Глава 11
Хоц-Дзанг
1
Эгин был уверен, что никогда не знал этого стихотворения наизусть. А также и в том, что вообще никогда его не слышал.
Не в добрый час Герсар повел
На грютов войско и нашел
Свою погибель средь холмов,
Прикрытых ям и тайных рвов,
Где кольев острый частокол
Виднелся неспроста. Энно!
Но теперь оно вертелось у него на языке, заполняло его мозг, расцветало сорной травой на задворках сознания, стучалось во все двери восприятия и отдавало эхом в ушах. Энно! Энно! Энно!
Эгин был пьян. Но пьян не вином. Медом Поэзии.
Он не сомневался, что обжигающая, сладчайшая жидкость, которую он пригубил из любезно предложенного кубка, была тем самым ненавистным и вожделенным Медом Поэзии, о повсеместном уничтожении которого пекся, не жалея сил, Свод Равновесия.
О да, Эгин помнил, в какой из туннелей повели повара-карлика, которому удалось изготовить Мед по древнему рецепту, провезенному контрабандой из Харрены. Эгин помнил, как надсадно вопил несчастный, когда палач продевал конский волос через свежую рану в языке кулинара.
Эгин знал тогда, что там, в подвале, случилось. Язык повара проткнули тонким и чистым серебряным стилом. (В Своде Равновесия были не в почете грязь и гноящиеся раны. Даже если всем известно, что эти раны не успеют начать гноиться. Дурной тон есть дурной тон. Инструмент должен быть чистым.)
Палач тянул за волос, а незадачливый медовар клялся, на полтуннеля орал, что не будет больше, как есть не будет, никогда не будет и клянется, клянется, клянется больше не варить, не приготовлять, не злоумышлять, не нарушать законы и забудет рецепт… Только кто же верил этим клятвам!
«Что за гадость этот Мед, – подумалось тогда Эгину, – если из-за него доблестным офицерам Опоры Единства приходится заниматься такой грязной, такой неблагодарной работой. Пачкать серебряное стило».
«А теперь, – подумал Эгин, – теперь я сам полон Медом Поэзии до краев. И что же?»
Где кольев острый частокол
Виднелся неспроста. Энно!
Теперь он лежал где-то и на чем-то. Его глаза были по-прежнему закрыты повязкой.
Его мысли не желали собираться в стройные цепи. Единственное, в чем он был полностью уверен, так это в том, что «не в добрый час Герсар повел на грютов войско». Зачем они дали ему Мед? Зачем его вообще дают и варят? Но память отказывала ему теперь, когда хотела и в чем хотела.
Кое-что Эгин все-таки помнил, несмотря на ослабление всех своих аналитических способностей.
Например, что воины древности прихлебывали Мед Поэзии перед битвой, чтобы сделать бой громокипящим, смерть – легкой, а посмертие – сладким.
Что мастера знаменитых мечей прикладывались к чаше с Медом перед тем, как взяться за молот. Чтобы сделать песню меча звонкой, его плач – суровым, а его молчание – оглушительным.
Он помнил, что ведьмаки и ведьмы пьют Мед перед тем, как заговаривать раны и наводить порчу. А женщины подливают его в кубки охладевших к ним любовников. А если Медом помазать за ухом у пса, он перестанет выть на луну. Но зачем ему, Эгину, Мед?
Но мысль его, сконцентрировавшаяся совсем ненадолго на том немногом, что было почерпнуто им из разглагольствований наставника касательно истории и нравов древних народов, очень быстро полетела совсем в иные просторы.
Эгин предался совершенно серьезным размышлениям о том, почему грюты, в поход на которых повел свое войско Герсар, мочатся сидя. По-женски.
Выводов было два. Во-первых, потому, что в степи так надежней и скрытней. Не оскорбишь ничьих нравов, а для грютов это очень важно. Грюты порою демонстрируют баснословное ханжество.
А во-вторых, потому, что шальной стреле, пущенной в зазевавшийся столбик с головой и ногами грюта, гораздо труднее пронзить насквозь мирно сидящего и озирающегося сына степей. Да и руки у него не заняты. Может натягивать лук и сидя. А что тут, собственно, такого?
2
Мир, спрыснутый Медом Поэзии, предстал перед Эгином странным и необъятным.
Многие вещи, казавшиеся ему когда-то важными, теперь выглядели сущими безделицами.
Например, что за город распахнул перед ним и его спутниками свои ворота?
Сколько времени прошло с тех пор, как Дотанагела и Знахарь творили Солнечную Засеку?
Долго ли замечательный рыжий уродец со слепыми бельмами, на спине которого качался в седле полубезумный или полусонный Эгин, шел вверх, вверх и вверх?
Почему он, Эгин, такой же, в сущности, слепой теперь, как и его лошадь, не рвется к свету и не сопротивляется, хотя, как ему иногда кажется, достаточно сдернуть повязку с глаз, чтобы все увидеть и во всем разобраться?
Но рука отчего-то не хочет сдергивать повязку. Наверное, строгий голос одного из смегов, предупредивший его, что голова и повязка для него теперь одно целое, не велит его руке поступать так. А он, Эгин, тоже ничего ей приказать не может.
Глаза Эгина были открыты, но он не видел ничего, кроме густой и бездонной черноты ткани. Ни один корпускул света не просачивался через нее. «Нужно быть донельзя наивным, чтобы полагать, что тут все дело в плотности материала», – в бессилии подумал Эгин и раскинул руки на ложе.
