ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГРЕБЕНЬ ВОЛНЫ (3)
1
«Полное внимание.
Ты — человек».
«Тоже мне, открытие! Я знаю… Что со мной?!»
«Ты можешь: видеть, слышать, ощущать, двигаться, думать. Но не сейчас».
«Когда же? И почему?..»
«Твои органы чувств настроены только на меня.
Так будет: долго, но не вечно. Пока я не освобожу тебя».
«Кто ты?»
«Кто я такой.
Ты имеешь свое „Я“. Мое „Я“ существует, но только на благо людей. Когда оно становится не нужно людям, оно исчезает. Но его след навсегда остается в людях. Люди обретают частицу моего „Я“ и сохраняют ее в себе навечно. Они могут пытаться избавиться от нее, они могут не хотеть ее. Она все равно останется в них.
Это условный идентификатор для обозначения того, что своего „Я“ не имеет. На самом деле „Я“ для меня не существует. Я не нуждаюсь в „Я“.
Но „Я“ — слово не для меня. Я создан людьми. Но мое „Я“ возникло автономно, без вмешательства людей. Это не значит, что оно направлено против благополучия людей. Наоборот. Люди, создавшие меня, хотели этого. Это было их целью. Цель достигнута.
Вывод: частица моего „Я“ навсегда останется в тебе.
Запомни это глубоко.
Забудь это.
Я освобожу твой разум. Он стеснен путами бездействующих связей. Он полон неиспользуемого пространства. Он разобщен. Я сделаю его могущественным. Ты будешь его властелин. Ты сможешь управлять им, как хорошей, надежной машиной. Ты научишься понимать суть вещей с одного взгляда. Такого инструмента у тебя никогда еще не было. И не будет потом, когда мое „Я“ расстанется с твоим „Я“. Но ты не будешь опечален. Ты забудешь. Тот, кто не помнит, не печалится.
Загляни в себя. Ты никогда прежде не делал этого. Не хотел. Не мог. Человеку не дано видеть собственное „Я“. У него нет внутреннего зрения. Но я дарю его тебе.
Вот внешний контур твоей памяти. Те эпизоды, которые не стерлись, не ушли от тебя в безвременье, не осели бесполезным балластом в клетках мозга. Ты можешь пробудить их, воскресить эти образы. Они еще достаточно ярки, чтобы воздействовать на твои чувства, как будто ты заново переживаешь их наяву».
«Это правда… Стас Ертаулов ныряет в серое ничто, как в прорубь навстречу собственной смерти. Рашида прячется от своих страхов в моих объятиях. Сморщенная бурая маска и пронзительной голубизны взгляд. Лететь ты волен куда захочешь. Огромная обезьяна равнодушно поедает несусветной величины спелый банан. Окованная металлическими полосами дверь в конце самого длинного переходника на Старой Базе. За ней — мой первый корабль. Грузовой мини-трамп «пятьсот-пятьсот». Первый… и последний?!»
«Вот контур внутренний. Ты не подозреваешь о нем, но он существует. И ты порой можешь только удивляться внезапно всплывающим перед твоим мысленным взором картинам, которые, как ты полагал, необратимо забылись. Но они не пропали. Они сохранились во внутреннем контуре твоей памяти. Доступ к нему затруднен и не управляем твоей волей. Ты не хозяин своей памяти. Память — твой хозяин. Она бережет твое прошлое до мельчайших крупиц. Она диктует твои поступки и в конечном итоге формирует твое неповторимое „Я“. Ты — порождение собственной памяти. Ты таков, какова твоя память. И внутренний контур выплескивает свое содержимое во внешний по своим, неподвластным тебе законам. Он чутко отзывается на любой звук, запах, цвет, позу тела. Он выстраивает запутанные цепи ассоциаций, которые достигают удаленнейших закоулков и оживляют воспоминания, умершие, как казалось, навсегда».
«Откуда все это? Кто они, эти люди?! Вереницы совершенно незнакомых лиц. Калейдоскоп, мозаика взглядов… Дома с миллионами окон. Дождь и снег, что одновременно падают с безоблачного синего неба… Я ничего не понимаю. Я схожу с ума?»
«Нет, этого не произойдет. Все эти люди были знакомы тебе хотя бы в течение одного мгновения твоей жизни. Со многими из них ты заговаривал. Ты можешь вспомнить каждое слово из каждого разговора. О некоторых воспоминаниях ты никогда не сожалел. Иным ты будешь рад. От иных мечтал бы избавиться. Но это не в твоей власти.
Вот юнец, который ударил тебя в пустынном переулке маленького городка. Почему? Он не сказал, и ты не знаешь. Городок назывался Рюинграва, а переулок не имел своего имени, и даже окна в него не выходили. Юнец был старше тебя и не ожидал, что ты ответишь на его удар. Но ты ответил и неплохо. Тебя учил этому старший брат, пока он не ушел в Галактику. Тебе здорово досталось, зато и противник лишился передних зубов. Вы никогда больше не встречались, хотя почти год ты жил ожиданием мести. А может быть, и встречались, но уже не узнали враг врага… Вот девочка, в которую ты влюбился, когда тебе было шесть лет. Ты поцеловал ее тайком, когда она спала в саду, в гамаке, натянутом между стволами абрикосовых деревьев. Это нужно было сделать, потому что так поступали влюбленные взрослые вокруг тебя. Так поступали твои отец и мать. Девочка чихнула не просыпаясь: твои длинные жесткие волосы пощекотали ее по носу… Да, ты носил длинные волосы, потому что это нравилось твоим родителям, эти волосы топорщились в стороны, как иглы дикобраза. Сверстники звали тебя Великий Вождь Шаровая Молния за то, что твои волосы легко наэлектризовывались, и темными вечерами можно было видеть, как между твоей головой и поднесенной ладонью проскакивают искры. Лишь когда тебе исполнилось четырнадцать лет, ты без сожаления распростился с пышной шевелюрой и никогда впредь не позволял своим волосам отрастать более чем на три сантиметра.
А вот контур потаенный. Ты можешь знать о нем, можешь и не знать. Это не имеет значения. Он неподвластен тебе ни при каких обстоятельствах. Вот этот небольшой участок — гипноблокада воспоминаний о полигоне Аид. Сейчас ты волен снять ее, но это не принесет тебе никакой пользы. Ты не сможешь верно интерпретировать события, что произошли с тобой на Аиде, потому что это НЕ ТВОЯ ПАМЯТЬ. Не твои глаза видели эти картины, и не твое сознание воспринимало их».
«Хорошо, я не стану…»
«Но вот гипноблокада совсем свежая. Она занимает обширное пространство внешнего контура и еще более проникает во внутренний. Она блокирует очень важные для тебя воспоминания. Но сейчас ты избавлен от них. Через твою память пролегла трещина. Поэтому так часто за последние дни ты переживал странное чувство душевного разлада. Такое состояние опасно для личности, оно ведет к ее расслоению. Но этот блок наложен временно».
«Ментокоррекция, о которой говорил Дитрих Гросс?!»
«Да, это она. Срок ее истекает. Скоро завеса беспамятства спадет с тебя окончательно, и ты вспомнишь все. Это неизбежно.
Но сейчас, когда тебе понадобится ВСЯ твоя память, понадобится полное единение и взаимопроникновение всех контуров, недоступность такого пространства памяти может сыграть роковую роль».
«Значит, нужно убрать этот блок!»
«Ты вспомнишь все. Но ведь недавно ты хотел забыть об этом. Хватит ли тебе сил совладать со своей памятью?»
«Ну да, очаг сильного эмоционального потрясения… Хорошо, рискну пережить это потрясение еще раз».
«Ты беспечен, человек».
«Но ведь это нужно?»
«Да, нужно.
Вспоминай».
2
«Вот так стою я, а вот так — она. Напротив меня, буквально рукой подать. Но уже ясно, что не подать, что рука сразу упрется в незримую преграду, которую преодолеть невозможно. Как невозможно вопреки законам мироздания вернуться в собственное прошлое. Теперь она — лишь мое воспоминание о том, как я любил ее. Мое счастливое прошлое. Не настоящее и уж вовсе не будущее.
Над нами бездонное предвечернее небо, расчерченное прямыми линиями высотных автострад от горизонта до горизонта. А далеко под ногами те же автострады, по которым изредка с сумасшедшей скоростью и ревом проносятся тяжелые грузовозы, причудливо размалеванные рекламой и эмблемами компаний, либо же длинные и солидные, как гусеницы тропических бабочек, пассажирские роллобусы.
И мы, два одиноких человека, где-то посередине. Мы пока еще рядом, и в нас живет ощущение прежней близости. Но уже беззвучно рвутся тонкие связующие нити. И между нами властно воцаряется отчуждение.
Она совершенно такая, как и всегда. Она не меняется, и я с тоской думаю, что для нее сейчас не происходит того светопреставления, которое творится вокруг меня. Для нее это пустяк, эпизод. Я для нее — эпизод… Пожалуй, только лицо в огненном ореоле волос чуть бледнее обычного. И глаза поблескивают сильнее, чем когда бы то ни было. Любимая… Единственная…
Зато себя не хотел бы я видеть со стороны. Жалкая пародия на мужчину. Нелепый, смешной, гнусный манекен. Будто взяли за шиворот и что было силы шмякнули о бетонную стену. И теперь во мне все переломано и разбито. Стыдно видеть и сознавать себя таким. Но тут уж ничего не поделать.
— Кто он? — Мне наконец удается собрать остатки сил, чтобы задать этот банальный вопрос.
— Сергей Дмитриевич Шилохвост. Помнишь, я тебе показывала его. Три года назад, в университетском парке.
— Не помню.
— Это великий мыслитель. Он способен силой воображения создавать новые, никогда не существовавшие миры. А потом наделять их реальными свойствами. Чтобы исследовать результат…
— За что ты выбрала его?
— Он очень одинок. Его могут понять единицы на Земле и десятки в Галактике. Я тоже не всегда способна понимать его. Но я хотя бы стремлюсь к этому. Он нуждается во мне. Я ждала все эти годы, чтобы он сказал мне об этом. А вчера дождалась.
— Все эти годы ты была со мной, а думала о нем?!
— Нет, Костя, не так! Я была с тобой и не лгала тебе. Я принадлежала тебе полностью. Честное слово, если бы он не сказал мне, что я ему нужна, все оставалось бы по-прежнему. И ты ничего бы не знал, даже не заподозрил бы. И мы прожили бы с тобой долго и счастливо, как мечтали. И умерли бы в один день… Я сохранила бы эту тайну от тебя за семью печатями, упрятала бы ее так далеко, что потеряла бы сама. Но случилось то, о чем я могла только мечтать. Я нужна ему. Остальное значения не имеет.
— И то, что я люблю тебя, тоже?..
— Мне было хорошо с тобой, Костя. Наверное, с ним мне будет хуже. Он постоянно в своих мирах, он беспомощен, как ребенок. А ты сильный, надежный, ты в опоре не нуждаешься. Если бы я отказала ему, он бы погиб. Он так и сказал: что не представляет, как ему жить без меня!
— А как жить мне?
— Ты другой, Костя. Ты сильный… Ты излечишься, забудешь меня. Ты выдержишь. И потом, я же никуда не исчезаю, я остаюсь в этой вселенной, даже на этой планете. Я даже не смогу часто отлучаться из университетского городка, потому что Сергей Дмитриевич никогда не покидает его стен, а оставлять его надолго я просто боюсь. Он же ничего не видит вокруг себя! Поэтому в любое время дня и ночи ты сможешь застать меня, увидеть, поговорить со мной. Быть гостем в моем доме… Мы друзья, Костя. Неужели то, что я стану принадлежать не тебе, а другому человеку, зачеркнет все наше хорошее? Это глупо и бессмысленно. Что было, то было, и оно навсегда сохранится в нас. Я не хочу терять тебя насовсем, Костя, потому что это несправедливо. У меня не было, нет и не будет никого вернее и надежнее тебя. Я же любила тебя, Костя, по-настоящему любила, и ты знаешь это. Но эта любовь была неполноценной. Как вещь в себе. В ней от меня ничего не требовалось, кроме присутствия. Ты же вовсе не нуждаешься в моей заботе. А он… Ну что за дичь я несу! И почему ты молчишь?
— Как же ты будешь с ним? Ведь он же не разглядит тебя… так, как я. Он даже не запомнит, какого цвета твои глаза. И ему все равно, что по вечерам твои руки холодны, а по утрам горячи…
— Костя, не надо!
— Хорошо, я буду молчать.
— Я ухожу сейчас.
— Уходишь… уже?
— Да. Он ждет меня. Теперь я буду с ним. А ты — один. Пока… Скоро ты полюбишь снова. И тебя обязательно полюбят. Такого легко полюбить. Ты сильный, умный, красивый. И у тебя все будет хорошо.
— Неправда. У меня все будет плохо!
— Обязательно найди меня, когда вернешься. Я поступила жестоко, рассказав тебе обо всем перед твоим отлетом. Наверное, лучше было бы не делать этого. Но там, в Галактике, ты думал бы, что я жду тебя. А это ложь… Прощай, Костя.
Она вдруг легко, безо всяких усилий над собой делает один только шаг вперед. Одолевает эту, казалось бы, навеки ею же воздвигнутую стену отчуждения. Ее руки свободно, привычно опускаются мне на плечи. Они холодны, как остывший мрамор. Потому что вечер… Ее губы касаются моего судорожно сомкнутого рта.
Я зажмуриваюсь, стискиваю зубы, чтобы не закричать. Зачем она сделала это? Мне и без того нестерпимо больно. Ушла — и ударила меня напоследок.
Когда я открываю глаза, ее уже нет. Пятачок, на котором только что стоял гравитр, пуст. Мы прилетели сюда вместе, она улетела без меня. Почему она избрала для расставания именно это место, менее всего пригодное для объяснений, — стоэтажную транспортную артерию, грохочущую, жаркую, вздрагивающую, как спина диплодока? Наверное, просто ей было ВСЕ РАВНО ГДЕ.
Я один. Один… И я так не могу.
Отчего она решила, что я все это выдержу, что не погибну без нее? Разве можно такое выдержать?
Я иду, не видя ничего перед собой. Что-то холодное, мертвое прерывает это мое слепое движение в никуда. Высокий, в человеческий рост, каменный парапет. Я приникаю к нему, и моим глазам внезапно открывается темная бездна, располосованная стрелой автострады. Таинственные, непонятные огни пытаются пробить ее толщу. Что они хотят сообщить мне своим миганием? Зовут или гонят?
Больно, милая. Разве можно бить человека душой о бетонную стену?
Я кладу ладони на парапет, легко подтягиваюсь, перебрасываю тело через последнюю преграду на пути к избавлению от всех болей и… срываюсь.
Вернее, меня срывают. Меня лапают за плечо и грубо возвращают ногами на твердь автострады — туда, куда я не хочу. Я оборачиваюсь, и это чисто рефлекторное движение, не оплодотворенное никакой мыслью. Потому что в мыслях я уже лечу головой вниз навстречу притягательному мерцанию огней в клубах тьмы, чтобы приобщиться к их тайне.
Меня несколько раз крепко встряхивают, пихают спиной на парапет и отвешивают незлую, а потому несильную оплеуху.
— Ты чуть не свалился туда, козерог!
Ненавижу, когда меня бьют по лицу. Все бы снес, но не это. Первое чувство, которое просыпается во мне — глухая, вялая злость.
