Богун удалился. Ушел. Без него мы почувствовали себя брошенными, словно малые дети в чужом городе. Казалось бы, и знакомы-то мы недавно, а вот – неуютно стало и страшно. Левон с Агусием были старшими, мне казалось, что они знают об этом мире то, что никому из нас знать не дано, и, наверное, так оно и было. Ни я, ни мои спутники никогда не имели дело с богами, по крайней мере мне с ними без посредников общаться не приходилось. Да и с посредниками, честно говоря, тоже. Хотя, может быть, именно это и было неправильным, может, с Богом и следует общаться напрямую, без посредников. Честно говоря, я никогда об этом не задумывался, как и большинство моих знакомых. Бог есть, но он где-то далеко, хорошо, что он есть. Бог для нас был чем-то вроде страховки на случай, если жизнь не удалась. Я не был безбожником, ведь неверующих поэтов не бывает, но и религиозным человеком меня назвать было никак нельзя. И вот теперь меня, провинциального барда Авдея, лирника-дорожника, как упорно называли меня богуны, оставили один на один с этим миром, с проблемами, с его неупокоенным железом и его многочисленными, так и не повзрослевшими богами. На языке Гонзы с Гинчей это, кажется, называется «подставили». Подставили по полной программе!

Все молча смотрели на меня. Гонза со старшим сержантом Голядкиным с ожиданием и уверенной надеждой: мол, не трухай, старик, и все будет путём! Костя – ободряюще и немного, как мне показалось, иронично, наверное, он больше полагался на свой героизм, чем на мои способности. Хотя чем может помочь героизм при разговоре с Богом? Может быть, Костя просто мне завидовал, кто его знает?

Я взглянул на Женщину, и она ответила взглядом, в ее глазах я прочитал участие и, что было немного непривычно, – жалость. Словно я был каким-то комсомольцем-добровольцем или мальчиком-царевичем, обреченным быть невинно убиенным, честное слово!

Остальные всем своим видом демонстрировали что-то вроде – типа, ты, Авдей, начинай полегоньку, а уж мы подпляшем. Уж мы-то не подведем, а что будет с тобой – это уж не от нас зависит, но ты на всякий случай мужайся, раз такая тебе выпала планида. В случае чего братки с героями скинутся и тебе памятник поставят. С ангелами ошуюю да одесную и гитарой на коленях.

Я посмотрел в поле и обнаружил, что богун Левон пропал из вида. Было вокруг очень тихо, только какая-то неугомонная птаха все повторяла и повторяла одну и ту же чокающую фразу, словно пыталась дочирикаться до окружающих, а скорее всего до подружки, жизнь-то продолжалась, и никакое злое железо не могло уничтожить ее окончательно.

Стало жарко. Солнышко припекало совсем не по-весеннему, и я скинул куртку. Оказывается, утро давно кончилось, был полдень, и Божий Камень висел в теплом, чуть вздрагивающем воздухе, словно язык в тихом до поры колоколе неба.

Я медлил, потому что трусил и еще потому, что не знал, как начать, и тут женщина плавно повела рукой в сторону Божьего Камня, снова посмотрела мне в глаза и медленно кивнула, словно отпуская в путь-дорогу. Я почувствовал, как под кожей кофра напряглись божьи жилы на моей гитаре, и Божий Камень отозвался нежно рычащим, хотя и нестройным резонансом. Я достал гитару и попробовал взять аккорд. К моему ужасу, строй изменился! Гитара не расстроилась, нет, просто теперь она была настроена совершенно по-другому. Это был жуткий, какой-то варварский, незнакомый мне строй и не слышанный мной доселе звук. Ничего похожего на знакомые с детства ми-си-соль-ре-ля-ми. Играть на таком инструменте я не умел и вовсе не был уверен, что смогу научиться. Но женщина опять посмотрела мне в глаза, и я увидел, что в глазах ее, словно слезы, стояли толпы неназванных богов. Они ждали имени. Я понял, что они по-прежнему ощущают себя частью единого целого и ждут.

Я начал играть, путаясь в звуках, ошибаясь, комкая и заново начиная музыкальные фразы. Вся память моих пальцев стала сейчас бесполезной, звуки сменили свои обычные места на гитарном грифе, и их приходилось отыскивать на ощупь. Да и сами звуки стали другими, почти неузнаваемыми, но все-таки они существовали, значит, их можно было сложить в музыку. И тут я заметил, что Божий Камень вместе с планетой словно бы раскачивается, подвешенный к зениту, норовя дотянуться до синей бронзы пространства и ударить в нее земным шаром. Пространство вокруг тоже слегка качнулось, поднимая и опуская горизонт, навстречу Камню-языку, и наконец зазвучало. Сначала оно просто гудело на разные лады, словно приноравливаясь ко мне, и от этого гула все вокруг завибрировало, так, что я испугался, что хрупкая, бешено резонирующая дека просто не выдержит и рассыплется на кусочки. Но дека выдержала, а может быть, Божий Камень умерил свою мощь, во всяком случае, ничего страшного с моей гитарой не случилось. Я взглянул на горячую, словно наполнившуюся кровью скалу перед собой и увидел на ее раскачивающейся вершине женщину. Как она туда попала, я понять не мог. Ведь зыбкие леса давно осыпались с Камня, сгорели, их остатки кучкой почерневшей соломы дотлевали у моих ног.

