Часть третья
Отраженные
Глава 14
Хорт окс Тамай, сиятельный князь Варана
1
Земля ходила туда-сюда, туда-сюда. Небо тоже.
Казалось, кровь катится по телу не сплошным потоком, как обычно, а будто бы собравшись в шарики. Эти шарики перекатываются по шершавым стенкам сосудов, встречают препятствия и застревают под кожей, на шее, под локтями и коленями, а в особенности где-то на спине. И причиняют боль.
«Мне больно, – сознался Эгин самому себе. – Мне очень больно. Спина, позвоночник, шея и кобчик, немедленно уймитесь!» – приказал Эгин.
Так учил его наставник, уверявший, что органы тела нетрудно держать в такой же строгости, в какой добрый сюзерен держит своих честных, но капризных вассалов. Эгин повторил эту фразу не менее трех дюжин раз, и боль ощутимо ослабла.
Как вдруг доверительный разговор Эгина со своим телом был прерван. Кем? Чем? Эгин пока не знал. Он чувствовал лишь, что кто-то или что-то требует, чтобы он открыл глаза. Не вышло – режущая боль ударила в виски.
Эгин пробовал разлепить губы, чтобы сказать что-то наподобие «Не надо, подождите!» – но вместо этого издал лишь жалкое мычание.
Перед его воспаленным внутренним взором возникло видение. Знакомое, не обещающее ничего хорошего: вот он, привязанный к позорному столбу посреди выжженной, серой пустыни. Стадо коров, волочащих вымя, беспрестанно трубящих и по-прежнему угрожающих ему, приближается с неотвратимостью седины.
Но теперь в этой картине появилось нечто новое. Теперь Эгин видел пастуха. Конечно, пастух освободит Эгина, развяжет лыковые веревки, поможет ему подняться и расправит одеревеневшие, онемевшие, налитые черной кровью члены. Или по крайней мере отгонит от него своих тварей с паучьими ногами и изъязвленными шкурами. Они не прикоснутся к нему, не причинят зла, нужно лишь только попросить. Но куда же подевался пастух?
Эгин напрягся и пристально уставился вдаль – туда, где маячила фигура его спасителя. Теперь он видел его снова. Вот пастух уже приветственно машет ему рукой и кричит что-то. Эгин силится разобрать слова, пастух, к счастью, отлично говорит по-варански, правда, с каким-то нездешним, странным акцентом…
– Приветствую вас, рах-саванн, – сказал пастух. Но только ни пастушьей шапки с бубенцами, ни резного посоха, украшенного низкой головок чертополоха, при нем не было…
2
Красота – удел женщины. Забота женщины. Достоинство женщины. Ее союзник и злейший враг. К мужчинам слово «красивый» прилагается лишь косвенно. Максимум – что-то вроде «красив делами».
В Варане не принято говорить «красивый» применительно к мужчинам. Не принято – и все. А потому, когда Дотанагела в сердце Хоц-Дзанга распространялся о красоте нынешнего гнорра Свода Равновесия, Эгин подумал, что, верно, пар-арценц шутит или желает намекнуть, что гнорр не чужд радостям Обращений. Таким, например, как Обращение Мужей. Иначе с чего бы… Впрочем, тогда Эгину было совсем не до фантазий на тему мужеложеских наклонностей гнорра.
А теперь? Теперь Эгин понял, что имел в виду Дотанагела.
Гнорр Лагха Коалара склонился над ним, беспомощным и пленным рах-саванном. На его лице играла ничего не выражающая, разве только немного жестокая улыбка. Улыбка красавицы, которая знает, что неотразима. Улыбка варанца, который знает, что выше него лишь князь, да и князь не может шага ступить без его ведома. Улыбка гнорра.
Эгин узнал его тотчас же, хотя никогда – теперь он был готов поклясться в этом, – никогда раньше не имел счастья (или несчастья – как посмотреть) встречаться с ним. Такие лица не забываются даже простолюдинами, не говоря уже об офицерах Свода.
Своим сложением, манерой двигаться, говорить, лицом, прической и, уж конечно, платьем и украшениями Лагха был образчиком того, что в Варане не имело имени. Образчиком мужской красоты в ее чистом и незамутненном виде.
Иссиня-черные, очень густые волосы лежали на его плечах увесистыми, природными локонами. Лицо имело правильный абрис, губы были в меру полны и в меру правильны. Нос, имевший едва заметную горбинку, которая ничуть не портила абрис, но придавала лицу мужественную пикантность, был массивным, строгим и запоминающимся. Брови, густые и месяцеобразные, обрамляли сверху глаза, которые были серы, словно остывший пепел, и пронзительны, словно воды горного озера поздней осенью.
В чертах лица гнорра Эгину почудилось что-то южное, магдорнское, но он поспешил отогнать от себя эту мысль как неуместную. С каких это пор в Свод стали брать выходцев из земель, искони объятых скверной, не знающих разницы между добром и злом, между магическим и природным, между праведным и подлым?
Лагха по-прежнему стоял над ним и улыбался, а за его спиной переминались с ноги на ногу, ожидая указаний, другие шакалы из Свода Равновесия.
– Тебе повезло, рах-саванн, что ты ранен. И что рана твоя не такая безнадежная, с какими оставляют на поле брани стервятникам. И не такая пустяковая, с какими сразу же казнят за государственную измену безо всякого лечения. – С этими словами Лагха одним движением распахнул рубаху на груди Эгина. С треском полетели застежки.
Естественно, первым, что увидел гнорр, были украшенные сапфирами серьги Овель, они же клешни Убийцы отраженных.
Лагха долго рассматривал их, поворачивая то так, то эдак с загадочнейшим выражением лица. Казалось, он знал об этих серьгах больше, чем Эгин и Тара, вместе взятые.
Сердце Эгина, казалось, готово вырваться из груди от волнения. Неужели гнорр знает и о том, что вещица на шее у беззащитного, обескровленного рах-саванна изменена?
В лицо Эгину пахнуло заморскими ароматами. Он не мог сказать с уверенностью, но ему упорно казалось, что это был запах амиды, «змеиного благовония».
