Глава 17
Пиннарин
1
Когда забрезжил рассвет, Эгин был уже на полпути к вершине скалы, за хребтом которой вился ленивой змеей тракт, соединяющий Урталаргис и Пиннарин.
Он сел на плоский камень, чтобы отдышаться, и посмотрел на море. Лодку с солдатами едва было видно. Молодцы, несмотря на усталость, гребли что было мочи.
Их энтузиазм было легко понять. Солдаты хотели покинуть прибрежные воды как можно быстрее, ибо по всем правилам являлись сейчас изменниками Князя и Истины. А значит, любой верный Хорту окс Тамаю военный корабль имел все полномочия доставить их в ближайший порт для расправы.
Конечно, ни у кого из гребцов не было такого же, как у Эгина, жетона аррума, которым можно козырнуть, случись такая неприятность. Зато Лагха в случае счастливого возвращения обещал им премного всего хорошего, ради чего, несомненно, имело смысл попотеть из последних сил.
Кстати, о жетонах… Эгин извлек из своего сарнода подарок Знахаря, который не смог толком рассмотреть впотьмах.
Перед тем, как совать его под нос всем и каждому, хорошо бы узнать, как его теперь зовут и в какой Опоре он, ненароком произведенный в аррумы, теперь служит.
Сорок Отметин Огня отозвались ему голубыми искорками, в который раз подтверждая несусветную даже для видавшего виды Эгина искушенность Шотора в магических искусствах. Но самое удивительное было впереди. «Иланаф, аррум Опоры Вещей» – вот что было начертано на Секире…
Эгин не знал, радоваться ему или печалиться.
Если Секира отзывается на него, Эгина, значит, у Иланафа не может быть такой же.
Если Иланафа произвели в аррумы после его участия в обороне Хоц-Дзанга, значит, ему удалось как-то отличиться именно во время боев на Циноре.
А как, интересно, может отличиться солдат вражеского лагеря перед войсководителем, раздающим должности? Только предательством, милостивые гиазиры. Только крупным предательством.
Теперь многие несуразности, связанные с Иланафом, становилось объяснимыми. И то, что за все время, проведенное Эгином в обществе союзников гнорра, он видел Иланафа всего три раза и притом мельком. И то, что когда Эгина только-только освободили из-под стражи, Иланаф уже преспокойно тешился свежим воздухом на палубе «Венца Небес». И многое другое…
Но один вопрос по-прежнему висел в воздухе. А именно: если Иланаф такой же изменник Князя и Истины, как и все остальные, то зачем Знахарю понадобилось передавать Эгину именно его жетон? С таким же успехом Эгин мог ехать в Пиннарин со своим собственным. А в чем разница?
Хоть у аррума и втрое больше полномочий, чем у рах-саванна, но у преступного аррума их ровно столько же, сколько и у преступного рах-саванна. Однако Знахарь не похож на кретина. Он знал, что и зачем дает Эгину.
Значит, разница есть. А в каком случае есть эта разница? Только в случае, если про Иланафа известно, что он является доверенным лицом новых сильнейших Варана. То есть нового князя и нового гнорра.
Разве кто-нибудь в Варане станет чинить препятствия арруму, который работает непосредственно на нового главу Свода Равновесия? Нет, нет и нет.
«Для Свода нет такого белого, что одновременно не было бы черным. Для Свода нет такого Солнца, которое не могло бы становиться Луной. А потому верь только Своду и познавай только Свод. Ибо все остальное недостойно полного доверия и непознаваемо», – вот чему учил его наставник во дни иные.
Видно, хорошо учил. Удивление и горечь, которые овладели всем существом Эгина, играющего жетоном Иланафа, свидетельствовали именно об этом.
2
Добираться в столицу, которая вместе со всем остальным Вараном находится в пучине смуты, – отличное испытание для офицера Свода.
«Но „своими средствами“ и „своими ножками“ – это не одно и то же», – говорил Эгину гнорр.
Лагха, конечно же, был прав. Каждая минута, которую Эгин тратил впустую, меряя шагами совершенно пустынный тракт, ставила под вопрос успех всего предприятия, а в первую очередь – жизнь самого Эгина. Не более чем через три с половиной дня он должен трясти колокольчик привратника у Дома Скорняков, который находится в Пиннарине.
А пока… пока он лишь в виду колодца на триста десятой лиге тракта. Все расстояния на варанских столбовых дорогах измерялись от Пиннарина. Табличка «Триста десять» означала, что от окраин Урталаргиса он удалился на какие-то несчастные двадцать лиг.
Ему до зарезу была нужна лошадь. Но где ее взять, если на тракте он не встретил пока ни одной собаки. Какие уж там лошади?!
У колодца Эгин позволил себе небольшую передышку.
Он плеснул на лицо талой водой – а только такая и была во всех колодцах по обочинам тракта, проложенного через седые скалы, – и отошел в сторону помочиться. Как вдруг до его слуха донесся стук копыт.
Напустив на себя самый наглый и в то же время самый непринужденный вид, Эгин присел на край чаши с водой.
«Трое или четверо?» – вот что было интересно Эгину, напрягавшему слух и даже обоняние в безуспешных попытках понять, у кого ему придется покупать, выменивать или попросту отнимать четвероногое средство передвижения.
Когда из-за громады серого, обросшего лишайником валуна показались трое всадников, Эгин вздохнул с облегчением. И напрасно.
3
– День добрый, милостивые гиазиры, – сказал Эгин, прихлебывая из фляги.
– Добрый, добрый, – буркнул, спешиваясь, красноносый бородач в шерстяном плаще c капюшоном.
