутница Арда окс Лайна.

«Мд-а, общество приятное во всех отношениях». – Эгин потер виски, как будто это могло облегчить его мучения.

Итак, он знал всех, кроме любовника Вербелины. Да, но ведь о самом существовании такового он тоже до сегодняшнего дня не подозревал!

– Милостивые гиазиры, – начал Эгин, когда Иланаф уселся на подушки рядом с ним и все взоры снова обратились на него. – Мой друг Иланаф представил меня вам. Но я сам по-прежнему нахожусь в неведении относительно ваших имен и титулов. Не сочтите за труд…

– Ты прав, ты прав, – осклабился Знахарь, вставая.

Затем он, обогнув стол, направился прямиком к Эгину.

– Меня зовут Шотор. Я, это… типа Знахарь Свода. Стало быть – коллега. А сейчас, – Знахарь положил свою белую длиннопалую руку на темя недоумевающему Эгину, – я сделаю так, что ты перестанешь втыкать тут прямо за столом.

Насколько мог заметить Эгин, слово «втыкать» – кстати сказать, совершенно не вязавшееся со званием того, кто его произнес, – вызвало некое оживление среди трапезничавших.

Вербелина мило хохотнула, Самеллан прыснул в усы, а Иланаф расплылся в улыбке.

Эгин знал эту улыбочку за Иланафом. Она свидетельствовала о том, что его товарищ осушил не меньше половины пузатого кувшина с вином. Выходит, остальные тоже навеселе.

Однако же, несмотря на свой уголовный лексикон, Знахарь был Знахарем. Громыхающая, болезненная тяжесть вмиг оставила Эгина. Голова просветлилась.

– Спасибо.

Знахарь не ответил и уселся рядом с Эгином. Заговорил седоволосый и сухопарый друг Вербелины:

– Я, милостивый гиазир, Дотанагела. Пар-арценц Опоры Писаний. Дотанагела – мое настоящее имя. Так же, как Эгин – ваше. Мы должны доверять друг другу, иначе все, что здесь происходит, станет совершеннейшей бессмыслицей.

У Эгина перехватило дух. Пар-арценц! О Шилол! Да когда такое было, чтобы рах-саванн сидел за одним столом с пар-арценцем?! Это так же нелепо, как князю играть в кости со своими сокольничими.

Но виду он, разумеется, не подал, а только вежливо промямлил что-то об огромной чести, которую Дотанагела оказал ему своим доверием…

Да, Вербелина совсем не такая дурочка, какой хочет иногда казаться! Спать с пар-арценцами Свода Равновесия сладостно и почетно. Даже если звание последних отягощено мужским слабосили…

На этой мысли Эгин осекся. Не ровен час Дотанагела читает мысли по глазам так же хорошо, как он сам, Эгин, читает людские чувства по выражению лиц.

Оставался открытым еще один принципиальнейший вопрос. Знает ли пар-арценц о том, что его подруга Вербелина до вчерашнего утра состояла в связи с ним, Эгином? Впрочем, этот вопрос лучше замять для ясности – страшно.

«Странные все-таки вещи этот пар-арценц говорил про магию и жуков-мертвителей. Интересно, скольких простаков он обрек на смерть за подобные откровения?» – снова некстати подумал Эгин.

Дотанагела, разумеется, улыбался. Ну да много ли стоит эта дружественная улыбка на лице профессионального притворщика?

– Со мной вы уже знакомы, – сказал капитан. – На всякий случай напомню, что меня зовут Самеллан.

– Я помню.

Не запомнить такое странное лицо и такое необычное имя было просто немыслимо.

Когда все мужчины представились, настала очередь женщин.

– Я – Вербелина исс Аран, – защебетала Вербелина со светской улыбкой. По всему было видно, что открывать пар-арценцу сам факт знакомства с Эгином она не намерена.

Игра Вербелины показалась Эгину самоубийственной. Водить за нос пар-арценца могущественнейшей Опоры Писаний! Но отступать было поздно. И говорить «а разве вы меня не помните, госпожа Вербелина?» – тоже.

Либо Вербелина сама толком не понимает, кому морочит голову и кому наставляет рога, как не понимает и того, чем это чревато, либо… Но размышления об этом были неуместны. Хорошо хоть она и впрямь Вербелина, а не какая-нибудь Гаэт.