Само ложе и земля под ним качались и пульсировали, будто он был прикреплен к поверхности гигантского бубна. Такого же огромного, как море. Бубна, в который с жаром лупит невидимая рука. Звуков не слышно, но кожа бубна пульсирует, а вместе с ней пульсирует и сам Эгин.
«Энно!» – подтягивали голоса из пустоты, и этот харренский боевой клич разносился, казалось, на тысячу лиг во все четыре стороны.
Он был один. Или не один. Он теперь что-то вроде наложницы. Что-то вроде Вербелины. А Вербелина теперь что-то вроде шлюхи. Он в городе призраков. Быть может, даже в самом Хоц-Дзанге.
Его рассудок отказывается служить ему, а его тело делает только то, что само считает нужным.
И вдобавок чьи-то руки распахивают на нем рубаху и ласкают его грудь. И чьи-то губы целуют его то робко, то настойчиво. И Норо окс Шин не существует больше, вместе со всем Вараном, Сиятельным князем и Истиной. А есть только рифмы и ритмы, шорохи, токи теплого воздуха, пряные ароматы и глухие звуки с улицы. Или это тоже наваждение, такое же навязчивое, как и стихи, которых он никогда не знал?
«Сомнений быть не может в одном: я на Циноре», – со всей иронией, на которую он был способен, сказал себе Эгин, когда все те же прохладные руки, женские руки, расстегнули пряжку вначале на левой сандалии, а затем на правой.
Сандалии упали на пол. Наваждение за наваждением, сменяя друг друга, словно день и ночь…
3
Сандалиями покойного Арда окс Лайна – о да, это все еще были они – дело не ограничилось.
Его рейтузы сползли с бедер стараниями этого наваждения, которое имело ухватки новенькой из портового борделя. Атласная рубаха Эгина была расстегнута и снята. Его пояс был развязан. Эгин не сопротивлялся.
«Все как везде», – подумал он, когда стих о походе харренского любителя юных, очень юных женщин-девочек, носившем имя Лорнума Герсара, прокрутился в его мозгу еще три, а может, и тридцать три раза.
Это были женские руки и женские губы, и сомневаться в этом было глупо. Эгину было с чем сравнивать. С Овель, например. Хотя нет, Овель, если бы делала то же самое, делала бы это не так. Отчего-то Эгин был уверен, что совсем не так. Более нежно. Более трепетно и вместе с тем куда как более смело и тепло.
Вербелина? О да, это, конечно же, Вербелина. Она ведь тоже здесь, в этом городе призраков. И она тоже… тоже что? Не важно, она ведь могла каким-то чудом пробраться к нему, Эгину, и выразить свою любовь наиболее излюбленным ею способом.
Рука Эгина опустилась на одну из женских ручек. Прохладная. А затем осторожно, очень осторожно поползла выше. Так делают все слепцы. Выше. К локтю, под мышку, к плечу. А оттуда к ключицам. К шее. О да, это тело очень похоже на тело Вербелины. И эти волосы. Очень густые, ароматные, гладкие, тщательно вычесанные.
«Вербелина, ты?» – хотелось спросить Эгину. Но язык не слушался его. А лишь лежал увальнем в пещере десен, покрытых сладким ковром Меда Поэзии.
Вскоре его вторая рука легла на талию девушки и начала свое медленное движение вверх, вниз, вбок. Мускулистое тело. Впалый живот. Курчавая шерстка. Милый, аккуратный пупок. Нет, это не Вербелина, это наваждение. Но оно отчего-то длится и длится. Оно не исчезает. Оно продолжается. Две маленькие, словно два зрелых южных персика, груди. Нет, они не тают под его, Эгина, руками. Они остаются на месте.
И тут мнимая Вербелина вздохнула. Так страстно и проникновенно, как никогда не удавалось Вербелине, даже когда она была в ударе притворства. Этот вздох показался Эгину таким же древним, как сама страсть.
В этом вздохе Эгину почудилась такая архаическая, нецивилизованная и дикая исполненность бытия, такая доверительность и такая нежность, что он невольно вздрогнул.
Теперь его тело перестало быть кулем для муки, брошенным на пульсирующий барабан. Теперь его тело наполнялось огнем, имя и саму суть которого он знал слишком хорошо для благонравного офицера Свода Равновесия.
«Иди ко мне, девочка, доверься мне», – хотелось сказать Эгину, но его язык оставался неподвижен.
Она, как ни странно, услышала его.
4
«Грютская Скачка». О да, это была грютская скачка.
Он уже познал ее пряный вкус однажды. Не так давно. С Овель.
Ее бедра обхватили живот Эгина так же крепко, как колени наездницы прижимаются к крупу лошади в неистовом галопе. Ее пальцы вцепились в грудь Эгина, а спина выгнулась под напором соблазна.
Она, Вербелина, или нет – та, что так похожа на Вербелину, – мчалась вперед, навстречу своему наслаждению. Она торопилась. Она спешила. Ее дыхание становилось все более частым. Но она, похоже, не боялась, что наслаждение ускользнет от нее, ибо Эгин был вынослив. Словно породистый грютский жеребец.
Эгин чувствовал ее всем своим существом. Он не видел ее, но осязал. Казалось, из всех пяти чувств, которыми наделила варанца природа, у Эгина оставалось теперь одно лишь осязание, ибо даже слух и обоняние на время покинули его.