Двое других не сочли нужным приветствовать чужака. Они застыли в седлах в гробовом молчании, вцепившись в уздечки.
«Ну и рожи! – отметил про себя Эгин. – Я не я буду, если этот любезник не из Опоры Единства. Кто же еще, кроме солдат и людей Свода, будет с таким наглым видом разъезжать по Варану, когда перемещения цивильного люда стараниями нового князя сведены к пренебрежимому минимуму?»
Эгин ошибался. Людьми из Опоры Единства были те двое, что не пожелали спешиться.
В головы офицеров почти одновременно пришла замечательная идея, какие положено иметь в смутное время всем верным псам Князя и Истины.
Пока бородач поил своего коня и омывал лицо, покрытое серой дорожной пылью, они переглянулись, обменялись знаками и один из них, откинув на спину капюшон, процедил, обращаясь к Эгину:
– А ты кто такой будешь?
Эгин был одет не столь уж бедно, но подозрительно пестро.
Коричневый плащ был взят им у Альсима без разрешения последнего. Рубаху и штаны ему пожаловали из закромов гарнизона Перевернутой Лилии. Знаков дворянского отличия на нем не было, да и не могло быть. Перевязь со столовыми кинжалами, сарнод, короткий меч морского офицера и сандалии Арда окс Лайна.
Впрочем, насчет своего костюма Эгин был совершенно спокоен. Любая несуразица в одежде простительна человеку, который собирается покрасоваться жетоном аррума. Благо положение чрезвычайное.
– Свод Равновесия, – не изменившись в лице, сказал Эгин, уверенный в том, что всадники тотчас же полезут за своими жетонами рах-саваннов.
– Предъяви доказательства, – прогундосил первый.
– Мне нет нужды отчитываться перед людьми, которые не называют себя.
Бородач опасливо поглядывал на них, похлопывая свою кобылу (которую Эгин уже мысленно седлал, ибо, на его вкус, она была самой свежей и холеной из всех трех) по мокрой шее. «Кажется, назревает разбирательство», – было написано на его красноносой роже.
Всадники снова переглянулись.
Тогда тот, что был ближе к Эгину, вытащил свою Внешнюю Секиру и показал Эгину.
«Да, смутное время тем и отличается от „времени благоденствия“, что всякая рожа, имеющая касательство к Своду, показывает свою Секиру за здорово живешь и без колебаний. Однако же рах-саванн», – отметил Эгин с облегчением и показал свою.
– Очевидно, рах-саванн, – начальственным тоном заключил Эгин, когда его жетон отозвался своими Сорока Отметинами своему незаконному, но безраздельному владельцу, то есть ему, – что вы, как младший на одну ступень по званию, должны немедленно уступить мне свою лошадь.
Да, этот выход был эффектным. Быть в звании аррума в возрасте Эгина – это исключительный случай. Тем большая редкость – случайная встреча с таким исключительным случаем во плоти на пустынном тракте.
Всадники это понимали, а потому первый отдал бразды беседы второму. Тому, что был постарше и вызывал у Эгина еще меньше симпатий.
– Никакой лошади вам не видать, аррум, – сказал, как будто выплюнул, второй. – Потому что я тоже аррум. Но в отличие от вас спешу в столицу, исполняя волю самого князя, свидетельством чего является моя подорожная…
В подкрепление своих слов он продемонстрировал Эгину свой жетон. «Так и есть, траханая Опора Единства», – отметил Эгин. И подорожную, разбираться с которой Эгину было неохота, ибо она наверняка была совершенно подлинной.
– …а потому я хотел бы взглянуть на вашу подорожную, чтобы удостовериться в том, что вы не одна из тех паршивых овец, которые портят наше доблестное стадо.
Подорожная! Надо же такому случиться. Вот чего не учли ни Знахарь, ни гнорр, ни он сам! Смутное время – время бумажек. Да, новый гнорр, кем бы он, Хуммер его раздери, ни был, взялся за Варан со всей строгостью. Уж больно много паршивых овец развелось, с которых нужно начать, чтобы все доблестные овцы стали тише воды!
– У меня нет подорожной, – с достоинством ответил Эгин, – ибо задание, которое я получил от своего непосредственного начальника еще месяц назад, было выполнено уже после того, как Сиятельный князь Хорт окс Тамай…
– Молчать, – тихим, жутким голосом перебил Эгина второй. – Именем Князя и Истины вы заключены под стражу и будете препровождены в…
Но Эгин не стал дослушивать, куда и зачем намерены доставлять его эти милые люди с лицами отъевшихся на княжеских харчах упырей.
Ему надоело. Сколько можно топтаться пешим перед этими гадами из Опоры Единства, никогда ничем не занятыми, кроме пожирания своих собственных коллег?! Чем больше сожрал – тем выше должность. Сколько можно быть пешим, в конце концов, когда время утекает сквозь пальцы, а письмо гнорра жжет грудь тайнописью Дома Пелнов!
Но самое главное: сколько можно болтать, когда существует Пиннарин, по разноцветным улицам-кольцам которого расхаживает живая и невредимая, темноволосая и стройная девушка по имени Овель?! Ему хочется увидеть ее, как не хотелось еще ничего и никогда.
Это значит, что разговору пришел конец. Пора начинать. Причем начинать с этого аррума Опоры Единства, на счету которого никак не меньше девяти офицеров Свода. Убил бы меньше – был бы, как и второй, рах-саванном.
4
Без обманов, без уловок и переносных ударов он убил их всех.
Пока угрюмый аррум, счастливый обладатель подорожной, оканчивал свою высокомерную тираду, а его коллега рах-саванн с самодовольным видом кивал, Эгин пустил в горло арруму тонкий метательный нож с экзотическим названием «жабье ухо». Один из тех, что были предусмотрительно вложены им в перевязь со столовыми кинжалами Лиг.
