Глава 17
Санг-Бала Шан
Рассвет Пятнадцатого дня месяца Алидам
1
Ночью погода окончательно испортилась и стихии набросились на кедровую рощу, где предавались своему пчелиному счастью горцы, яростно и беспощадно. Молнии, гром, жестокий холодный дождь…
Эгин проснулся очень рано. Как ему показалось вначале, проснулся от того, что ему просто надоело спать. Но он ошибся.
Истошный и долгий женский крик…
Привычка спать одетым снова вернулась к Эгину на Медовом Берегу. А значит, ему оставалось лишь подпоясаться мечом, накинуть перевязь с метательными кинжалами, выскочить на порог… и распахнуть ногой дверь Куха.
– Что там? Драка? – поинтересовался Эгин, стараясь казаться бодрым и спокойным. В самом деле, что тут может быть? Ну какой-то горец разошелся и бьет свою провинившуюся жену. Или кто-то спьяну выпал из своего «гнезда».
Но Кух, похоже, был далек от подобных версий. Он сжимал в правой руке деревянную палицу. «Трубка для стреляния» тоже была при нем. Он выдержал долгую паузу и нарочито громко сказал:
– Это не драка, гиазира, это костерукие.
2
Буквально в следующую же минуту у Эгина появилась возможность удостовериться в проницательности Куха. Ибо завеса дождя приоткрылась и буквально подле порога «гостиницы» появились двое исчадий Серого Холма.
«Ах вот оно что! Костерукие питомцы липового офицера Свода Равновесия Багида Вакка! Ныне покойного, если, правда, его тоже по-быстренькому не „переделали“ и не пустили воевать…»
– Гиазира, берегися! – сказал Кух и метнул палицу в того, который стоял ближе. Кух попал, хотя сам остался безоружен, если не считать бесполезной против костеруких трубки.
Мысленно похвалив Куха за отменный бросок, Эгин выхватил меч и бросился вперед.
Спустя минуту деревня горцев наполнилась истошными криками.
Среди них можно было разобрать обычное в таких случаях женское верещание, тяжелую мужскую ругань, стариковские проклятия, боевой клич сориентировавшихся в обстановке воинов и… храп Хены. Эгин отметил про себя, что проснулся как раз вовремя.
В мгновение ока Эгин подскочил к костерукому, который оторопело поводил из стороны в сторону разбитой палицей Куха мордой. Эгин отсек ему пятипалую руку-таран, а затем и голову.
Второй костерукий, к счастью, оказался равнодушен к гибели своего если не товарища, то коллеги. И, сочтя сердце Эгина недостойным своего утреннего меню блюдом, полез на ближайший кедр, где, по наблюдениям Эгина, селились четверо молчаливых горцев с женами и потомством.
Видимо, дождь не только не был ему помехой, но, напротив, радовал и придавал свежие силы. Это наблюдение расстроило Эгина, ведь он по наивности надеялся, что горцы в своих «гнездах» недосягаемы для нежити и смогут успешно обороняться, не спускаясь на землю. «Что ж, значит, досягаемы…»
Эгин запустил в спину костерукому, с впечатляющей скоростью продвигающемуся вверх, два метательных кинжала, но был вынужден с сожалением констатировать, что врага это потревожило весьма условно.
Костерукий остановился, придерживаясь за ствол одной рукой, а второй неспешно вырвал кинжалы из спины.
«Что ж, значит, горцам придется самим продемонстрировать, зачем им три меча вместо одного».
– Гиазира, быстро бежим со мной! – заорал Кух, вынырнувший из дождя. Он указывал Эгину в сторону большого очага, который в деревне Детей Большой Пчелы служил чем-то вроде храма.
3
Легко сказать «бежим». Но бежать, когда твои ноги погружаются в густую грязь по колено, когда вода, льющаяся с небес сплошным, непрекращающимся потоком, застит твой взор, а впереди неизвестность, чреватая последствиями, очень нелегко.
В общем, продвижение Эгина и Куха от края рощи к ее центру никак нельзя было назвать бегом.