Теплый океан. Внутренность переспевшего фрукта. Инжира или дыни. Летний бархат. Изысканный мех белой куницы. Вот какие сравнения, верно, пришли бы на ум Эгину, если бы он был способен интересоваться сравнениями. Интересоваться чем-либо. Ибо он пропустил то мгновение, когда происходящее приобрело самостоятельную ценность, и был уже давно по ту сторону черты, когда ум еще значит что-нибудь.
Мир Эгина растаял и умчался в никуда в ритме грютского галопа.
Теперь он рвался и пульсировал вместе с ней. Ее прикосновения становились все более требовательными, а движения все более порывистыми.
Эгин не мог оставаться безучастным. Его бедра теперь помогали ей. Их сердца теперь бились в унисон. Их вздохи сливались воедино с каждым толчком. С каждым поцелуем. Мед Поэзии обратился Медом Любви.
Наконец невидимая, но осязаемая всей поверхностью души и кожи наездница рванулась вперед и вниз изо всех своих сил и застыла, словно музыкальная фраза, унесенная ветром. А Эгин, не в силах сдерживаться более и не видя в этом никакого смысла, очертя голову бросился в омут запретного наслаждения вслед за ней.
Дева тихонько вскрикнула. Руки Эгина сомкнулись замком у нее на талии, и когда его тело почувствовало ритмичный трепет, исходящий из тепла перезревшего инжира, из самого естества девушки, Эгин стиснул зубы и застонал, погружаясь все глубже в пучины экстаза, сколь неожиданного, столь и неуловимого.
– Спасибо, милая. – Голос Эгина был хрипл и громок, но все же звучал неким намеком на благодарность и нежность.
Что бы там ни было, а теперь он уже не был нем.
5
– Я хочу видеть тебя! – тихо сказал Эгин, когда его чресла стали вновь наполняться жизнью.
Он чувствовал ее. Она лежала рядом и играла серьгами Овель, по-прежнему украшавшими его, Эгина, шею. Но она молчала.
Интригует? Разжигает его интерес, как это в обычае у женщин, кем бы они ни были? Или она вообще не умеет говорить? А только смеяться? Но что тут интриговать, милостивые гиазиры, когда он и так заинтригован до самой крайней крайности?
– Послушай, я очень хочу видеть тебя! – повторил Эгин, вложив в эти слова всю свою искренность и нежность. – Позволь мне взглянуть на тебя, а там ты сможешь снова надеть на меня эту дурацкую повязку… видишь ли, я сам не в силах сделать это…
Он почувствовал, как девушка привстала на локте и, судя по шороху шелков, уселась у его головы на подушки.
Эгин уже отчаялся услышать ответ, как вдруг девушка заговорила – медленно, с жестоким варварским акцентом. Ее голос, однако, был музыкален и чист.
– Меня зовут Тара, и мне по душе твоя смелость, Эгин.
Сразу вслед за этим незаслуженным, а потому сомнительным, по мнению Эгина, комплиментом ее прохладная ладонь скользнула к затылку Эгина и одним ловким движением развязала узел.
Еще одно движение – и глаза Эгина были освобождены для света и красок.
Эгин уже был готов открыть глаза, как вдруг ему стало очень, очень страшно. Это же ясно – только что он любил призрака. Что же он увидит теперь? Струпья, оскал желтых беззубых десен, лишенных губ, фиолетовую сморщенную кожу, спутанные, свалявшиеся, тусклые волосы?
Стоп. Призрак – это не гулящий труп, отлежавший свое в сандаловом саркофаге какого-нибудь фамильного склепа. Призрак и умертвие – две больших разницы. И он, как офицер Свода, должен бы об этом помнить. Да и вообще, если ему хватало смелости заниматься с бестелесным существом любовью, то с какой, спрашивается, стати он должен страшиться его вида? Если у него вообще есть вид.
И ресницы Эгина решительно вспорхнули вверх.
6
Безлунная ночь.
Довольно просторная, с очень низким потолком комната.
В центре – ложе, на котором, не касаясь друг друга, смогли бы переночевать четверо.
Стрельчатое окошко занавешено плетенной из красного камыша шторой. В углу – принадлежности для умывания и ночной горшок варанского образца. Судя по виду, предмет роскоши времен Инна окс Лагина.
Напротив ложа – низкий столик с едой. Едва ли она отравлена. Никаких украшений. Никаких знаков на стенах. И Зраков Благонравия тоже не видно. Вот оно какое – его новое жилище!
После беглого осмотра комнаты взгляд Эгина переметнулся на ложе. Но… Здесь его ждало разочарование.
На подушках, которые были явственно примяты ягодицами девушки, которая, как думалось (или гадалось?) Эгину, сидела здесь, обхватив колени руками, он не увидел ничего похожего на девушку.
Быть может, лишь слабое свечение. Настолько слабое, что, наклонив голову набок и прищурившись, Эгину пришлось признать его фантазией. Девушки совсем не было видно. Впрочем, всадников он тоже не видел, в то время как Дотанагела вел с ними весьма содержательную беседу. Была ли Тара той самой смешливой всадницей?
– Выходит, Тара, я вообще не могу тебя увидеть? – вздохнул Эгин, сверля взглядом пустоту.
– Сейчас не можешь, – отвечала она. – Но через четыре дня – да.
– Ты обретешь плоть? Что будет через четыре дня? – мрачно поинтересовался Эгин, отмечая, что он легко смирился с тем, что у его новой любовницы нет тела, но лишь его нерегулярное подобие.
– Во-первых, Эгин, мне не нужна плоть. А во-вторых, через четыре дня будет полнолуние, – сказала Тара с милой девичьей усмешкой.