Когда аррум закатил глаза и начал медленно заваливаться в седле на спину, обильно орошая кровью и свой дорожный костюм, и свою ошалевшую лошадь, а рах-саванн, плохо соображая, что же, собственно, происходит, потянулся за мечом, Эгин уже вступил в короткую и яростную схватку с красноносым бородачом.
Бородач продемонстрировал один левый отбив, два вольных выпада с прокрутом на каблуке и оказался, в общем-то, не таким рохлей, как вначале представилось Эгину.
Но времени на долгую возню у Эгина не было.
– Мы не в цирке, дядя! – гаркнул он в духе Шотора. Да так громко, что бородач от неожиданности вздрогнул.
Мгновенного замешательства противника Эгину вполне хватило, чтобы не очень благородно, но очень действенно пробить уводящий удар левой ногой – это называлось «метла осенних ветров».
Оборонительная стойка бородача была вскрыта. Меч погрузился на четыре ладони в приемистый живот противника, которому так и не довелось обмолвиться с Эгином и парой слов, если не считать довольно недружелюбного ответа на приветствие.
Эгину очень повезло. Пока свершалась расправа над владельцем лучшей кобылы из трех, спина Эгина была совершенно беззащитна.
Когда убитый метательным ножом аррум сполз-таки под копыта лошади рах-саванна, та с пронзительным ржанием взвилась на дыбы и рах-саванн, сквернословя во всю глотку, был вынужден успокаивать свое животное, теряя драгоценные мгновения Эгиновой беззащитности.
Но вот толстяк булькнул кровью. Эгин выхватил свой клинок из его распоротого брюха, и впечатлительная лошадь рах-саванна, не выдержав, видимо, переизбытка впечатлений, неожиданно присмирела.
Рах-саванн, само собой, не замедлил этим воспользоваться. И ошибся.
Его первой и последней ошибкой стала попытка одолеть Эгина, «седла не покидая».
Мнимая неуязвимость всадника очень быстро оборачивается полным крахом его защиты под ударами умелого пешего противника.
«Сейчас будет бить лошадь в ноздри. Сейчас будет заходить мне под левую руку», – вот какого поведения ожидал от Эгина рах-саванн. Но Эгин рассудил иначе.
Проигнорировав пресловутые ноздри, о которых твердят молодым кавалеристам на любом плацу от Када до Магдорна, Эгин обошел противника справа. Но он не стал предпринимать попыток поразить рах-саванна в спину или колоть лошади бока. Ибо всякому дураку известно, что если лошадь начнет лягаться, то уж лучше бы ты родился в другом месте и в другое время.
Эгин, спровоцировав рах-саванна на ложный отбив, бросился на землю. И, сделав три переворота по пыльным камням, недосягаемый для короткого меча противника, очень скоро оказался у лошадиного зада.
Легонько, самым краем лезвия своего меча, Эгин полоснул лошадь рах-саванна по сухожилию. А затем по второму. Все это произошло настолько быстро, что когда лошадь, издав пронзительное, обиженное ржание, стала оседать на задние ноги, рах-саванн Опоры Единства встретил это событие с недоумевающей рожей. Хотя чего тут, казалось бы, недоумевать?
Несмотря на это, рах-саванна хватило на то, чтобы покинуть седло в столь рискованных обстоятельствах.
Теперь уже все мнимые преимущества были пущены по ветру. Эгин, совершенно озверевший, с мечом, омытым кровью бывших если уж не товарищей, но попутчиков аррума, был неустрашим, как на тренировке с деревянным оружием, и окрылен чем-то таким, о чем рах-саван, несчастный служака, даже не подозревал.
Лошадь убитого аррума, казалось, обезумела от вида своей искалеченной подруги, заржала и, заложив немыслимый вираж, промчалась мимо Эгина, отсрочив расправу над рах-саванном.
«Всем лошадям сегодня назначено сойти с ума, это уж точно. И аррумам тоже. Пора бежать, бежать подальше от этого сумасшедшего аррума Опоры Вещей. От этого озверевшего мятежника, который наверняка носит в себе одно из страшных цинорских умертвий и неодолим, словно…» – думал рах-саванн.
И здесь рах-саванн, выкормыш Опоры Единства, молодой упырь, был снова не прав. И по форме. И по существу.
Рах-саванн показал Эгину спину и помчался прочь, стремясь скрыться в скалах быстрее, быстрее, чем что? Чем ветер? Чем полет стали, почуявшей кровь? Три кинжала подряд – одно «жабье ухо» и два столовых, подвернувшихся Эгину под горячую руку, – вонзились ему в спину, не защищенную даже дорожной кольчугой.
Рах-саванн захрипел, остановился и упал на спину, вогнав тяжестью своего тела кинжалы еще глубже. Настолько глубоко, чтобы перестать дышать в ту же минуту.
Эгин не стал удостоверяться в том, что все люди, отведавшие его гнева в то утро, действительно мертвы. Ибо это и так было яснее ясного. Вот животные…
Он подошел к лошади с перерезанными поджилками и, срывающимся голосом пробормотав «прости, дура, надо было тебе сразу сбросить этого недоделанного», быстро и, как ему хотелось бы надеяться, почти безболезненно добил ее двумя очень сильными ударами.
5
В положении Эгина наиболее разумным и безопасным было незамедлительно оседлать третью, самую приличную, лошадь (которая, в отличие от двух остальных, даже ухом не повела, когда убили ее толстого седока). А потом гнать на ней во весь опор к Пиннарину, подальше отсюда.