– Что там? – спросил Эгин. Он только сейчас сообразил, что, пока он добивал приконченного Кухом костерукого и следил за тем, как другой лезет вверх по кедровому стволу, не страшась кинжальных укусов в спину, Кух успел совершить разведку боем.
Одно разорванное на три части тело костерукого было обнаружено Эгином в десяти шагах от первого, под кустом. И по самодовольной улыбке Куха Эгин понял, что это его рук дело.
«Интересно, как ему удалась эта нешутейная расправа, ведь оружия, кроме „трубки для стреляния“, при нем нет? Что ж, похоже, родные кедры действуют на Куха самым лучшим образом. Так он превратится в воина быстрее, чем я покажу ему первую стойку с мечом», – подумал Эгин.
Вскоре он с изумлением отметил, что Кух продвигается вперед с быстротой и ловкостью, которая ему и не снилась. И, что самое любопытное, с ловкостью, которая за самим Кухом ранее на наблюдалась. Эгину начало казаться, что за то время, пока он совершает одно движение, Кух успевает совершить пять.
– Там костяная рука два раза по двенадцать, гиазира, – бросил Кух. И бесстрастно добавил: – Много мужчин убито, много женщин убито.
– Я думал, эти твари днем не нападают, – зло сказал Эгин, всматриваясь в серую стену дождя.
– Они не нападать днем из-за солнца. А когда солнца нету, то могут и днем, – буркнул Кух, как бы между делом срывая с тела мертвого горца, почти утонувшего в коричневой глине, два из трех мечей.
Эгин был настолько сосредоточен на поиске затаившихся врагов, что деятельность Куха прошла мимо него. Иначе он обязательно задал бы себе тривиальный вопрос. А зачем, спрашивается, Куху мечи, с которыми он не умеет обращаться?
4
В окрестностях Большого Очага кипела самая настоящая сеча, в которую Эгин и Кух включились тотчас же на правах подкрепления.
Десяток костеруких против двух десятков горцев. Плюс аррум Опоры Вещей.
«Нужно полагать, остальные костерукие сейчас словно белки прыгают с дерева на дерево, истребляя всех, кто еще не сообразил, что происходит», – вздохнул Эгин, вонзая меч в спину одному из костеруких, умудрившемуся уложить трех горцев. Так он его, конечно, не убьет, но на время обездвижит.
Вдруг Эгин отчего-то подумал о Хене. Надо же, уцелев в Кедровой Усадьбе и совершив нелегкое путешествие горными тропами, она, не ровен час, погибнет сейчас между ветвей какого-нибудь дерева. «Зато погибнет царицей, а не женой скупого и ограниченного землевладельца Круста Гутулана…» – хмыкнул Эгин.
Когда пронзенный мечом костерукий упал навзничь, Эгин перевернул его на спину носком сапога. Перевернул, чтобы было удобнее отрезать голову – это показало себя самым эффективным способом борьбы с переделанной напастью.
Грязная чешуйчатая морда костерукого глянула на Эгина пустыми глазницами. Эгина разобрала жестокая брезгливая тошнота, на смену которой тут же явилось крайнее, необоримое омерзение. А ведь было отчего.
На Эгина глядел Есмар.
Одна рука, рука Есмара, была сжата в кулак, а другая – ороговев и растопырив пальцы – тянулась к груди новой жертвы, к груди Эгина. К груди бывшего друга и начальника.
Есмар бессвязно шевелил серыми губами, а его черные десны обнажались в недобром оскале. Как будто Есмар пытался улыбнуться. То есть не Есмар вовсе, а то, что раньше было телом Есмара, а теперь стало телом бойца Серого Холма.
«Ему и имени-то, наверное, не удосужились дать».
Но на размышления о мировой несправедливости у Эгина не оставалось времени. Один из костеруких, перебив как мух двух вертких горцев, пытавшихся достать его своими короткими мечами, уже метил в спину Эгина своим костяным тараном.
