– Ты… ты Прокаженный, да?

– Да, а ты – Эгин, аррум Свода Равновесия.

Человек в капюшоне, низенький, худощавый, со старческим скрипучим голосом, даже не нашел нужным повернуться к Эгину, а бросил свой ответ через плечо, словно бы какое-нибудь огниво или носовой платок.

К своему огромному удивлению, Эгин ничуть не удивился. И не испугался.

– А где все, где Кух? – спросил Эгин, приподымаясь на локте.

Он лежал на большой овечьей шкуре и был облеплен какими-то вонючими повязками. Впрочем, принюхавшись, Эгин понял, что воняют они можжевельником и водорослями. Терпеть можно.

– Кух умер, а горцы заняты своими делами. Свершают обряды над погибшими, закапывают костеруких. Если хочешь посмотреть на горцев – посмотри, кедровую рощу отсюда прекрасно видать, – небрежно бросил Прокаженный и, снова не оборачиваясь, указал куда-то на восток.

Эгин приподнялся и сел. Только сейчас он окончательно осознал, где находится. Как оказалось, не так уж далеко от того места, где он в последний раз ощущал себя как себя, а свое тело – как материальную оболочку своей души.

Шкура, которая служила ему ложем, была расстелена на каменной площадке двадцати шагов в длину, на которой росли несколько невысоких кедров.

Словно балкон, площадка нависала над той долиной, где располагалась кедровая роща, превратившаяся в место кровавой сечи злокозненной волей истинного хозяина Серого Холма.

В минуты вынужденного безделья в деревне горцев Эгин многократно упирался взглядом в эти кедры и мысленно прогуливался по этому скальному уступу не один раз. Правда, мог ли он предположить тогда, что совсем скоро окажется под дрожащей сенью кедровой хвои в обществе Прокаженного, который будет указывать ему в сторону этой же самой кедровой рощи с таким видом, будто они знакомы уже десять лет? Нет, не мог.

– Ты говоришь, Кух умер. Его что – убили костерукие? Когда это случилось? – запинаясь, спросил Эгин.

Ему было горько. Не будь у него такого надежного друга, который отчего-то предпочитал называть себя рабом, он сам был бы уже давно в Святой Земле Грем.

Эгин попробовал встать на ноги. Тщетно.

Боль в боку вонзилась в его плоть невидимыми иглами, отдалась ледяным звоном в позвоночнике, заскребла в печени, заныла в груди. Нет, похоже, ходить ему еще рановато.

– Давно. Он был убит девять дней назад, – как ни в чем не бывало отвечал Прокаженный, который, казалось, был увлечен чем-то, что происходило внизу, у горцев, а Эгином вовсе даже и не интересовался.

– Я… был без сознания девять дней? Его убили костерукие?

– Нет, убил его шардевкатран, а не костерукие, – добавил Прокаженный как бы между делом. – Ты без сознания всего полдня.

У Эгина промелькнула спасительная догадка. Может быть, они говорят о разных людях? Может быть, на Медовом Берегу было два Куха? Одного убил шардевкатран, а другой, может быть, пошел сейчас на охоту со своей «трубкой для стреляния», целый и невредимый?

– Нет, мы говорим об одном и том же человеке, – настаивал Прокаженный.

– Ты хочешь сказать, что все эти девять дней я, аррум Опоры Вещей, обученный отличать Измененную материю от неизмененной, живое от мертвого, общался с бестелесным призраком и не подозревал об этом? – иронично осведомился Эгин. – Может быть, это бестелесный призрак спас меня, когда на меня наседали костерукие, а я лежал в грязи, словно запоротый погонщиком осел, не в силах даже обороняться? Значит, это был не Кух, а какое-то чучело, волею очередного проклятого колдуна обретшее подобие жизни, движение и способность сострадать?!

Эта гневная тирада выпила из Эгина столько драгоценных сил, что он был вынужден вновь улечься на шкуру. Голова его кружилась, словно бы спьяну, а мышцы предательски обмякли.

– Нет, то было не чучело, – лениво и медленно отвечал Прокаженный. – То, конечно, было не чучело. Никакому колдуну из тех, которые известны мне, недостанет умения сотворить чучело, что смогло бы управляться с «облачным» клинком, Эгин. Такое по силам только Звезднорожденным и Отраженным. И то не всем.

– Кто же это был? – Эгину хотелось, чтобы в его голосе рокотал сарказм и кипело благородное презрение. Но то, что получилось, не было ни первым, ни вторым. То была мольба раненого, обессиленного человека. Человека, стоящего на грани полного морального поражения.