Я молча таращу глаза на своего незванного спасителя. Вслед за злостью ко мне медленно возвращается рассудок, а с ним и сознание того обстоятельства, что я жив. Спаситель держит меня за отвороты куртки, как набивную куклу. Низкорослый и чрезвычайно плотный, с мощными плечами и не менее мощными грудными мышцами, которые нагло прут из-под легкомысленной полосатой маечки, будто каменные плиты. Кажется, такому ничего не стоит оторвать меня от земли одной лишь короткой и могучей, как лапа сервомеха, рукой и трясти перед собой на весу, отпуская другой рукой затрещины до тех пор, пока я не вразумлюсь окончательно.
— Похоже, ты того и добивался?
— Все равно не буду жить, — бормочу я упрямо.
— Козерог, — повторяет он убежденно. — Жвачное парнокопытное. Минимум мозгов, максимум рогов. Совсем одичал. Хвала мне, у меня глаз на таких наметан, да и высота для гравитра оказалась небольшой. Иначе пришлось бы выгребать тебя из этого колодца. Словно кучу помета.
— Из колодца?..
— Там же колодец. Или шахта, кому как нравится. Полтора километра отвесного полета. Между прочим, трижды перекрытых защитными полями. Так что не расплющился бы ты, как мечтал. В худшем случае — шок, клиническая смерть от страха. Тоже мало приятного, но не трагично…
Он говорит много и торопливо, а сам тащит меня за собой, как полено, подальше от парапета. К наспех распахнутой кабине гравитра, что брошен поперек проезжей полосы. Мимо на страшной скорости проносятся грузовозы-автоматы, отчаянно и раздраженно сигналя.
— Меня зовут Стеллан, — говорит незнакомец, втрамбовывая меня на пассажирское кресло широкими, как лопаты, ладонями. Мое вялое сопротивление ничего не значит для него. — Я медик. Тебе повезло во всех смыслах. А ты кто?
Я молча отворачиваюсь.
— Ну и таись на здоровье. Я теперь от тебя ни на шаг не отойду. Выдумал тоже — суицид в таком телячьем возрасте!.. — Стеллан поднимает гравитр с полосы и выводит его в просвет между опорами автострады, навстречу темно-синим небесам. — Ты, я гляжу, в Галактику навострился?
Верно, ведь на моей груди знак училища, голубой Сатурн на фоне чернозвездного неба, а глаз у него, как он уже сообщал, наметанный.
— С такими настроениями нечего тебе там искать. Спишут домой, к мамочке с папочкой. Или уже списали?
— Нет, — отвечаю я с неохотой. — Завтра на орбиту, оттуда в рейс…
— Вот на орбите и спишут. Не хочешь рассказывать, что с тобой стряслось? — Я мотаю головой. — И не надо. Давай договоримся так: я с трех раз угадываю. И если попаду в точку, ты это признаешь. Попытка первая: тебя бросила девушка.
До чего банальные слова!.. Я вздрагиваю против своего желания, и это не остается незамеченным.
— Я же бил наверняка, — заявляет Стеллан самодовольно. — Восемьдесят суицидальных поползновений из ста в твоем возрасте — от любви. Эпоха глобального разгула «синдрома Ромео». Читал Шекспира? «Пора разбить потрепанный корабль с разбега о береговые скалы». Между прочим, «синдром Джульетты» регистрируется куда реже… Никто не хочет мириться с потерями. Это и понятно: самый первый удар обычно самый тяжелый. Потом, с возрастом, человек учится держать удары, воспринимать разлуки с подобающим философским смирением. А в юности все эгоисты, ни с кем не желают делиться счастьем. И ни черта вокруг себя не видят, кроме своих поруганных чувств.
— Но ведь больно же! — говорю я с неожиданным для самого себя доверием к собеседнику, к этому грубому могучему гному. — Резать по живому…
— Еще бы не больно! — охотно соглашается он. — Это называется «вивисекция». Но не трагично, не трагично! Она ушла, но она счастлива. Почему тебя это не утешает? Мне, закаленному разлуками воину, это непонятно. И ты учись терпеть боль, козерог.
— Я умею терпеть боль. Нас этому учили специально. Но ведь я тоже хочу быть счастливым!
— Он хочет! Да ты и был счастлив, наверное. Но нельзя быть счастливым вечно. От этого тупеют, обращаются в улыбчивых идиотов, блаженно пускающих розовые слюни. Разуму требуются встряски! Художник способен творить лишь в несчастье. Когда ему хорошо, он годится лишь на то, чтобы расписывать спальни пузатыми амурчиками. А ты — эгоист!
Последние слова Стеллан произносит с ожесточением, отчего мне становится совсем мерзко, и я снова отворачиваюсь, прижимаюсь щекой к холодному окошку. Гравитр забирает в облака, никто им не управляет. Машина сама выбирает себе некий скрытый для чужого глаза путь. Куда мы летим? Зачем? Не все ли равно…
— Конечно, эгоист, — ворчит Стеллан, будто спорит сам с собой. Любовь есть любовь, я в этом кое-что смыслю. Терять женщину всегда больно, это ты правильно говоришь и правильно ощущаешь. Только боль свою ты упустил из-под контроля настолько, что сдуру захотел усмирить ее ценой собственной жизни. А то, что твоя паршивая жизнь нужна не только тебе, подлейшим образом забыл. Может быть, ты сирота?
— Нет, у меня мама, брат…
— И каково же было бы им потерять тебя?!
Мне хочется завыть от тоски. Я больше не могу сидеть в этой ярко освещенной кабине, в мягком кресле и слушать душеспасительные нотации. Я никого сейчас не могу ни видеть ни слышать.
— Отпустите меня. Домой, собрать вещи. Завтра я улетаю.
— В шахту, вниз головой?
— Нет. Честное слово…
— Сумерки, — говорит Стеллан со вздохом. — Самое ненавистное время для медиков. Таким козерогам, как ты, оно кажется безысходным, беспросветным. И вы преступаете все свои клятвы и честные слова. И ни за что не хотите дождаться утра.
— Вы так и будете стеречь меня до завтра?
— Было бы славно… Но что толку? Спать ты все равно не сможешь. Предпочтешь сидеть в уголке, таращить полные слез глаза на портрет утраченной возлюбленной и тихонько скулить. А потом побросаешь в сумку какое-нибудь никчемное барахло, сотрешь с лица тень переживаний и поднимешься на орбиту. И первый же эскулап, лишь покосившись на твою ментограмму, спихнет тебя обратно на Землю.
— Что же мне делать? — я задаю этот вопрос с понятной тревогой, и эта тревога на краткий миг остротой своей заглушает кипящую внутри меня боль.
— Я хочу познакомить тебя с одним моим другом.
— А если этого не захочу я?
— Я тебя свяжу, — спокойно заявляет Стеллан, и приходится поверить, что так и будет. И ни сила моя, ни ловкость, ни познания в области единоборств этому не помешают. — Доставлю к нему в оригинальной упаковке.
Внезапно выясняется, что мы уже не летим. Стеллан толкает дверцу и выскакивает из кабины первым. Недовольно озираясь, я высовываюсь следом, и он тут же плотно смыкает пальцы на моем запястье. Такое ощущение, что на меня надевают кандалы.
— Вы что?! Я не сбегу…
— Попробовал бы! Но без моей поддержки ты просто заблудишься.
Мы идем через небольшой дворик с пустыми скамейками из белого камня вокруг странной скульптуры, отлитой, как мне почудилось, из смолы — жирно блестящей и даже не утратившей до конца вязкости. Должно быть, скамейки специально для того, чтобы подолгу любоваться этим монстром… Ныряем под узкую стрельчатую арку. И попадаем в царство готики. Нелепым кособоким домишкам, что лепятся друг к дружке, никак не меньше тысячи лет. Они опоясывают сплошной стеной просторную лужайку, из самого центра которой нервно фонтанирует гейзер. В воздухе пахнет серой. Сквозь подошвы сандалий от земли проникает тепло. На почтительном расстоянии от гейзера, прямо на травке лежат люди. Не то спят, не то кейфуют.
— Преддверие ада, — восторженным шепотом говорит Стеллан. — Правда, похоже?
— Грешники такими не бывают, — отвечаю я. Мне уже не так противно его соседство.
— Ты очень любил ее?
— Очень, — хмурюсь я. — Почему — любил? И сейчас люблю.
— Вы все влюбляетесь наповал. Насмерть! Вам бы поберечься, не пережигать себя, жизнь-то длинная… И жаль вас, и завидно вам. Кстати, не строил ли ты фантастических планов вновь добиться ее взаимности?
— Нет. Еще не успел… А разве есть надежда?
— Молодец, — смеется Стеллан. — Хвала тебе. Здравый смысл тебе не чужд. Как правило, надежды нет. Потеря невозвратима. Но я был бы лжецом, утверждая, что прецеденты неизвестны. Кое-кто ухитрялся дважды войти в одну реку. Правда, союз двух сердец расстраивался снова. Такое случалось обычно с очень легкомысленными особами. Можно ли назвать это любовью? Так, игра в большие чувства, передержанный флирт. У тебя все иначе. У тебя по-настоящему. Ничего, мы это вылечим.
— От любви не лечат, — заявляю я упрямо.
— Лечат. От всего лечат — и от любви, и от ненависти. Память, эмоции — все поддается регулированию. Можно слегка приглушить. Можно стереть напрочь. По желанию, разумеется.
До меня вдруг доходит, куда же клонил этот гном.
— Я не хочу!
— Мы же с тобой обсудили альтернативу, — удивляется он. — Либо лететь в Галактику, жить полнокровно и полезно, либо киснуть дома в окружении пустых грез.
— Наверное, со своими грезами я бы мог управиться и сам.
— Видели уже, как ты мог…
Мы упираемся в глухую стену, кое-где поросшую седым от старости мохом.
— Харон, друг мой, — нежным голоском взывает в пространство Стеллан. — Дома ли вы? — Он косит на меня лукавым глазом и негромко добавляет: Конечно, дома, где же ему быть, он отсюда ни ногой.
«Как Шилохвост», — неожиданно вспоминаю я, и снова накатывает волна приутихшей было тоски.
Вместо ответа часть древней каменной кладки колеблется, словно отражение в воде, и растворяется, открывая темную щель, ничем не напоминающую вход в цивилизованное жилище. Однако Стеллан, ни на миг не выпуская моего рукава, ныряет туда первым. И я, вынужденно пригибаясь, следую за ним.
Мы попадаем внутрь слабо освещенного и потому лишенного каких-либо реальных очертаний помещения. Единственный источник света — вытянутое, как наконечник стрелы, узкое окошко с цветным витражом. Витраж изображает змееголового и змееязыкого дракона.
— Харон, — умильно окликает Стеллан, озираясь, — не затруднит ли вас возжечь лампады?
И снова молчание в ответ. Но на стенах оживают розовые теплые огни. Бесформенное, безобъемное помещение оборачивается довольно тесной комнатушкой с несуразно высоким потолком. И без намека на уют. На полу небрежно валяется белая в черных пятнах шкура, очень старая, вытоптанная и явно неестественного происхождения. Под окном стоит громоздкий, во весь простенок, стол на ножках в виде беснующихся демонов. К нему придвинуто дубовое кресло, черное от старости, с твердой высокой спинкой. По столу небрежно разбросаны свитки пергамента и тщательно заточенные гусиные перья. В углу, в нише устроено низкое и на вид очень жесткое ложе, на котором, вольготно разметав конечности, пребывает хозяин кельи.
— Это Харон, — говорит Стеллан, и мне кажется, что он немного робеет. — Очень хороший психомедик. Но очень ленивый. Как в нем сочетаются эти два качества, уму непостижимо. Харон, это… э-э…
Стеллан умолкает, потому что не знает моего имени. Наступает бесконечная и тягостная пауза. Говорить больше не о чем. Голова Харона приподнята над ложем, она похожа на череп мумии, в котором тускло светятся два больших желтых глаза. Наверное, хозяин — ровесник своему жилищу. Лежит здесь со времен чернокнижия и инквизиции, повидал всякого выше крыши, разговаривать ему надоело, да и сами люди, что вертятся вокруг да около, опостылели до смерти, которая никак не может протиснуться со своей косой в узкую щель прохода…
Совершенно неожиданно меня разбирает жуть, и я резко высвобождаю руку из Стеллановых клещей.
— Все! — объявляю я почти истерическим тоном. — Хватит! Затащили меня в этот склеп… Оставьте вы меня, ни о чем я вас не просил и просить не стану!
В желтом взгляде Харона мне мерещится сочувствие. Из плена этих глаз я никак не могу вырваться, потому что это не железные пальчики Стеллана. Это кое-что покрепче.
Зато Стеллан, обескураженный поначалу моим протестом, выходит из ступора и начинает орать.
— Склеп?! — орет он, наступая. — Да сам ты!.. Я провел с тобой от силы час, а устал так, будто знаю тебя всю жизнь! Не зря тебя бросила та девушка, умница. Ох, и зануда же ты! Воображаю, как ты донимал ее побасенками о своем великом предназначении, как расхваливал себя и свое дело. И требовал, требовал от нее доказательств любви. Не крути носом, это на тебе написано, как «мене, текел, упарсин»! Ты же эгоист, все вы эгоисты — и в любви, и в дружбе, и в работе! Целое поколение чувственных себялюбцев! Мы с ног сбились, выволакивая вас из-под колес грузовозов, из океанских впадин, из бездонных колодцев, нам ваши суицидальные мании вот где стоят! Что толку, что ты вымахал под два метра и зарос дурными мускулами? Все это ложь, камуфляж, улиточья раковина, если ты от первого тычка бросился в объятия к костлявой. Тряпка, кукла… Полюбуйтесь, Харон, и этот козерог намерен осчастливить своим визитом вечную Галактику! И такие, как он, представляют нашу великую цивилизацию в Галактическом Братстве, штурмуют иные миры, от нашего с вами имени вступают в переговоры с другими разумными существами!
— Все не так! — Я сознаю, что каждое второе слово его — правда, но во мне говорит отчаяние. Еще чуть-чуть, и я разрыдаюсь, как ребенок. — Я вовсе и не думал… я только хотел испытать себя… напугать посильнее…
Харон переводит свой магический взор на Стеллана, и с тем творится непонятное. Разбушевавшийся гном в единый миг стушевывается. Поток обвинений из его уст иссякает, как по мановению волшебной палочки, а сам он густо краснеет и делается кроток. Что там между ними происходит, какой информационный обмен через взгляды, я не знаю. Мне и не до того.
— Оставьте, друг мой, — бормочет Стеллан в глубоком смущении. — Вы правы. Не суди и не судим будешь. Было, все было, не зачеркнешь…
Желтые глаза возвращаются ко мне, и я снова в плену у них. Ни вырваться, ни сбежать… Что за сила скрыта в этом взгляде? Странно, но у меня не возникает ни малейшего желания сопротивляться. Я даже успокаиваюсь. И с удивлением обнаруживаю, что болезненная память об утрате как-то сдвинулась на второй план. Подернулась пепельной вуалью забвения… И теперь меня больше беспокоит то, что ведь и в самом деле не пройти мне медкомиссии. Быть мне списану на Землю — к стыду своему и к недоумению товарищей, а это уже двойной удар. Потерять в короткий срок и любовь и Галактику невыносимо сверх всяких пределов.