– Да пребудет семя твоей души неизмененным… – через силу сказал Эгин и, прикрыв глаза, отрубил тому Переделанному созданию с янтарным свечением в потухших глазницах, что раньше звалось Есмаром, усохшую, в черных струпьях запекшейся крови голову. – …в Святой Земле Грем, – добавил он и, присев на правое колено, резко развернулся к приближающемуся со спины костерукому, чьи черты, к счастью, не напоминали Эгину никого из знакомых.
«Облачный» клинок, рассекая надвое пелену дождя, очертил вокруг Эгина малиновый круг.
5
Только благодаря своей легкости и воистину змеиной верткости десяток горцев все еще сражались, неутомимо топчась в грязи у Большого Очага.
Фехтовальная техника, принятая Детьми Большой Пчелы за единственно допустимую, в иных условиях оказалась бы неплохой. Но в борьбе с костерукими она была совершенно неэффективна.
Каждый горец споро и уверенно орудовал двумя мечами, в то время как третий покоился в ножнах за спиной. На всякий случай, надо полагать. Но мечи горцев были слишком коротки.
Горцы, похоже, никак не желали понять, что сражаются не с людьми, а с нежитью. А значит, правила ведения боя, которые годятся в битве с людьми, здесь совершенно непригодны.
Они упорно заходили противнику под левую руку, старались уколоть врага в пах или отрубить ему ноги. Забывая о том, что костерукие преспокойно приканчивали свои жертвы даже без ног, ибо самым страшным в них была как раз левая рука.
Горец по имени Уб на глазах Эгина едва избежал смерти, провалившись в яму для хранения продуктов, крыша которой разверзлась под его ногами, не выдержав тяжести Переделанного. Если бы не эта счастливая случайность, костерукий одолел бы Уба в мгновение ока.
Картина гибели горца была в среднем такой: выставив мечи «лосиным рогом», он приближался к костерукому слева. Но не успевал горец сделать и первого ударного выпада, как костяная пятерня уже вонзалась ему в незащищенную грудь и отскакивала назад, словно бы часть некоего отлично отлаженного и смазанного механизма… Впрочем, костерукие и впрямь были механизмами. Только сработанными из Измененного человеческого мяса.
Вгрызаясь своим аррумским мечом в живот очередному «механизму», Эгин подумал, что дорого дал бы за то, чтобы иметь возможность самолично отправить к праотцам безвестного, но чересчур башковитого механика.
А того, кто привел отряд костеруких к деревне горцев, Эгин с удовольствием скормил бы проголодавшемуся питомцу Серого Холма собственными руками.
В пылу битвы Эгин сам не заметил, как пропал Кух. А когда его отсутствие обнаружилось, у Эгина екнуло сердце, ведь не ровен час… Впрочем, бегло оглядев поле битвы, тела своего раба и, чего уж там, друга Эгин не обнаружил. К своему величайшему облегчению.
6
Эгин не знал, да и не мог знать, что пока он месит грязь у Большого Очага, неподалеку, в гнезде Сестры Большой Пчелы, приготовляется священнодействие, руководит которым не кто иной, как его раб Кух.
– Барыня, ты должна позвать солнце, – твердо и властно сказал Кух, сверля взглядом Хену, забившуюся под шкуры.
Горцы из личной охраны Сестры Большой Пчелы согласно кивали – мол, мы тоже так думаем. Хотя по-варански они не понимали ни звука.
– Но я не умею, ей-же-ей, не умею, – дрожащим голосом отвечала Хена. Глаза ее были величиной с кедровые шишки.
– Ничего уметь не нужно. Сейчас ты выйдешь из-под навеса, найдешь в небе то место, где солнце должно быть в это время, и попросишь его пробиться сквозь тучи.
– Может, нужно просить тучи, чтобы они расступились? – Хена не то чтобы не понимала серьезности сложившегося положения. Просто ей действительно казалось, что раз она теперь царица, так ей виднее.
– Тучи, вода, мрак, лунный свет – они заодно с костерукими. Солнце – против них. Ты должна просить солнце, – убежденно сказал Кух. – И притом немедленно.
– А какими словами просить? – капризно спросила Хена, выбираясь из-под шкур. На ее лице застыло жертвенное выражение – мол, для своих «деток» она готова на все. Даже на такую глупость, как разговоры с дневным светилом. И подчиняться Куху она тоже готова ради «деток».