– То был я, – ответил Прокаженный и, откинув капюшон, наконец обернулся к Эгину.

Лицо рыбы. Лицо черепахи. Сухая морщинистая кожа. Кажется, лоб, щеки и подбородок присыпаны морской солью. Глаза – как два выбравшихся из раковины моллюска. Влажные, мягкие, слизистые. Без зрачков. И в то же время глаза Прокаженного были подвижными, живыми.

Ни волос, ни бороды, ни усов. И бровей тоже нет. И ресниц. Руки – такие же сухие. Кожистые перепонки между пальцев, словно у болотной птицы. Ногти с зелеными прожилками. Нос – расплющенный, с большими ноздрями. Шея – сморщенная, сухая, короткая.

«Ну и урод! – подумалось Эгину. – Теперь ясно, отчего он всегда одевался так, чтобы никто не увидал его лица!»

– Скажи мне, Эгин, когда ты имеешь драный, латаный-перелатаный плащ, станешь ли ты надевать его в том случае, если намерен познакомиться с важной и знаменитой персоной?

– Нет, – ответил удивленный Эгин. «О чем это он? С какой еще персоной?»

– А что ты станешь делать? – дружелюбно и тихо спросил Прокаженный, как будто этот вопрос был самым принципиальным и важным из всех, какие только можно задать в подобной ситуации.

– Пойду и куплю себе новое. Или попрошу у кого-нибудь из друзей… – в нерешительности пробормотал Эгин.

Прокаженный удовлетворенно кивнул своей приплюснутой головой. Мол, все правильно.

– Я так и поступил. Я взял обличье Куха и пошел в нем знакомиться с тобой. Ведь, уверен, будь ты сильнее, ты зарубил бы такого мерзостного урода, как я, быстрее, чем я смог бы тебе объяснить что-нибудь существенное. Или постарался бы зарубить. Ведь так?

Эгин ответил не сразу. Он взвешивал. Он вспоминал. Он старался быть честным с самим собой и с Прокаженным.

– Пожалуй, ты прав, – вздохнул Эгин и закрыл глаза.

«Так, значит, Прокаженный надел обличье Куха, как я надел бы платье, к примеру, Альсима…»

– Этот обман был плох, как и всякий обман, Эгин. Но он был лучше всего остального. Ведь теперь, как бы ты ни хорохорился, ты мне доверяешь. Ведь верно?

– Верно, – усмехнулся Эгин.

Как бы там ни было, но он был бы уже три раза мертв, если бы не Прокаженный – хоть в обличье Куха, хоть в своем собственном. Если бы даже Прокаженный желал ему, Эгину, зла, он, получивший от судьбы тысячу шансов подарить ему зло, так и не воспользовался ни одним из них.

«Зная человеческую натуру, это не так уж мало, – решил Эгин. – Стоп… Человеческую ли?»

– Я не человек, Эгин. Я эверонот, – внес ясность Прокаженный.

– Хорошо, эверонот так эверонот… Значит, ты все время дурачил меня, так? Начал в ту ночь, когда я, не разбирая дороги, бежал в Ваю из Кедровой Усадьбы, а окончил сегодня?

Как и всякому человеку, а в особенности офицеру Свода Равновесия, Эгину очень не нравилось чувствовать себя воробьем, которого провели на мякине. Пусть искусно сработанной, но все-таки мякине.

– Почти так. Я начал еще до твоего бегства в Ваю, когда ты отважно сражался с костерукими, а я стоял на стене Кедровой Усадьбы. Тогда я предложил тебе отойти на шесть шагов влево. Но, согласись, я щедро расплатился с тобой за возможность обмануть тебя.

– Соглашаюсь, соглашаюсь, соглашаюсь, – размеренно закивал головой Эгин и, усевшись рядом с Прокаженным, стал смотреть вниз, на кедровую рощу, где расторопными пчелами, чей улей прибит нежданным ливнем, суетились горцы.

– …но, знаешь, сегодня утром, когда ты схватил мой клинок и стал им крушить костеруких, я догадался, что ты не совсем тот, за кого себя выдаешь. Хотя в остальном ты сыграл роль Куха так, что тебе позавидовали бы лучшие актеры столичных театров, – сказал Эгин, мало-помалу привыкая к мысли о том, что его спутником все это время был не кто иной, как тот, ради которого он прибыл на Медовый Берег.