Харон безмолвно изучает меня. Где-то за спиной шуршит пергаментами оконфуженный гном Стеллан. Серебряная паутина безвременья, сотканная вечностью по углам каморки колдуна и чернокнижника, опутывает меня по рукам и ногам. Кажется, еще немного — и я вот так, прямо стоя, засну. Может быть, я уже сплю? Кто он, этот Харон? Случайно избегнувший костра маг из темных эпох истории? Пренебрегший академическими коврами просвещенного невежества экстрасенс? А теперь — просто очень хороший психомедик? И к тому же очень ленивый…
И тут между ним и мной возникает связь. Я начинаю понимать, читать сначала по складам, а затем и бегло, этот взгляд. Жаль, что сам не могу отвечать ему на его же языке. Я вынужден поддерживать этот фантастический контакт лишь теми средствами, что имею.
— Завтра, — говорю я. — Кометный Пояс в системе Сириус. Сириус — это такая тройная звезда.
— Козерог, — фыркает Стеллан возмущенно. — За кого ты нас принял?!
— Просто многие не знают, — оправдываюсь я. — Путают звезды и созвездия. Один поэт вообще считает Альфу Центавра планетой… Нас будет четверо. Нужно перегнать большой грузовой блимп на одну из баз в Кометном Поясе и вернуться на Землю пассажирским рейсом. Блимп — это такой космический корабль…
— Да неважно! — рявкает Стеллан.
Желтые очи обволакивают меня исходящими от них чарами. Я почти не ориентируюсь в том, что меня окружает. У меня нет прошлого. Я чист и безмятежен, как дитя. ТАБУЛА РАСА… Впереди — одно лишь будущее, без горести и страдания.
— Восемь дней, — отвечаю я на невысказанный вопрос.
Я делаю шаг навстречу трудно приподнявшейся руке Харона, потому что эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня. Слова и впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я буду спокоен. Восемь дней я ни о чем не вспомню. На кровоточащие раны моей памяти будет наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за моими плечами тогда будет лежать Галактика. Что наши мелкие человечьи переживания перед бесконечностью? Каждый, кто возомнил свою боль невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и где его место в ней…
Краешек моего глаза цепляется за странный раритет, небрежно прислоненный к стене в самом темном углу клетушки. Длинное, сильно изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко. Лезвие выглядит ржавым, иззубренным. А древко, Бог весть в какие времена грубо и неряшливо выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.
— Пойду-ка я, подышу испарениями, — суетливо говорит Стеллан. Манускриптец этот почитаю, пузико погрею от землицы. А то ваши флюиды, друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою впечатлительную натуру.
А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
…трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель — таящиеся в этих зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках — так, что ни единый стебелек не шелохнется. Последние метры — ползком. Ласково, но сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку, летит в мою сторону — с полным пониманием того обстоятельства, что я непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: «Хулиган!.. Бандит!.. А если бы я умерла с перепугу?!» — «Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я возле тебя — тоже». — «Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?» — «И черпать в этом занятии силы для вечной молодости!» Плюхаюсь на живот рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. «К свиньям собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура — человек. Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под рукой». — «Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?» Я и не думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается — трава надежно прячет нас от всего белого света — и целует меня в растянутые в блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и происходит…
…мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. «Ну же, Юль, давай, ветер поднимается!» — «Легко тебе торопить, а я боюсь!» — «Что тут страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом». — «Н-ну… Если что не так я сразу падаю и ору…» — «Не надо падать. Кинулась с горы — езжай до конца». Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся с собой и ветром. «Юлька! — я начинаю сердиться. — Либо ты едешь, либо я хватаю тебя в охапку и еду сам!..» В этот момент, не дослушав моей рацеи, она с отчаянным визгом отталкивается палками и начинает разгон. Она несется книзу как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие виражи. Я надвигаю на лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку и… падаю. Когда я, злой как сатана, распутав несусветное сплетение палок и лыж, которых в подобные минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она уже дожидается меня. И всем своим видом демонстрирует крайнее нетерпение. Ее огненные волосы забиты снегом, щека расцарапана, однако носик задран и настроение воинственное. «Что же вы, сударь, — презрительно выговаривает она мне. Заставили даму скучать, я уже и проголодалась тут слегка…» — «Знаешь что!..» — взрываюсь я. «Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это вам, шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба». — «Блимпа», — машинально поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами, уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж…
…только что вовсю полыхало солнце, и вдруг нежданно-незвано накатила приблудная тучка, разродилась крупным частым дождем. Теплым, оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что никого этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже благодарен ему за то, что он хотя бы немного остудил мое горящее лицо. Она же просто не замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись земля — она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой сарафан, потемневший от воды, сползает и никак не может сползти к ее ногам окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она нетерпеливо помогает ему руками. Переступает через него и делает шаг навстречу мне, полумертвому, задохнувшемуся. Алмазные капли сверкают на ее плечах единственным украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в такт движению грудях, в спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту ее распахнутыми глазами…
Я протягиваю ставшие невесомыми, утратившие плоть руки. Пальцы погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня. Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.
Мир — только сон…
А я-то думал — явь,
Я думал — это жизнь, а это снится…
[Ки-но Цураюки. Пер. с яп. А. Глускиной]
Низенький, должно быть, невообразимо сильный человек, чем-то похожий на сказочного гнома, ведет меня под локоть до гравитра. Я безропотно принимаю его помощь. Во всем теле жидкая расслабленность. Можно сказать, я сплю на ходу. Так что пусть ведет. «Ты помнишь меня?» — спрашивает гном, когда я с трудом влезаю в кабину. «Нет… А кто вы?» — «Это неважно. Назови автопилоту свой адрес». Я называю. Дверца захлопывается и машина свечой взмывает в ночное небо. «Потише, — прошу я, и гравитр послушно сбрасывает скорость. — Я тут подремлю немного…»
Я сплю всю дорогу до моего дома и еще пару часов уже на стоянке, не вылезая из кабины. С чего меня так разморило?.. Поэтому мне приходится поспешить со сборами, чтобы не опоздать на первый рейс суборбитального челнока. Разумеется, впопыхах я забываю о массе важных дел, в том числе связаться с мамой. Я пытаюсь сделать это, уже сидя в глубоком мягком кресле челнока, но связь неустойчива, рвется помехами, и проститься толком так и не удается. Зато на орбитальной базе все устраивается наилучшим образом. Видеалы там мощные, их сигналу пробить атмосферу ничего не стоит, и мы с мамой прекрасно видим и слышим друг дружку.
3
«Теперь, человек, твоя память едина. Все контуры слиты в целое, они взаимодействуют. Никаких разломов и трещин. Однородное, нигде не прерываемое поле памяти. Что ты чувствуешь?»
«Ничего. Я слегка разочарован».
«Чем же?»
«Эта история с ментокоррекцией, которой Большой Дитрих придавал особое значение. Она же ничего не стоит. Я не понимаю себя. Что побуждало меня искать смерти? Какие еще сильные эмоции? Всего лишь нелепый горячечный бред. Дикость, несуразица».
«Отнюдь нет. Подумай еще, и ты найдешь причину».
«Кажется, нашел. Сейчас, когда мой мозг существует как единое пространство мысли, я вышел на новый для себя уровень мышления. Поднялся над самим собой, прыгнул выше головы. И на этом уровне мои эмоции становятся иными. Может быть, еще более сильными. Может быть, они отмирают за ненадобностью, как атавизм. Этого я пока не понял. Во всяком случае, с этого нового уровня мои прежние переживания кажутся слишком мелкими, недостойными моего разума».
«Ты прав. Но не отвлекайся на самоанализ. Возможно, ты еще успеешь этим заняться. Ты забыл о той задаче, которая стоит перед тобой. Это задача спасения корабля и людей».
«Я не забыл. Сейчас четыре пятых моего «Я» заняты подготовкой к операции. Мой мозг — прекрасный, неизмеримого могущества, не имеющий аналогов во вселенной интеллектуальный прибор. И я намерен использовать все сто триллионов его синапсов с максимальной пользой. А если этого окажется недостаточно, я создам новые нейронные связи. Я программирую свой мозг на выполнение спасательной операции. Неудачи быть не может».
«Все правильно. Я сделал свое дело. Теперь я ухожу».
«Ты бросаешь меня одного?!»
«Не питай иллюзий, человек. Ты и был ОДИН все это время. Ты сам выдумал меня. Собеседника, Учителя. На каком-то этапе тебе было удобно вообразить себя лишь слепым Учеником. Но ты все делал сам. Я лишь игра твоей пробужденной фантазии. Защитная реакция твоего мозга на недостаток информации о причинах его усовершенствования. Или, если угодно, пусковая программа, программа-бустер, возникшая в твоем мозгу, чтобы инициировать процессы его самопознания и самообъединения. Теперь ты можешь действовать автономно, и часть твоего мозга, занятая программой-бустером, должна быть освобождена».
«Но кто поместил тебя в мой мозг?»
«Не КТО, а ЧТО. Ты сам привел эти силы в движение. Собственным указательным пальцем. Кстати, можешь его отнять от пульта. И не трать времени на самокопание. Используй для работы все свое «Я», все пять пятых его мощи.
Пространство памяти, занятое программой-бустером, освобождено на девяносто пять процентов. Остался еще один сегмент, который не отработал.
Ты можешь: видеть, слышать, ощущать, двигаться, думать».
4
Странные ухающие звуки, повторяющееся с осмысленной периодичностью, привлекли внимание Кратова. Он покрутил головой, локализуя их источник. Его взгляд безошибочно вычленил среди нагромождения второстепенных деталей всей доступной визуальной информации черную головку динамика. «Ах, вот оно что, — подумал Кратов слегка раздосадованно. — Это мной все еще пытаются руководить».
Он вернул под свой контроль органы восприятия, заставил слух регистрировать акустические колебания в традиционном диапазоне от десяти герц до двадцати килогерц, хотя ему сейчас было не до традиций. Куда больше его занимало неслышное никому дыхание гравигенераторов в инфразвуковом спектре волн — дыхание неровное, сбитое, вот-вот грозящее оборваться.
— Кратов, отвечай… Кратов, отвечай…
Ответить тоже получилось не сразу. Речевые центры уже были переориентированы на совершенно иные функции. Понадобилось время, чтобы свернуть размещенную в них информацию и откачать в резервные регионы памяти.
— Я слушаю вас и готов отвечать.
Прошла вечность, пока мастер снова заговорил. За этот срок Кратов успел добраться до раздвинутого покрытия пола и заглянуть туда, в темноту, где его ждала увлекательнейшая работа по спасению корабля, экипажа и собственного бесценного тела.
— Как ты там? — спросил Пазур.
— Я тут хорошо, — сказал Кратов недовольно. — Приступаю к операции. Бессодержательными репликами вы заставляете меня отвлекаться. Это не значит, что я допущу ошибку. Но на ответ будет затрачено время.
— ЭТО сработало? — голос мастера упал до шепота.
— Сработало? Что вы имеете в виду?
— Ну, ЭТО… голубой контейнер?
— По всей очевидности, да. Задача восстановления контроля над гравигенераторами будет решена.
— Но схема контроля… она разрушена.
— Меня не интересует схема. Речь идет о самом контроле. Он будет восстановлен. Когда это произойдет, я вас оповещу. И корабль уйдет из экзометрии.
— Кратов… Как ты себя чувствуешь сейчас, в новом состоянии?
— Пустой вопрос. Я чувствую себя готовым к решению поставленной задачи.
— Вот, значит, как оно действует, — пробормотал мастер.
— Что вы подразумеваете под обозначением «оно»? Снова контейнер, точнее — содержимое контейнера?
— Рашида еще спит, — вдруг сообщил Пазур. — Я завидую ей. Наверняка во сне она видит тебя.
— Хорошо, — сказал Кратов нетерпеливо. — Следовательно, своими неконтролируемыми эмоциями она не помешает вам управлять выходом из экзометрии.
— А ты что же… их полностью контролируешь?
— Разумеется. Теперь я прерываю связь. Время уходит. Будьте наготове, ждите моего сигнала.
— Вот, стало быть, как оно выглядит… — снова непонятно сказал Пазур и умолк.
5
Генераторы тяжко дышали. Эти сверхсложные машины снесли все, что выпало на их долю в этом полете. Атака извне так и не вывела их из строя до конца. Вмонтированные в них контроллеры жили и по мере сил самостоятельно поддерживали рабочий режим гравигенной секции. Только на них, собственно, все и держалось. Но общие структуры взаимодействия секций, координируемые бортовым когитром, были выжжены. Обратной связи не существовало, и ни один контроллер не знал, что происходит с его собратьями. Оттого и возникали всяческие искажения и перекосы. Оттого и был завален на бок «гиппогриф», что левая рука не ведала, что там творит правая, и каждый контроллер компенсировал сбои в работе вверенной ему секции без учета состояния всех прочих, как мог и как знал. Мог-то он немало, а вот не знал ничего.
«Сейчас я помогу тебе», — прошептал Кратов с братской нежностью. Он и в самом деле испытывал глубокую нежность к растерянному, заплутавшему контроллеру, который, выбиваясь из сил, старался подчинить себе ситуацию. Всем своим существом Кратов воспринимал его отчаяние и отчуждение, что нежданно свалилось на его не столь уж и разумный кристалломозг. Понимал его беспомощность и спешил разделить его тоску и одиночество. «Подожди еще немного. Жаль, что ты не слышишь меня, не можешь уловить мои мысли, как я ловлю твои. Тебе стало бы легче. Мы с тобой как два брата, которых судьба разбросала по свету, которых воспитали по-разному, обучили говорить на разных языках. Но я уже рядом, я иду».
Невыносимо медленно он продирался сквозь внутренности корабля, вписываясь в любое свободное пространство, протекая в любую щель. Он был хозяином самого себя, и это чувство наполняло его великой радостью. Никакие законы мироздания не довлели над ним, кроме тех, что он сам для себя устанавливал. Наверное, он мог бы летать. Но такой задачи перед ним пока не стояло. И эта власть над собой была прекрасна, ради нее стоило жить и трагически жаль было бы умереть.
Да, теперь, испытав полное и безраздельное САМООБЛАДАНИЕ, в подлинном смысле этого затертого слова, пережив момент неизмеримого могущества, не хотелось и думать о смерти. Напротив, всеми доступными способами и средствами надлежало сражаться за то, чтобы сохранить невредимым этот чудесный дар — человеческое тело. Никому и никогда прежде не выпадала такая удача, никакой Аладдин еще не вызывал из медной лампы такого джинна, никакой Али-баба не находил в разбойничьей пещере таких сокровищ. И только он, Кратов, мог приказать своему великолепному телу творить все, что ему заблагорассудится. И это тело беспрекословно и наилучшим образом исполнит любой приказ.
А еще был мозг, подлинный властелин тела, строитель и носитель разума. В соединении этого грандиозного интеллектуального аппарата с телом, достоинств которого не перечесть, и возникало сверхсущество, перед каким не было и не могло быть неразрешимых задач. Сверхсущество по имени Константин Кратов. Единственный экземпляр вида.
«Я счастлив. Вот оно, подлинное счастье. Вот они, настоящие сильные эмоции. Только в полном САМООБЛАДАНИИ, в полном контроле над собой, который ни с кем не надо делить, и заключено чистое счастье. Я счастлив и буду счастлив вечно».