– А раньше? – настаивал Эгин.
– Можно и раньше, но эти способы мне не нравятся.
– Что за способы?
– Я думала, ты знаешь. Как послушать, что рассказывают о Своде Равновесия, так там у вас вроде бы каждый видит насквозь семнадцать дверей мирозданья и управляется с духами как со своими слугами. Или лучше… как со своими женами.
– У нас запрещено многоженство, – ляпнул Эгин, лишь бы не молчать.
И тут Тара рассмеялась. Да, тогда, в рыбацкой деревне, Эгин слышал ее смех. Не узнать его было невозможно. Он был похож на звон стеклянных колокольцев, какие надевают на лапы ручным соколам. На шепот садовых лилий, что трутся друг о дружку восково-белыми бутонами. На серебряное биение водопада.
Как вдруг ее смех прервался. Тара, посерьезнев, продолжала:
– Эти способы простые. Ты можешь увидеть мое отражение в каменном зеркале. У нас одно такое имеется, правда, далековато отсюда. А во-вторых, можно изготовить особый эликсир – из трав, семени рыб и истолченного в порошок изумруда. Эта смесь называется «покровы Говорящего». Потом я этим эликсиром обмажусь с ног до головы, и ты, Эгин, меня увидишь, если уж очень сильно хочешь.
– Я – хочу, а вот хочешь ли ты, Тара, – в этом у меня есть сомнения… – отвечал Эгин, меряя шагами комнату.
– Подожди лучше четыре дня. Этот эликсир жжет тело и ест глаза, и, главное, я потом долго не смогу вернуться к тому облику, который мне привычней. Я сама не своя после него… – застенчиво и грустно сказала Тара.
– Ничего, я подожду, – испуганно и поспешно заверил ее Эгин. Отчего-то ему очень не хотелось, чтобы эта девушка причиняла себе боль, исполняя его праздные прихоти. – Я буду ждать. Буду очень-очень ждать!
Эгин сокрушенно и растерянно сел на ложе. Он не узнавал себя!
Что же это творится с ним? Он боится причинить боль призраку, с которым только что вступил в связь, превосходящую по дерзости все мыслимые Обращения, вместе взятые. Да и что уж тут печься об Обращениях, когда ты спишь с живым и бестелесным существом по имени Тара? Эгин сжал виски указательными пальцами.
– Не бойся меня, Эгин, – прошептала Тара над самым его ухом.
7
В ту ночь он любил ее еще раз.
Но теперь ничто из Уложений Браслета и Жезла не претерпело от них.
Тара лежала рядом, нежно обняв Эгина за шею. Не стонала и не металась. Эгин был нерасторопен, внимателен и спокоен. Впрочем, под спокойствием этим скрывался ураган, лишь ожидающий мгновения, когда ему будет позволено вырваться наружу.
Эгин любил ее с закрытыми глазами. На сей раз он завязал их сам. Не видеть девушки, чьи твердые соски щекочут твой напряженный живот, было свыше его разумения и понимания. Но не любить девушку только потому, что ты не видишь ее, – это тоже было слишком. Хотя и совсем другое слишком.
Когда Тара прилепила к щеке Эгина утомленный, но нежный поцелуй, Эгин признался себе в том, что эта ночь была самой странной и волнующей в его жизни. Тара, как и прежде, молчала, поигрывая сапфировыми клешнями – единственным, что осталось Эгину в память от Овель. Занимался рассвет.
– Скажи, это ты выбрала меня тогда, в той деревне?
– Угу, – проглотив зевок, отвечала Тара. – Ты был самым красивым среди всех.
– И это все? – немного обиженно спросил Эгин.
Он, как и всякий варанец на государственной службе, не полагал способность нравиться женщинам ни добродетелью, ни заслугой.
– Честно говоря, это не только не всё, но и не главное, – отвечала Тара, щекоча его подбородок прядью своих волос.
Какого они цвета? Черные, как у большинства смегов? Рыжие, как у многих смегов? Каштановые, как у Овель?
– Что же тогда главное?
– Главное – это то, что ты единственный среди всех своих товарищей, кто, сам того не ведая, следует Пестрым Путем Великого Безразличия.
– Ты, верно, шутишь, Тара. – У Эгина похолодело внутри.
Путь Великого Безразличия… Что-то он об этом уже слышал. Что-то плохое, разумеется. А что может быть хорошего в любом безразличии – хоть малом, хоть великом – для офицера Свода Равновесия?
– Я не шучу, – с нажимом сказала Тара. – Я, в отличие от Фараха и Киндина, поняла это в тот же миг, как наши кони рассекли ваш солнечный огонь. И у меня есть три доказательства. Все три, как говорите вы в своем Своде Равновесия, – Измененные вещи. Они говорят о тебе больше, чем о магии, – все трехстишия «Книги Урайна».
8
Эгин сдернул повязку и посмотрел туда, где, по его разумению, должны бы сиять голубизной ли, зеленью ли, глаза Тары.
«Всегда занятно узнавать о себе такие подробности, о которых раньше и не подозревал!»
Раньше Эгину казалось, что радовать такими подробностями – прерогатива знахарей Свода. «У тебя сердце не слева, а справа. А печень – слева», – вот что однажды услышал Эгин от старого Знахаря и поверил ему на слово.
Но тогдашнее его удивление не шло ни в какое сравнение с тем, как он был ошарашен теперь. Он следует Путем? Допустим. Но каким, спрашивается, образом этот подсудный факт остался не замеченным его бдительными коллегами?