Говорили, что змеи южных лесов, чье тонкое обоняние общеизвестно, сползаются из чащоб ко дворцам владык, только чтобы понюхать амиды. Говорили также, что никогда змея не тронет того, кто пахнет амидой. Запах был не только полезным, но и на редкость тонким – чуть сладким, терпким, теплым, неземным. Не удивительно, что за два наперстка ароматного масла амиды в Урталаргисе платили меру золота. Впрочем, гнорр Свода Равновесия мог себе позволить и не такое.
Вдосталь налюбовавшись серьгами Овель исс Тамай, Лагха извлек из-за пояса короткий кинжал и перерезал шелковый шнур, все это время служивший чем-то вроде посредника между телом Эгина и телом Овель, чье заплаканное личико иногда воскрешалось в памяти Эгина силой сияния синих сапфиров.
Затем, уже не глядя на них, Лагха бросил серьги в сарнод, услужливо распахнутый под его рукой одним на удивление откормленным аррумом, имя которого Эгин узнает еще не скоро – Альсим.
– И это тоже туда, – сказал медовогласый гнорр, довольно осторожно отстегивая с груди Эгина перевязь с кинжалами, подарками Лиг. – Кстати, ты не откроешь мне одну жгучую тайну, любезный рах-саванн?
Эгин, собрав в кулак всю свою волю, чуть опустил подбородок; раз говорить он не может, будет хоть кивать. Он откроет ему все тайны до единой. А если потребуется – придумает и выдаст любые секреты, о которых не имеет ни малейшего представления. Потому что нет тайны более волнующей, более жгучей и, главное, стоящей больше, чем жизнь.
«Все тайны твои, гнорр!» – хотел сказать Эгин, который вовсе не торопился в Жерло Серебряной Чистоты. Оно и так мнилось ему совершенно неотвратимым.
– Да-да, ты покажи мне хоть на пальцах, раз говорить не можешь, рах-саванн, ты куда с этими кинжалами собирался? В охоту на «картонного человека»? Или по-твоему, настоящего бойца можно и таким уложить?
Стоя впол изящнейших оборота, Лагха продемонстрировал перевязь со столовыми кинжалами, нелепо проткнувшими дорогую кожу, навострившим уши офицерам.
Офицеры давно ожидали остроты. Острота не заставила себя долго ждать. Офицеры засмеялись. Кто от души, а кто по роду службы.
Эгин бы и сам с радостью засмеялся, потому что всерьез метать столовые кинжалы в цель и носить их при себе на поле битвы – такая же нелепость, как «картонный человек» с намалеванными сурьмой усами. Такая же нелепость, как охотиться на «картонного человека». Ибо картонными людьми в учебных поместьях Свода назывались куклы, на которых молокососы оттачивали искусство обращения с метательным оружием.
– Это… это… подарок одной дамы, – прохрипел Эгин.
Гнорр пренебрежительно скривился.
– Дамы? Что же это ваши дамы, рах-саванн, дарят вам, воину, кухонную утварь? Впрочем, какие у смегов могут быть дамы? Девки одни, да и только! – заключил Лагха весьма, впрочем, обаятельно.
Офицеры за спиной Лагхи откликнулись одобрительным гудением. Перевязь с кинжалами Лиг утонула в том же сарноде. «Собирают игрушки для коллег из Опоры Вещей», – вздохнул Эгин.
Вдруг Лагха, забыв и о нем, и о кинжалах, подошел к краю палубы, облокотился о борт, уставился куда-то вдаль и, резко обернувшись к своим, сказал:
– Немедленно снимаемся с якоря. Доведите до сведения капитана! – Приятный баритон гнорра зазвенел сталью.
– Но… милостивый гиазир, на «Звезду Глубин» еще не вернулась сотня, прикрывавшая отход из Хоц-Дзанга. А на «Гребне Удачи» еще не окончена погрузка раненых! – отозвался капитан, вынырнувший невесть откуда.
– Раненным быть плохо. И с этим наш рах-саванн не стал бы спорить, – отчеканил Лагха Коалара, легонько ткнув носком между ребер Эгина. – Но еще хуже быть мертвым, и с этим не стал бы спорить никто. Если мы немедленно не снимемся с якоря, фелюги смегов, которых ты, конечно же, сейчас видеть не можешь, запрут нас в этой проклятой гавани и ты сам узнаешь, как это – быть мертвым!
– Но капитан «Звезды Глубин» тоже еще не на месте! – на свой страх и риск продолжал перечить несчастный.
– Ты что думаешь, если мы хитростью и наглостью смешали с дерьмом Хоц-Дзанг, так нам теперь хоть всех смегов тут перебей? Может, дадим еще морское сражение? А потом пойдем на Хоц-Ия? А там изловим самого свела и будем из него веревки вить, пока он нам секрет «градобоя» не продаст? Ну уж нет! – Лагха был разъярен и, как показалось изумленному Эгину, немного испуган. – «Звезда Глубин» поплывет без капитана. Будем считать, что его офицеру парусов крупно повезло.
– Повинуемся. – Жертва Лагхи склонила голову и опрометью бросилась отдавать приказы к отплытию.
– Этого вниз, как обычно, – бросил Лагха, ураганом проносясь мимо хранящего неподвижность Эгина.
Сознание рах-саванна в этот момент было занято одним печальным парадоксом. Ему двадцать семь. Лагхе – тоже с виду не больше двадцати семи. Но он, Эгин, – рах-саванн, по большому счету мальчик на побегушках. А Лагха…
3
Знахаря к нему, разумеется, не прислали.
Быть может, оттого, что быстрое и безболезненное выздоровление преступного рах-саванна не входило в планы Лагхи.
А быть может, оттого, что ни на одном из четырех кораблей «Голубого Лосося» Знахаря не было.
Правда, и без постороннего вмешательства рана Эгина заживала с поразительной быстротой. Меч, направленный искусной Тарой, рассек большую мышцу спины Эгина вдоль, не задев ни позвоночника, ни важных артерий, ни сухожилий. Эгин, разумеется, потерял много крови, потому-то он, собственно, и произвел на варанцев впечатление сильно, хотя и не безнадежно раненного.
Но потеря крови – не самая страшная потеря. Эгина куда больше беспокоили судьбы его товарищей по несчастью. Как там Иланаф, Дотанагела, Самеллан? И главное, жива ли Тара? Эгин не сомневался в том, что положительный ответ на последний вопрос значительно ускорил бы его выздоровление.