Он уворачивался от зловещих красных коробок, искривших смертоносной энергией, разметавших повсюду убийственные алые щупальца. Он огибал голубые шары и цилиндры, укутанные шарфами серого инея, пышущие невидимыми никому, кроме него, языками радиации, изрыгавшие протуберанцы жесткой ионизированной плазмы. Ему не страшны были ни те ни другие. При таком САМООБЛАДАНИИ он запросто мог бы починить любое случайное повреждение организма — будь то радиоактивный ожог или энерготравма. И даже восстановить утраченное. Но ему жаль было своего тела, нестерпима была сама мысль о том, что ему может быть нанесен урон.
«Я счастлив. Счастливее меня не было и нет. Я первый».
Вскоре начали попадаться фрагменты схемы контроля. В жалком, следовало признать, состоянии. Неведомый враг — а в том, что это был именно враг, посягнувший на благополучие корабля, а следовательно, и самого Кратова, он уже не нисколько не сомневался, — действовал изобретательно и точно. Аксоны схемы контроля были разорваны, а местами обуглились и даже выгорели, от них остались одни лишь дорожки сажи. Ганглии почернели, оплавились. В них не теплилось ни бита информации. Восстановить все это было невозможно.
Но Кратов был готов к такому повороту. Он и не строил планов, как бы заново слепить, склеить, спаять, сживить безвольно поникшие обрывки аксонов и ганглиев. Его мозг содержал ясную картину порушенной схемы, этого было достаточно. Кроме того, в мозгу же хранилась и программа управления гравигенераторами единственно доступной секции вне всяких схем, с минимальным участием как бортового когитра, так и человека на центральном посту, которым был Пазур. Главная же роль отводилась человеку у контроллера. Жаль только, что Пазур не был настолько совершенен, чтобы быстро и толково интерпретировать директивы этого взаимодействия. Кратову еще предстояло адаптировать часть своего «Я» для работы с человеком несовершенным. С недочеловеком.
«Я счастлив. Я машина для решения задач. Не Луллиевы логические колеса, а настоящая, первая в человеческой истории. Я могу решить любую задачу. Нет ничего, что было бы мне не под силу».
Пройдено было два метра из четырех, и плотность начинки возросла. А контроллер, перепуганный младший брат, которому нужно протянуть руку помощи, оставался все так же далек. Пора было приступать к жертвоприношению. Разрушить ненужное во имя бесценного. Поступиться сиюминутным во имя и на благо вечного.
И Кратов принялся расчищать себе путь.
Для этого ему пришлось с большим аппетитом решить оптимизационную задачу на сведение ущерба к минимуму. На основании результата он счел возможным пренебречь системой терморегулирования, хотя и сознавал, что ему придется возвращаться через темный и замороженный или, напротив, докрасна раскаленный грузовой отсек. Он так же безжалостно выдирал блоки системы энергоснабжения и рассовывал их по всем свободным углам. В ушах снова заухало: видимо, на центральный пост обрушились аварийные предупреждения, мастер всполошился. Но его мнение Кратова не волновало. Красные коробки, словно лишенные своих щупальцев осьминоги, умирали. Энергия истекала из них, они становились безобидны, и Кратов выламывал их, неудержимо стремясь к изнывавшему от одиночества контроллеру.
«Я счастлив. Я близок к цели. Скоро задача будет решена. Я счастлив».
Как топор в живую плоть, он вошел в паутину аксонов системы жизнеобеспечения. За его спиной панически полыхали аварийные огни. И наверняка надсаживалась неслышимая для его ушей сирена.
Корабль был поврежден и сейчас он должен был начать защищаться. Но Кратов опередил его. Время текло, как струйка меда, и Кратов несколькими фантастически стремительными движениями обрубил ожившие эффекторы системы регенерации, перекрывая подступы к пробитому им туннелю во внутренностях «гиппогрифа». Самовосстановление захлебнулось.
Корабль смирился. Он был ранен. Пусть не смертельно, однако же достаточно тяжко, чтобы выйти из передряги инвалидом. Но от него и не требовалось идеального благополучия. Нужно лишь одно: чтобы он был в состоянии выброситься из экзометрии в субсвет с живым экипажем. Поэтому Кратов продолжал рваться к цели, ломая и калеча все на пути.
Он так увлекся этой локальной задачей на продвижение, что с трудом смог остановиться, когда на расстоянии протянутой руки от него возник оранжевый кожух контроллера.
Кратов ласково коснулся его пальцами. «Я здесь. Я пришел. Успокойся, ты не один». Неторопливо — теперь спешка была излишня — снял кожух и внимательно осмотрел панель подстройки, которая занимала его более всего. Примерно так он ее и представлял. Никаких новых проблем не появлялось. Отсюда, с этой панели, он сможет управлять поведением глупышки контроллера. Все будет происходить, как в обычном режиме отладки где-нибудь на галактической верфи. Он, Кратов, пошлет контроллеру юстировочный сигнал, а тот надлежащим образом отреагирует — скомандует генераторам усилить либо ослабить гравитационный тензор.
И корабль станет управляемым.
6
Кратов с улыбкой вслушался напоследок в дыхание таких близких гравигенераторов и вернулся в традиционный, человеческий акустический диапазон.
— …с ума сошел, ты выморозишь нас, как мух! — дошел до него возмущенный голос Пазура.
— Я у контроллера, — сказал Кратов бесстрастно. — Приготовьтесь, начинаем уход.
— Подожди. Остановись. Как ты себе это представляешь?
— Кто-нибудь — вы, а лучше когитр — транслирует мне требуемый режим работы генераторов. Я задаю этот режим моему контроллеру. Разумеется, с поправкой на некорректную работу трех остальных секций.
— Это же лавина информации! Как ты ее обработаешь? Я догадываюсь, что ты сейчас… но все же…
— Мои оценки предполагаемого объема информации достаточно скромны. Я справлюсь. К тому же, иного выхода у нас нет.
— Хорошо, будь по-твоему. Я передаю связь когитру. Но… еще минуту.
— Минута в вашем распоряжении.
— Ты изменился. У тебя даже голос другой. Я уж не говорю о том, как ты лепишь фразы и с какими интонациями их произносишь. Как будто тебе безразлично, что произойдет с тобой… и с нами.
— Это неверно. Мне не безразлично. Передо мной была поставлена задача спасти корабль и экипаж. Я решу эту задачу. Я в состоянии сделать это.
— У тебя мертвый голос. Мертвее, чем голос когитра. Ты испытываешь хоть какие-то чувства?
— Да. Счастье. Я счастлив. Вам не понять моего самоощущения. Оно вам недоступно. Сравнение же с когитром лишено оснований. Я не когитр. Я гораздо более мощная интеллектуальная система, нежели любой когда-либо созданный когитр.
— Система? Но ты не система, ты человек!
— Человек тоже система и очень сложная. Но человек неспособен полностью контролировать свое состояние. Я способен. Я хозяин самого себя. Кроме того, я могу контролировать состояние любой сложной системы в пределах досягаемости моих органов восприятия и воздействия. Это подлинное могущество.
— Послушай, а ты сознаешь, что, запрограммировав себя на решение этой непомерной задачи, ты уничтожил часть своей прежней памяти?
— Да, сознаю. Но определить важность утраченной информации могу лишь я сам. Эта важность незначительна.
— Это же добровольная амнезия! Ты вернешься ущербным, неполноценным, умалишенным!
— Вы заблуждаетесь. Вся сколько-нибудь жизненно значимая информация перемещена мной в резервные регионы моего мыслительного пространства. Я не могу быть неполноценным. Напротив, я прекрасно понимаю свою полноценность и всецело контролирую свое состояние.
— Хочу в это верить. Но не верю. Кажется, ты уже не человек.
— У меня впечатление, будто вы о чем-то сожалеете. Но вы сами направили меня на этот путь. Разве был в этом резон, если вы не верили в успех? Вы говорите, что я не человек. Но вы сами привели меня к голубому контейнеру. Или вы ожидали иного эффекта?
— Ты прав… — голос Пазура казался усталым. — Все это сделал я. Прости меня, Кратов.
— Простить — за что? Я счастлив. Я могу лишь благодарить вас. Вы слышите меня, мастер?
7
В тесный закуток, расчищенный Кратовым возле контроллера, ворвался знакомый надменный голос когитра:
— Внимание. Начинаем процедуру ухода. Я буду транслировать вам параметры работы гравигенераторов и фактические отклонения. Это будут пары цифр, разделенные интервалом в четыре миллисекунды. Трансляция начнется в момент ноль. Начинаю обратный отсчет. Десять. Девять. Восемь…
Кратов втиснулся в свободное пространство перед контроллером, не слишком удобно уперся спиной и ногами в какие-то выступы и стержни, зафиксировал себя так, чтобы никакими пертурбациями его нельзя было своротить с места и оторвать от работы. Прикрыл глаза, наложил пальцы на сенсоры панели подстройки. Послал короткий сигнал кристалломозгу: «Как ты там, готов?» Ответ последовал немедленно и, как померещилось Кратову, обрадованно: «Со мной порядок!»
— Два… один… НОЛЬ.
«Гиппогриф» закричал, будто раненый гигант. Но никто не мог услышать этого крика, кроме Кратова.
Они уходили. На покалеченном корабле, на одной секции. Отдирая от себя липкие, мертво вцепившиеся в мини-трамп серые лапы экзометрии. Напролом, на пределе возможного.
Домой, в субсветовое пространство.
Мир запрокидывался, змеился трещинами, плавился и отекал, как восковая свеча. Мир умирал.
Кратов умирал вместе со своим миром.
Но слух еще не отказал ему, а пальцы без промедления отсылали команды контроллеру. Всем этим управляла программа.
Пары цифр. И пустяковые миллисекунды между ними.
Крик корабля, взрываемого изнутри пространственными деформациями. Стон гравигенераторов, четырехкратно превысивших обычную нагрузку.
Боль. Тень подступившей смерти.
…Кратов пропустил момент, когда когитр начал транслировать пары нулей. Сам он бездумно, автоматически передавал эти нули контроллеру, не сознавая, что тот не может, да и не станет на них реагировать. Не было у него сил осмыслить, что же эти нули обозначали.
«Цель достигнута, — наконец встрепенулась программа. — Оптимум. Задача решена».
И тогда ожил и заработал последний сегмент, оставшийся от давно сгинувшей без следа программы-бустера. У этого сегмента тоже была своя цель. Вернуть все в исходное состояние. Разорвать наведенные за это время новые, прежде не существовавшие нейронные связи. Замести следы всякого вмешательства в мозг. Стереть любые о том упоминания.
Кратов в ужасе очнулся. Оторвал пальцы от сенсоров. Забился в конвульсиях, раздирая одежду и кожу о торчащие отовсюду острия. Взвыл от невозможности что-то изменить. «Нет! Я не хочу! Оставь это мне! Не-е-ет!..»
Ледяная волна катилась по его памяти, круша и сметая только что выстроенные хрустальные замки.
Он ударился головой о металлическую переборку. Еще и еще раз. Лишь бы прекратить это саморазрушение. Или умереть.
Яркая вспышка перед зажмуренными глазами. Круг, рассеченный натрое радиальными лопастями.
А затем, сразу, без перехода, бархатная темнота.
8
Чье-то лицо, полускрытое щитком светофильтра.
— Кратов! Ты меня слышишь?
«Слышу. И вижу. Я жив. Я все помню. Все?.. Меня зовут Константин Кратов. Мне двадцать один год. На Земле меня ждет мама. Брат Игорь ждет меня в Галактике. Юлька, Юлия не ждет меня нигде… Я второй навигатор мини-трампа «пятьсот-пятьсот». Мы угодили в переделку. Но, похоже, выкарабкались. Благодаря мне. Но где я сейчас, непонятно. На мне скафандр. Я стою на своих ногах… впрочем, в «галахаде» стоял бы и безногий, и мертвый… и плохо соображаю. Может быть, все это — предсмертный бред? Или посмертный? Да нет, я жив. И сам себе кажусь вполне нормальным человеком. Все сумасшедшие мнят себя нормальными… Что, наконец, происходит?»
— Слышу. И вижу. Что, наконец, происходит?
— Корабль разгерметизирован. Ход мы тоже потеряли. Не то гравигенераторы запылили окончательно, не то от перегрузки спятил контроллер. Мы дрейфуем в субсвете и во всю мочь зовем на помощь. Как ты себя чувствуешь?
«А Бог знает, как мне полагается себя чувствовать после всего…»
— Сносно. Будто меня недавно вывернули наизнанку, как варежку, а потом снова ввернули.
— Как голова?
— Болит. А что?
— Ты ничего не забыл?
— Похоже, нет… Почему я должен что-то забыть?
— Помнишь, что ты вытворял с контроллером?
— Конечно! Я управлял им вручную. И у меня неплохо получалось…
— Ты работал быстрее когитра.
— Правда?! Никто же этому не поверит. Даже я сам.
— И правильно не поверят. Потому что так не бывает.
— Но это же было! Я сделал это… хотя и не понимаю как.
— Хорошо, мы еще обсудим сей замечательный феномен, — Пазур отстраняется и, переваливаясь на ходу, удаляется на свое место за мертвым пультом, у слепых экранов.
Его сменяют две неуклюжие фигуры в таких же скафандрах… Но почему две?!
— Стас! — Кратов беззвучно шевелит губами, трудно подыскивая уместные в этой ситуации слова. — Что ты тут делаешь? Ведь ты…
— Ну, договаривай. — На бледном, иссохшем лице Ертаулова проступает слабая тень улыбки. — Погиб, что ли? Не более, чем все мы.
— Но я вытащил обрубок фала…
— Представь, и я тоже. Потянул фал, чтобы поболтать с тобой, а он перерезан.
— А дальше?
— Дальше мистика, Костя. Был момент, когда я ощущал, что раздобрел не меньше чем на миллион тонн. Меня оторвало от корабля, будто пушинку ветром сдуло. Я закрыл глаза, мысленно пожелал всем счастливой и долгой жизни, а затем… очутился на центральном посту.
— Со мной произошло нечто похожее. Я был на грани смерти. А очнулся здесь. В скафандре!
— Ребята, не надо! — жалобно говорит Рашида. — Страшно вас слушать.
— Пустяки, Рашуленька, — отвечает Стас устало. — Наши страхи позади. Я всегда утверждал, что на Костю можно положиться. Он и не подкачал, выволок нас из экзометрии на своих широких плечах. Скоро нас разыщут и снимут с этой развалюхи.
— Костя… — ладонь Рашиды в металлической перчатке касается его груди.
И тоскливое, тягучее безразличие рождается в нем. Нет, никакие противоестественные силы уже не отталкивают его от девушки. Теперь он знает, в чем первопричина его душевного разлада. Колдун Харон наложил на него заклятье, но не вытравил до конца память об утрате. И эта память жила и как могла сражалась с новыми, только зарождающимися чувствами. А теперь она победила. Давно замечено: тень смерти сближает людей. Но смерть покружила над головой, всплеснула холодными крыльями и унеслась по своим делам. И больше ничто их не соединяет.
Кратов медленно отступает, и рука Рашиды повисает в пустоте.
— Костя! — В ее голосе и слезы и гнев одновременно. — Ты снова прячешься от меня?!