– Да… – проскрипел Прокаженный. – Я бы с удовольствием и дальше оставался Кухом. Молодое, здоровое, подвижное человеческое тело дает гораздо больше простора для действий, чем тело эверонота. Но когда сегодня утром на горцев напали костерукие, я понял, что мои планы оказались никудышными.

– Почему? Костеруких-то мы с тобой видели и раньше?

– Потому что сегодня утром я понял, что на Медовом Берегу скоро появится еще одна сила, которую я, по своему недомыслию и прекраснодушию, раньше совсем не учитывал. И тогда все, что я задумывал, пойдет прахом. Одним словом, пришлось покончить со старым планом вместе с этим маскарадом, Эгин.

– Что это за сила?

– А, сила сильная, – отмахнулся Прокаженный, мрачнея. – Мой брат-близнец по имени Ибалар. Он теперь на службе у южан. Он служит им, хотя я-то прекрасно понимаю, что на самом деле это они служат ему. Ибалар не из тех, кто выносит ночные горшки за тиранами.

– Ибалар? Это имя я слышу в первый раз… – сознался Эгин, одновременно стыдясь той всеведущей спеси, которую нагнала на него служба в Своде Равновесия. В какой-то момент ему уже начало казаться, что он, словно бы сам гнорр, знает о Круге Земель все, что вообще достойно быть узнанным.

– А мое имя тебе о чем-нибудь говорит? – спросил Прокаженный и улыбнулся.

Улыбка у него была вполне, вполне человеческая. Стеснительная, кроткая и какая-то ребячливая, являющая поразительный контраст с глубокими старческими морщинами, избороздившими лицо.

Эгин покраснел до корней волос. Чего с ним не случалось со дня знакомства с Овель исс Тамай.

– Говоря по правде, не знаю. А называю тебя, как и все, Прокаженным, – в крайнем смущении сказал Эгин.

– То-то же, – беззлобно сказал Прокаженный. Видимо, человеческие слабости давным-давно перестали беспокоить его самолюбие. – Мои родители назвали меня Авелиром. Проказой же я не болен и никогда не болел. Хотя ты можешь звать меня так, как тебе больше нравится. Прокаженным, Косым или Чумным.

– Скажи-ка… Авелир… – старательно проговорил имя Прокаженного Эгин, – а костерукие – это плод магического таланта твоего брата?

– В некотором роде да. У него много разных талантов. Но только от них земле больше горя, чем радости.

– Так, значит, все, что произошло там, в Вае, тоже сделал он?

– Нет, если бы все зло этого мира сосредоточилось в Ибаларе, жить стало бы куда легче. Потому что мы бы с тобой знали, как уничтожить все зло мира. А так – нет, ибо ни я, ни мой брат не всеведущи, Эгин. Я совершенно уверен в том, что шардевкатраны не входили в планы Ибалара. Даже напротив, были им помехой. Для того чтобы начать войну с Вараном, причем начать ее, насколько я могу судить, не просто так, а с уничтожения верхушки Свода Равновесия, Ихше и Ибалару достаточно одних костеруких… Но не исключено, что я ошибаюсь насчет шардевкатранов, хотя с костерукими ясно – это дело рук южан. Я не видел своего брата уж восемь весен. Время меняет все. Может, норов Ибалара переменился и он на старости лет решил заняться воспитанием шардевкатранов…

Эгин промолчал. «Да уж, занятная дилемма, нечего сказать. То ли заняться воспитанием шардевкатранов, то ли переделыванием живых людей в мертвецов, а мертвецов – в живых мертвецов…»

– Выходит, ты с Ибаларом в ссоре? – спросил Эгин, дабы не продолжать темы, от которой у него непроизвольно шел мороз по коже.

– В ссоре? – переспросил Авелир. – Не-ет. Ссорятся школьники из-за острого грифеля. Ссорятся наложницы, не поделившие милости покровителя. Ссорятся мужчины, не знающие цены словам. Мы с Ибаларом враждуем. И, увы, эта вражда не может быть остановлена мной, ибо не мною начата. Я сделал для Ибалара больше, чем брат может сделать для брата… – задумчиво сказал Авелир и, по всему было видно, мысли его были далеко, во временах героических, загадочных и грустных.

– Прости за нескромность, Авелир, но я должен это знать. Что такого сделал ты, чего брат не может сделать для брата?

– Не надо извинений. Я морочил тебе голову целых девять дней. И с моей стороны было бы верхом подлости таить от тебя что-то важное. Итак, где-то восемь весен назад я поделился с Ибаларом своим бессмертием.