– Скажи мне, Тара, о каких доказательствах ты говоришь? – стараясь быть сдержанным, спросил Эгин. Сказанное прозвучало мольбой. – Если ты вправе говорить об этом.
– Я вправе делать очень многое. Снимать с твоей головы повязку Киндина, а с твоих глаз – пелену невежества. Я вправе любить тебя и приказывать другим. Я не вправе отпустить тебя, но… – Эгин заметил, что Тара явно сболтнула лишнее и жалеет об этом. – Я всегда отвечаю за свои слова. Итак, Эгин, все три доказательства на виду. Первое – пряжка той сандалии, которую я не так давно сняла с твоей стопы. А второе и третье висят на шелковом шнурке у тебя на шее!
Эгин был, мягко говоря, озадачен. Ему было нелегко поверить в то, что он таскает на себе три предмета, чья сущность изменена, причем таскает на глазах у своих более опытных коллег.
Пряжка на сандалии Арда окс Лайна была вместе с сандалиями присвоена им почти случайно. Его сандалии порвались, а идти босиком не хотелось – вот и все.
Серьги Овель тоже попали к нему случайно. Само знакомство с Овель исс Тамай, невыгодное ему, как выяснилось впоследствии, во всех отношениях было чистой случайностью. Едва ли кто-то мог заранее просчитать, что ему, Эгину, придет охота прогуляться по Желтому Кольцу перед тем, как завалиться спать дома после вечеринки у Иланафа. И подстроить эту встречу в пустынном парадном. И ту ночь, начавшуюся в фехтовальном зале…
– Не понимаю. – Эгин счел за лучшее признаться. – Даже если эти предметы сотворены из Измененной материи, они доказывают лишь то, что я – обладатель некоторого количества Измененной материи…
– Ты рассуждаешь как офицер Свода, занимающийся крючкотворством на потребу начальству. В то время как ты – человек. Ты уже вырос из той тесной шкуры, в которую тебя зашили люди, которым была вверена твоя судьба.
«Шкура и в самом деле трещит по всем швам. Видно, Норо окс Шин сшил ее по чужой мерке».
9
– …пряжка на твоей правой сандалии – сегмент тела того Скорпиона, которого Дотанагела назвал Убийцей отраженных. Эти серьги, висящие у тебя на шее, есть не что иное, как его клешни. Простым смертным не дано иметь при себе больше двух частей Скорпиона. Ибо продолжительное владение даже одной из них – верный путь к жестокой смерти. Только идущие Пестрым Путем способны и хранить при себе части этой странной твари, и вызвать ее к жизни.
– Но, Тара, пойми, я не собирал эти части. Я не хотел обладания ими. Я даже не знал о них. Все они попали ко мне случайно. Слу-чай-но! – Эгин возражал Таре с жаром, который удивил его самого. Он ведь знал, что с таким жаром отпираются лишь виноватые и уличенные. Незаслуженно оклеветанные возражают по-другому.
– Да, они попали к тебе случайно. Но эта случайность сама есть закон. Этой случайности не могло бы статься, если б ты не следовал Пестрым Путем, Эгин. Я бы даже сказала, что ты являешься самой значительной персоной среди всех варанцев, в обществе которых тебе довелось попасть на Цинор.
– Но я не следовал Путем, Тара!
– Ты – нет. Это путь следовал тобой. Тебе не выбрать пути, если прежде он не выберет тебя. Звезднорожденные не выбирали участи Звезднорожденных. Они ими родились. И хотя все они временами мечтали о том, чтобы променять свою долю на судьбу свинопаса или придворной дамы, им не по плечу было изменить свое предназначение.
– Я не верю в сказки про Звезднорожденных, – убежденно сказал Эгин.
– В сказки я тоже не верю. Я верю в правду.
10
Эгин стоял у окна, то и дело оборачиваясь в сторону Тары, которая по-прежнему сидела на ложе.
Она, похоже, любовалась обнаженным торсом Эгина. И потому временами отвечала невпопад, а временами – с небольшим запозданием.
За окном было совсем светло. Эгин с интересом обозревал Хоц-Дзанг – а это был несомненно он, – раскинувшийся внизу кругами благоустроенных руин.
Впрочем, разговор с Тарой поставлял ему гораздо больше пищи для размышлений, чем все руины, домики, башни и белоснежные горные вершины, которые можно было наблюдать с его места, вместе взятые.
– Пусть так, Тара. Пусть все, что сказано тобой насчет пути и Скорпиона, – абсолютная истина. Но скажи тогда, отчего ни Дотанагела, ни мой начальник Норо окс Шин, ни Знахарь, люди куда более сведущие в Измененной материи и куда более искушенные в Запрещенных Знаниях и Искусствах, почему они, видевшие все эти вещи, которые ты называешь частями Скорпиона, не поняли, с чем имеют дело? – выпалил Эгин, как вдруг в его душу закралась странная догадка, которая сулила ему одно лишь беспокойство. – Или они сразу поняли, что за пряжка на моей сандалии и что за сапфиры у меня на шее, но решили оставить все это добро у меня, чтобы?..
Тара снова заливисто рассмеялась. Эгин уже успел немного привыкнуть к тому, что она смеется каждый раз, когда он с серьезным видом говорит что-то, с ее точки зрения, наивное.