Его оставили в полном одиночестве, которое два раза в день нарушал курносый, веснушчатый матрос, в котором Эгин, как ни присматривался к его повадкам, так и не признал офицера Свода.
Матрос приносил завтрак и ужин, выносил нечистоты, на вопросы отвечал односложно. «Да», «нет», «не знаю». Причем отвечал так на все, даже самые элементарные вопросы. На вопрос «как тебя звать?» он отвечал «не знаю».
У рах-саванна быстро пропала охота провоцировать на болтовню мальчишку, которого его же, Эгина, собственные коллеги застращали запретами до такой степени, что он уже собственного имени не знает.
На второй день Эгин почувствовал себя несколько лучше и изменил политику.
– Мы плывем в Пиннарин? Да? – быстро спросил он, не давая матросу времени на раздумья.
– Да! Не знаю! Нет! – смешался веснушчатый матрос, для которого, в отличие от офицеров Свода, было внове следить за своим языком с такой «умопомрачительной» скоростью.
Впрочем, в том, что четыре оставшихся в распоряжении Князя и Истины «Голубых Лосося» движутся в столицу на всех парусах, Эгин и без того не сомневался. А то куда же? Получать награды, казнить пленных мятежников, награждать доблестных героев. И зализывать раны.
4
Разговоры гнорра с капитаном и офицерами, услышанные на палубе в день отплытия с Цинора, дали Эгину достаточно пищи для размышлений.
За время службы в Своде Эгин привык высасывать смысл из случайных слов, словно паук – соки из пойманной и опутанной липкими нитями мухи. Выпивать все самое ценное, самое принципиальное, оставляя нетронутой шелуху вежливых витийств. Выдавливать из жестов, интонаций и обмолвок все, что нужно. Ловить форель в самых неприглядных лужах, а после варить из нее ароматную жирную уху.
Что же он выдавил из сказанного «юношей небесной красоты»?
Варанцы удалялись от Цинора на всех парусах. Они разбили смегов при Хоц-Дзанге, но кое-кому из защитников крепости-розы удалось найти свое спасение в бегстве и скрыться в горах, где смегам известна каждая козья тропа.
Варанцы не стали преследовать их, опасаясь… ловушки? Новой неведомой опасности, которая напугала гнорра больше, чем Говорящие? Совокупной магической силы Дотанагелы, Знахаря и Лиг? Эгин точно не знал, но это было сейчас для него совершенно не важно.
Сразу после разгрома крепости-розы свежие силы смегов начали готовить контрудар в направлении на Хоц-Дзанг, где, жадные до всякой магической всячины, копошились люди Свода Равновесия под охраной «лососей».
Но гнорр не был столь глуп, чтобы спокойно ожидать, пока к новым, на этот раз неподдельным руинам Хоц-Дзанга подойдут резервы из крепости Хоц-Ия.
Смеги опоздали. Потому что Лагха не стал жадничать. Он не задержался в Хоц-Дзанге дольше чем на двадцать четыре часа. Этого времени хватило для того, чтобы насобирать полные сундуки всяких магических трофеев, подобрать раненых и пересчитать сталью немногих пленных смегов. Сразу после этого Лагха отдал приказ возвращаться на побережье.
Гнорр был силен. Но не столь силен, как казалось Эгину в тот момент, когда стены-лепестки Хоц-Дзанга стали облетать один за другим. Гнорр был всего лишь силен, но не всемогущ. И главное, Лагха очень спешил вернуться в Пиннарин, где еще до отплытия в карательную экспедицию он чуял приближение очень недобрых событий.
Благодаря своей быстроходности, до которой было далеко кораблям смегов, «Голубые Лососи» могли не бояться преследования. Но преследователей Лагха, похоже, и так не боялся.
Кому, как не ему, было знать, сколько морских лиг за час покрывает «Звезда Глубин». Но тем не менее Лагха, острословящий и расхаживающий по палубе в щегольском кафтане, с изумрудным медальоном на шее, этот самоуверенный и изысканный Лагха казался испуганным.
Его правильное лицо, которым он владел вполне, все же выдавало тревогу. Даже с трудом ворочавший языком Эгин, обездвиженный Эгин, лежащий словно бревно на носилках, смог заметить это.
Чего же он боялся? Мести не-бытующих Говорящих? Каких-то новых, неизвестных, но безусловно пагубных для Варана последствий, к которым может привести использование Танца Садовника? Смегов, вооруженных «молниями Аюта»? Лиг, которая не ровен час пустит в ход какой-нибудь сугубо аютский трюк, от которого красивые волосы Лагхи вылезут за неделю, а его кожа сгниет под струпьями неискоренимой «ветроеды»?
Неужели Лагха, только что победивший смегов, боялся все тех же смегов? Или Знахаря с Дотанагелой, которым, судя по некоторым косвенным данным, удалось все-таки избегнуть ласковых объятий своего сияющего, прекрасного гнорра, с южной искоркой в глубине бездонных серых глаз?
И тут Эгина осенило. Нет, смеги были ни при чем. Лагха наверняка трезво оценил их силы, наверняка принял меры и просчитал все до последнего. Со смегами все было ясно. И хоть задерживаться в Хоц-Дзанге все равно не стоило, спешить в Пиннарин сломя голову тоже было незачем. Дотанагела и Знахарь – вот кто были действительными потайными двигателями в этой ситуации. И не потому, что сейчас они бродят где-то по горным тропам близ Хоц-Ия. А потому, что их сейчас нет в Пиннарине.
Где Дотанагела – в Хоц-Ия или в Проклятой Земле Грем? Не важно. Главное, что Опора Писаний временно обезглавлена, ибо Дотанагела, обладавший непререкаемым авторитетом и огромной властью, не оставил ни преемника, ни даже намека на преемственность.
Столичная Опора Единства наверняка тоже временно осталась без пастыря. Эгин был готов биться об заклад, что именно пар-арценц Опоры Единства сейчас стоит за плечом капитана «Гребня Удачи».
Знахаря тоже нет. Вопрос о том, есть ли у него замена в Варане, остается открытым. Но самое главное, что весь чудовищный девятиярусный корабль Свода с двуострой секирой на куполе остался без кормчего. Без единой всеподминающей воли. Остался впервые за всю историю.
Идя по этому логическому следу все дальше и дальше, Эгин вспомнил все, что слышал об Отраженных от Дотанагелы, Знахаря и Тары.