– Постой, но вы же, по твоим словам, близнецы. Разве могло случиться так, что один из вас получил проклятый дар бессмертия, а другой – нет? – с сомнением спросил Эгин.

– Разумеется, мы получили его оба из рук нашей матери. Но бессмертие не означает неуязвимость… Ибалар был убит, а я остался жить. И когда я, старый прекраснодушный дурачина, расчувствовался над его безжизненным телом в сердце Мертвых Болот, я подумал: на что мне бессмертие, если мой единственный брат, моя половина, пусть черная, но все-таки половина, проваливается на моих глазах в бордовую бездну небытия? Тогда я подумал: что ждет моего нечестивого брата в посмертии? И ответил себе – ничего хорошего, ибо черна была жизнь Ибалара. И я решил дать ему вторую жизнь в надежде, что она будет благороднее и светлее первой. В общем, я потерял свое бессмертие, обменяв его на две смертные жизни. Одну для себя, другую для Ибалара. Но, как оказалось очень скоро, это была очень наивная и совершенно никчемная трата времени и сил…

– Если я верно понимаю законы бытия, ваши жизни теперь связаны «цепью теней»? И смерть одного из вас повлечет за собой смерть другого? Верно? – с надеждой спросил Эгин, гордясь своими недюжинными для двадцативосьмилетнего варанца познаниями в вопросах запредельного.

– Все верно, Эгин. Поэтому-то я до сих пор и жив. Ненависть Ибалара ко мне велика настолько, что, не будь «цепи теней» между нашими душами, он вовек не оплошал бы так, как то было в последние недели. Он попросту подослал бы ко мне убийц и те покончили бы со мной раз и навсегда. Или не поленился бы прийти самостоятельно…

– Не прибедняйся, Авелир, – запанибратски начал Эгин. – Я видел тебя в бою и должен сказать, что тебя не так-то легко убить. Мне, например, это было бы не под силу.

Авелир снисходительно улыбнулся и положил руку на плечо Эгина, будто собирался поделиться с ним каким-то своим секретом.

– В своей первой жизни Ибалар был настоящим воином. Куда было мне с ним тягаться! Если сравнивать наши умения, то я, признаюсь сразу, едва ли был достоин чести идти к Ибалару в оруженосцы. Но его все-таки убили! – прошептал Авелир и многозначительно поднял в небеса свой маленький палец.

– Кто же этот мастер меча? – не удержался Эгин, который всегда ревниво относился к чужой славе.

– Да так, один юноша небесной красоты, – нарочито небрежно ответил Авелир и вновь уставился вниз, на кедровую рощу.

«Юноша небесной красоты…»

В столице немало смазливых юношей. Но «юношей небесной красоты» называли в Пиннарине одного. Да и то – шепотом, в кругах высших офицеров Свода. В общем, Эгин знавал одного такого.

– Ну да, это Лагха Коалара, – тотчас же согласился Авелир. – Кстати, это имя дал ему Ибалар.

Эгина словно громом поразило. Да, Медовый Берег, вырядившийся в одежку скучного захолустья, мало-помалу скинул все свое тряпье и превратился едва ли не в пуп земли!

Здесь, видите ли, плодятся невиданные и грозные шардевкатраны, здесь как ни в чем не бывало разгуливают Переделанные Человеки, здесь добывают загадочный мед, за которым, кажется, не охотится только ленивый. И ладно бы только это. Здесь, оказывается, и сам Лагха Коалара известен даже горным отшельникам, показательно равнодушным ко всем мирским делам… И тут Эгину вспомнилось еще одно обстоятельство, которое, материализовавшись, обожгло его грудь холодом металла. Холодом медальона. Он все еще был с ним.

– Послушай, Авелир, – начал Эгин, пряча глаза в смущении. – Вот уже девять дней, как мы с тобой заодно. Ты три раза спасал мне жизнь. Ты заботился обо мне как друг, утешал меня как брат, а сейчас ходишь за мной, раненым, словно родная мать. Я же пока не сделал для тебя ничего достойного упоминания.

– Так сделай же! – развел руками Авелир. Дескать, буду премного благодарен.