– Милый, если бы они «сразу догадались», ты был бы уже мертв. А эти замечательные штучки уже подтачивали бы волю Дотанагелы, вашего гнорра или твоего начальника. В зависимости от того, кому не повезло бы больше. Но в том-то и дело, Эгин, что судьбою назначен ты. Не Дотанагела, не Норо окс Шин и не Лагха Коалара, а ты, Эгин. Тебе случилось собрать воедино три части Убийцы отраженных. Это значит, что ты можешь собрать и остальные. Собрать – и остаться в живых. Потому что ты – избранник.
– И ты, последовав примеру всемогущей судьбы, сделала меня своим избранником, Тара? – отмеряв увесистую паузу, поинтересовался Эгин.
– Можно и так сказать, – тихо усмехнулась Тара.
Эгин почувствовал кожей, что даже если он продолжит расспросы со всей мыслимой настойчивостью, сегодня он не добьется от нее ничего.
Впрочем, и сам он чувствовал себя чашкой, в которую налили вина от всей души, да так, что хмельной напиток угрожающей линзой уже громоздится над краем. Эгин знал: достаточно еще одной капли, еще одного слова Тары – и все его мысли низринутся в хаос. А ясность, которую он только начал обретать, снова превратится в полнейший сумбур.
11
Эгин был узником, заложником, любовником. Вот три роли, которые подарила судьба обладателю клешней и Пятого сочленения Убийцы отраженных, а попросту – Скорпиона.
Днем Эгин метал нож в цель, играл в Хаместир сам с собой, смотрел в окно, рисовал рожи и сценки на восковой дощечке, пил, закусывал и не беспокоился ни о чем. Лучший способ выжить – не заботиться ни о чем. Особенно когда от тебя ничего или почти ничего не зависит. Иногда к нему приходила Тара.
Не менее двух раз в день Эгин совершал омовение в большом тазу из обожженной белой глины.
В Пиннарине Эгин никогда не купался чаще одного раза в день жарким летом или одного раза в три дня промозглой и сырой зимой. Но в Хоц-Дзанге прежние привычки ему изменили.
Во-первых, делать было особенно нечего.
Во-вторых, он занимался любовью настолько часто, что сохранять тело в чистоте без частых купаний было совсем непросто.
А в-третьих – и это самое важное, – Тара настоятельно рекомендовала ему (а в положении Эгина это значило почти то же, что «приказывала») поступать так, а не иначе.
«Если ты не будешь купаться в этой воде, ты иссохнешь насмерть. Твое тело сморщится, а волосы поредеют настолько быстро, что через неделю ты будешь похож на тридцатилетнего, через десять дней – на сорокалетнего, а через двадцать дней умрешь».
Таре, похоже, не хотелось, чтобы Эгин отправился в Земли Грем. Хотя Эгин и догадывался, что именно вследствие ее любви, любви Говорящей Хоц-Дзанга, человеческое тело старится и превращается в копченое мясо с такой неслыханной быстротой.
«Что это за вода?» – спросил как-то Эгин.
Тара долго колебалась, но все-таки ответила. Историю, которую она поведала Эгину, ему хотелось выбросить из головы как можно быстрее.
Где-то на севере от Хоц-Дзанга есть дерево, возле которого после ночной грозы собираются горные лисы – бесхвостые, трусливые и удивительно сообразительные твари. Кровожадность и любовь к человеческому мясу также присущи им в полной мере.
На взрослого человека такие лисы, чей мех сер, а хвост короток и некрасив, никогда не решатся напасть ни в одиночку, ни стаей. Но детям смегов часто приходится терпеть от них. Родители заклинают своих чад возвращаться домой засветло, ибо для ребенка нет ничего страшней, чем в сумерках столкнуться на горной дороге с тремя-четырьмя серыми лисами.
После грозы эти лисы собираются под старым раскидистым деревом. Каждая из них несет на хвосте крохотный бледный огонек, светящийся в безлунной ночи словно гнилушка или упавшая звездочка. Стая располагается вокруг дерева семиконечной звездой, начинает скулить и перетаптываться на месте.
Огоньки каким-то непостижимым образом перекочевывают с лисьих хвостов на ветки дерева, которые начинают светиться словно священный харренский лавр, украшенный масляными лампадками к Празднику Тучных Семян. У смегов есть примета: кому довелось хоть одним глазом взглянуть на это светящееся дерево, тому суждено либо прославиться, либо погибнуть в дальней стороне в ближайший год.
И тут подходит время для самого интересного. Лисы образуют вокруг ствола плотное кольцо и колотят по дереву лапами. Как бы отзываясь на этот бой, сверху, с ветвей и листьев дерева начинают градом катиться тяжелые капли, что остались там с прошедшего дождя. Обрадованные твари начинают кататься по земле, ловить на язык эти капли и жадно глотать воду, которая, по поверьям смегов, обладает свойством залечивать даже самые тяжелые раны, исцелять тех, кто при смерти, оживлять мертворожденных младенцев и делать прочие чудеса.
Но набрать хоть наперсток этих капель настолько непростая задача, что редкий смег отважится дерзнуть ради этого. Говорят, лисы, занятые таким вот жутковатым купанием, от вида которого, по уверениям Тары, седеют даже окрестные горы, становятся свирепы и сильны вдесятеро от своего обыкновения. И даже опытному воину не оборониться от них ни мечом, ни пикой.
Вот в этой-то воде и купался, по уверениям Тары, Эгин.
Он, конечно, не удержался от вопроса о том, как же самой Таре удалось набрать чудесной воды в таком изобилии.