Все они были единодушно убеждены, что в рядах Свода по меньшей мере один Отраженный или, как выражалась старомодная Тара, – та-лан отражение. (Сами эти слова пришли из Синего Алустрала, как и многочисленные рецепты, заклинания и реалии из быта магов, ведьмаков и простых ведунов всех пошибов и предпочтений. Короче говоря, как начинало теперь казаться Эгину, магическое подспорье всех, кто является врагами Князя и Истины, а заодно и клиентами Свода Равновесия, было родом из Синего Алустрала.)
По мнению Дотанагелы, которое Знахарь, кажется, никогда не разделял, именно Лагха Коалара является тем самым та-лан отраженным. Человеком из прошлого, по своей воле и с помощью особого искусства избравшим время, место и тело для рождения своей нечистой души. Человеком, проводящим в жизнь злую волю Хуммеровых бездн.
Но что, если этот человек как раз не Лагха? А кто-то другой? Кто угодно другой. Например, пар-арценц Опоры Безгласых Тварей или какой-нибудь аррум вроде покойного Гастрога? А что, если и сам Лагха знает что-то об Отраженном в Своде или, например, каким-то образом узнал о нем в Хоц-Дзанге?
Если допустить, что Отраженный – не Лагха, тогда поведение самого Лагхи становится более понятным, а его испуг – вполне оправданным.
А что, если гнорр, стоя под стенами Хоц-Дзанга, сообразил, какую великолепную, неоценимую услугу оказал он тем, кто задумал бы узурпировать власть над Сводом (и, следовательно, Вараном) и реализовать свою темную, отраженную сущность?
Он, Лагха, удалился из Пиннарина и оставил князя Мидана окс Саггора, охрану которого гнорр опекает, холит и запугивает как свою собственную, в обществе вельмож и Совета Шестидесяти, которым следует доверять не больше, чем воробьям на крыше садовой беседки.
Он, Лагха, увел с собой четыре корабля «Голубого Лосося» – самую преданную Князю и Истине часть флота.
Он, Лагха, увез с собой из Пиннарина три сотни отборных боевых псов, которых так долго и тщательно пестовали в Опоре Безгласых Тварей и которых ни деньгами, ни наветами не заставить обратиться против него, Лагхи, и князя.
Он взял с собой на Цинор верных псов, верных аррумов, верных «лососей». Он уехал сам. Как Дотанагела. Как Знахарь. Он оставил Свод без головы. Долго ли проживет Свод без головы?
Ответ на вопрос, чего боится мудрейший гнорр Свода Равновесия, был найден. Лагха Коалара, бледнокожий красавец, боялся заговора. Измены, инициатором которой будет подлинный Отраженный. Тот, для искоренения которого в древности был сотворен скорпионообразный убийца. Тот самый Скорпион, части которого лежат сейчас где-то в наглухо залепленной навесными замками каюте, где хранятся одинаковые на вид сарноды с эмблемой Опоры Вещей.
Эгин легко и заразительно рассмеялся. И хотя его хохот отдавался болью в спине, а голос его оставался по-прежнему чужим и хриплым, остановиться он не мог. Курносый конопатый матрос, дежуривший за дверью, навострил уши. Чего это там смеется раненый рах-саванн?
Но ведь, милостивые гиазиры, это и в самом деле смешно, когда выясняется, что гнорр Свода Равновесия боится угодить в Жерло Серебряной Чистоты столь же истово, как и рядовой рах-саванн Опоры Вещей! И что для подобных опасений у него имеется не менее длинный ряд не менее веских причин.
5
Ни боли, ни снов не знал Эгин, мирно досыпающий самые сладкие предрассветные часы на койке безвестного офицера, когда их корабль приблизился к Вересковому мысу с северо-востока.
Эгин был бы удивлен, узнай он, что, гадая о сроках своего прибытия в Пиннарин, просчитался почти на сутки. Промах простительный, но обидный. Хотя как он, Эгин, не видя даже дневного света, мог правильно оценить скорость «Голубых Лососей», которая была воистину ошеломляющей?
Когда Лагха вышел из своей каюты бодрый и нарочито легко одетый, Эгин еще спал мертвым сном раненого героя.
С Лагхой почти не было сопровождающих. Дело в том, что гнорр, вопреки создавшемуся у Эгина впечатлению, терпеть не мог свиту и обожательно распахнутые рты. И с высоты своего положения деликатно брезговал даже обществом аррумов.
С Лагхой был лишь капитан «Венца Небес». О том, что он покачивается в трюме именно «Венца Небес», Эгин, кстати, тоже не подозревал. Его матрос-сиделка с настойчивостью попугая говорил одно и то же тупое «да», когда Эгин, стремясь доискаться из соображений самого праздного любопытства до истины, перечислял ему имена оставшихся на плаву «Голубых Лососей». Любой себя уважающий офицер Свода знал эти имена не хуже, чем купчина – имена своих компаньонов.
Лагха был удивительно свеж, бодр и, вопреки своему обычаю, немного румян. Его волосы были аккуратно собраны в пучок на затылке, а брови – сомкнуты над переносицей, что делало его вид озабоченным и мрачным. Играть на публику было незачем, ибо не наблюдалось самой публики.
Капитан, являя полный контраст с бодростью гнорра, только хотел казаться свежим. В глазах его стояла непроглядная сонная муть.
У Лагхи не было охоты болтать. Не говоря капитану ни слова, он вынул из футляра, болтающегося на поясе у последнего, дальноглядную трубу и направил ее на Вересковый мыс.
Спустя полминуты Лагха зло цокнул языком.
– Что там? – поинтересовался капитан.
Вместо ответа гнорр, закусив нижнюю губу, протянул ему трубу.
В рыбацкой деревушке, которая горбатилась на Вересковом холме, плавно переходящем в мыс, догорали костры. Изрядно пьяные рыбаки все еще горланили песни. Горланили громко и от души, поскольку гнорру удавалось расслышать этот концерт своим сверхчутким ухом.
– Чего это они разгулялись? Вроде ж не праздник? Спали бы уже! – прочистив горло, спросил осоловевший капитан.
Но Лагха не отвечал. Теперь он всматривался совсем в другую сторону. В сторону моря, безбрежным, серо-черным полотном раскинувшегося впереди. Лагха был очень сосредоточен.