Эгин снял медальон с шеи и протянул Авелиру со словами:

– Я не хочу ничего предпринимать у тебя за спиной, Авелир. Я не знаю, враг тебе Лагха Коалара или друг. Что-то подсказывает мне, что недруг. Я получил этот медальон от Лагхи перед отбытием на Медовый Берег. Он велел мне разыскать тебя, а когда мне это удастся, сделать одну простую вещь – распахнуть створки этого медальона не дальше чем в сорока шагах от тебя и произнести заклинание-«стрелу». Невидимая пыль, которая находится внутри этого медальона, облепит твое тело с ног до головы подобно «покровам говорящих». Если я сделаю это, твое местоположение, Авелир, будет известно Лагхе так же хорошо, как местоположение луны и звезд в ясную ночь. Иными словами, куда бы ты после этого ни шел, у Лагхи будет возможность разыскать тебя где угодно. Даже если ты изменишь свою внешность до неузнаваемости, Лагха все равно узнает тебя по свечению… Так вот. Сейчас, в знак нашей дружбы, я отдаю тебе этот медальон. Ты волен делать с ним все, что хочешь. Вышвырнуть вон, повесить себе на шею. Раскрыть его прямо здесь или испепелить взглядом.

Авелир неожиданно просиял, и его детская улыбка обнажила мелкие, словно зерна дикого граната, но поразительно белые и крепкие зубы.

– Я очень ценю твою искренность, – сказал Авелир и положил медальон себе на колени, – но…

– Что «но»? – удивился Эгин.

– Но я уже открыл этот медальон в ту ночь, когда некий беспредельно доблестный горец стащил его у тебя, дабы преподнести своей новой царице. Открыл сам и даже произнес над ним заклинание-«стрелу».

– Значит, я ошибся и Лагха не питает к тебе вражды? – спросил ошарашенный новостью Эгин.

– Ты и ошибся и не ошибся одновременно. Лагха хочет смерти Прокаженному оттого, что уверен, что я и Ибалар – одна и та же персона. Поэтому отчасти ты прав. Но, с другой стороны, мне, Авелиру, он не желает зла. Ибо я не сделал ему ничего дурного. Если не считать того, что я воскресил своего брата. Напротив, я предотвратил Черное Посвящение, к которому его готовил Ибалар.

– Вот оно как… – задумчиво пропел Эгин.

Кажется, мимоходом разрешилась еще одна загадка, не дававшая ему покоя уже год. Значит, Лагха стал гнорром с помощью Ибалара.

– Выходит, Лагха тебя никогда не видел и не знает о твоем существовании. Правильно, Авелир?

– Ты снова прав и снова не прав. Лагха действительно не знал о моем существовании. Но он меня видел. Однажды, когда срок его обучения у Ибалара подходил к концу и на горизонте уже замаячило Черное Посвящение, после которого воля Лагхи стала бы безраздельно принадлежать Ибалару, я, приняв обличье господина Кафайралака, то есть того человека, обличьем которого пользовался тогда Ибалар, предстал перед Лагхой и потребовал, чтобы он немедленно шел в Пиннарин, не останавливаясь и не оборачиваясь. К сожалению, Ибалар нагнал Лагху быстрее, чем тот смог убраться из Мертвых Болот. О чем они там вздорили в то утро – не знаю. Но когда я настиг их обоих, то обнаружил своего брата мертвым, причем у его хладного тела нашел мешочек с семью золотыми монетами южной чеканки. Шутку с монетами я, признаться, не понял. Но, видимо, Лагхе она показалось смешной…

– А что Лагха?

– Его и след простыл! Как я понимаю, до недавнего времени он был уверен в том, что Ибалар в самом деле погиб. Но, как видно, в последний год произошло что-то, что разубедило Лагху. Ибалар не из тех, кто отступается от намеченных целей. В тот раз его целью было посадить в Пиннарине гнорра, полностью покорного его злой воле. И править его руками. С Лагхой этот номер не прошел. Но думаю, что вскоре Ибалар нашел другого Отраженного, который стал вредить Лагхе, а Лагха, догадавшись, что его неприятности вдохновляет не кто иной, как его прежний господин и учитель, решил убить его, но обнаружил только меня… Правда, это только мои догадки, – признался напоследок Авелир.

«Хороши догадки!» – мысленно возопил Эгин, дивясь и завидуя проницательности Авелира.

Как раз год назад он, Эгин, не то совершенно случайно, не то абсолютно закономерно оказался в центре чудовищной интриги, которую его бывший начальник Норо окс Шин, тоже, кстати сказать, Отраженный, сплел, чтобы подсидеть Лагху и влезть в кабинет гнорра на правах нового хозяина.