– Меня зовут Авор, – тихо отрекомендовалась девушка с четырьмя косами. – Я вас помню. Мы как-то виделись в театре…

Если бы привычку краснеть, бледнеть или зеленеть, очутившись в неловком положении, не вышиб из восьмилетнего Эгина наставник вместе с мыслями о радостях семейной жизни, он скорее всего покраснел бы. Но вовсе не от осознания того, что мужчине этой русоволосой тихони он собственноручно отрубил голову на глазах у двух сотен зевак, а от воспоминания о сцене в Алом театре. Каким несносным хамом предстал он тогда перед непричастной к преступному магическому баловству «лосося» девушкой!

– Хорошо же, милостивые гиазиры. – Знахарь наполнил свою чашку, подавая пример остальным. – У нас есть дела поважнее, чем церемониальные расшаркивания. Это значит – надо выпить.

Все молча согласились. Эгин тоже кивнул, одновременно отмечая, что по-прежнему ничегошеньки не понимает. Неужто «Зерцало Огня» превратилось в прогулочный парусник для офицеров Свода и их миловидных подруг? Неужто все эти люди собрались здесь, чтобы попировать и пощекотать нервы крамолой?

– Интриговать вас далее не имеет смысла. Либо вы становитесь нашим единомышленником и беспрекословно подчиняетесь моим приказам, либо вы покойник, – начал Дотанагела, опустив чашку на столик.

Эгин кивнул. В покойники он не торопился.

– Иланаф спас вам жизнь тремя часами раньше. Но теперь таких полномочий у Иланафа нет. Так что решать будете вы, Эгин. – Дотанагела откинулся на подушки и добавил: – И я, разумеется, тоже.

Эгин снова кивнул. Что еще он мог сделать?

– Вы, наверное, уже догадались, что попали на борт корабля, команда и пассажиры которого предали Князя и Истину, – продолжал невозмутимый пар-арценц. – Сегодня вечером мы покинули Пиннарин, чтобы больше не возвращаться в него никогда. Князь Мидан, гнорр Свода, армия и флот, все варанские уложения, в конце концов, не имеют здесь никакой власти. Если хотите, мы изменники, предатели, перебежчики. Эти слова тоже не значат здесь ничего. И я, как пар-арценц Опоры Писаний, подтверждаю это. Мы направляемся в Тардер, ибо харренский сотинальм обещал и мне, и всем, кто прибудет на «Зерцале Огня», защиту и покровительство. Ваше положение, Эгин, таково, что вы можете либо отправиться в Тардер вместе с нами, либо умереть. Причем совершить этот выбор вы должны тотчас же и не колеблясь.

– Разумеется, я выбираю жизнь, – после недолгого торга со своей офицерской честью отвечал Эгин.

Дотанагела улыбнулся и развел руками:

– Вижу, вы не фанатик. Впрочем, это было ясно мне с первых минут знакомства.

– Осмелюсь спросить, из чего вы заключили, что я не фанатик? – вздернул бровь Эгин, которому отчего-то стало обидно.

Неужели то, что он не фанатик, написано у него на лбу? Если да, то эту вредную запись нужно стереть поскорее. На всякий случай.

– Да из того хотя бы, что вы, Эгин, сказали «разумеется, я выбираю жизнь». Если бы не это ваше «разумеется»… – вкрадчиво, но вполне дружественно сказал Дотанагела. – Разве, заступая на службу в офицеры Свода, вы не давали клятву, что предпочтете смерть предательству?

– Как, собственно, и вы, пар-арценц.

– Все верно Эгин. Я тоже давал эту клятву, – холодно сказал Дотанагела. – Но помните, Эгин, что не стоит пытаться предать нас так же, как вы предали Свод!

– Я ручаюсь за него, – примиряюще сказал Иланаф.

– Так, значит, бунт? – задумчиво произнес Эгин.

– А ты думал, мы под всеми парусами мчим на блядки? – это был задорный голос Знахаря.

– А теперь, Эгин, – это уже был Иланаф, – со всей честностью, на которую способен варанский офицер, поведай нам, что ты по этому поводу думаешь.