Как игрок над доской Хаместира в предожидании построения неприятельской Тиары.
Как опытный завсегдатай петушиных боев, приглядывающий за своим питомцем, только-только входящим в посыпанный мелкой галькой круг.
Как путешественник, входящий в спальные покои жены после многолетнего путешествия. Кого он увидит на своем брачном ложе?
– Что там, милостивый гиазир? – после двадцати минут молчания и рептильей неподвижности гнорра капитан решился наконец на вопрос.
Но Лагха даже бровью не повел. Капитан был честным морским волком, а не офицером Свода. А потому не знал, что беспокоить пар-арценцев и гнорра в такие моменты все равно что дергать за усы онибрского тигра, пораженного бешенством.
Правда, в этот раз капитану сошла с рук его назойливость. Лагха узрел вдали нечто такое, по сравнению с чем меркли все возможные бестактности, провинности и недоразумения.
– Мы немедленно меняем курс. В Пиннарине нам делать нечего. Теперь мы плывем на Перевернутую Лилию. Ясно?
– Яснее ясного, вот сразу так и плывем, – пробормотал оторопевший капитан. – Сейчас ударим подъем, переставим паруса и…
– Даю тебе на все пять коротких колоколов. И никаких «ударим подъем»! Не вздумай будить кого-нибудь, кроме матросов. – Тон Лагхи воспрещал не только малейшие возражения, но и какие бы то ни было комментарии.
Капитан почувствовал это как нельзя лучше. Спустя несколько мгновений он уже топотал по одной из дощатых лестниц, уводящих на нижние палубы. Спать ему совершенно расхотелось.
6
Сам Лагха остался стоять там, где стоял. Безмолвный, холодный и заряженный яростью, словно изваяние духа мщения.
Капитан, опрометью бросившийся выполнять приказание гнорра, остановился на второй палубе и думал было вернуться. Дело в том, что дальноглядная труба… ее-то он прихватил с собой, так как она принадлежала ему. Хотя лучше было бы оставить ее гнорру.
На одну секунду капитану подумалось, что полезней было бы вернуться и проявить показную, верноподданическую сообразительность, но он тут же расстался с этой идеей. Действительно, лучше прослыть идиотом, чем ощутить нежной поверхностью своей души вибрирующие сверла глаз Лагхи Коалары.
Капитан был прав – возвращаться не стоило. Хотя бы уже потому, что людям, которым доводится стать гноррами Свода, не нужны дальноглядные трубы, чтобы созерцать нечто далекое и важное.
Солнечный диск медленно выползал из-за моря. Лагха прекрасно видел его. Но не только его.
Ни мыс, ни морская серая даль, ни прибрежный туман не были ему помехой, чтобы увидеть далеко-далеко в море, близ самого Пиннарина, внушительную флотилию. Свыше двух дюжин боевых громадин Флота Открытого Моря. Все как один под парусами и в боевой готовности, несмотря на столь ранний час.
Они уже знают о приближении «Голубых Лососей». Проницательному Лагхе было нетрудно догадаться – откуда.
Лагха видел, как восемь кораблей на левом фланге отделились от остальных и быстро пошли на север, а группа на правом фланге – на северо-восток. Строй кораблей выгибался полумесяцем, обращенным своими хищными рогами в направлении «Голубых Лососей».
От какого же врага должен оборонить столицу весь этот флот? Лагха горько усмехнулся. Теперь его подозрения стали явью. Такой же явью, как герб рода Тамаев на флагмане встречающих его трехмачтовых исполинов.
С каких это пор варанский флот дежурит в боевом строю неподалеку от пиннаринского порта под стягами Хорта окс Тамая?
С каких это пор гнорру, возвращающемуся из карательной и вдобавок тайной экспедиции устраивают такую почетную встречу?
С каких это пор на упомянутую встречу отправляются лучшие боевые корабли числом, в полтора раза превышающим достаточное для уничтожения всех четырех «Голубых Лососей», в случае, если те станут оказывать сопротивление (а другого от них, везущих самого гнорра, ожидать не приходится)?
И почему они украшены расчехленными «огневержцами», а не цветочными гирляндами, как то принято в Пиннарине?
Потому что Хорт окс Тамай по прозвищу «Золотая Ручка» стал новым Сиятельным князем Варана, милостивые гиазиры.
7
Был полдень. «Венец Небес» мчался на восток со скоростью ветра, отягощенного корабельным лесом, гвоздями, мачтами, парусами, ракушками-паразитами, людьми и парой десятков уцелевших под Хоц-Дзангом безгласых тварей.
– То, что я скажу сейчас, быть может, не станет для некоторых из вас новостью, милостивые гиазиры, – начал Лагха, обводя взглядом немногочисленных офицеров, аррумов и пар-арценца Опоры Единства, собравшихся в капитанском зале «Венца Небес». – С сегодняшнего рассвета все четыре наших корабля находятся в том же положении, в каком еще недавно находилось «Зерцало Огня».
Сдержанность – одна из первейших добродетелей тех, кто допущен к служению Князю и Истине. А потому никто не стал шептаться, вздыхать и таращить глаза. Первая пилюля была проглочена спокойно.
– Как, наверное, все уже поняли, мы плывем к Перевернутой Лилии, а вовсе не в Пиннарин, – продолжал Лагха, чеканя каждое слово. – Я, гнорр Свода Равновесия, никогда не помышлявший о том, чтобы изменить Князю и Истине, стал изменником. Отчего же все вышло именно так, милостивые гиазиры?
Перебивать гнорра не принято. Гнорр – не актер провинциального театра, после патетической реплики которого деревенщина с галерки может вставить с одобрения всех прочих зрителей «в жопе» или «без жопы» и ничего ему за это не будет. Когда говорит гнорр, все должны разверзнуть уши и прикусить языки, пока тому не будет угодно выслушать мнение остальных.