Однако Норо окс Шин погиб, причем немалая заслуга в этом принадлежала Эгину, за что он, собственно, и получил в обход негласных запретов Свода звание аррума. Но Эгин прекрасно помнил, что все это предприятие для Лагхи не раз и не два висело просто-таки на волоске. Так что – выходит, все тот же Ибалар вдохновил Норо окс Шина на решительные и наглые действия против княжеского венца и Свода? Тогда выходит, что и он, Эгин, временами лил воду на мельницу того, чьи костерукие питомцы еще несколько часов назад едва не отправили его к праотцам?

– Все может быть… – подтвердил Авелир. – Наверняка я знаю только одно: у Ибалара было несколько ставленников. Тот юноша, что сейчас занимается переделыванием мертвецов в костеруких в Сером Холме, надсмотрщик марионетки Багида, тоже был некогда куплен Ибаларом у родителей, вскормлен и обучен моим братом. Естественно, не бескорыстно – теперь юноша южанин отдает Ибалару свой сыновний долг. Я сказал «сыновний», потому что этот юноша при дворе у Ихши Желтого Дракона выдает себя за сына Ибалара… Одним словом, Ибалар большой любитель загребать жар чужими руками, причем те, кто ему служит, похоже, получают большое удовольствие от этого служения. Даром что у них все руки в ожогах. Одного я боюсь – как бы Лагха Коалара при встрече с Ибаларом не вспомнил былые деньки…

– Тогда скажи мне, Авелир, зачем ты открыл медальон?

– Чтобы Лагха Коалара пришел сюда.

– Но ведь не исключено, что он убьет тебя, по-прежнему считая Ибаларом?

– Я не боюсь смерти. Я прожил пятьсот долгих и интересных лет. Я сделал много глупого, но и много доброго. Жаль, часть из того, о чем я мечтал, не сбылась. Но и того, что сбылось, достаточно. Если Лагха убьет меня, я, пожалуй, не буду на него в обиде – ибо, поступив так, он заодно покончит и с Ибаларом. Но и сознательно нарываться на его клинок я тоже не стану. Ибо это противоестественно. В конце концов, если бы Лагха разил, не разбирая, врагов и друзей, он бы не продержался в Своде Равновесия и недели.

«Что верно – то верно», – пронеслось в голове Эгина. Он сам являл собой живой пример разборчивости и, можно даже сказать, мудрости и незлобивости молодого гнорра Свода Равновесия.

Лагха Коалара был прекрасно осведомлен о том, что его подчиненный Эгин не только имел некогда весьма бурную ночь с его будущей супругой, но и был любим ею. Всякий на его месте, наплевав на все неоценимые услуги, которые Эгин некогда ему оказал, давно сжил бы его со свету под благовидным предлогом. А Лагха не сжил. Он был настолько любезен, что в свое время позволил Овель послать Эгину в подарок свои серьги с сапфирами как напоминание о ночи любви, проведенной в фехтовальном зале дома Эгина…

– И все-таки я не понимаю, зачем ты позвал Лагху, – не унимался Эгин.

Авелир пристально посмотрел на него своими огромными слизистыми, не то рыбьими, не то человечьими глазами и, мгновенно посерьезнев, отвечал:

– Потому что, боюсь, вдвоем мы с тобой здесь не управимся.

Солнце неспешно уходило за Большой Суингон.

Со скалистого плато, где вели беседы Эгин и Авелир, открывался необычный, величественный вид. Солнце, «господин солнышко», как говаривали горцы, совершало медленное падение в расщелину промеж двух горных хребтов, заливая кедровую рощу золотом.

– …я не знаю, придет ли сюда Лагха сам или пришлет кого-то вместо себя. Не знаю, пришлет ли Свод Равновесия подкрепление или сочтет правильным замять этот инцидент, дабы ненароком не ввязаться в заведомо проигранную войну с могущественным Югом. Я не знаю и не могу знать, чем все это обратится. – Авелир говорил тихо, но каждое его слово, казалось, отзывается неслышным эхом в долине и среди скал. – Но я совершенно уверен в том, что мы, ты и я, не должны сидеть здесь сложа руки.

– Но что мы можем сделать? – Долгий разговор порядком утомил Эгина, и все происходящее теперь виделось ему в весьма мрачном свете. – Что мы вдвоем значим против южан?! Против твоего брата, если он и в самом деле так деятелен, так устремлен к власти и, главное, преисполнен такой всепожирающей ненависти? Против тех, кто заправляет шардевкатранами?