Очевидно, рядом с тремя трупами не стоит устраивать долгих посиделок. Даже с жетоном аррума.
Но Эгин задержался.
Во-первых, его интересовала подорожная, из-за которой заварилась вся эта алая каша.
Во-вторых, надо было извлечь из тел «жабьи уши», застрявшие в холодеющих телах, и кинжалы Лиг. И то и другое на дороге не валяется.
В-третьих – деньги. Деньги Эгину были нужны, очень нужны. Слишком быстро и безалаберно готовил его гнорр к прогулке в Пиннарин. Денег, например, не дал. Запамятовал. Впрочем, Эгин заметил, что старшие офицеры Свода всегда думают о деньгах в последнюю очередь.
Например, Альсим уверял Эгина, что давным-давно позабыл тот день, когда расплачивался деньгами. «В первый раз суну трактирщику под нос свою Внешнюю Секиру – и готово. Во второй раз сам уже лучшее вино тащит надрывается».
Сейчас Эгин был как раз аррумом по имени Иланаф. Но после того, как первые трое случайных встречных все сплошь оказались людьми Свода, натуральная форма оплаты чужих услуг при помощи Внешней Секиры его прельщать перестала. В любом трактире можно было нарваться на очередную партию бдительных коллег.
Насмешки Лагхи Коалары по поводу столовых кинжалов оказались беспочвенными. Несмотря на вычурную роскошь, сталь и закалка клинков оказались отличными. Кинжалы вошли в тело несчастного рах-саванна глубоко и надежно – ровно между ребер.
Мышцы убитого, сведенные предсмертной судорогой, никак не хотели отпускать сталь-преступницу. «Охота на „картонного человека“, на „картонного человека“? Да, на очень крепкого „картонного человека“, – стучали в ушах Эгина два голоса – гнорра и его собственный, – когда он, уперевшись ногой в спину рах-саванна, вытаскивал сначала один, а потом другой кинжал, гарды которых когда-нибудь, быть может, станут ногами и сочленениями Убийцы отраженных.
Эгин не удержался от соблазна и перевернул рах-саванна. Глаза его случайного врага оказались синими, как васильки.
– Доброго тебе посмертия, рах-саванн, – бесстрастно сказал Эгин васильковым глазам, отирая кровь с лезвий и возвращая оружие перевязи.
В кошеле «картонного человека», как и опасался Эгин, сыскалась лишь жалкая серебряная монета. «Этот, кажется, тоже успел отвыкнуть расплачиваться деньгами, хотя всего лишь рах-саванн», – прошипел Эгин.
На подорожную, извлеченную со всеми брезгливыми предосторожностями из сарнода аррума Опоры Единства, Эгин даже не взглянул. Разобраться можно по дороге, можно даже в седле. Если что – чернила отнюдь не вечны, это знают даже младшие офицеры Опоры Вещей. Он что-нибудь там припомнит из простых Изменений и впишет свое имя. Чтоб это была наисложнейшая задача в его жизни!
Под аккомпанемент таких мыслей «жабье ухо», в своем неотразимо мощном лете распоровшее шею арруму, тоже вернулось на свое законное место в арсенале Эгина.
В сарноде аррума обнаружились четыре медных монеты. «Этого хватит ровно на половину дохлого мула. Причем на его худшую половину». В свете того, что отбитую у бородача лошадь он наверняка загонит к сегодняшнему вечеру, это было более чем досадно.
– Бессребреники, Шилол вас всех пожри! – заорал Эгин в полный голос, с неудовольствием отмечая про себя, что начинает нервничать.
Эгин прикрыл глаза. Да, он спокоен. Уже почти спокоен. Остался один. Всего лишь один. Еще один – и все.
Толстый красноносый бородач. Оружия в его теле Эгин не оставлял. Это точно – меч-то уж он выдернул.
Отчаявшись после двух неудачных попыток с этими, из Единства, найти у бородача хоть ломаный грош, Эгин собрался уж было не копаться больше в мертвечине и ехать поскорее прочь, но…
Что-то знакомое померещилось в лице лежащего в красной луже человека. Не назвавшего себя и не предъявлявшего никаких жетонов. Вот если бы не борода… Эгин склонил голову набок. Прищурился. Подошел ближе.
Неужели? Четвертое Поместье… Нет, это было чуть позже – в Староордосской крепости. Как-то его там звали… Эмерет? Варпорат? Капилед? Нет, самого молодого (тогда ему было лет сорок) и спесивого наставника их соседей по Староордосской крепости звали Эрпоред.
Эгин с ним знаком не был. А вот Иланаф был. Иланафа Эрпоред наставлял в истории народов и различении Вещей и Писаний. Иланаф однажды вскользь обмолвился, что если и был когда-то в Своде по-настоящему умный человек, так это Эрпоред. Но до чего же странно, что наставник закрытой высшей школы вновь вернулся в мир и спокойно разъезжает вместе с офицерами Свода по Варану. Может, это все-таки не Эрпоред?
Эгин запустил руку за пазуху бородача, чтобы глянуть, есть ли при нем подорожная и Внешняя Секира. В этом было больше праздного любопытства, чем пользы, но уж очень Эгину хотелось знать, обманывают ли его глаза и память. И отчего кобыла неприметного бородача вдвое моложе и вдвое дороже и по виду и по стати, чем лошади двух его попутчиков.
Наконец рука нашарила что-то твердое. Футляр с подорожной. Значит, тоже коллега, только с таким важным поручением, что ради него даже налепил фальшивую бороду. Теперь вблизи было видно, что это такая же борода, как у Вербелины волосы.