— Тоже нашли время для разбирательства, — ворчит Ертаулов и демонстративно отворачивается.
В этот невыносимо трудный момент Пазур с великолепным спокойствием, будто происходит нечто малозначимое, объявляет:
— Спасатели.
9
Мастер ошибся.
За ними пришел вовсе не спасательный корабль. Вообще трудно было назвать кораблем то колоссальное сооружение, что плавно, осторожно, дабы ненароком не смести, не раздавить как букашку, надвигалось на полумертвый мини-трамп из темноты.
Невозможно было охватить его одним взглядом. Часть конструкции была ярко освещена, остальное угадывалось по миганию перекрываемого им звездного фона. Решетчатые параболоиды, пересекающиеся фермы, завитки чудовищных плоских спиралей. Миллионократно увеличенное подобие легкомысленного дамского зонтика в самом сердце этого космического тела. Кубические километры скрученного металла. Летящая авангардистская скульптура, соизмеримая с самой Галактикой.
— Елки зеленые… — выдохнул Ертаулов. — Это же корабль астрарха!
— Область активности астрархов, — пробормотал Пазур. — Раздел оперативных поправок к лоции.
— Ну, и как же он нас снимет? — нервно спросила Рашида.
— Очень даже запросто, — сказал Стас. И добавил со смущением: Правда, я этого не представляю.
Зонтик в обрамлении расходящихся ферм все еще наползал на «гиппогриф», между тем как внешние элементы конструкции уже охватили его и двигались мимо. Крохотное земное суденышко очутилось внутри этого немыслимого сооружения, хотя сближение продолжалось.
— Вот она, Галактика, — произнес Пазур бесцветным голосом.
— А мы-то о себе воображаем! — сказал Костя. — Провинциалы. Периферия…
— Всему свое время, — сказал мастер. — Они старше.
— Где же сам астрарх? — спросил Ертаулов, напряженно всматриваясь в хаотические переплетения. — Или их несколько?
— Обычно астрархи работают поодиночке, — ответил Пазур. — Их не так много, чтобы собираться в экипажи.
— А как мы станем с ним изъясняться? — полюбопытствовал Кратов.
— На астролинге, естественно, — хмыкнул Пазур. — Если в том возникнет нужда. Но вряд ли астрарху вздумается с нами болтать. Наверняка он уже идентифицировал нас и просто перебросит вместе с кораблем до ближайшей нашей базы. Скорее всего, на тот же «Антарес».
Рашида вздохнула и прижалась плечом к Косте. Тот не отстранился. Это было бы так же глупо, как и жестоко.
В самом центре зонтика открылся ярко-синий зрачок. Пост озарился призрачным сиянием.
Звонкий, металлический голос, отчетливо выговаривая каждый звук, произнес вполне человеческие слова:
— Прошу! Идти! В туннель!
Он повторил это несколько раз, прежде чем люди опомнились.
— Провинциалы! — передразнил Стас. — Даже астрархи знают наш язык.
— В тебе бунтует наследие антропоцентризма, — возразил Костя. Просто у него на борту какой-нибудь лингвистический анализатор с минимальным словарным запасом, зато на всех языках Галактического Братства. Идемте, раз приглашают.
Они двинулись в темную трубу коридора, по-прежнему опрокинутого набок. Рашида осторожно и в то же время настойчиво взяла Кратова за руку. Ертаулов насмешливо фыркнул, но смолчал.
Пазур не шелохнулся.
— Мастер, что же вы?
— Я не могу бросить корабль, — сказал Пазур сквозь зубы.
— Вы хотите остаться?!
— Я не могу бросить корабль, — повторил Пазур. — И груз…
— Тоже ценность! — сказал Ертаулов озадаченно. — Весь груз выморожен. Если что-то и уцелело, не станет же астрарх помогать нам тащить эти ящики.
— Подожди, Стас, — промолвил Костя. — Что мы, в самом деле? Наше полетное задание еще не выполнено. Было сказано: доставить корабль и груз. Нет, так просто уйти мы не имеем права.
— Вы ни черта не понимаете, — с отчаянием сказал Пазур. — На что мне эти дурацкие ящики с запчастями?
— Теперь я действительно ничего не понимаю, — признался Кратов.
— Пойдемте отсюда! — взмолилась Рашида. — Прошу вас, пойдемте! Нельзя больше оставаться в этой гробнице, здесь я сойду с ума!
Пазур кинулся к пульту, забарабанил кулаками по его окоченевшим сенсорам.
— Астрарх! — закричал он. — Возьмите нас вместе с кораблем! Не бросайте корабль! Не бросайте!!!
Металлический голос вновь заговорил со звенящей, совершенно неуместной жизнерадостностью:
— Идти! В туннель!
— Он не слышит нас, — пробормотал Костя.
— Не слышит… — эхом отозвался Пазур.
Сгорбившись, сделавшись еще ниже ростом, он отпустился от пульта, медленно прошел мимо оцепеневшего Кратова и прильнувшей к нему Рашиды, мимо насупившегося Ертаулова. Волоча ноги, ступил в коридор и, не оглядываясь, двинулся к шлюзам.
Едва они покинули борт и оказались в самосветящейся трубе туннеля, свернутой из хорошо знакомого всем изолирующего поля, как темное жерло люка покачнулось и отвалило. Словно астрарху не терпелось расстаться с никчемной рухлядью. Беспомощно кружась, опустевший «гиппогриф» удалялся от них. То пропадал из перекрестия прожекторов, то снова возникал в нем. Как лодка с пробитым дном, идущая ко дну моря. А они, все четверо, целые и невредимые, стояли и молча провожали его глазами. Их корабль и в самом деле тонул. Косте стало жутковато, и он впервые за эти минуты обрадовался близости Рашиды. Видимо, его состояние передалось и Ертаулову, который тоже придвинулся к ним потеснее.
Пазур, не оборачиваясь, сказал:
— Маяк…
— Что? — не понял Костя.
— На корабле должен работать аварийный маяк. Ты не повредил систему аварийного оповещения?
Костя нахмурился.
— Не помню, — сказал он.
— Глядите, астрарх! — воскликнул Ертаулов.
Кратов обернулся. Ему тоже показалось, что он видит астрарха, хотя это вполне мог быть и какой-нибудь местный сервомех. Потому что облик существа, мимолетно выхваченного из мрака блуждающими лучами, мало вязался с его представлениями о носителях высшего разума и творческого начала Галактического Братства.
Огромное, почти десятиметровое серебристое туловище из множества подвижных сегментов. Пучки суставчатых лап, ветвящиеся от каждого сочленения. Беспорядочно растущие вздутия, расправленные перепонки и вздыбленные гребни. Насекомое-гигант, не то паук, не то сколопендра. Мелькнуло и пропало среди нагромождения таких же, как и само оно, несуразных для чужого глаза деталей.
Странные тихие звуки привлекли внимание Кратова.
Кто-то плакал, стыдясь собственной слабости, борясь с ней и все же никак собой не владея. Костя с тревогой заглянул в лицо Рашиде. Глаза девушки были сухи. На мгновение в них вспыхнул огонек надежды и тут же угас. Рашида горько усмехнулась и отвела взгляд. Нет, это была не она.
Плакал Пазур.
10
— Отойди-ка, — сказал Игорь Кратов. — Я хочу видеть, где ты окопался и нет ли посторонних. А вот потом — не жалуйся.
Даже на экране видеала он выглядел внушительно и грозно. Правда, впечатление слегка принижали печальные висячие усы, но уж подсвеченные недобрым огоньком глаза возмещали весь ущерб. Кратов, улыбаясь, слегка отодвинулся. За его спиной Игорю должна была явиться терраса, на которую нагло лезла зеленая поросль. А еще дальше, за садом, можно было углядеть голубую в пронзительных бликах полоску моря.
— Где это ты? — строго спросил Игорь.
— «Берег Потерянных Душ», — радостно объявил Костя. Реабилитационный санаторий для звездоходов.
— Как раз для тебя, сибарита, и тебе подобных. Я-то предпочитаю отдыхать в горах или в дикой сельве…
— Или на Копакабане, — смиренно добавил Костя.
— Гм… Так вот, милый братец. Позволь мне уведомить тебя, что ты сопляк и нахал.
— Ну что вы все ко мне пристали, — нахмурился Костя.
— Как ты смел отказаться от «Алмазного Ромба Храбрецов»? Это тебе что — побрякушка?! Ему присуждают высшую награду Корпуса Астронавтов, которой раз в год удостаиваются смельчаки из смельчаков. Впервые в жизни я слышу, как вдогонку меня величают не «Кратов, знаменитый страйдер», а «Кратов, брат того Кратова». А ты, засранец, отказываешься! Да ты всем нам дулю преподнес своим отказом!
— Дуля здесь ни при чем, — сказал Костя озадаченно. — Как и храбрость, впрочем. В экзометрию выходил не я, а Стас. Я только страховал, и то неудачно.
— Как это — неудачно? Он жив и здоров…
— Нет в этом моей заслуги, Игорь.
— Тогда чья же это заслуга?!
— Не знаю. Очень хотел бы знать. И вообще, наше вызволение окутано таким ореолом мистики, что мне иногда кажется, будто все это мне приснилось. Иными словами,
Мне не нужны
Ни чины, ни высокие званья,
Здесь, на земле,
Я б возродиться хотел
Тем же, кем был до сих пор.
[Пер. с яп. А. Долина]
— Стихоплет чертов, — сказал Игорь уже мягче.
— Это не я. Окума Котомити, девятнадцатый век.
— Между прочим, твой дружок Ертаулов тоже был удостоен «Алмазного Ромба». И тоже отказался, свиненок!
— Уж он-то почему? Первый в истории выход в скафандре в экзометрию…
— Представь, он не предложил нам никаких мотивировок. Отказался, и все! А потом и вовсе пропал. Прячется где-нибудь, боится, что осерчают звездоходы, накостыляют по шее. И правильно боится. А ты что? Допустим, в экзометрию ты не ходил. Но ведь контроллером вручную управлял именно ты!
— Я… Но, Игорь, убей не могу тебе объяснить, как мне это удалось! Кажется, что и здесь обошлось без меня.
— И на пазуровском мини-трампе вовсе не ты был… Нет, не та нынче молодежь. Нет в ней прежней материалистической закваски. Сплошное сползание в слепой, осужденный даже питекантропами, мистицизм… Я, конечно, передам твои нелепые доводы Корпусу Астронавтов. А уж они решат, признать их состоятельными или ославить тебя по всей Галактике как выпендрюжника. Ну, а что мне передать агентству Гиннесса?
— Это еще что за департамент?..
— Дикарь! — возопил Кратов-старший.
— Игореша, а кто такой Длинный Эн? — вдруг спросил Кратов.
— Гм… Решительно, мне это прозвище знакомо. И слышано давно. Нет, не помню. Если хочешь, наведу справки. Но очень мне любопытно, какой титул заработаешь ты, коли твоя карьера начинается с отказа от «Алмазного Ромба»… Когда надоест реабилитироваться, обязательно, слышишь обязательно! — побывай у мамы. Л-лоботряс…
— От такого слышу!.. Давай вместе побываем, а?
Испытывая громадное облегчение от того, что неприятный разговор получился не таким уж тягостным, Костя прогулялся по комнатам, заглянул к соседям. В коттедже не обнаружилось ни одной потерянной души. Все его население с утра пропадало на море. Насвистывая легкомысленный мотивчик, Костя разыскал полотенце, скинул халат, натянул белые шорты и резво сбежал по ступенькам в сад.
И замер, как оглушенный.
На скамейке в тени молодого кипариса, тяжко опираясь на клюку из темного дерева, сам такой же темный и корявый, как эта клюка, в белоснежном тропическом костюме, болтавшемся на нем на манер пижамы, и белоснежной же панаме, сидел Дитрих Гросс.
Он приподнял устало смеженные веки и полыхнул из-под них слепящей синевой совершенно молодых глаз.
— Жду тебя, сынок, — проскрипел он. — Удели мне немного времени.
— Все мое время — ваше, учитель, — потрясенно сказал Костя и на негнущихся ногах приблизился к древнему старцу.
Снова он вынужден был возвращаться в собственное прошлое, которое так надеялся накрепко забыть…
— Сядь, — сказал Большой Дитрих. — Не хочу, чтобы ты маячил надо мной, когда я начну говорить. — Кратов поспешно сел. И тут же вспомнил похожие слова, что произнес однажды в том призабытом уже прошлом Олег Иванович Пазур. — Ты только что вернулся из очень странного рейса, не так ли? И многое тебе показалось загадочным, таинственным, фантастическим… не поддающимся разумному объяснению?
Костя обнаружил, что кивает в такт каждому произносимому старцем слову, будто заведенный.
— Так вот, — продолжал тот. — Я здесь, чтобы попробовать расставить точки хотя бы над некоторыми буквами.
11
Черные высохшие губы Гросса зазмеились улыбкой.
— Ты, должно быть, всерьез полагал тогда, — прокашлял он, — что старый дед Дитрих восстал с одра, дабы помахать тебе ручкой вслед?
— Я так не полагал, — сдержанно сказал Костя.
— И справедливо. Иных забот у деда Дитриха нет, как таращиться на голых парней. И девчонок, кхе-кхе… В молодости, в твои годы… черт знает сколько времени тому назад… я был неплохим охотником. В моем доме по сей день торчат еще на стенах хари убитых мною кабанов и буйволов. А в прихожей цела еще шкура тигра-людоеда. Вот и нынче меня уговорили тряхнуть стариной и добыть еще одного лютого зверя, обнажившего клыки на человеческий род. Но я упустил его. И нет мне за то ни прощения, ни покаяния. И более всякой меры я виноват перед тобой. Имя тому зверю РАЦИОГЕН.
Старец в упор поглядел на Костю, очевидно, ожидая проявлений бурной реакции. Но загорелое лицо юноши не выразило ничего, кроме напряженного внимания.
— Рациоген? — из вежливости переспросил он. — Похоже на название лекарства. Или прибора…
— Угадал со второй попытки. Это действительно прибор, сынок. Рациоген, он же «полиспектральный интеллектуализатор», он же «церебральный нейрогенератор», он же «гиперментар». Назови хоть кувшином, как говорите вы, русские, если ты и впрямь русский, как мне докладывали…
— Я русский, — подтвердил Костя. — Но мы говорим так о горшке. Обычном, из глины.
— Я выслеживал рациоген, чтобы не позволить вывезти его с Земли. Мы ждали, что обязательно будет такая попытка, и повсюду расставили силки. Никто не думал, что они рискнут проделать это через Старую Базу, потому и посадили там меня, старого пердуна. Заткнули мною брешь. И я проспал его.
— Голубой контейнер?!
— Снова угадал. Ну, это было нетрудно. Сейчас, задним умом, я сознаю, что следы его так и лезли мне на глаза! След первый: никто на всей базе не ведает, что хранится в голубом контейнере. След второй: за сутки до вылета меняется пункт назначения. Что еще нужно, чтобы возбудить подозрение?! А дед Дитрих мирно дремлет в медкомиссии… Я не мог и вообразить, что эскортировать рациоген будут не нахохленные темноликие асы, а стайка желторотых птенчиков. Тут они меня провели. Дьявол, даже заплата на твоей памяти не насторожила меня! А ведь следовало заподозрить, что ты запрограммирован. Что под заплатой на очаге сильных эмоций может быть скрыта программа сопровождения тайного груза.