– Южане – не муравьи, но они и не Воинство Хуммера. Костерукие сильны и омерзительны, но теперь я знаю, как бороться с этой нежитью, не вступая в честный, а потому опасный поединок. Хозяева шардевкатранов – искусны, но трусливы. Они выжидают и слишком страшатся совершить неверный ход. Вдобавок против шардевкатранов южане, которые с горем пополам научились подрывать изменчивых выползков с помощью «гремучего камня». Да и сами выползки, к счастью, уязвимы. Я, Авелир, владею магией Раздавленного Времени, как ты, наверное, мог уже убедиться в бою с людьми Багида за Кедровую Усадьбу. Это значит, что я способен принести ощутимый вред племени шардевкатранов. Это в худшем случае. А в лучшем – со временем перебить их всех до единого. Сегодня же вечером я начну учить тебя основам своего искусства. Вдвоем мы управимся куда быстрее. – В словах Авелира сквозила такая убежденность, словно речь шла о тривиальнейших вещах вроде ремонта лодки или уборки скотного двора.

– Научишь меня Раздавленному Времени? – недоверчиво переспросил Эгин, еще в Своде привыкший к мысли о том, что владеющие магическими секретами делятся своими искусствами весьма неохотно.

– Я обещаю начать сегодня же. Итак, все мною сказанное значит, что мы должны успеть до того, как нога Ибалара ступит на Медовый Берег. Потом будет поздно. В мире бренной материи зло почти всегда сильнее добра. Увы.

– Успеть что?

– Успеть уничтожить Серый Холм вместе со всеми его обитателями, будь они люди или костерукие.

«Хм-м, – подумалось Эгину, – запросы этого престарелого эверонота скромными никак не назовешь!»

– Но, Авелир, сейчас из меня никудышный боец. По крайней мере пока даже поднести кусок ко рту – для меня нелегкая задача, – как бы извиняясь, ответил Эгин, пробуя рукой мокрую повязку на боку.

Может быть, в Эгине говорил здравый смысл. Возможно – трусость. Но Авелир не ответил. Он лишь сосредоточенно осмотрел раны Эгина. Методично сменил повязки, попробовал языком край самой глубокой раны, приложил ухо к груди Эгина и вынес приговор:

– Завтра утром ты будешь здоров, как новобранец. Но только завтра утром.

После битвы с костерукими Эгин, Авелир в обличье Куха и барыня Хена стали для горцев чем-то средним между матерями-прародительницами и отцами-основателями.

Авелир предпочел не открывать тайну своей личности горцам, оставшись тем самым косноязыким и суетливым Кухом.

«Сутки пришлось бы объяснять им, что произошло. И все равно они ровным счетом ничего не поняли бы, – пояснил он Эгину. – А так я просто ученик гиазиры».

И Кух, прежний Кух, озорно подмигнул Эгину.

Таким образом, чтобы не пугать впечатлительных горцев, они сошлись на том, что Эгин и впредь будет изображать самого главного и многознающего.

Уцелевшие после битвы мужчины-воины горцев – их было около двух десятков – расселись вокруг кедра, на котором располагалось жилище Сестры Большой Пчелы.

Сама Сестра Большой Пчелы разместила свои пышные телеса на толстенной ветке, в которой были вырезаны несколько углублений – вполне удобные сиденья, выстланные травяными матрасами.

По правую руку от Хены восседал Эгин, у корней дерева – Кух-Авелир.

Хена говорила, Эгин время от времени направлял ее мысли в нужное русло, а Кух-Авелир переводил всю эту галиматью, как находил уместным или просто забавным. Вообще эверонот, как уже успел заметить Эгин, обладал развитым, хотя и мрачноватым чувством юмора.

– Дети мои и сестрицы моей Большой Пчелы! – начала Хена весьма прочувствованным голосом. – Вчера нас всех могли кончить.

«Убить», – машинально поправил Хену Эгин, которому варанское просторечье здесь, среди детей природы, казалось отчего-то особенно неуместным.

– …отправить в страну беспредельно обильной еды, – перевел Кух-Авелир, что вызвало среди горцев неожиданно бурный взрыв одобрения. С одной стороны, все радовались, что остались живы и в эту самую страну не попали. С другой стороны, раньше еда в той стране была просто «обильная». А отныне времена пошли такие ужасные, что погибших героев награждают уже «беспредельно обильной» едой. Знать, Большая Пчела все старательнее печется о своих сыновьях в посмертии.

– Но все обернулось к лучшему, – продолжала Хена, – и опасность временно отступила. Но отцы-кедры нашептали мне, что поганые твари могут вернуться, вернуться в числе немереном. И тогда нам несдобровать.