Та-ак… Еще что-то, выпирающее из-под камзола. Коробочка наподобие той, в которой одним памятным днем «шмель» принес Эгину серьги Овель.
Со всей возможной небрежностью Эгин открыл коробочку, следя боковым зрением за тем, что происходит по краям площадки у водопоя. Что-то бессовестно и тревожно ныло у него внизу живота. Как бы не появилась следующая тройка офицеров… А то и целая плеяда…
Ну что же там среди атласа, расшитого цветочками? Деньги? Дым-глина? Амулет? Драгоценности?
О нет, милостивые гиазиры. Узкий элегантный рожок. Золотой или что-то в этом роде, а конец его загибается прихотливой дугой, увенчиваясь чем-то наподобие когтя.
Эту штучку Эгин уже видел однажды. Она была нарисована в книге Арда окс Лайна. В книге, из-за которой погибли сам Ард окс Лайн, три креветки эгинова Зрака Истины и аррум Опоры Писаний Гастрог.
Красноносый фальшивый бородач оказался самой важной персоной из всех трех, ибо вез в столицу ни много ни мало, а хвост и жало Скорпиона, Убийцы отраженных.
Денег, однако, при нем вообще не оказалось. Равно как и Внешней Секиры. Но Эгин теперь не сомневался ни мгновения в том, что перед ним все-таки Эрпоред. Ибо какая может быть Секира у наставника Свода? Правильно, никакая.
Эгин отпорол левый рукав на камзоле Эрпореда и уже вполне в соответствии со своими ожиданиями обнаружил на его левом плече почти идеальный прямоугольник из четырех белых шрамов.
Да, когда-то он был офицером Свода. Потом он на чем-то погорел, но все-таки спас свою шкуру. Внутреннюю Секиру удалил прежний Знахарь. Эрпоред стал наставником. Учил юных воспитанников Свода уму-разуму.
А потом чья-то воля – очень могущественная воля! – выдернула его из Староордосской крепости и швырнула в Урталаргис. Зачем? Не вызывает сомнений: затем, чтобы извлечь из темных складок мировой ткани жало Скорпиона. Чтобы вновь вверить Эрпореду Секиру (кого? Как знать, может быть, и пар-арценца – мысленно пожал плечами Эгин). И чтобы вновь подставить Эрпореда ранним утром сего дня под клинок скромного рах-саванна Опоры Вещей.
Ибо умный Эрпоред при всем своем недюжинном уме фехтовать так толком и не научился, а наколдовать что-нибудь стоящее, боевое – не успел.
Так думал Эгин, снимая траурно позвякивающие шпоры с сапог умного Эрпореда.
6
Кобыла бородача Эрпореда была отнюдь не тихоней.
Поначалу она два раза едва не сбросила Эгина, и ему удалось удержаться в седле лишь чудом. Впрочем, он тоже не был идеальным ездоком: весь следующий день рах-саванн только и делал, что вонзал в лошадиные бока шпоры, не давая отдыха ни животному, ни себе.
Когда на землю спустились сумерки и Эгин решил, что три часа сна ему просто необходимы, взмыленная кобыла подтверждала всем своим видом простую мысль о том, что этой же ночью придется позаботиться о новом средстве передвижения.
Свою первую ночь на материке Эгин провел в придорожной гостинице.
Перед тем как завалиться в кровать, проглотив ужин, приготовленный в расчете на невзыскательных купчиков и зажиточных ловцов всякой морской снеди вроде деликатесных устриц, Эгину пришлось попотеть над подорожной аррума.
Ужин успел остыть. Из тарелки потянуло болотом – ужин был приготовлен преимущественно из скромных и отнюдь не самых свежих даров моря. Но зато подорожная, побывав в умелых руках Эгина, засияла как новенькая.
Аррум Иланаф теперь следовал в столицу по всем правилам. Но даже после этого Эгин не мог вот так взять и уснуть. Ибо в его сарноде лежали разные разности, которые все вместе и каждая в отдельности жгли сознание Эгина словно бы каленым железом.
Наскоро расправившись с остывшим окунем-носорваном, фаршированным молодыми осьминогами, Эгин выложил на постель сокровища, вокруг которых вертелась в последний месяц вся его жизнь.
Он вспоминал слова Тары о Пестром Пути. Какой скучной выдумкой они представлялись ему тогда, в Хоц-Дзанге. И каким страшным откровением звучали теперь!
Эгину пришлось сознаться себе, что если бы весь Скорпион – от граненой главы до острого, как мысль о смерти, острия жала – не лежал сейчас перед ним на кровати, он бы и до сих пор склонен был полагать всю эту историю с Убийцей отраженных чистейшей фантазией. Ибо «полагал» не он. Трусость полагала за него.
Скорпион, даже будь он разборным оловянным сувениром, украшенным синими стекляшками, все равно был бы способен перевернуть душу Эгина вверх дном. Мыслимое ли дело, чтобы части какого-то сувенира липли к тебе с такой назойливостью? Теперь оставалось лишь открутить от кинжалов гарды, распотрошить сандалию Арда окс Лайна и полюбоваться на все это великолепие, собранное вместе.
«Плоды трудов и размышлений долгих», – кстати процитировал Эгин «Геду о Элиене», извлекая на свет кинжалы Лиг.
Спустя полчаса Скорпион уже лежал на подушке. Пока что мертвый, расчлененный. Но вполне узнаваемый. Очень похожий на свой символический портрет, который Эгин видел в книге Арда окс Лайна.
Но детали есть детали. Не вполне понятно, получится ли из них в конце концов работающий механизм. Да и вообще – что значит Убийца отраженных? Как он будет убивать? Или Скорпион – просто оружие, которым предстоит воспользоваться Эгину лично? Или наоборот: что, если сам он, Эгин, лишь деталь, лишь часть Убийцы отраженных?