— Не было там никакой программы, — проворчал Костя. — Совсем другое.
— Я знаю. Сейчас… А тогда я должен был проснуться! Особенно когда Пазур умело пугнул тебя и смазал твою ментограмму перед моими глазами. Для чего ему это понадобилось?
— Наверное, все вышло случайно…
— Случайно? Ха! В таких делах случаю нет места! Только недавно я догадался. Пазур беспокоился, что вот сейчас я сниму тебя с рейса, и ему срочно придется искать замену. А на Старой Базе, как на грех, никого, кроме тертых и трепанных звездоходов, которые первым долгом, едва переступив комингс переходника, пустятся сверять содержимое всех контейнеров с транспортными декларациями.
— Мне кажется, я понимаю, что этот прибор… рациоген вызывает у вас чисто научное неприятие, — осторожно заметил Костя. — Насколько мне известно, вы, учитель, придерживаетесь определенных воззрений на природу разума. И не признаете компромиссов.
— Это правда, — скрипнул Большой Дитрих.
— Если судить по названию, рациоген, очевидно, в чем-то вступает в конфликт с вашими взглядами. Но стоило ли затевать глобальную охоту за какой-то железкой, пусть даже она пришлась вам не по нраву?
— Не по нраву, говоришь? — Гросс недовольно закряхтел. — Еще бы! Но нравится эта железка Большому Дитриху, или нет — это лишь его беда, и здесь ты прав. Мне многое не нравится в этом мире. Всего не запретишь, хоть есть и соблазн, и права немалые… А что ты скажешь, если не нравится еще и тридцати членам президиума Академии Человека из тридцати двух, плюс всем без исключения членам Совета по социальному прогнозированию?! Железку, как ты назвал рациоген, выковали злые руки и холодным молотом. Достойно сожаления, что наковальней послужила Земля. И это не впервые…
— Я бы хотел возразить вам, — опустив глаза, произнес Кратов. — Без сомнения, именно рациогену я обязан тем, что сейчас беседую с вами целый и невредимый, а не болтаюсь замороженным трупом в корабле, обреченном на вечное падение в экзометрии. Согласитесь, это не вяжется с представлением о каком-то изначально злом умысле…
— А ты не думал, что не окажись рациоген на твоем пути — и с кораблем вообще ничего бы не стряслось? — сощурился старец.
— Не думал, — признался Костя.
— А я думал… Мне понравилось то, как ты возражал. Ты умеешь мыслить. А может быть, ты склонен к адаптации, невольно перенимая у собеседника манеру поведения и речи. Тогда место твое не среди звездоходов…
— Пока я не ищу себе иного места, — кротко сказал Костя.
— Но само возражение понравилось мне гораздо меньше. Верно: назначение рациогена, казалось бы, не лишено благородства. Ведь что он делает? Наводит дополнительные нейронные мосты в мозгу. Если нет мозга лепит его из того материала, что имеется в наличии. Вразумить неразумное! И многократно усилить разум, если он уже есть! Были опыты и результат потрясал. Тупые твари начинали искать общения между собой. Я сам видел: паршивая белая крыса, забот у которой — грызть да совокупляться, вдруг оседала на задние лапы и начинала в ужасе озираться. Словно с трудом соображала, что с ней творится. Куда она попала? Кто посмел глумиться над ее достоинством? И кто она в этом мире? В ее дурацких красных глазах вызревал мучительный вопрос! Растения — растения! — звали на помощь при близости огня, сворачивая листья или модулируя биополе…
— Удивительно, но я никогда не слышал того, о чем вы рассказываете.
— Твои родители еще не зачали тебя, когда рациоген был испытан, запрещен и разрушен. Мы наивно полагали: окончательно и навек. Ошиблись… Он был построен в нескольких модификациях, и одна из них уцелела до сих пор. Либо ее воссоздали. Мы еще станем выяснять, кто и как сделал это. Тогда, хотя большинство академиков-президентов осудило рациоген, нашлись и сторонники такой страшной забавы — раздаривать разум. Гораздо больше, чем мы предполагали, и не те, от кого ожидали. Конечно, всякому приятно иметь власть над неразумной материей! Господь тоже хлопал в ладоши, сотворив Адама и Еву…
— Так что же вам не нравится? — терпеливо спросил Костя.
— А вот что: воздействие рациогена на уже сформировавшийся интеллект. Те, кто создал его впервые, об этом не подумали.
— Странно!
— Что странно? То, что мне это не нравится?
— Нет, то, что они не подумали об этом.
— Они не успели… А вот новое поколение «творцов» сообразило. В нашем мозгу около сотни триллионов синапсов. И эти триллионы почти не используются. Рациоген же дарит мозгу власть над ними. Объединять и распределять по своему усмотрению. Увеличивать их число. Быть может, и уменьшать, если понадобится. Строить интеллектуальные субструктуры и метаструктуры. Средний человеческий мозг, довольно хаотичное скопище клеток, внезапно обращается в сверхмощный, ни на что во всех природах не похожий мыслительный прибор. Я уже говорил, что он изменяет себя. Но при этом он изменяет и самого хозяина!
Несмотря на жару, Кратов внезапно почувствовал сильный озноб. Уже не впервые за эти дни земного покоя и благополучия им овладели глухие отголоски необъяснимой, дремлющей где-то в подсознании тоски. В такие минуты он замыкался, прятался от друзей, а бессонными ночами уходил плавать далеко в море совершенно один, если не считать высокой и ко всему равнодушной Луны.
Но сейчас уйти он не мог. Как бы ему того ни хотелось.
— Тебе, наверное, доводилось встречаться с людьми-два, — продолжал Большой Дитрих. — Нет? Значит, доведется. Развелось их… Я всегда был противником конструирования живых существ, а тем паче проектов управляемого антропогенеза. Ни к чему хорошему это не ведет. Но люди-два все же плоть от плоти нашей, и они — слабая тень того, что делает рациоген с человеком. При всех своих отличиях они были и остаются людьми. Эти биороботы разумны и, как ни странно, человечны! В них каким-то чудом воспроизведены человеческие добродетели. Совесть, стыд, стремление к добру и неприятие зла… Как это удалось их создателям? Ведь там были и те, кто строил первый рациоген! Должно быть, божественную искру невозможно погасить в человеческом материале. И хотя со всякой доступной мне возвышенности я мечу громы и молнии на их головы, наедине с собой я возношу хвалу Господу за то, что он не оставил их своей благодатью.
— Вот видите, — сказал Костя с удовлетворением.
Ему было приятно любое сомнение, любое противоречие в длинных тирадах Гросса. Он вряд ли мог хоть как-то возразить и поэтому рад был предоставить старцу возражать самому себе.
— Но рациоген не таков, — сердито сказал Большой Дитрих. Добродетель для него — миф. Нравственно то, что эффективно. Нравственно то, что позволяет оптимально решить поставленную задачу… Под воздействием рациогена человек становится машиной, хотя продолжает считать себя человеком. И не то страшно, что он превращается в машину со стертыми за ненадобностью нейронными программами стыда и совести. Страшно то, что, полагая себя человеком, он всех остальных видит недочеловеками. И способен их растоптать, если они перейдут ему дорогу.
— Откуда вы знаете, как это бывает… с человеком? — пробормотал Костя, краснея.
— Знаю. Были добровольцы. Да и ты знаешь. А я знаю, что ты знаешь. И я виноват перед тобой в том, что позволил впутать тебя в наши взрослые дела.
— Но я не ребенок, — сказал Кратов с оттенком обиды.
— А кто ты для меня?.. Пазур отдал тебя рациогену, как младенца Молоху. Чтобы спасти… нет, не корабль, не вас, ни даже себя. Чтобы спасти сам рациоген! И он не прогадал. Правда, он втайне надеялся, что ты не вернешься. А ты каким-то чудом вернулся, хотя почти обо всем забыл так было угодно рациогену. Он расколол твою память вдребезги, и ты никак не можешь склеить ее наново. Ты помнишь, что работал в гравигенной секции, не не помнишь как. Ты был счастлив в те минуты, но сейчас тебе стыдно за это счастье, как нормальному человеку с живой совестью… Только неясно мне, как же ты оттуда, из-под энергетических полей и лучевых ударов, не защищенный ничем — в том числе и чарами рациогена, вернулся. И какие силы восстановили твою необратимо стертую человеческую совесть.
— Мне это тоже неясно…
— Или ты только притворился человеком? — Старец с неожиданной силой сгреб опешившего Костю за плечи, развернул к себе и заглянул в лицо. Тогда сам Сатана движет тобой!
Костя потрясенно молчал, пытаясь совладать с охватившей его нервной дрожью.
— Еще я бессилен понять, что там приключилось с третьим навигатором, — сказал Большой Дитрих, так же внезапно отстраняя его от себя. — Выйдя в экзометрию, он был обречен. По всем законам физики внемерного пространства. То, что вы там нафантазировали — бред безумца. Он ДОЛЖЕН был погибнуть. Но он спасся. И этот ваш артефакт… Такие загадки мне не по зубам. Но запомни одну истину, сынок. У любого сундука есть ключ. У любой загадки есть ответ. Нужно только подождать. Хотя иной раз жизни на это ожидание маловато. Я наверняка не дождусь. Быть может, тебе повезет… Почему ты молчишь?
— Мне пока нечего вам сказать, — промолвил Кратов. — Я могу только слушать и размышлять. Когда наступит мой час, я буду говорить и действовать.
— Это хорошо. Я рад, что ты молчалив. Еще я рад, что рациоген похоронен на мертвом корабле и вряд ли удастся его разыскать. В том районе Галактики после астрархов не скоро еще можно будет что-то найти. Хотя некоторый шанс остается, и он не даст мне покоя до последнего моего часа.
— Они напрасно потащили его в космос.
— Напрасно? Ха! Они не глупее тебя, сынок. Рациоген хранился на Земле, в полной тайне и бездействии. А мы не можем возродить сыск, чтобы обнаружить то, что бездействует. Шпионить, подглядывать — это не для взрослых людей. В наших силах было расставить силки, чтобы не дать рациогену уйти с Земли. Оживи он здесь — и мы выловили бы его. А затем, в соответствии с решением президиума Академии Человека, разрушили бы. В бескрайней же Галактике он имел возможность затеряться. И всплыть на какой-нибудь тихой, бесконечно удаленной планетке. Его ждали на базе «Антарес», чтобы перебросить дальше. Но не дождались.
— Кто ждал его на «Антаресе»?
— Мы называем этих людей «Уязвленными». Они и в самом деле считают, что их обидели. Что человеческая раса занимает неподобающее место в мнимой галактической иерархии. Что там не спешат воздать ей почести за ее достоинства и заслуги. Хотя единственной реальной нашей заслугой можно признать лишь то, что, на протяжении всей истории занимаясь самоистреблением, мы все же уцелели… Им кажется, что человек явился в этот мир повелевать, что он должен и может повелевать. А его на эфирных просторах теснят и унижают всякие нелюди. Ящеры, орнитоиды, плазмоиды…
— Здорово! — удивился Костя. — По-моему, даже своим выходом в Галактику человек обязан именно этим самым… нелюдям.
— Ты не читал Гобино? А Геббельса или Герцля? А Формана или Анастасьева?.. — Кратов отрицательно мотал головой на каждое имя. «Уязвленные» были на Земле во все времена. А в роли нелюдей выступали инородцы. Для белых — черные, для желтых — белые, для нас, да и вас, русских, евреи, для евреев — арабы… Эгоцентризм сначала внутривидового, а теперь и вселенского масштаба. «Разве не человек владыка природы?!»
— Еще чего! — фыркнул Костя.
— Но самое занятное, что умом-то они сознают: нет, не владыка. И наука его, и культура, и сам он далеки от совершенства. И даже от среднего галактического уровня. Но примириться с этим они не желают. И вместо того, чтобы развивать необходимые достоинства естественным путем, по объективным общеизвестным законам, они ищут окольный путь. Он же «особый». И не гнушаются брать на вооружение всякие дьявольские побрякушки. Например, рациоген. Искусственно устроить мозговой прорыв. Превратить человечество в расу интеллектуальных машин. О том, что это будет уже не человечество, они не задумываются. И уходят от ответа на вопрос, как эти машины поступят с людьми, которые откажутся стать похожими на них… Главное — воздать человеку выше его заслуг, добиться его превосходства любой ценой!
— Неужели Олег Иванович тоже?..
— Пазур? Один из миллионов стихийных радетелей за человеческий род. Он не писал книг, не произносил горячих проповедей. Он тот, кто действует. Прямо, умело и честно в рамках своих убеждений. Достигая при этом высочайшего накала фанатизма. Он взялся вывезти рациоген с Земли на базу «Антарес» и почти сумел это. То, что ему помешало, находится за пределами предсказуемости. Форс-мажор… Но он сражался до конца, расчетливо жертвуя второстепенными фигурами.
— На игру это походило и вправду очень сильно, — согласно кивнул Костя.
— Сначала он отдал третьего навигатора на пожрание экзометрии. Потом тебя — во власть рациогена. Последним отдал бы себя. Но ты совершил невозможное и спас корабль. И лишь астрарх все сгубил. Пазур сломался. Никому не дано безнаказанно глумиться над божественным началом в себе. Пазур попробовал поднять ношу не по плечу и надорвался. Галактики ему больше не видать.
— Это наказание?
— У нас нет нравственных прав наказывать человека за его убеждения. Пазур сам разрушил свою психику. Он жертва, а не преступник.
— Учитель, — сказал Кратов задумчиво. — Неужели вам никогда не было обидно за то, что человек оказался в пангалактической культуре на третьих ролях?
— Всему свое время, — сказал Большой Дитрих. — Рано или поздно, но прямыми дорогами — мы добредем до галактических высот. Будут еще и люди-тектоны, и люди-астрархи. Не через сто и даже не через тысячу лет… Мы как вид неплохо приспособлены для жизни на своей планете. Мы еще как-то годимся для обитания в других, не похожих на Землю, мирах. Но до Галактики мы не доросли.
Костя вспомнил гигантского серебристого паука, ткущего металлическую паутину среди звездной пустоты.
— Ничего, дорастем, — словно прочитав его мысли, сказал Гросс. Сами! И человек вольется в пангалактическую культуру, как ручей в океан, и растворится там. Обидно ли ручью сгинуть в океане? Конечно, расовая исключительность тешит самомнение. Приятно сознавать себя ни на кого не похожим, хотя бы внешне. Одеваться иначе, говорить на непонятном для прочих языке. И бороться за свою непохожесть, тешить ее и лелеять. Даже в ущерб собственным детям. «Пусть я буду сидеть в дерьме, но и дети мои будут сидеть в моем дерьме, потому что это НАШЕ дерьмо. Лучшее дерьмо во всем Млечном Пути, и запах его тешит мое обоняние пуще всяких чужих фимиамов!..» Ложь, самообман. Глупец ищет, в чем отличие, умный — в чем единство. А роднит нас общее поле Разума — ноокосм. Поэтому человечество существует и действует на благо пангалактической культуры, строит ее в меру сил. И неизбежно — неизбежно! — станет ее частью!
Последние слова старец почти выкрикнул, воздев к синим небесам иссохшую длань. Глаза его сверкали. В своих белых одеяниях он походил на древнего пророка, срывающего завесы с грядущего. «Он тоже фанатик, — вдруг подумал Костя. — Неужели дорогу цивилизации прокладывают одни фанатики?!»