Вопрос Иланафа застал Эгина врасплох. Но игнорировать его не стоило. Сглотнув комок воздуха, Эгин прочистил горло и начал:

– Не я был зачинщиком и не знаю, что было причиной вашего решения, милостивые гиазиры. Но теперь я заодно с вами, причем скорее рад этому, чем опечален. Дело в том, что задание, данное мне моим непосредственным начальником Норо окс Шином, собственно то задание, ради выполнения которого я и поднялся на борт «Зерцала Огня», было заданием совершенно невыполнимым. Это был тупиковый туннель, оканчивающийся в подвалах Опоры Единства. Вдобавок этой ночью я совершил служебный проступок и сунул нос в дело, от которого мне следовало бы держаться подальше. Я стал поперек горла Хорту окс Тамаю, сцепившись с его людьми. Я укрывал у себя его племянницу, которая поутру отправила к праотцам двух моих слуг и словно бы превратилась в морской ветер. Или, выражаясь более прозаически, сбежала. Я обнажил Внутреннюю Секиру, чему свидетелем любезный Шотор. Меня испытывал на честность Норо окс Шин… Словом, в последние дни моя карьера едва не пошла прахом…

Эгин, конечно, утрировал. Иногда переставлял акценты. Сгущал краски.

Он говорил нарочито сбивчиво. Красноречие – не его, Эгина, союзник. Красноречие уместно только тогда, когда обдумывать каждое слово вовсе не обязательно. Красноречие уместно там, где слова ничего не значат. Там, где речь – лишь музыка.

С пар-арценцами следует быть искренним, смущенным и правдивым. Лгать нельзя. Лучше недоговаривать. Это сложно, но выполнимо, да и доказать ему следовало всего лишь то, что он, Эгин, в безвыходной ситуации.

– …и, стало быть, я обречен. Сожалеть о том, что Князь и Истина остались в Пиннарине, мне, обреченному офицеру, не с руки. Ибо моего разумения хватает на то, чтобы предпочесть предательство гибели.

Дотанагела, к которому, по преимуществу, обращал свой рассказ Эгин, удовлетворенно покачал головой. Кажется, Эгину удалось добиться своего. Пар-арценц поверил большей половине услышанного.

– Я еще утром заметил, парень, что дела твои идут хреново, – обаятельно ухмыльнувшись, подытожил Знахарь, обращаясь как бы ко всем, не только к Эгину.

– В его словах очень много правды, – добавил он, но уже обращаясь к одному лишь Дотанагеле.

Они говорили долго. Эгину приходилось много слушать, много поддакивать и еще больше удивляться.

Они опорожнили все кувшины и съели всю снедь. Но, как и всякий разговор, этот, сколь бы важным он ни был, не мог продолжаться вечно. Спустя три, а быть может, четыре часа предатели Князя и Истины встали из-за стола и начали расходиться по своим каютам.

Вербелина демонстративно льнула к Дотанагеле. Самеллан нарочито зевал. Русоволосая Авор, не проронившая ни слова с момента своего представления Эгину, укутавшись в кружевную шаль, тоже заторопилась к выходу.

«Если бы я не знал наверняка, что она была близка с Ардом окс Лайном, я бы, верно, подумал, что она девственница», – отметил про себя Эгин, провожая взглядом хрупкую фигурку девушки с тощими русыми косами.

Один Знахарь был удивительно бодр и свеж. Казалось, печать озабоченности и неопределенности, которая лежала в уголках искушенных глаз всех профессиональных лицедеев из Свода Равновесия, была совершенно чужда ему.

«И откуда они только берут этих Знахарей?» – думал Эгин, выходя в соленую черноту ночи.

– Я провожу тебя до каюты, – бросил Иланаф.

– Буду рад.

В сотый, наверное, раз за эти бесконечные сутки Эгин отдал должное затейливой судьбе. Каюта Арда, которую он совсем недавно осматривал, вооружившись Зраком Истины, стала теперь тем самым местом, где ему, по всему видать, придется торчать еще долго.

Они неспешно прошествовали по верхней палубе, удаляясь от остальных. У самого носа корабля Иланаф облокотился о фальшборт и бросил назад взгляд, который Эгин, не будь он офицером Свода, быть может, счел бы нечаянным. Нет, они были здесь одни. Матросы, не занятые на вахте, спали.

Эгин испытующе поглядел на Иланафа. Тот на него. Оба отвели глаза. Как это, оказывается, сложно – быть искренним!

«В конце концов, если я и могу доверять кому-нибудь на этом проклятом корабле, так это только Иланафу. Чего бы ни было у этого сукина сына за душой!»