Раздираемый такими вот мыслями, непреодолимым желанием заснуть и праздным интересом, Эгин взял золотую камнеглазую голову, добытую Самелланом у своего заклятого врага, и серьги Овель.
Интереса ради положил их рядом. Чтобы прикинуть, как это приблизительно будет выглядеть.
И хотя он оставил между сочленениями зазор в указательный палец толщиной, спустя неуловимое мгновение он вдруг обнаружил, что зазора нет; ничего более не разделяет клешни и головогрудь. Серьги Овель намертво приросли к золотому амулету Норгвана. И не только приросли, но и конвульсивно дернулись.
– Сыть Хуммерова! – Эгин в ужасе отшатнулся.
А когда умеренный испуг перерос в знакомое неумеренное любопытство, он поднес лампу поближе к явленному чуду.
Глаза Скорпиона сияли серо-голубым светом, а его клешни угрожающе сжимались и разжимались, словно бы пробуя воздух на мягкость, на податливость.
Несколько раз Эгин видел такое, еще когда учился на Начальном Цикле. Тогда, влекомый отчасти детским живодерством, а отчасти «неутолимой жаждой познания», как изъяснялись некоторые подследственные Опоры Вещей, он расчленял речных раков острой палочкой. Еще тогда его удивлял один странный факт: спустя некоторое время после того, как голова оказывалась отделенной от туловища, рак продолжал шевелить усами, а клешни вслепую мыкались влево-вправо, влево-вправо.
Не успел Эгин, как некогда, насладиться содеянным собственными руками, как вдруг в стену застучали настойчиво и сильно.
– Тише там, а то щас засуну тебе голову в задницу, чтобы не шумел! Спи давай! – Видимо, его невоспитанный сосед страдал жестокой бессонницей и проводил ночь в поисках третьего бока. Ибо всполошиться так от одного достаточно безобидного ругательства мог только тот, кто только и ждал повода выплеснуть наружу свой нервический гнев.
«А может, он и прав – спать надо», – сказал себе Эгин.
Он сложил все части – кроме головы и клешней, ставших, по-видимому, одним целым уже навеки – по отдельности, проверил засовы на двери, погасил лампу и уснул за секунду до того момента, когда его щетинистая щека коснулась подушки.
7
– …так я посмотрел на тот веер – мама родная! Все спицы острые, а на концах яд. Он только с виду веер, а так – сам понимаешь… – долдонил за стеной тот самый голос, который вечером обещал засунуть голову Эгина в задницу.
– Эти бабы – они такие, – поддержал второй голос.
– И главное! Там, вовкулацкая погадка, если под головой лебедя на потайную пупенечку жмешь – прямо тебе в морду вылетает железко в две ладони. Начисто черепушку сносит!
– Что говорить – бабы… – Второй, кажется, был малоизобретательным, но последовательным женоненавистником.
– Да там в Алустрале и мужики с веерами ходят. Во больные, скажи?
– Да мужики там, гы-ы, только друг другом и интересуются, промеж себя соображают…
И мужененавистником тоже.
Под аккомпанемент рассуждений о странах и народах Эгин поставил ноги на сырой пол и потянулся. Было довольно поздно.
Все было на месте. Расчлененный Скорпион покоился под подушкой. Чей-то конь призывно ржал у коновязи. Подорожная смердела государственными глаголами в сарноде. Денег было в обрез – значит, с покупками придется повременить до следующего, более удачного разбоя.
За стеной коротали время за приятственной беседой двое жлобов. А слуга уже скребся в дверь, предлагая Эгину завтрак. Но он не станет брать его, потому что не любит еду, которая воняет тиной.
«Теперь осталось всего ничего, – подумал Эгин. – Сменить лошадь. Добраться до Пиннарина. Выпустить Скорпиона. Увидеть Овель и умереть. Потому что если Убийца отраженных и есть мое предназначение, коль скоро я следую Пестрым Путем, а к этому, кажется, все и пришло, значит, после того, как предназначение будет выполнено, мне останется отправиться в Святую Землю Грем с сознанием выполненного долга. Ибо что есть человеческая жизнь без предназначения?»
В этом философском ключе Эгин и окончил пребывание в гостинице.
Собрав вещи, он вышел к коновязи. Как ни в чем не бывало подошел к самой статной лошади. Эгин так и не узнал, что ее владельцем был не кто иной, как его страдающий бессонницей сосед, рассуждавший об алустральских «крыльях лебедя» (а ведь именно такое название носил обсуждаемый за стеной веер благодаря своей изогнутой в виде лебединой шеи ручки). И, надавав вялому конюху обездвиживающих оплеух в укромном закуте конюшни, оседлал ее сам.
Солнце стояло высоко. Это значило, что он опаздывает и, не ровен час, приедет в Пиннарин позже, чем требовал того Лагха. Это значило, что спать ближайшие двое суток ему не светит. Разве что в седле. А ведь всякий знает, как хорошо спится в седле, когда лошадь, чьи бока в мыле и чьи ноги вот-вот подкосятся, несется иноходью под гору по дороге, средства на ремонт которой были разворованы на пару Столбовой инспекцией и подрядчиком.
8
Такого столпотворения у Восточных ворот Пиннарина Эгин не видел никогда.
Конные и пешие, чиновники и военные, купцы, рыбаки, девки. Вся эта разношерстая публика была озабочена тем же, чем и Эгин. А именно – страстно желала попасть в столицу. И притом сделать это как можно скорее.
А для того, чтобы не дать этим чаяниям сбыться, у ворот была расквартирована сотня гвардейцев Сиятельного князя.