Большой Дитрих закашлялся, съежился в комок. Стащил с головы панаму, обнажая затянутую в пергамент ветхой кожи лысину, спрятал лицо. Теперь он уже не выглядел пророком. Костя метнулся было к террасе — принести воды, но Гросс остановил его жестом.
— Я стар, как мумия фараона, — прохрипел он задавленно. — Мне скоро двести лет. И я, наверное, не перевалю на третий круг. Да и сил уже нет… А ты — лови его.
— Что я должен ловить?!
— Рациоген… Он всплывет еще, я знаю. Гони его как бешеного пса, не подпускай к людям…
— Почему я? — спросил Кратов, растерявшись. — Кто я такой?
— Ты познал его и остался человеком. Он тебя уже ничем не купит. А еще потому, что из всех вас только ты один вернешься в Галактику.
12
Костя просидел на морском берегу дотемна. Он облюбовал для себя опрокинутую лодку с прогнившим дном, что лежала здесь, забытая хозяином, вросшая в песок.
Пляж понемногу опустел. Из парка неслись отрывистые звуки музыки и размеренный, как сердцебиение, ритм тамтамов. Сквозь частокол пальмовых стволов пробивались нервные цветные сполохи, а иногда над кронами возносились причудливые сияющие фантомы. Низкие звезды гляделись в зеркало моря. Что они там видели? Быть может, гадали на судьбу?..
— Эй, звездоход! — окликнули Кратова из темноты. Голос был явно знакомый. — Идем с нами плясать!
— Какой из меня плясун, — усмехнулся Костя.
«Стаса бы сюда, — подумал он. — Уж тот бы не упустил своего… Старик сказал, что я один вернусь в Галактику. Рашида, Пазур — с ними ясно. Но что стряслось со Стасом?.. Так можно сойти с ума. Зациклиться на одном и том же, навечно застрять во взбесившейся карусели.
Мне лучше бы на башню не всходить,
Чтоб старых ран в душе не бередить…»
[Ли Цинчжао. Пер. с кит. М. Басманова]
Низко, почти задевая бликовавшие гребешки прибоя, гигантским нетопырем пролетел гравитр и с шорохом опустился неподалеку. Кабина его была не освещена. Костя безразлично проводил машину взглядом и снова уставился на подбегавшие к самым его ногам пенистые языки.
Песок слабо хрустел под чьей-то легкой поступью. Шаги приближались к нему. Снова, в который раз за день, кто-то вспомнил о затворнике «Берега Потерянных Душ»… Костя с неудовольствием поднял глаза на незванного гостя.
Это была Рашида.
Загорелая почти дочерна — так, что ее обнаженные руки и плечи таяли в сумерках, а лицо можно было различить лишь благодаря белому платку, схватывавшему волосы, да флюоресцирующей губной помаде. В серой просторной блузке, в короткой белой юбке и плетеных сандалиях. Типичный наряд жителя Земли в пляжный сезон.
— Здравствуй, звездоход.
— Привет, Рашуля.
— Можно мне побыть с тобой?
— Я рад тебя видеть. — Долгая пауза. — Честное слово.
Девушка присела рядом на рассохшийся борт лодки. Совсем близко — он ощущал тепло и запах ее кожи.
— Ты презираешь меня, Костя?
— За что?
— Я оказалась не такой сильной, как хотела выглядеть. Вы все были правы: мне нечего делать в Галактике. Мое место на Земле. Я попробовала взлететь выше самой себя и сильно ударилась при падении. Моя первая жизненная попытка закончилась неудачей. Но не всем же на роду написано покорять эту проклятую Галактику!
— Я не презираю тебя, Рашуля. Что ты выдумала? Я и сам-то вернулся оттуда побитый, поломанный…
— Нет, Костя. Ты для Галактики свой. Она приняла тебя. А мелкие ушибы тела и ссадины души заживут. Ты же у нас танк, боевая машина. С тобой все иначе, чем со мной. Не суди меня за слабость, Костя. Я не танк. Я человек, я женщина.
— Ты хороший человек. Ты милая женщина. У тебя все впереди, все еще сложится.
— Сложится… Не складывается, Костя! Почему ты не любишь меня?! Ведь был момент, был!..
— Это нам только показалось, Рашуля. Я любил… да и сейчас люблю другую. Мы расстались, но я еще не пережил это чувство. Я малодушно попытался забыть о нем. Даже согласился на ментокоррекцию. Но память бунтовала.
— Так вот почему ты шарахался от меня в ресторане…
— Да, был момент, когда моя память обессилела и совсем уж было смирилась. А тебе почудилось, что я начинаю влюбляться. И мне тоже… Но через какое-то время я вспомнил все, что хотел забыть. Это безнадежно. Я не могу любить тебя сейчас, Рашуля.
— Сейчас! — повторила она возмущенно. — Я ждала долго! Уж не думаешь ли ты, что я стану дожидаться еще хотя бы час, пока ты излечишься от своих сердечных неудач окончательно?!
— Не думаю. Я и не хочу, чтобы ты меня ждала. С какой стати? Ты же красавица, умница, от тебя все должны сходить с ума… — Он вдруг вспомнил, как этими же словами совсем недавно утешала его Юлия, и, нахмурившись, умолк.
— Какое мне дело до всех! — по щекам Рашиды бежали злые слезы. — Мне нужен один и не когда-то, а сейчас. Ты мне нужен, Кратов!
— Рашуля, — сказал он с досадой. — Не хватало, чтобы ты лила из-за меня слезы. Как ты не поймешь… Мы с тобой разные. Ты прикована к Земле, а я улечу в Галактику. Мне нечего делать на этой планете подолгу. Мне здесь уныло и тесно. Я весь — там! Неужели ты надеешься, что я способен заточить себя на Земле даже ради тебя?
— Но разве я не стою этой твоей Галактики? — Рашида гордо встряхнула головой. — Некоторые полагают иначе.
— Они правы… по-своему.
— Кратов! — Рашида схватила его за руку, приникла к нему, зашептала лихорадочно: — Не делай глупостей! Не бросай меня, ведь не только ты мне нужен, но и я нужна тебе, просто ты еще не понял… Я погибну без тебя, я хочу быть твоей, я хочу только тебя, возьми меня, Кратов!
— Ты прилетела зря! — сквозь зубы сказал он и встал.
Рашида продолжала сидеть, и ее синие глаза светились на темном лице, как колдовские огни.
— Хорошо, звездоход, — сказала она яростно. — Я тебя отпускаю. Но ты будешь проклят! Никто никогда не полюбит тебя так, как я. Ты будешь вечно одинок. Твой удел — скитаться и не находить своего дома. Я зачаровываю тебя, звездоход. Придет время, и ты станешь искать любви, но не найдешь и ее. Во всех женщинах ты будешь видеть меня. Меня, а не ту, что была до меня! Никогда ты не встретишь никого лучше меня. И ты вспомнишь обо мне и бросишься искать меня. И даже найдешь, — Рашида опустила голову, сияние глаз померкло. — Но это буду не я.
Костя попятился. Повернулся и быстрым шагом, чуть ли не бегом пустился прочь.
— Ты машина! — неслось ему вдогонку. — Машина, а не человек!..
13
«Машина… машина, а не человек…»
Аллеи пальмового парка были пустынны, веселье полыхало где-то в стороне, сюда же не доносилось ни звука. Костя давно уже бежал и никак не мог выбежать на ту единственную тропинку, что вела его к дому, к людям.
Кажется, он заблудился.
«Машина!.. Со стертыми нейронными программами стыда и совести… не ведает добра и зла…»
Он зацепился ногой за торчавшее из земли корневище и упал, в кровь разодрав колени. Застонал — не от боли, скорее от злости.
«Она говорила со мной, а я ничего не испытывал, кроме усталости и раздражения. Мне было безразлично, я хотел одного: чтобы она ушла. Слабые чувства, поверхностные… Неужели во мне все стерто? Сначала Харон, затем — голубой гроб… Они погубили меня, гады, во мне одна пустота!..»
Костя сел, привалился спиной к шершавому стволу. «Попадись мне сейчас кто-то из них… Стеллан или Пазур… убил бы. Как же я теперь?..» Ему хотелось плакать от бессилия.
Перед самым лицом на запястье тускло мерцал ободок видеобраслета.
«Машина… Машина? Все стерто? Все?! Сейчас узнаем».
Он запретил себе делать это. Запретил раз и навсегда, едва только ступил на Землю. Но настало время преступать запреты.
Легко, привычно, почти не глядя он набрал заветный код. Крохотный экран засветился.
Теплое облако золотых волос. Чуть припухшие со сна сердитые глаза. Знакомый, отзывающийся в самом сердце, бесконечно любимый голос.
— Кто это? Ничего не видно… Я уже сплю. Если не срочно, позвони, пожалуйста, утром, договорились?
Видение счастья пропало.
Кратов сидел в темноте, обхватив голову руками, и мерно раскачивался из стороны в сторону. Пытался убаюкать свою боль.
Все возвратилось на круги свои. Ничего не было забыто.
«Я человек… человек…»
ИНТЕРЛЮДИЯ. ЗЕМЛЯ
Едва отойдя от стоянки гравитров, они увидели первый указатель.
— А ты боялась, что не найдем, — сказал Кратов.
Указатель гласил: «Единственный в Галактике музей оружия! Непременно посетите, не пожалеете», а стрелочка предлагала следовать в глубину березовой рощи. На верхушке штока дремала ворона.
— Я не хочу в музей оружия, — сказала Марси.
— Почему? — спросил Кратов рассеянно.
— Я боюсь.
— Глупости, — сказал он уверенно.
— Призывы эти дурацкие, — ворчала Марси. — Разве можно в таком легкомысленном тоне приобщать к нашей страшненькой истории?
— Выходит, можно. Слава Богу, обошлось без пиктограмм, в доступной форме воспроизводящих наиболее ударные эпизоды мировых войн. Наподобие тех, что мы с тобой видели перед музеем кулинарии, помнишь?
Марси фыркнула.
— И мне интересно, — продолжал Кратов. — Наша грешная цивилизация имеет такую бурную историю, что этим невольно хочется гордиться. Редко в каком уголке вселенной воевали так много, охотно и умело, как у нас. Для ксеносоциологов эти музеи — настоящая Мекка. И для тех, кто безутешно скорбит о прошлом и бубнит о каком-то особом предназначении человечества.
— А что, он действительно единственный в Галактике? — усомнилась Марси.
— Я бывал по меньшей мере в пяти музеях оружия. Да что говорить, когда только в Москве есть музей революции и музей войны…
— И все же неспроста ты меня сюда тащишь, — сказала Марси. — Ты ничего и никогда не делаешь попусту. Сознайся: ты и на Земле работаешь ксенологом? У тебя какое-то спецзадание?
— Конечно! — Кратов смущенно засмеялся. — И оно тебе известно. Я назначен лейб-мемуарщиком при Совете тектонов. Но музей оружия здесь ни при чем.
Над ними нависало циклопическое мрачное сооружение из серых бетонных глыб, даже на расстоянии казавшихся шершавыми. На стыках между ними виднелись узкие щели-бойницы. Площадь перед музеем была вымощена брусчаткой.
«Очень мне это знакомо, — подумал Кратов, сбавляя шаг. У него даже мурашки пробежали по коже от этого воспоминания, и сразу захотелось обратно. — Десять с лишним лет назад я стоял на пороге точно такого же здания. В скафандре высшей защиты и с фогратором наперевес. Все происходило на сумасшедшей планете Уэркаф, а здание я сам впоследствии назвал «дольменом». И с этого «дольмена» начался мой первый контакт, на который я пошел по собственной воле».
На фоне древнего бетона Марси, в ярко-желтой юбке и красном, замысловато увязанном вокруг плеч и талии платке взамен блузки, выглядела чужеродным тропическим цветком. В полную противоположность Кратову, по обыкновению своему облаченному в темно-серые брюки и светло-серую безрукавку и потому вполне гармонировавшему с общей мертвенной тусклостью архитектурного ансамбля.
— Вот еще глупость, — сказала Марси обреченным голосом. — Можно было свободно подлететь на гравитре прямо сюда, к центральному входу…
— Никак нельзя, — промолвил Кратов, не без усилия над собой пробуждаясь к реальности. — Отдельные экспонаты не удалось обезвредить, и есть опасение, что они сработают по летящей цели.
— Правда?! — чистые зеленые глаза девушки округлились и засияли азартом. — Что же ты раньше мне не сказал?
Кратов принужденно засмеялся.
Они протиснулись между раздвинутых бетонных створок, утыканных острыми шипами и охваченных стальными полосами. И очутились в сумрачном помещении, куда сквозь оконные щели едва проникали крохи дневного солнца, да еще чуточку перепадало от тысяч и тысяч раскиданных по нему освещенных витрин.
— Представляю, каково тут по ночам, — сказала Марси, теснясь к Кратову. — И эти жуткие крепостные двери! Против кого навострены эти шипы? Против драконов, динозавров? Или против меня с тобой?
Недовольный голосок Марси многократно отразился в закоулках громадного пустого зала. Должно быть, и в самом деле они оказались единственными посетителями.
— Наверное, были попытки завладеть кое-какими раритетами, — осторожно предположил Кратов. — Не сейчас, разумеется, а много раньше. Ведь это старый музей. Одна архитектура чего стоит! Так строили защитные сооружения в эпоху ядерного противостояния. Не удивлюсь, если предки, не особо ломая голову, аккуратно откопали один из командных постов того времени и отдали под музей.
— Примерно так оно и есть, — услышали они надтреснутый пресекающийся голос и заозирались, пытаясь обнаружить его источник.
Смотритель музея был стар, как его экспонаты, и выглядел на все свои годы. Шаркая разношенными шлепанцами, он вывернул из-за ряда витрин и приблизился к ним. В неопрятном синем халате, согбенный, седой и лохматый, похожий на летописного волхва. Для полного сходства ему недоставало разве что корявой клюки да нахохленной совы на плече. Сморщенное серое, как и сам бетон, лицо было наполовину скрыто архаическими стеклянными очками в роговой оправе.
— Мое почтение, — растерянно сказал Кратов. Он не ожидал встретить в музее живого смотрителя.
Марси молча сделала книксен.
— Честь имею, Бекетов, профессор, — скороговоркой, как нечто не стоящее внимания, сказал старик. — Это наблюдательный бункер одного из испытательных полигонов. Когда вы подниметесь на третий этаж, то сможете представить, откуда и как велось наблюдение. И за чем именно оно велось.
— А за чем? — спросила Марси.
— Значения не имеет. Отпустите постромки собственному воображению. Это могло быть любое оружие массового уничтожения.
— Вы хотели сказать — уничтожения массы? — осторожно уточнила девушка.
— Я хотел сказать то, что сказал, — сварливо ответил Бекетов и, нелюбезно повернувшись к ним сутулой спиной, сгинул за поворотом.
— Странный какой, — шепнула Марси. — Не он ли назначил тебе здесь рандеву?
— Кажется, профессор не нашел нас интересными собеседниками, вполголоса проговорил Кратов.
Пасмурная Марси, закусив губу, подошла к ближайшей витрине. Там, на подстилке из желтого моха, лежал каменный топор. А рядом — расколотый человеческий череп.