Я, кажется, приноровился к странному строю своего инструмента, и теперь у меня стало что-то получаться. На каждый мой звук Божий Камень отвечал бессчетным количеством разноголосых откликов, словно неслаженный детский хор, старательный, громкий, но пока что неумелый. Но этот хор учился, и очень быстро. Его звучание становилось все стройнее, все слаженнее, и вот уже не я вел его за собой, а он заставил меня аккомпанировать себе, и я делал это с радостью. Пространство, оставаясь колоколом, удивительным образом сомкнулось вокруг нас огромным, невероятным концертным залом размером с целый мир, зароптало было недовольно и требовательно, а потом понемногу затихло, сначала прислушиваясь, а потом доброжелательно слушая, прощая невольные ошибки и одобрительно гудя, когда нам что-то удавалось хорошо.

Странно это было. Странно и чудесно. Ведь концертный зал прячет музыку внутри себя, а колокол – наоборот, щедро разбрасывает ее по округе.

А Божий Камень ревел. Плакали, смеялись, безобразничали, любились и неистовствовали, предчувствуя скорый конец и торопясь насладиться недолгой последней свободой, множественные боги, и каждый осколок камня с начертанным на нем именем сочился или брызгал яркими звуками.

Женщина на вершине Камня снова повелительно взмахнула руками, и звуки эти слились, пеленая множество временных, ненастоящих свобод и творя из них единую свободу. Свободу Истинного Бога, единственное и непроизносимое имя его. Поверхность Божьего Камня стала внезапно гладкой, словно покрытая медленной, смывающей все ненужные теперь имена в прошлое текучей водой. Потом эта вода затвердела, образовав непрозрачно-жемчужную блестящую поверхность, но поверхность эта непостижимым образом охватывала не только Божий Камень, но и весь мир. Наконец что-то лопнуло, словно разбилась гигантская ослепительно сиявшая электрическая лампочка. Звонко и жутко разлетелось по мирозданию сверкающими осколками, чтобы в следующий миг нового творения сложиться заново, как – я уже не узнал, потому что меня вместе с моей гитарой со страшной силой выбросило из музыки и из этого мира тоже.

Так делают богов, кто сделает иначе – тот умрет…

Имя было сыграно, и в нем не было ни единого членораздельного человеческого слога. Названный по имени вновь возродился в единой своей сущности, посмотрел на людей своего мира и обрадовался, увидев в них подлинные частицы себя самого, но и опечалился тоже, поскольку были эти частицы искалечены до неузнаваемости. Так невежественные дикари делят между собой обломки упавшего с небес космического аппарата, не ведая, что все эти блестящие кристаллики и кусочки металла прихотливой формы некогда являлись частью осмысленного единого целого. Названный задохнулся от этой негармонии и перво-наперво убрал из человеков взаимную злобу и зависть, оставив из всех человеческих страхов только один сладкий страх перед ним, Единым и Истинным. И тогда посыпался на землю уже безвредный железный дождь, не на что стало опереться неупокоенному железу, и потому не могло оно больше никому повредить.

Но кто-то на самом обрезе мира продолжал бередить божьи отражения своей музыкой, кто-то больше не нужный, чужой, хотя и назвавший Истинное Имя, продолжал, словно безумная птица, раз за разом повторять его. Этому назойливому существу не было места здесь, и другим существам рядом с первым – тоже. Да и не пристало Истинному быть обязанным смертному, пусть даже и чужаку, и помнить о том тоже не пристало. И Названный по Имени осторожно, словно букашек за крылышки, поднял досадных чужаков и выбросил прочь из своего мира, отпустил, зная, что они сами отыщут свои миры, а может быть, и не заботясь об этом. Отпустил и забыл, словно их никогда не было, хотя и не позаботился о том, чтобы стереть память о чужаках у всех разумных тварей своего мира. Следом за ненужными теперь пришельцами он выкинул какой-то блестящий мусор, осыпавшийся с его любимого камня. Остатки мелких богов, что ли? Ну и ладно, пусть их!

Музыка прервалась, Истинный Бог, избавившись от гостей, с удовольствием занялся насущными делами своих творений, эгоистичный не менее, чем любое из них.