– Спасибо тебе за все, – сказал Эгин со всей возможной признательностью. Все-таки речь шла о спасении его жизни!

– Надеюсь, будь ты на моем месте, Эгин, ты сделал бы то же самое, – смущенно ответил Иланаф.

«Сейчас он, конечно же, поспешит увести разговор в сторону», – догадался Эгин. Ему тоже было неловко. Он не привык к искренности, не привык благодарить.

Возможно, Иланафа смущало, что, несмотря на его протекцию, Эгину все-таки крепко досталось по голове обернутым в войлок шестопером. А возможно – и скорее всего, – он, как и всякий офицер Свода, чувствовал себя не в своей тарелке всякий раз, когда кто-либо начинал подозревать его в том, что ему не чужды старомодные человеческие чувства. Те чувства, которые не приветствовались в Своде, ибо не являлись необходимыми: дружеская привязанность, любовь, сострадание.

– Скорее всего, – уклончиво, то есть вполне откровенно, ответил Эгин.

– Ладно, ладно. Ты держался молодцом. Не хуже, чем у Норо на сковородке. Даже лучше. Ты все сказал правильно. Дотанагела тебе поверил, а от этого зависело все. Помнишь, как мы распевали в Четвертом Поместье? «Лиха та година, когда Ты вызовешь гнев пар-арценца!» Это не пустые слова. Но ты ему, кажется, понравился, несмотря ни на что! Насколько ему вообще кто-то может понравиться.

«Несмотря ни на что!» У Эгина екнуло сердце. Он вспомнил о Вербелине.

Иланаф знает, что Эгин, и Вербелина состояли в связи. И он вполне мог поделиться своим знанием с пар-арценцем. Чтобы набраться весу в его глазах.

Какую глупую игру затеяла Вербелина! Дотанагела – из Опоры Писаний. Гастрог – тоже из Опоры Писаний. Гастрог был прекрасно осведомлен о том, что он, Эгин спит с Вербелиной, чем он и поделился с Эгином в каюте Арда. То, что знает подчиненный, обычно знает и начальник. Значит?..

Эгин взглянул на Иланафа, ища не то опровержения, не то утешения.

Иланаф не ответил. Но в его глазах было написано: «Дотанагела знает».

«Ничего не исправить. Если Дотанагела захочет моей смерти, он получит ее. С Вербелиной или без», – говорил в нем голос рассудка.

«Не думай о том, что неисправимо», – говорил в нем голос его наставника по логике.

– Скажи мне, Иланаф, а почему ты не взял с собой Онни? – как-то само собой сорвалось с его языка. – Когда мы с ним возвращались с нашей последней пьянки, мне показалось…

Но Иланаф не дослушал его. Его руки сжались в кулаки, взгляд стал жестким, пожалуй, даже свирепым.

– Тебе не показалось, Эгин. Онни убит. И Канн тоже.

Прошедшие два дня отняли у Эгина три четверти его таланта удивляться услышанному и увиденному. А потому он лишь распустил узел на затылке. Его волосы рассыпались по плечам. В знак траура.

– Я ручаюсь, Эгин, это не было несчастным случаем, – зло процедил Иланаф, хотя Эгин и не задавал ему сакраментальных вопросов «кто?» и «за что?».

Повисла тягостная пауза. Эгин, опершись о борт, сверлил бессмысленным взглядом черные волны моря Фахо, подбрасывавшие «Зерцало Огня» словно мяч. Он смотрел в ночное небо, обложенное тучами.

Но видел он совсем другое. Серое Кольцо, спрыснутое ночным дождем. Себя и Онни. Видел как бы со стороны. Казалось, он даже слышал гнусавые причитания Онни – спьяну у него всегда закладывало нос. Его смелые, чрезмерные рассуждения. И его нетвердую походку, намекавшую на то, что попойка закончится для него с двумя пальцами во рту, если не в луже блевотины. Вот тебе и лужа…

– А у тебя еще все впереди! – обнадежил его Иланаф.

Эгин вздрогнул. Но нет, Иланаф не проронил ни слова. Никто ничего не говорил. Лишь шелест волн, на который так похож иногда чистый пиннаринский говор.

Эгин пожелал Иланафу доброй ночи и затворил дверь каюты Арда окс Лайна.