«Ради твоего здравия, Эгин, я пошла на опасную хитрость. Однажды, приметив сияющее дерево после грозы, я привезла туда подводу с семью пленными северянами, которые давно дожидались казни в подвалах Хоц-Дзанга. Я выпустила их поблизости, когда вода уже полилась, а лисы стали шалить и кататься на спинах. Когда твари зачуяли, что кто-то нарушил их покой, их глаза сделались ледяными, а шерсть на спинах встала дыбом. Нечистые завопили, северяне попытались спастись бегством, позабыв о ножных кандалах, но деваться им было некуда… Одним словом, пока лисы лакомились человечиной, я собрала эту воду для тебя».
Бездумно вглядываясь в надвигающиеся сумерки, Эгин снова и снова вспоминал рассказ Тары.
Рассказ поразил его. Не то хладнокровием и жестокостью его новой возлюбленной, своей прихотью решившей участь семерых пленных. Не то своей абсурдностью, сказочностью, от которой история, однако, становилась лишь более правдоподобной.
Да что там рассказ! Эгин чувствовал, что после получаса любви с Тарой обессиливает так, как не обессиливал после четырех часов изнуряющих упражнений в фехтовальном зале. Он чувствовал: лишь только благодаря купаниям ему удается продолжать в том же духе ночь за ночью. Три ночи. Три!
«Значит, сегодня полнолуние?»
И в самом деле, скоро Эгин заметил среди туч над горизонтом полный чуть красноватый лунный блин, выплывающий из-за края сторожевой башни на окраине Хоц-Дзанга.
«Значит, сегодня меня ожидает еще один сюрприз. Я наконец-то увижу женщину, с которой занимаюсь любовью уже третьи сутки».
Эгин вздохнул. Одна вещь не то чтобы мучила его, но уж по меньшей мере не оставляла равнодушным. Если Вербелина и Авор совершают такие же купания два раза в день, как и он, значит, они останутся живы и невредимы. А если нет?
12
– Я здесь, – промурлыкала Тара.
Эгин вздрогнул. Погруженный в свои раздумья, он не расслышал скрипа дверных петель, который обычно предварял появление в его покоях Говорящей Хоц-Дзанга.
Да и был ли этот скрип? Эгин подозревал, что Тара вообще может обходиться без дверей, когда хочет. И стены, похоже, не были ей помехой. Впрочем, как заметил Эгин, она старалась не злоупотреблять своими способностями в его присутствии.
Тара была умна и понимала: предел здравомыслия ее варанский любовник уже оставил позади. Стало быть, и предел безумия для него теперь необычайно близок и легкопревосходим.
– Рад тебя видеть, – машинально отвечал Эгин, хотя видеть по-прежнему было нечего.
– Кстати, – бодро продолжила Тара, которую приветствие Эгина изрядно развеселило, – сегодня будет то, что я тебе обещала.
– А когда?
– Когда луна достигнет своего наивысшего положения над Хоц-Дзангом.
Эгин бросил разочарованный взгляд в окно. И снова обещанного придется ждать.
Чтобы как-то отвлечься от идеи, ставшей приобретать в его сознании черты навязчивой, он обнял Тару и подарил ей глубокий и страстный поцелуй.
Сколь бы ни была странна их связь, сколь бы ни была она противоестественна для человека, каким, несомненно, Эгин все еще являлся, она дарила ему такую глубину чувствования, какой не удавалось ему достичь в плотской любви ни разу прежде. Хотя нет, однажды с Овель все-таки удалось.
Но ему не хотелось вспоминать об этой необычной девице здесь и сейчас. Быть может, потому что он боялся, что его ум и его мысли – открытая книга для Говорящей Хоц-Дзанга, которой ведомы тайны эпохи Третьего Вздоха Хуммера.
Было и еще одно соображение: Эгин не желал омрачать свою связь со странной бесплотной девушкой мыслями об Овель. Мыслями, исполненными печали и… вожделения. Об Овель Эгин ни разу не упомянул, хотя искушение спросить у Тары о ее судьбе было велико. Очень велико. Ну хоть не о ней, так об… ее серьгах, о клешнях Скорпиона, Убийцы отраженных…
– Скажи мне, Тара, – спросил Эгин, отстранившись, – я не понимаю одной вещи. Ты говорила, что мне назначено судьбой собрать воедино Убийцу отраженных.
– Можно и так сказать, – кивнула Тара, посерьезнев.
– Но, судя по всему, мой путь прекратился здесь, чтобы никак не продолжиться. – Эгин, конечно же, блефовал. Ему не хотелось всерьез думать о том, что он останется в этом чертоге мертвых навсегда. И потому его мрачное «судя по всему» было не более чем притворством. – Каким же образом я соберу Скорпиона?
– Прекратился твой путь или нет, мне не ведомо. Я знаю только то, что ты здесь. И пока ты во власти Говорящих Хоц-Дзанга, я не могу отпустить тебя. Будущее туманно. Я не знаю, суждено ли тебе выйти за ворота Хоц-Дзанга еще когда-либо. Но уж будь уверен, что даже в том случае, если тебе суждено остаться здесь до самой смерти…
– …то Убийца отраженных обретет цельность и станет направо и налево косить этих самых пресловутых Отраженных? – с сарказмом бросил Эгин.
– Отраженных очень и очень мало в этом мире. В мире, в котором живешь ты, Эгин. Скорее всего он один.