Они, по всему видно, уже не первый день пробавлялись тем, что урезонивали недовольных, кичились своей значимостью, делали суровые и озабоченные лица, смотрели подорожные и вместо ответов на вопросы либо изысканно хамили, либо загадочно улыбались.
Впрочем, для таких, как Эгин, то есть для тех, кому Свод Равновесия – дом родной, у Восточных ворот был организован отдельный вход.
Молодой сотник, мечтательно добавляющий себе на левое плечо лишнюю «хризантему» при мысли о важности исполняемой им службы, придирчиво разглядывал документы, удостоверяющие все, что только можно удостоверять при помощи чернил и бумаги.
Желающих побеседовать с ним наедине было не меньше двух десятков. Промаявшись добрых три часа в ожидании досмотра, Эгин успел узнать все малоприятные подробности ожидающей его процедуры.
Во-первых, в Пиннарин, в котором происходило что-то, о чем никто не имел представления, пускали только тех, кто есть в списках, доставленных к воротам от самого гнорра. Все остальные шли гулять по окрестностям, ожидая, пока времена переменятся.
Во-вторых, преодоление всех прочих ворот было организовано точно так же.
А в-третьих, тем, кто пытается проникнуть в Пиннарин не через ворота, а как-либо иначе, Сиятельный князь Хорт окс Тамай пообещал импровизированное четвертование на месте преступления. Всем известно, что свежий тиран всегда исполняет свои обещания.
Эгин вынул свою подорожную. Что ж, это будет занятный трюк. Сомнительная подорожная и сомнительный жетон.
Хозяин подорожной наверняка внесен в эти загадочные списки, ведь недаром он сопровождал бородача Эрпореда – судя по бумагам, исполнителя секретного задания самого гнорра. Но только что в этом проку, если после ночных трудов Эгина в его подорожной стоит имя Иланафа?
Усталый и злой Эгин погладил по страдальческой морде своего жеребца – третьего за третий день. Как и предыдущие – краденого. Может, им еще и на жеребца нужно будет представить документы? Что, мол, служит Князю и Истине верой и правдой, а кличку имеет такую-то. Смеркалось.
Без сна и отдыха, грязный и опустошенный, он достиг Пиннарина на полдня раньше, чем требовал Лагха. И все это для того, чтобы внести свою лепту в процветание мировой бюрократии.
9
– Иланаф, аррум Опоры Вещей, – отрекомендовался Эгин, сверля взглядом сотника. – Вот, извольте видеть, моя подорожная.
– Эге. – Сотник с бывалым видом принял документы.
Подорожная прошла без сучка без задоринки. Разумеется, будь на месте сотника кто-то из Опоры Писаний, он даже в темноте распознал бы подмену. К счастью, сотник был офицером князя, но не Свода.
– Что там дальше?
– Дальше – Внешняя Секира, – уверенно сказал Эгин, сосредоточившись на левом зрачке сотника, и Сорок Отметин Огня перекочевали в руки власть предержащего лентяя.
Сложив руки на груди, Эгин с безучастным видом ждал, пока сотник натешится магической игрушкой, произведенной Шотором в поистине сверхкороткие сроки. Ждать пришлось долго. Поворачивая Секиру то так, то эдак, сотник, похоже, не преследовал никаких целей, кроме эстетических.
– Покажи, что в сарноде, – неохотно подытожил он.
– Каждый, кто внимательно прочтет мою подорожную, офицер, сможет убедиться в том, что я и мой сарнод освобождены от досмотра, – с нажимом отвечал Эгин. Пусть этот придурок почувствует разницу между офицерами Свода и офицерами князя.
Сотник смутился, покраснел, но оттого показательно расхрабрился.
– Значит, покажи еще раз подорожную. Что-то я там такого не припомню, дружок.
«Дружок!» – с каких это пор офицеров Свода величают, словно дворовых шавок? Желваки на скулах Эгина хищно задвигались.
Подорожная вновь оказалась у самого носа сотника. Долго, очень долго офицер рассматривал ее, то приближая к свету, то отдаляя. Все это время Эгин, пытавшийся понять, что же именно снова насторожило офицера, пришел к выводу, что сотник, вдобавок ко всем своим достоинствами, читает по слогам. И был прав.
– Все верно. Ожидайте. – С этими словами сотник удалился в соседнюю комнатенку, где покоились пресловутые списки «допущенных в столицу в эти судьбоносные дни» – как выражался гнорр на первом листе списков.
Разумеется, его возвращения Эгин ожидал с растущим нетерпением.
10
– Иланаф?
– Да. Аррум Опоры Вещей.
– Вот то-то и оно, что аррум.
– Не понял?
– А тут понимать нечего. В списках есть Иланаф, рах-саванн Опоры Вещей. А аррум – это уж извините!
– Посмотри в дополнительных списках! Очень внимательно посмотри, не то не сносить тебе головы!
– М-м… смотрю… Нету.
– Тогда слушай. Меня произвели в аррумы неделю назад. Сам знаешь, что это была за неделя. Наши люди в Главной Канцелярии не поспевают портить бумагу записями о повышениях, понижениях, переводах. Понял?
– Я-то понял, но…
– Никаких «но», друж-жок. Дай сюда разрешение на въезд и бывай. А то вон коллеги заждались.
– Но…
– Ты меня плохо слышишь?
– Хорошо.
– Тогда бывай.
«Друж-ж-ж-ок», – все еще вертелось на языке Эгина, когда Восточные ворота столицы захлопнулись за его спиной. Он был очень зол, и любой аррум Опоры Вещей был бы зол на его месте.
