Две тончайшей работы фарфоровые чашки ослепительно белого цвета с такими же блюдечками, похожими на лепестки розы, временно поставили на кухонный стол, чтобы потом убрать их туда, где хранили весь сервиз на двенадцать персон — в застеклённый такой шкафчик, который называется «горка».

Фарфоровые чашки брезгливо осмотрелись вокруг: им не нравилось, что их блюдечки соприкасаются с клеёнкой. На каждой из них — если приподнять и посмотреть на донышки — имелся знак Королевского фарфорового завода Дании, и потому фарфоровые чашки считали, что их блюдечкам всегда полагается стоять на столь же ослепительно белой — желательно накрахмаленной! — скатерти.

Скоро их должны были, разумеется, забрать отсюда — видимо, через каких-нибудь пять, в самом крайнем случае — десять минут, поскольку все в доме, конечно же, понимали, что королевским чашкам на кухонном столе отнюдь не место!

Эти фарфоровые чашки были настолько красивы, что весёленький белый цветок, беззаботно торчавший из глиняной вазочки на том же кухонном столе, просто лишился дара речи, едва завидев их. Впрочем, цветок и не собирался заводить с ними разговора, понимая, что лица королевского происхождения либо заводят разговор сами, либо… либо не заводят его. Цветок попытался даже развернуться в другую сторону, чтобы не навязывать королевским чашкам своего общества, но… собственная его глупая чашечка не поняла манёвра — и беззастенчиво уставилась прямо на высокородных дам.

— Добрый день! — радостно пискнула она. — До чего же вы обе хорошенькие!

«Хорошенькие!» — переглянулись королевские чашки. Более неподходящего слова по отношению к ним никто ещё никогда не употреблял. Подумать только — «хорошенькие»! Это о них-то, которым цены нет! И которые, в крайнем случае, принято называть «великолепными» — если вообще набраться дерзости каким бы то ни было образом выражать свое отношение к их совершенству.

Королевские чашки, понятное дело, смолчали, сделав вид, что «хорошенькие» относится не к ним, а стебель цветка чуть не сломался от стыда.

Впрочем, главное было ещё впереди.

— А мы ведь с вами родственницы! — не унималась Чашечка Цветка. — вы — чашечки, и я — чашечка… правда, я поменьше, чем вы, но во всём остальном мы просто копии друг друга!

— Что Вы несёте? — едва слышно прошептала Чашечке Цветка Глиняная Ваза. — Замолчите немедленно!

Чашечка Цветка, вздрогнув от неожиданности, опустила глазки вниз и, улыбнувшись Глиняной Вазе, простодушно спросила:

— Почему я должна замолчать, глубокоуважаемая Глиняная Ваза?

«Ну, слава Богу! — переглянулись королевские чашки. — Хоть этот мерзкий комок глины избавит нас от её докучливого внимания».

Глиняная Ваза смутилась: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме Чашечки Цветка, услышал замечание. Но делать было нечего: Чашечка Цветка уже выдала её.

Вздохнув, Глиняная Ваза ответила:

— Замолчать Вы должны потому, что между Вами, дитя мое, и этими двумя высокородными дамами нет и не может быть ничего общего.

— Да как же это так — «ничего общего»? — оторопела Чашечка Цветка. — Во-первых, я же сказала, они чашечки — и я чашечка! Во-вторых, они пухленькие — и я пухленькая…

«Пухленькие!» — переглянулись королевские чашки. Это об их-то форме, единственной в своем роде! Когда создавали эту форму, для начала забраковали тысячу шестьсот сорок пять эскизов — да и потом ни один не годился до тех пор, пока Ангел не спустился с небес и не стал водить рукой художника! «Пухленькие»… Что за вульгарная, право, особа эта Чашечка Цветка!

— Видите ли, — окончательно махнув рукой на то, слышат ли её другие, продолжала Глиняная Ваза, — те, с кем Вы себя сравниваете, великолепная пара королевских чашек с блюдечками, принадлежат иному миру! К тому же, Вы вовсе не чашечка… какая же Вы чашечка, если к Вам нет блюдечка?

Чашечка Цветка весело расхохоталась:

— Я чашечка без блюдечка, вот какая я чашечка! А зачем мне блюдечко? Где Вы, дорогая Глиняная Ваза, видели цветок, чашечка которого на блюдечке стоит?.. Что же касается их принадлежности иному миру, то они же ещё не умерли… Иному миру только мертвецы принадлежат!

«Нет, ну что за дура! — переглянулись королевские чашки. — Даже ведь не понимает, о чём речь идёт… А туда же — к королевским чашкам в родственницы навязывается!»

— В-третьих, — неутомимо продолжала тем временем считать Чашечка Цветка, — они белые, и я белая!

— У них это так не называется, — устало возразила Глиняная Ваза. — Фарфор такого цвета именуют «бисквит», и он не просто белый, но идеально белый.

— Бисквит? — прыснула Чашечка Цветка. — Бисквит — это не цвет, дорогая Глиняная Ваза! Бисквит — это пирожное, его едят. А что до моего белого цвета, то он-то чем не идеальный? На мне же нет никаких пятнышек… значит, можно сказать, я идеально белая!

К этому времени стебель цветка уже настолько согнулся от стыда, что Чашечка лежала теперь чуть ли не рядом с королевской фарфоровой парой.

— Нет, Вы сравните, сравните цвета, дорогая Глиняная Ваза! — настаивала Чашечка Цветка. — И Вы поймёте, что мой белый даже получше их белого. У них он какой-то мёртвый — словно они и в самом деле иному миру принадлежат! А у меня — у меня он такой живой и свежий, видите?

«Мёртвый!» — опять переглянулись королевские чашки. Это их-то цвет — «мёртвый»! Тот цвет, которого добивались столетиями — убирая из него все мешающие абсолютной белизне оттенки… Ох, пора им убираться с этой клеёнки, пока у них разрыв сердца не случился.

— Оставим цвет, — из последних сил прошептала Глиняная Ваза. — И вообще прекратим этот бессмысленный разговор! Позволю себе только заметить, что сия великолепная пара королевских чашек случайно оказалась рядом с нами. Её место — среди избранных, в составе сервиза на двенадцать персон, остальные предметы которого спрятаны вооон в том шкафу.

— Всего на двенадцать персон? — с сочувствием переспросила Чашечка Цветка. — Боже, какая бедность… Когда мы два дня назад у себя на лугу праздновали день рождения Старого Шмеля, луг был накрыт на триста тысяч персон и по окончании обеда все пили нектар из таких же, как я, чашечек — трёхсот тысяч таких же, как я, чашечек. Вот это я понимаю — сервиз, вот это я понимаю — богатство! А Вы — «на двенадцать персон»…

Тут королевские чашки убрали с клеёнки — и умиравший от стыда стебель цветка наконец-то распрямился в полный рост, уже больше не стесняясь своего присутствия на столе. И Чашечка Цветка вознеслась высоко над тем местом, где только что стояла королевская фарфоровая пара.

— Слава Богу, их унесли, — вздохнула Чашечка Цветка, — а то я, дурочка, совсем разошлась от радости, увидев родственниц! Правда, не надо им было, наверное, рассказывать про день рождения Старого Шмеля: как-то высокомерно получилось по отношению к этим двум скромным молчаливым дамам…