– Случилось так, что Сиятельным князем и управителем наших судеб стал всем хорошо известный гиазир. Милостивый гиазир Хорт окс Тамай, – повесив эффектную паузу, добавил гнорр. – Сегодня на рассвете мне дано было зреть двадцать четыре корабля варанского флота под штандартами рода Тамаев. Под княжескими штандартами, милостивые гиазиры, под теми самыми, на которых еще неделю назад красовались гербы династии Саггоров. Я не сомневаюсь в том, что единственным назначением этого флота на входе в пиннаринскую гавань было заключение нас всех – подчеркиваю, всех, – под стражу. Безусловно, они собирались представить нас пред очи нового князя, который решит нашу судьбу. Не поставив вас в известность, я отдал приказ изменить курс, что было равносильно измене. Увы, судьба, вознесшая на престол бывшего Первого Кормчего, не оставила мне иного выбора. И только благодаря быстроходности «Голубых Лососей» мы все еще дышим воздухом свободы.
Многие из присутствующих опустили глаза.
«Сколь мало правды в словах гнорра? И почему, собственно, он уверен, что положение именно таково, как ему примерещилось? Может быть, ничего дурного не предвещали те корабли?» – вот какими вопросами задавался в тот момент почти каждый, за исключением разве что проницательного Йора, пар-арценца Опоры Единства, который мог бы описать положение ничем не хуже самого Лагхи.
– Поясню! – с циничным смешком продолжил гнорр, от которого, разумеется, не укрылось замешательство слушателей. – Хорт окс Тамай стал князем, хотя ни его род, ни его происхождение не позволяют питать надежды на такой титул ни сейчас, ни в отдаленном будущем. Я оставлял князя в добром здравии. У меня нет причин сомневаться в том, что его смерть не была естественной скоропостижной кончиной. Мы – глаза, уши и руки Свода – знаем, что всевидящее око Свода не могло оставить заговор незамеченным. И буде Хорт окс Тамай задумал переворот и убийство князя по собственному, так сказать, разумению, он был бы сейчас не князем, а покойником. У меня есть все основания утверждать, что, воспользовавшись моим отсутствием, а также и отсутствием большинства значимых пар-арценцев – Писаний, Единства, Безгласых Тварей, – наши бывшие коллеги учинили в Своде то же самое, что Хорт окс Тамай учинил в княжеском дворце. То есть пришли к власти, поправ законы людские и писаные. И теперь у Свода Равновесия новый гнорр. Такой же самозванец, как и князь.
В тот день Лагха Коалара был величествен, как никогда.
Речь его была исполнена праведным гневом, в то время как лицо дышало неомраченным спокойствием и уверенностью в благоприятном исходе всего, что бы он ни задумал.
Со стороны могло показаться, что этому человеку вообще не ведомы ни колебания, ни отчаяние, ни страх. Каждый из тех, кто внимал ему в капитанском зале, знал, что Лагха еще не перешел сомнительный рубеж, именуемый варанцами «золотым тридцатилетием».
Загипнотизированные, убаюканные, порабощенные спокойствием и силой, исходившими от Лагхи, все, за исключением, быть может, пар-арценца, были готовы поклясться в том, что с ними говорит мудрый и прозорливый восьмидесятилетний старец. Что он, черноволосый красавец Лагха, был рожден со звездой во лбу. Рожден, чтобы любить и властвовать. Любить всех и властвовать надо всеми.
Но кое о чем не догадывался даже пар-арценц. О том, например, что в свои двадцать семь лет Лагха Коалара был и оставался девственником.
8
– Я знаю, о чем думают сейчас многие из вас. – Лагхе нравилось предварять жестокие речи обаятельной улыбкой, и потому самые сообразительные аррумы предусмотрительно зашарили взглядом по потолку, чтобы ненароком не выдать своего волнения.
– Вы думаете приблизительно так. Если есть новый гнорр, старому гнорру не прожить и недели. Ибо нет и не может быть двух солнц на небе, двух князей в Варане и двух гнорров в Своде. Лагха, стало быть, мертв, хотя и жив, как всякий может убедиться воочию. Но жизнь гнорра – это забота гнорра. Не лучше ли сейчас же, не откладывая, связать его – то есть меня – по рукам и ногам и вернуться в Пиннарин со зна-атной добычей. Так?
Разумеется, ни один из тех, в чьих головах роились подобные мысли, не откликнулся.
– Так, разумеется, так, – продолжал гнорр с понимающей улыбкой. – И я не виню вас, ибо, будь я одним из вас, я думал бы так же. Но, милостивые гиазиры, если бы это гарантировало спасение ваших жизней и благоденствие княжества, моим долгом было бы не только позволить, но и приказать вам поступить по вашему подлому разумению. Но! Все мы знаем законы Свода. Кто лучше, кто хуже. Так вот, даже если половина из вас будет помилована, обласкана и возвеличена, вторая половина будет волею нового гнорра обезглавлена со всей неизбежностью. О да, каждый волен полагать, что вот как раз он-то и будет тем счастливчиком, кто уцелеет и продвинется в должности. Но так полагают только глупцы, не знающие ни Свода, ни его правды. А правда Свода состоит в том, что лишь случайность, лишь жребий, лишь произвол решат вашу участь. И каждый из вас сейчас наполовину жив, а наполовину покойник. Каждый из вас, милостивые гиазиры. Каждый! И лучше думать, что ты будешь мертв, ибо для людей нашего рода занятий это честнее. Возвращение в Пиннарин, под крыло к Хорту окс Тамаю – все равно что игра в лам, где ставкой являются отрубленные головы игроков.
Лагха сложил руки на груди и замолк.
Нет, не с уличными попрошайками вел он сейчас беседы. А с такими же закаленными и циничными убийцами, как и он сам. С людьми без роду без племени. Без родителей, жен, близких, детей. С теми, кто сызмальства не знал другой доли, кроме служения Князю и Истине.
Слова гнорра отозвались глубинным ужасом обнаженной правды в сердце каждого. Когда все услышанное было осознано и прожевано, Лагха добавил:
– Я был низложен как гнорр сегодня на рассвете. Но именно в тот момент я стал гнорром нового Свода Равновесия, костяком которого предстоит стать вам. Это обещаю вам я, ваш прежний и ваш новый гнорр. А вы должны поклясться мне в верности, как это некогда сделали вы, получая свое первое офицерское звание.
Хор голосов ответил гнорру словами клятвы.
В этом не было ничего странного, ибо разумным и смелым людям не свойственно бунтовать, стоя одной ногой в Жерле Серебряной Чистоты. Будь среди них Эгин, он тоже внес бы свой голос в общий хор. Что может быть лучше присяги такому красивому и мудрому гнорру в преддверии многотрудной борьбы за свою шкуру?