За стеной, по ту сторону, ревела скотина, хныкали дети и ожесточенно качали права все кому не лень.
Улицы были безлюдны. Эгин шел медленно, ведя за повод совершенно убитого дорогой коня. Он все-таки успел. Но это не самое важное. Самым важным было то, что Убийца отраженных может преспокойно начинать жить своей жизнью. Ибо где еще селиться Отраженным, кроме как в городе, куда можно пробраться, только запасшись Внешней Секирой аррума.
«Однако Иланаф – парень не промах! И нашим свояк, и вашим кум. Везде свой человек!» – Эгин сплюнул наземь.
Если бы в его голове сейчас не теснилась сотня рассуждений, куда более важных, чем вопрос о статусе Иланафа и его житейских политиках, он, пожалуй, нашел бы эти рассуждения забавными.
11
Скорпион лежал в сарноде. Целый, но расчлененный. Пестрый Путь вел его к своему воплощению. По существу, Эгин чувствовал себя наполовину мертвым. А так как вторая половина была еще жива, последний серебряный авр пошел в уплату хозяину приличной гостиницы, которая располагалась в двадцати минутах ходьбы от Дома Скорняков на набережной Трех Горящих Беседок.
Оставшаяся в живых половина должна была вкусить от сна и ароматного завтрака, прежде чем отправиться исполнять поручение гнорра.
Разумеется, он мог пойти в Дом Скорняков прямо так, прямо сразу. Но он не сделал этого. Чего было в этом больше – вольного разгильдяйства, самоуправства, детского упрямства или желания просто выспаться, сам Эгин не знал. Но понимал, что если не упадет в постель сейчас же, то уснет на пороге Дома Скорняков, так и не дождавшись привратника.
Сколь бы ни были велики его таланты бороться с дремой, но после двух дней непрерывной безостановочной скачки даже они были исчерпаны.
Голова начинала кружиться, а земля уплывать из-под ног, колени не гнулись, язык не ворочался, а где-то на краю сознания Эгин стал различать голос Овель, басовитый рокот покойного наставника по логике Вальха и гоготание Иланафа.
Он решительно схватил колотушку у гостиничной двери, стукнул три веских раза и закрыл глаза в предвкушении отдыха.
Впрочем, даже если бы Эгин оставил глаза открытыми, он едва ли различил бы в уличной темноте две фигуры, словно по команде замершие за высоким крыльцом ближайшего строения, когда остановился он сам.
– Мне лучшую комнату. Плачу серебром, – выдохнул Эгин в лицо перепуганному насмерть хозяину.
– Нижайше прошу меня извинить, но указом Сиятельного князя все гостиницы, трактиры и постоялые дворы закрыты на неопределенный срок.
В иное время Эгин, пожалуй, ругался бы безостановочно часа эдак полтора, ибо велики были его находчивость и словоохотливость в такие моменты. Но в этот раз…
– Плачу серебром, – повторил Эгин с пьяным нажимом.
Как ни странно, это подействовало. Обессиленный конь Эгина был принят под уздцы и сопровожден в стойло, да и сам Эгин в некотором роде тоже.
12
При желании за один серебряный авр он мог теперь располагать всем первым этажом гостиницы. А заодно и вторым. Первый этаж нравился ему больше, несмотря на то что комнаты, находившиеся там, по традиции были гораздо хуже верхних.
Эгину пришлось поступиться роскошью ради одной достаточно эфемерной вещи. Ради Пестрого Пути. Ради Скорпиона, ожидающего своего часа в его сарноде.
Отчего-то Эгину подумалось, что если Скорпион оживет, то покинуть первый этаж ему будет гораздо легче, чем второй. Глупость, конечно, но Эгину, не чующему под собой ног в ту ночь, это соображение глупым вовсе не показалось.
Эгин задернул занавеси на окне. Скорее по привычке, нежели от того, что действительно полагал, будто кому-то будет не лень наблюдать за ним из окон противоположного дома или с улицы. На то, чтобы проверить, его уже не хватило.
Он с прискорбием сознался себе в том, что, явись сейчас в этом роскошном клоповнике обнаженная Овель исс Тамай собственной персоной, он, пожалуй, не пошел бы дальше одного изысканного поцелуя в шею. Или двух поцелуев в шею.
Головогрудь и клешни оставались целостны и неразлучны. Он выложил их из сарнода первыми.
Гарды кинжалов слиплись вместе так быстро, что за это время капля пота, скатившаяся с Эгинова носа, не успела достичь пола. Скорпион теперь мог ходить, бегать, карабкаться и юрко семенить из угла в угол. Правда, всего этого он не делал. Скорпион оставался на месте, ибо ноги и туловище – это еще не все, что нужно Убийце отраженных для того, чтобы убивать Отраженных.
Пятое сочленение, так долго служившее пряжкой сандалиям Арда окс Лайна – их пришлось оставить в трактире, в конюшнях которого свершилось второе по счету конокрадство, – приникло к остальным частям Убийцы отраженных, словно бы никогда от них не отделялось.
Хвост и жало. Последняя «находка» Эгина была возвращена телу Скорпиона последней. Что ж, теперь тварь была… тварь была жива.
Эгин не успел насладиться плодом своих злоключений последнего месяца. Не успел подивиться тому, сколь ярко горят его глаза и как поблескивают синие камни на его клешнях. Ибо Скорпион, свернув хвост дугой, метнулся в неосвещенный угол комнаты, куда-то в сторону двери, уводящей в коридор. Метнулся и исчез.
«Ну что же, по крайней мере я – не Отраженный», – с облегчением вздохнул Эгин. И, не потрудившись раздеться, упал в объятия перины.