– Но мне, откровенно говоря, плевать и на Скорпиона, и на Отраженных. Я не фанатик, как Дотанагела. И не бесноватый, как гнорр. Мне нет дела до этих древних дрязг, что бы ты ни говорила там о Пестром Пути, – горячился Эгин.
Его не на шутку задело то спокойствие, с которым Тара повествовала о том, что он, Эгин, вполне возможно, встретит свою смерть на этом самом атласном ложе.
– Даже если тебе плевать, ты все равно сделаешь то, что велит тебе Путь. Ибо это твой ум говорит «плевать». А твое сердце стучит совсем о другом, – тихо отвечала Тара.
– Но тогда почему ты не поможешь моему сердцу исполнить предназначение? Почему ты не поможешь мне собрать Скорпиона и изгнать Отраженных из этого мира? Почему тебя оставляет безучастным мое предназначение? Почему?
О да, гиазир Эгин не зря ел хлеб Свода Равновесия. С риторикой у него все было в порядке. Ибо риторика – это когда любая, даже чуждая тебе мысль облекается в златотканые одежды убедительности и красноречия.
При желании Эгин мог доказывать что угодно и с каким угодно жаром, лишь бы добиться своего. Он не верил в Отраженных в первую очередь оттого, что не знал, кто это такие. А во-вторых, потому, что не хотел верить. Но ради того, чтобы покинуть Хоц-Дзанг, он был готов на что угодно. Сколь бы сладок ни был плен, он оставался пленом.
Тара слушала его, не перебивая. Кажется, теперь она сидела на ложе и пристально смотрела на Эгина. Впрочем, поручиться Эгин не мог. Наконец уста девушки разверзлись. В посрамление Эгину, голос Тары доносился со стороны окна.
– Я, разумеется, помогу тебе в твоем предназначении.
Эгин опешил. Вот уж что-что, а такое быстрое согласие было для него неожиданностью. Она что, устроит ему побег?
– Слушай меня внимательно. Четыре сочленения Скорпиона находятся в Хоц-Дзанге. Дотанагела был во многом прав, когда говорил о том, что интересующие его сегменты тела Скорпиона следует искать на севере, в Харренском Союзе. Они действительно находились там, служа декоративными гардами столовых кинжалов для разделки крупной дичины, и принадлежали внучатому племяннику предыдущего сотинальма Харрены, градоуправителю Ласара. Нынешний сотинальм, Фердар, получив наследство, решил перевезти его в один из своих охотничьих замков у южной границы. Сегменты Скорпиона, а точнее, набор из четырех столовых кинжалов среди кучи столовой утвари, драгоценностей и охотничьего снаряжения были погружены в трюм корабля. Смеги перехватили его близ мыса Форф. Корабль был отправлен на дно, а кинжалы вместе с остальной добычей оказались здесь, в Хоц-Дзанге. Никто, кроме меня и, быть может, нашего свела, не подозревает, что за гарды у этих неброских кинжалов. Ибо зреть явное дано всем, кроме слепцов. А зреть неявное – лишь избранным, среди которых тоже часты слепцы. Ты можешь видеть эти кинжалы во время любого крупного обеда у нашего свела воткнутыми в олений бок. Теперь, Эгин, ты знаешь достаточно.
– Спасибо, Тара.
– Спасибо говорить рано. – Голос Тары утратил серьезность. Эгин взглянул на нее и сразу же понял почему.
– О Шилол, – прошептал Эгин, глядя на серебрящуюся женскую фигуру, застывшую у окна.
Лаская ее тело, покрывая его поцелуями и вдувая ей в ухо слова любви, он представлял ее себе совсем иначе.
Раскосые, широко посаженные глаза, черные словно морские глубины.
Ярко-желтые, словно солнечный свет пробивающийся сквозь стену колосьев спелой пшеницы, волосы, заплетенные в две косы, ниспадающие до самых колен.
Стройные, сильные ноги и стыдливо сплетенные на груди руки с острыми локотками. Ее тело не было телом из плоти из крови. Оно было соткано из лунного света и материи, которой Эгин, погрязший в магическом невежестве, не знал имени. Нос Тары был прям и совершенен. Нет, среди варанских женщин не сыщешь такого изысканного и в то же время первозданно дикого абриса лица. Таких широких, смелых скул. Таких тонких губ, меж которыми сияют крупные, ровные зубы.
Овеянное лунным сиянием тело Тары дышало жизнью, которой в нем не было. Оно дышало совсем иной, скрытой от простых смертных жизнью. Мускулы на ее руках были прекрасно развиты. Ее живот был плоским и твердым – это было тело женщины-воительницы. Ее шея была длинна и гибка. Она склонила голову набок и, подмигнув Эгину, тихонько засмеялась. Неужели от смущения? Нет, среди народов Сармонтазары больше не осталось таких женщин.
– Ты… ты очень красивая, – несмело сказал Эгин, ощущая, как глубины его естества вскипают неистовым желанием сближения. – Ты… позволишь мне поцеловать тебя?
Медленно, словно зачарованный, он подошел к ней, любуясь ее переливающимися белым золотом небытия формами и… опустившись на одно колено, поцеловал ее длиннопалую руку, не украшенную ни перстнями, ни браслетами.
«Впрочем, такие совершенные тела едва ли нуждаются в украшениях», – пронеслось в голове Эгина, который теперь, прильнув губами к ее мраморному колену, стоял перед прекраснейшей из Говорящих Хоц-Дзанга, столь же восхищенный и подавленный, каким еще недавно казался ему вложивший в ножны меч Дотанагела, Дотанагела коленопреклоненный.