9
– Милостивый гиазир, – запинаясь и краснея во все веснушчатые щеки, начал матрос, принесший, как обычно, ужин, – мне велено сопроводить вас к гнорру спустя время, достаточное для приема пищи.
Если бы способность удивляться, и без того присущая Эгину в весьма незначительной степени, не атрофировалась окончательно в Хоц-Дзанге, Эгин, услышав такое, пожалуй, вскричал бы «Вот так да!». Разве это не забавно, не удивительно, когда истукан, наученный лишь подтверждать и отрицать все без разбора, становится вдруг столь разговорчив?
Эгин молча придвинул к себе тарелку с пересоленным супом и откусил от хлебины с тмином. Прием пищи даже в преддверии разговора с Лагхой был очень кстати. Под мерные движения челюстей он сможет еще раз обдумать, как поизящней сыграть партию, где твоим противником будет сам Лагха Коалара.
Эгин тащился вослед матросу, медленно переползая со ступени на ступень. Каждое движение отдавалось болью в спине, где медленно заживала спасительная рана, последний дар Тары.
Они покинули трюм и теперь поднимались на верхнюю палубу.
Трое озабоченных и довольно изможденных матросов несли навстречу приспособление, опознанное Эгином как замково-спусковой механизм палубного стреломета. На вычищенном мелким песком бронзовом затворе стрелоподатчика мелькнуло клеймо Казенного Посада: стилизованный скорпион.
«Вот почему, наверное, легкие стрелометы называются „скорпионами“, – пронеслось на периферии сознания Эгина. Дальше мысль перескочила в истерическую плоскость. – Убийца отраженных не отпускает меня ни на минуту!»
Вслед за матросами им повстречался давешний упитанный аррум (тот самый, в сарноде которого исчезли совлеченные с шеи Эгина серьги Овель и кинжалы Лиг). Добродушное лицо аррума было омрачено испугом и недовольством. Из этого явствовало, что возвращение в Пиннарин (которое, по представлениям Эгина, ожидалось этой ночью) видится арруму далеко не триумфальным.
У края лестницы Эгина ждал еще один сюрприз: юркая, худощавая фигура с тощей короткой косицей. Гладковыбритые скулы, залихватская улыбка и излюбленное пиннаринское «Здорово живешь!». Это был… Иланаф.
Он помахал ковыляющему Эгину рукой и как ни в чем не бывало отправился по своим делам.
Казалось, на борту «Венца Небес» он чувствовал себя так же вольготно, как в своем столичном доме.
С чего бы это? Неужто гнорр смягчился и объявил помилование, зачислив в герои всех, кто участвовал в обороне Хоц-Дзанга на стороне смегов? А где же в таком случае Знахарь, Самеллан и Дотанагела?
Оторопевший Эгин поприветствовал Иланафа с некоторым запозданием. В спину.
Искушение послать матроса куда подальше и перекинуться с Иланафом парой слов было очень велико. Если бы не Лагха Коалара, который ждал его, сидя в резном кресле, в десяти шагах от лестницы, Эгин наверняка так и сделал бы.
10
Гнорр глядел на Эгина – а может, и не на него, а сквозь него – остекленевшим, отвердевшим взглядом человека, с головой погруженного в далекие от приземленных раздумья.
Алустральский веер с ручкой в виде грациозной лебединой шеи распластанной летучей мышью почивал у гнорра на коленях.
– Приветствую вас, милостивый гиазир, – сказал Эгин, в страшном волнении целуя перстень на руке гнорра. Этого требовал этикет, и, к счастью, он об этом помнил.
«Наверное, для обращения к гнорру существуют также и специальные формулы вежливости!» – лихорадочно размышлял Эгин.
Но ведь он, Эгин, окончил свою службу в Своде в должности простого рах-саванна. А стало быть, в силу очевидной невозможности аудиенций у гнорра этим формулам его никто не обучал.
«Да их, наверное, и не все аррумы знают. Вот Норо окс Шин, например, знает?» – спросил себя Эгин, некстати припоминая своего начальника и его категорический приказ отыскать Пятое сочленение.
«Ха-ха, а четыре предыдущих сочленения вам не принести, аррум? Ах принести? Ну так спросите их с гнорра!» – мысленно съехидничал по этому поводу Эгин, которому в целом было совсем не до смеха.
Когда Эгин распрямился, что-то странное привиделось ему в облике гнорра. Что-то новое. Некий тлетворный дух, казалось, исходил теперь от одежд хозяина Свода, сменив собой запах драгоценной амиды, «змеиного благовония».
На палубе было зябко, но по лбу Лагхи градом катился пот, струйками стекал по его стройной сильной шее и проваливался за шиворот. Лагха поднял веер и сделал два довольно вялых взмаха.
«Он что, болен?»
– У меня нет времени вести с вами душеспасительные беседы, Эгин, но кое-какие новости мне придется вам сообщить. В Варане новый князь, Хорт окс Тамай. По вполне понятным причинам я теперь такой же мятежник, как, например, Дотанагела, Знахарь или Самеллан. Я не собираюсь уступать свое достоинство гнорра тому самозванцу, который сидит сейчас в моем кабинете. Партия еще не сыграна, и я предлагаю вам, Эгин, играть ее на нашей стороне. Вы, Эгин, виновны перед старым Сводом. Но старый Свод остался в Пиннарине. Там вы заслужили ни много ни мало, а Жерло Серебряной Чистоты. Но перед тем Сводом, который направляется сейчас на Перевернутую Лилию, вы чисты. Пока что чисты… Поэтому либо вы сейчас же отправляетесь кормить крабов, либо…
– Либо? – не выдержал Эгин.
– Либо отправляетесь к гиазиру Альсиму, арруму Опоры Вещей, для получения дальнейших распоряжений, – с усилием закончил Лагха.
– Благодарю вас, гнорр. – Растерянный, обрадованный и испуганный одновременно, Эгин застыл в нерешительности. Что делать дальше, он не знал.
«Целуют ли перстень гнорра после аудиенции? Или при прощании целуют носок туфли? Или вообще никаких телесных контактов „на закуску“ не допускается? Или это с Сиятельным князем не допускается?» – судорожно пытался припомнить Эгин.
Гнорр, догадавшись о его замешательстве, протянул ему руку с перстнем.