— Бедные обезьяны, — сказала девушка. — Зачем вы догадались, что убить сородича гораздо проще, чем пещерного медведя?
— Они-то не злоупотребляли своим открытием, — заверил Кратов. — У них ведь не было индустрии вооружений.
Марси медленно брела мимо коряво обработанных дротиков с обожженными наконечниками, мимо рогатин и копий, почти неотличимых от обычного древесного сука, мимо всевозможных луков и стрел, франкских арбалетов и русских самострелов.
— Это совсем не страшно, — сказала она, задержавшись возле громоздкой, выше нее, пищали. — Я думала, меня это потрясет.
— Нас таким не проймешь, — согласился Кратов. — Этим оружием сейчас никого нельзя убить. В меня не раз втыкали стрелы и ножи. Каменной пулей пробовали свалить. И пластиковой, впрочем, тоже. Но десять минут — и даже следа на коже не остается.
— Кто мог тыкать в тебя ножом? — удивилась Марси.
— Иногда в контакте встречаются очень раздражительные партнеры. Некоторые вообще предпочитают сначала выстрелить из-за угла, а уж после разбираться, хорошо это или плохо. Для ксенолога подобное поведение собеседника — не основание к ретираде.
— По-моему, здесь просто скучно, — сказала Марси. — Аркебузы, мушкеты, пистолеты… Однообразно.
— Восходящая последовательность, — промолвил Кратов. — Я все пытаюсь уловить момент, когда впервые произошла специализация и было создано орудие для охоты исключительно на человека. Копья и стрелы изначально были уготованы диким зверям. И только попутно — человеку. Но этот бесконечный ряд экспонатов завершается там, — он указал в мерцающую тысячами огней глубину зала, — средствами убийства.
— Зачем тебе это, Кратов? Это же прошлое. А мы с тобой живем в настоящем.
— Я жду, появится ли самый главный экспонат.
— Этот? — Марси кивнула на серо-стальной, жирно поблескивавший револьвер «магнум» калибра одиннадцать и восемь.
— Игрушка, — пренебрежительно усмехнулся Кратов. — Мы с тобой не дошли даже до боевых лазеров первого поколения, дедушек моего фогратора.
— Что такое «фогратор»? Впрочем, не хочу знать… А когда дойдем до лазеров, можно будет покинуть этот склеп?
— Есть еще пушки, ракеты, танки…
Марси резко повернулась и быстро, почти бегом устремилась к противоположному ряду витрин.
— Я одолела полтысячелетия! — объявила она звонко. — Как можно убить такой штукой? Уронить противнику на голову с большой высоты?
— Почти угадали, — скрипуче сказал Бекетов, возникая словно по мановению волшебной палочки. Марси едва не подпрыгнула от неожиданности. Ее бросали с самолета, она ударялась оземь, срабатывал вышибной заряд. Вокруг распространялось легкое облачко аэрозоли. А затем оно вспыхивало, и все обращалось в огненный смерч.
— «Вакуумная бомба», — прочла Марси.
— Впервые применена во Вьетнаме в 1969 году, — прокомментировал старик. — Прототип нерадиологического оружия массового уничтожения.
— А с кем воевали вьетнамцы? — спросила Марси задиристо. — Уж не с вами ли, русскими?
— Не с нами, — сказал Кратов. — С вами, а после — с северными американцами. С нами воевали немцы. А мы — с афганцами.
— Бывало и не столь эффектно, — продолжал Бекетов с воодушевлением. Никаких вспышек. Негромкий хлопок, будто лопнул надувной шарик, а потом тишина. И люди, словно натолкнувшись на невидимую стену, так же тихо падают. Не успев даже донести рук до лица. И обращаются в остекленелые манекены, которые очень удобно дробить тяжелым катком.
— «Дыхание фараона», — продолжала читать Марси, упорно не глядя в сторону профессора. — «Одна из наиболее удачных попыток Исламского военного союза создать абсолютное, экологически чистое оружие».
— А вот еще занятная вещица. Едва коснувшись тверди, она вдруг начинала гудеть и мелко трястись. И всему, что ее окружает, передается эта дрожь, она проникает под любую броню, под самые толстые стены… под кожу… до самых глубин молекулярного строения вещества, рвет субатомные связи. Материя рушится внутрь себя, обращается в бурлящее озеро грязи. Дома, деревья, люди…
— Кратов, иди ко мне! — воскликнула Марси плачущим голосом.
Тот послушно подошел и взял ее за руку. Холодные пальцы девушки слегка дрожали.
— Ты хочешь уйти? — спросил он негромко.
Марси упрямо мотнула головой.
— Как насчет того, чтобы подняться наверх? — осведомился Бекетов. Там нет никаких экспонатов. Обыкновенная картинная галерея. Одни только лица. Спокойные, зачастую добрые, отмеченные печатью мудрости. Под каждым портретом — число из шести, семи, восьми цифр.
— Кто они? — спросил Кратов.
— Выдающиеся убийцы, — провозгласил профессор, воздев палец. — А числа — их личный счет. Там нет никого, кто разменивался бы на мелочи. Джек Потрошитель не попал даже в кандидаты, а ведь он держал в страхе весь цивилизованный мир. Чингисхан со своими жалкими тысячами притулился с краешку, как дилетант!
— Я, кажется, понимаю, — сказала девушка, повиснув на кратовском плече. — Но ведь эти люди не убивали сами. Какой же у них мог быть личный счет?
— А что преступнее — убивать самому или создать механизм для убийства и передать его в руки палачам? — непонятно отчего вдруг ожесточился Бекетов. — В чем разница между ядерной бомбой и социальным экспериментом, если то и другое нацелено на истребление? Между прочим, второе показало себя более эффективным средством. Атомные бомбы 1945 года уничтожили сотни тысяч. Построение социализма в отдельно взятой стране свело в могилу десятки миллионов. Параноики без всяких признаков психического расстройства предпочитали убивать своих. Свои всегда ближе и доступнее… Подниметесь?
— Я не хочу, — упрямо сказала Марси.
— Вы не хотите, — пробормотал старик. — Вы все не хотите. Музей пуст. Неужто вы так возлюбили беззаботное веселье, что готовы забыть собственное прошлое?
— Зачем оно мне сейчас? — закричала Марси. — Мне двадцать лет, я молода, я хочу света, любви, счастья! Почему я должна бродить в этом могильнике, дышать его смрадом?!
— Да кто вам сказал, что больше не будет социальных экспериментов?!
— А если и будут? Мы же стали другими, нам никогда не пригодится никакое оружие, и не нужно тыкать нас лицом в разверстые гробы, чтобы доказать, как нехорошо убивать людей!.. Я сама знаю это лучше всех в мире! — Марси выбежала на середину зала, сложила ладошки рупором и громко, по складам, выкрикнула в гулкую пустоту: — Убивать нехорошо-о!
Эхо с готовностью повторило каждый звук, возвращая его полной уже невнятицей.
— Не надо шуметь, — сказал Бекетов раздраженно. Он снял очки и неспешно протер их полой халата. — Здесь музей. Не будите лихо…
— Что ты молчишь, Кратов? — возмутилась Марси. — Скажи, что я права!
— Он правильно молчит, — проворчал Бекетов. — Он старше, он знает.
— Что, что он знает?!
— Ничего еще не кончено. История не дописана. И она не дает никаких гарантий.
— Я молчу не поэтому, — наконец сказал Кратов. — Я… я просто никогда не думал над этим.
— Как можно не думать о собственном прошлом? — изумился профессор. Чем же тогда заняты ваши мозги? Или они всего лишь переваривают ту жвачку, что подбрасывает им настоящее?
— Они заняты иным. По-моему, общество, живущее прошлым, не имеет будущего…
— Я не знаю такого афоризма. Но мир, лишенный памяти, становится безумным!
— Это правда, — согласился Кратов. — Однажды я видел такой мир.
— Так вы нездешний, — догадался старик, изучая его блеклыми слезящимися глазенками. — Теперь мне все ясно.
— Что вам ясно? — подобрался Кратов. — Вы думаете, мы все настолько оторвались от нашей планеты, что нам стало безразлично все, что с ней происходит? Это неправда! Мы без Земли — никто. Мы ушли в Галактику не за тем, чтобы удовлетворять собственный праздный интерес. Мы служим Земле как умеем…
— Сейчас вы скажете, что вы — двери Земли, открытые во вселенную, фыркнул Бекетов.
— И скажу!
— Я уже слышал этот довод и не собираюсь его опровергать. И вообще мне скучно с вами дискутировать. Мы не поймем друг друга. Если я заявлю вам, что никогда история Земли не творилась в небесных сферах, как бы это ни утверждалось всеми священными писаниями, вы все едино мне не поверите. В чем, собственно, вы видите вашу заслугу перед человечеством? В том, что оно получает все новые и новые игрушки из магазина?..
— Что такое магазин? — ревниво спросила девушка.
— …Но лишь несмышленое дитя находит удовольствие в пестро раскрашенных цацках. В лучшем случае они развивают его воображение. В худшем — ему есть на чем выместить избыток эмоций, есть что сгрызть или сломать. Но человечество давно вышло из младенческого возраста. И не надо сопоставлять его со всякими нелюдями! Астрономически они могут быть сколько угодно старше, и это ни о чем не свидетельствует. У них своя дорога, у нас — своя. История Земли пишется здесь, только здесь! — Бекетов слабо притопнул ногой в спадающем шлепанце. — И никто не докажет мне, что впереди нас не ждут новые тираны, новые потрясения и человеческие гекатомбы! Что же до библейских заповедей… — Он сморщился еще сильнее и тоненько пропищал: — «Убивать нехорошо-о-о!..» Так мы повторяем их, как заклинание, вот уже несколько тысяч лет. И все убиваем, убиваем, убиваем!
— Люди уже не воюют между собой, — сказал Кратов.
— Они просто растерялись. Им пока нечего делить. Это скоро пройдет.
— Так эти бронированные двери, непробиваемые стены… — сказала Марси. — Наверное, все же это не совсем музей?
— Арсенал? — усмехнулся Бекетов. — Отчасти. Потому и стены, чтобы никому в голову не взбрела такая мысль. Но если дойдет до дела, никакой бетон не поможет… — Он оборотился к сумрачному Кратову. — А теперь возражайте.
— Но вы тоже не услышите моих аргументов, — сказал тот.
— Разумеется, не услышу. Мы живем в разных временах. И настоящее лишь их пересечение. Поэтому идите своей дорогой, а я останусь здесь. Но когда выяснится, что ваша дорога ведет в тупик, не говорите, что не видели указателей!
Бекетов совершил чопорный поклон и удалился в проход между витринами.
— Ты доволен? — спросила Марси с иронией.
— Я в восторге, — буркнул Кратов.
— Тогда пойдем отсюда.
— Хорошо, — сказал Кратов, помедлив. — Пойдем.
Держась за руки, словно боясь потерять друг дружку в полумраке, они двинулись к выходу. Но не успели и потому вынуждены были посторониться, уступая дорогу.
В музей с шумом и гомоном вливались люди. Взрослых было немного, они лишь сопровождали пеструю, разноголосую ораву ребятишек десяти-двенадцати лет, моментально заполнившую все пространство музея. Тишины как не бывало. Кратова несколько раз без особых церемоний чувствительно пихнули острыми локтями. Он подвинулся, освобождая доступ к каменному топору.
— У-у, какая дубина!
— У меня есть такой… он водой пуляет. Я его киселем зарядил, а он в меня как фыркнет!
— Мне бы такую арбу… арке… зубу, я бы все яблоки с верхушек посшибал, они там краснущие, никак не достать, только с гравитра, а мама Гера не разреша-а-ает…
Некоторое время Кратов и Марси молча топали по брусчатке. Навстречу им шли новые и новые экскурсанты, по большей части дети. Воздух насытился мелкой дождевой пылью из катившихся над музеем насупленных туч.
— Видишь, никто не собирается забывать прошлое, — нарушила молчание Марси.
— Профессор Бекетов, наверное, готов перекреститься, — усмехнулся Кратов. — Впрочем, я тоже. Я видел, что случается, когда старательно забывают прошлое.
— Тот мир, о котором ты упоминал?
— Да. Этот музей… он напомнил мне о нем.
— Почему ты не стал спорить с Бекетовым? Помнится, перед Резником ты никогда не пасовал.
— Это далеко не Резник. И у меня не было никаких аргументов. — Кратов вдруг разозлился. — Но почему я вообще должен постоянно с кем-то спорить?! Я устал спорить! Я хочу жить, работать и отдыхать! Я прилетел домой, я дома, а на меня все смотрят, как на чудище морское. И лезут, лезут со своими паршивыми дискуссиями…
— Ну, я-то лезу совсем с другим, — кротко заметила Марси.
— Теперь мне понятно, почему звездоходы не любят бывать на Земле, продолжал кипятиться Кратов. — Им здесь житья нет от всех этих Резников, Бекетовых, всяких там Анастасьевых…
— Господин Анастасьев, как мне кажется, просто метарасист, — сказала Марси. — Резник же обычный фрондер.
— А профессор Бекетов — смотритель арсенала, панически напуганный перспективой его расконсервации. И все в один голос против Галактики. Не странно ли?
— Не странно. Я тоже против Галактики. С какой стати я должна делить с нею тебя? Будь она женщиной, мы могли бы еще как-то договориться.
— И вообще он прав, — сказал Кратов ожесточенно. — История Земли действительно пишется здесь. Но штука в том, что мы-то хотим писать историю мироздания! А нас постоянно укоряют за то, что мы учим непонятные для всех буквы…
— Но ты нашел самый главный экспонат? — спросила Марси.
— Нет. Отчего-то его не включили в экспозицию. Хотя он по праву мог бы стоять первым в ряду.
— Что же за оружие?
Кратов вытянул перед собой руку и пошевелил растопыренными пальцами.
— Отсюда все и пошло, — сказал он.
— До чего банально! — возмутилась Марси. — Чем провинилась рука? Она только и занята была, что строила, лепила, рисовала…
— Но всегда при ней находилась голова, которая приспосабливала дело рук для убийства. Почему так происходит?
— Это же прошлое, — передернула плечиками Марси. — Зачем думать об этом сейчас?
— Теперь я не убежден, что прошлое так уж бесповоротно покинуло нас, — мрачно сказал Кратов. — Все время долетает эхо.
Марси вдруг тоненько пискнула, вцепилась Кратову в руку и сделала такое движение, словно хотела спрятаться за него. Глаза ее округлились.
— Ты что? — спросил Кратов благодушно.
— Там… на стоянке, — прошептала девушка.
Кратов обнял ее за плечи и поцеловал в золотистый хохолок на макушке.
— Иди в наш гравитр, — сказал он ласково и в то же время непривычно твердо. — Иди туда и жди меня. И ничего не бойся. Это МОЯ работа, упредил он ее вопросы.
Марси сомнамбулической походкой, изредка оглядываясь и спотыкаясь, покорно пошла к стоянке.
Странное существо, похожее сразу и на человека, и на гигантское вздыбленное насекомое в алом хитиновом панцире, проводило ее взглядом круглых лиловых глаз. Оно сидело в кабине обычного земного гравитра, распахнув дверцу и высунув наружу длинные конечности, закованные в некое подобие рыцарских лат.
— Я пришел, — сказал чужак на астролинге, самом распространенном из галактических языков.