Когда его взгляд скользнул по опустевшим книжным полкам, ему вспомнился Гастрог. Тут же пришло в голову, что его тогдашний знакомец уже никакой не Гастрог. А просто хладный труп. Как, собственно, и Онни уже не Онни. И Канн тоже. Так и не дослужились до рах-саваннов. Как, собственно, и Амма с Кюном уже не слуги. А обыкновенные трупы в Чертоге Усопших.

Не много ли мертвых коллег для двух суток?

О да, Дотанагела был, вероятно, не далек от истины, когда говорил о том, что Свод, тот Свод Равновесия, которому все они приносили свои простодушные клятвы, мало-помалу перестает быть тем идеальным Сводом, что блюдет чистоту и неизменность вещного мира по заветам Инна окс Лагина.

Перестает быть Сводом, укрывающим в своей сени Истину. И Князя. А что, Князь и Истина суть одно и то же? Почему «Во имя Князя и Истины», а не «Во имя Истины и Эгина», например? Князь – человек, и он, Эгин, – тоже человек.

Дотанагела прав – Свод на глазах перерождается. Как и всякое перерождение, это перерождение требует человеческих жертв. И их оно находит – Онни, Гастрога, других. Неизвестных ему. Быть может, не слишком честных, не слишком искренних и вовсе не благородных. Но все же людей. И, увы, это перерождение в любой момент может потребовать на свой алтарь жизнь рах-саванна Опоры Вещей по имени Эгин.

Кое-что из рассказанного Дотанагелой осталось Эгином не понято. Например, о каком таком «та-лан отражении» толковал пар-арценц Опоры Писаний?

Вот Знахарь, например, несмотря на то, что он моложе Эгина лет на десять, знает ответ на этот вопрос. А он – нет.

Наверное, если бы он, Эгин, служил в Опоре Писаний, а не в Опоре Вещей, он бы тоже знал. Ибо «отражение» – это уж наверняка не вещь. Не предмет. И не зеркало. Хотя… Вообще, неплохой вопрос для философского трактата: есть ли отражение в зеркале некая вещь, милостивые гиазиры? Шилол его знает…

Эгин обхватил голову руками – головная боль нарастала с чудовищной быстротой. Мозги, казалось, начали медленно плавиться.

«Нет, на сегодня хватит!» – возопил Эгин и был готов повалиться на койку, как вдруг у изголовья обнаружил свой сарнод, непонятно зачем накрытый грубым войлочным одеялом, как если бы это была подушка. Шутка в духе Иланафа.

Разумеется, перед тем, как накрыть сарнод одеялом, они осмотрели все, что в нем находилось. Эгин в некоей меланхолической задумчивости открыл сарнод и заглянул внутрь. Все на своих местах. А вот и коробочка с серьгами Овель. И скомканная бумага с раскрошенными печатями.

Пахнуло вишневым клеем. Щемящая, кислая словно неспелая вишня тоска накатила на Эгина из потаенных глубин бытия. Или из его потаенных высот.

Овель. Да жива ли она, эта госпожа-плакса? Что с ней? Случится ли ему еще раз слиться с ней в танце великого единства? Случится ли ему встретить еще что-нибудь, что было бы связано с ее именем? Знает ли о ней Дотанагела? Или быть может, Знахарь?

Как всегда, больше вопросов, чем ответов. Эгин положил одну из серег на ладонь и поцеловал ее. Теперь он отчего-то не сомневался уже в том, что серьги прислала ему именно Овель. Никто другой, кроме нее. Но зачем? В память о быстролетной ночи, начавшейся для них на Желтом Кольце, продолжившейся в фехтовальном зале и окончившейся под кисейным балдахином? В знак признательности? Или как плату за услуги?

Было ли тому причиной вино, нахлынувшая внезапно сентиментальность или нечто иное, но Эгин вынул из сарнода шелковый шнур, продел его в застежки серег, завязал шнур узлом и повесил получившееся ожерелье на шею, опустив усыпанные сапфирами клешни под рубаху.

«Пусть думают что хотят, – огрызнулся Эгин в адрес невидимого критика. – У нас тут не Свод Равновесия, в конце концов!» Что-то подсказывало ему, что он нашел серьгам Овель самое правильное применение.

И, ощущая грудью холод золотых клешней не то краба, не то иного неведомого гада, Эгин задул светильник и погрузился в беспокойный сон.