Горцы зашумели – на этот раз возмущенно. Один из них – Эгин успел запомнить, что его зовут Снах, – выкрикнул:

– Никогда еще Сын Пчелы не знал поражений! И кто бы ни пришел в мои горы, с ним станется то же, что вчера учинил я бревноруким!

Эту тираду Кух-Авелир перевел Эгину дословно и прибавил от себя:

– Понимаешь, они не только доблестные воры, но еще и безудержные бахвалы. Как видишь, не прошло и двух дней, а любой из них уже на словах одолел собственноручно десяток костеруких. Вообще двадцатилетний горец, пересказывая предания, слышанные от отца, может запросто говорить «я» вместо «он». Ну а уж когда впятером ходили на медведя – жди от каждого из пяти рассказа про то, как «я выследил, убил и приволок медведя».

– Понял, – кивнул Эгин Куху-Авелиру. – Скажи ему, будь добр, чтобы не перебивал свою царицу. А не то она оторвет ему яйца.

Хена грозно зыркнула на Снаха и согласно повторила предложенную Эгином угрозу, добавив кое-что и от себя. Авелир, грустно вздохнув, перевел. И горцы вроде бы притихли.

– Я знаю, как истребить бревноруких, – продолжала Хена по наущению Эгина. – Но для этого нужно предоставить советнику то, чем раньше мы торговали с Багидом Вакком. То есть мед. Ваш («Наш-ш», – прошипел Эгин, поправляя Хену.) настоящий мед.

– А что я с этого поимею? – Глас народа горцев снова глаголил устами Снаха. – Тяжелый труд мой – собирать мед. Раньше я получал меч. А сейчас?

Возникновение этого вопроса Авелир предугадал еще вчера, и Хена, получившая от него достаточно четкие предписания, ответила, не задумываясь ни на секунду:

– Вы получите меч, по сравнению с которым все клинки Багида – сущая ерунда.

– Давай посмотреть, – потребовал Снах, демонстрируя нешутейную деловую хватку.

Теперь наступила партия Эгина.

Он извлек из ножен свой «облачный» клинок – горцам он отлично запомнился во время боя с костерукими.

– Смотри, – пожал плечами Эгин.

Горцы ахнули. Советник предлагает свой меч! Снах, с азартным блеском в глазах, быстро выхватил меч из рук Эгина… и тут же отшвырнул его в сторону. Меч негодующе загудел, клинок подернулся легкой сероватой рябью.

– Смотри глазами, – усмехнулся Эгин.

– Я так не понимаю. – Снах недовольно нахмурился. – Зачем мне меч, рукоять которого жалится, как крапива?

– Этот меч мой, – пожал плечами Эгин. – Но все вы видели, как ваш собрат Кух, которому я преподал свое искусство, без всякого труда отменно рубился им в бою. Такой меч – собственный, рукоять которого подвластна только своему властелину и тем, кому он безраздельно доверяет – получит каждый из тех, кто предоставит мне свой полный сбор меда.

– Давай мой меч, который не жалится, – упрямо мотнул головой Снах. – И будет мед.

Эгин подумал, что ему, офицеру Свода Равновесия, приходилось по роду своей службы делать что угодно, но только не торговаться.

«А что прикажете делать? Не подсунешь же под нос этому ослу Внешнюю Секиру, которая к тому же растворилась в неизвестности вместе с Тэном окс Найрой. Не рявкнешь же: „Именем Князя и Истины полный сбор меда переходит в распоряжение аррума Эгина!“ А то ведь друзья-то они, конечно, друзья. Но народ простой и прямодушный – могут неправильно понять, и тогда не миновать нового кровопролития…»

– Послушай, воин, – сказал Эгин, сотворяя как можно более надменное и тупое лицо, – твоя торговля может умереть. Нет больше в Сером Холме Багида Вакка. И никто тебе не предложит больше за твой мутный мед, которого и жрать-то нельзя, ничего, кроме пары затрещин. А я за «облачные» клинки могу запросить и целое озеро аютского меда. Так что сперва помоги мне. А потом получишь меч.

К счастью для Эгина, довод относительно того, что на «мутный мед» может и не сыскаться покупателей, подействовал.

– Твоя взяла, морской человек, – перевел Авелир слова Снаха. – Я дам тебе меду. Но ты мне дашь меч, который будет целиком мой. И дашь мне умение греметь им.

– Дам, как только мы очистим Медовый Берег от нежити и ее хозяев, – согласился Эгин. Он не стал объяснять горцу, что по-настоящему «гремит» его клинок только при встрече с упомянутой нежитью. Поэтому хорошо бы ему вечно оставаться чистым, как зимние небеса.