Эгин, превозмогая рвущую боль в спине, склонился перед резным креслом и одними губами приложился к шелковокожей, белой, длиннопалой, мужской, но по-женски ухоженной руке Лагхи.
Его обдало жаром, словно бы он поцеловал клинок, только что вынутый из горнила. Рах-саванн был так взволнован, что даже не заметил: вместо перстня он поцеловал руку.
– Благодарю, гнорр! – еще раз повторил Эгин, но Лагха уже не слушал его, а лишь презрительно или, быть может, устало, махнул веером от себя.
«Убирайся», – значил он на наречии перьевых вееров.
11
– А-а, явился не запылился! – Густой бас Альсима приветствовал Эгина из сумрака каюты. – Ты и есть тот самый калека рах-саванн, который будет чистить мое платье и играть со мной в кости?
– Я… – растерянно протянул Эгин. – И пить гортело тоже, – добавил он, дивясь собственной наглости. Впрочем, Эгин уже успел признать в Альсиме того самого аррума, который оприходовал серьги Овель, и полагал, что они тем самым уже немного знакомы между собой.
– Тогда начнем с гортело, – подытожил Альсим и предложил Эгину место за низким столиком, на котором стояли необъятное блюдо с тушеными овощами и два кувшина.
Эгин рассчитывал пробыть у Альсима не более часа. Какие, собственно, могут быть распоряжения у сухопутных аррумов, находящихся в открытом море вдали от берегов и дел? Но судьба распорядилась иначе. Эгин выбрался из каюты своего нового начальника лишь на следующее утро, да и то – чтобы распорядиться о завтраке.
Моральное разложение собственных офицеров было самым страшным из бесплотных призраков, с которыми Своду приходилось бороться неустанно. И, как казалось Эгину до сих пор, довольно успешно. Эгин был уверен, что подавляющее большинство офицеров Свода – особенно старших! – свято блюдут Уложения Жезла и Браслета. Ничего подобного.
Опустошив два кувшина гортело, Альсим, тучный, жизнелюбивый и довольно симпатичный, спросил у Эгина: «Обращался ли ты, дружок, хоть раз?»
Эгин, для порядка поколебавшись, честно ответил ему, что да, бывало. И тогда Альсим поведал своему новому ординарцу пару-тройку историй, от которых у Эгина волосы встали дыбом. О да, обращался и Альсим, причем никакой тайны из этого не делал. Можно было подумать, что не только здание Свода с голубым куполом осталось в Пиннарине, но и вся Опора Благонравия вместе с Опорой Единства тоже.
За игрой в кости, беспробудным пьянством и крамольной болтовней прошел первый день службы под новым начальством.
Между делом Альсим рассказал Эгину подробности спешной ретирады с траверза Верескового мыса и в красках расписал памятную речь Лагхи в капитанском зале. А заодно попотчевал своего нового денщика свежими сплетнями и авторитетными мнениями коллег из родной Опоры Вещей.
К следующему утру Эгин уже знал все, что можно было узнать, не проведи он предыдущие дни в тесном гробу на последней, балластовой палубе.
Чтобы как-то оправдать доверие Альсима, в котором Эгин отчего-то не сомневался, он, замалчивая и обходя кое-какие чересчур пикантные подробности, обрисовал арруму канву своих странствий от Пиннарина до Хоц-Дзанга. «Зерцало Огня», мятежники, Говорящие…
– Ну ты даешь, сучье вымя! – добродушно выругался Альсим, когда Эгин, попутно проиграв начальнику три партии в кости, закончил-таки историю о том, как штурм Хоц-Дзанга (в котором Альсим, собственно, и потерял под «градобоем» своего предыдущего денщика) выглядел изнутри – из лагеря смегов.
Эгин вежливо улыбнулся. Улыбка вышла довольно кривой. А какой она могла еще выйти, ведь рах-саванн вновь вспомнил о Норо окс Шине. Своем предыдущем начальнике.
«Кажется, никто еще не применял к Своду эпитета „многоликий“. А зря». – Вот с этой-то мыслью Эгин, мертвецки пьяный, и отошел ко сну на полу каюты аррума Альсима, чей живот был столь же велик, как и бочка с гортело, принайтованная под его койкой.
12
Когда Эгин проснулся, Альсим еще звучно храпел.
Голова разваливалась на тысячу частей, а спина ныла с удвоенным тщанием. Во рту Эгина смердело плохо вычищенным хлевом, а живот, казалось, орал: «Вскрой меня!»
Смачно позевывая, Эгин покинул каюту Альсима и вышел на палубу. Огляделся.
Самым уместным сейчас было бы встретить Иланафа. Узнать от него свежие новости и сравнить их с услышанным от аррума. Справиться о судьбе Дотанагелы и Знахаря. Последний был сейчас Эгину нужен позарез.
Обидно чувствовать себя калекой, когда вокруг зреют такие события! За годы службы в Своде Эгин просто разучился выздоравливать своими силами – уж очень, оказалось, долгое это дело! Но… мысль о Знахаре натолкнула Эгина на воспоминание о Лагхе, чье тело, кажется, действительно сгорало в лихорадке. Это и Альсим тоже приметил. О, если бы Знахарь попал в плен, разве Лагха мучился бы сейчас хоть пустяковой простудой?! А с другой стороны, если б это была пустячная простуда, разве Лагха позволил бы ей пристать к себе?
Иланафа нигде не было.
Эгин спустился на нижние палубы. Расспросил встречных матросов. Постучался в пару кают. Нет, никто не знает такого.
«Нужно было спросить у Альсима», – сообразил наконец Эгин и, злой привычной похмельной злобой, отправился на камбуз.
Там он сделал шикарный заказ и пошел будить Альсима, решив, что сразу после завтрака продолжит поиски Иланафа.
Естественно, в тот день намерения Эгина разыскать на корабле Иланафа остались всего лишь намерениями. Он так и не вышел из каюты Альсима после начала трапезы. Всему виной были четыре кувшина гортело и три завтрака, плавно перешедшие в бесконечный ужин.
«Подумаешь, дела! Если бы Иланаф хотел повидаться со мной, он бы уже повидался», – досадливо заключил Эгин.
Он подлил себе в чашку обжигающей мутноватой жидкости. Еще один день – коту под хвост.