– А какие слова говорить?
– Не важно. Важно, чтобы они были искренними, – отрезал Кух, всем своим видом показывая, что разводить болтовню, когда внизу гибнут женщины, дети и доблестные воины, он не намерен.
– А почему я? Может быть, ты попросишь? У тебя так хорошо получится, я прямо вижу. А, Кух? – сладким голосом спросила Хена.
Но Кух не успел открыть рта – крыша гнезда Сестры Большой Пчелы разорвалась и внутрь, прямо на ложе Хены, словно бы загулявшая сколопендра, свалился костерукий собственной персоной.
Причем это был не кто-нибудь, а переделанный Гнук. Кух, разумеется, сразу узнал его по стати и телесной мощи бывшего гребца. И по лицу, по-прежнему искаженному предсмертной мукой. Но что толку в этом узнавании? Его что, пожалеть теперь?
Сразу два меча выпорхнули из-за пояса Куха и, не успели горцы-телохранители извлечь свои клинки, а Хена как следует перепугаться, как Кух вонзил один клинок в шею нежити, а вторым проткнул ее грудь.
Еще секунда – и оба меча были извлечены снова. Первый отсек голову, а второй отвердевшую, чешуйчатую руку.
– Ну ты прям как тайный советник, – пробасила впечатленная стремительностью явленной расправы Хена и легкомысленно поддала голову, которая когда-то украшала статную фигуру Гнука, босой ногой.
– Делай что я сказал, – отрезал Кух и бросился к веревочной лестнице.
У нижнего конца лестницы продолжалось кровопролитие, в котором был бессилен и закон чести, и закон боя, и закон людской. В силе был лишь закон звериный.
7
Появлению Куха Эгин был несказанно рад. Ведь те горцы, что сражались поначалу плечом к плечу с ним, были либо перебиты, либо разбежались.
Не то просто струсили, не то трезво оценили свои шансы на победу. Кто-то из них подумал, что лучше защищать родное гнездо, чем Большой Очаг. А кто-то решил, что лучше бежать, не разбирая дороги, в надежде спастись.
Так или иначе, когда взмыленный Кух, мокрый, грязный, но зато целый и невредимый, появился с двумя клинками наголо, Эгин был в окружении трех костеруких, судя по всему, имевших самые однозначные намерения. Но даже среди неразберихи боя Эгин нашел в себе силы поприветствовать Куха бодрым криком.
– Где ж ты шатался, а? – гаркнул Эгин, приседая на корточки.
Костяная рука нежити просвистела на уровне его груди. Точнее – там, где была его грудь мгновение назад.
Не дожидаясь объяснений Куха, Эгин вышел из полуприседа в ударе – меч вонзился в живот костерукого. Это не убьет его, но на время обездвижит и собьет с толку.
– Я Хену уговаривал, – отвечал Кух, на удивление лихо отбиваясь от двух наседающих с обеих сторон костеруких.
Пока Эгин осторожно кружил вокруг костерукого, примеряясь как бы посподручнее прикончить раненного в живот врага (если вообще можно говорить о «ранах» у Переделанных Человеков), Кух успел справиться с одним из противников.
Если бы у Эгина была возможность понаблюдать за тем, как действует Кух, он бы, пожалуй, удивился не меньше, чем если бы увидел парящую в облаках корову.
Кух бил резко, стремительно, жестоко. Каждое его движение было движением мастера, не новичка. Каждый его выпад приносил результат. Каждая его позиция намекала на следующую, еще более выигрышную.
Казалось, Кух вообще не ошибался, предугадывая все движения противника наперед. Проигрывая бой на три мгновения в будущее. Каждый его обман был успешным. Каждый его отход – правильным и безопасным. Кух знал, как управляться с костерукими. И даже знал, оказывается, как разить по очереди двумя короткими мечами!
Краем глаза следя за Кухом, Эгин отдавал должное его невесть откуда взявшемуся мастерству.
«Чему, интересно, он собирался у меня учиться?» – спросил сам себя Эгин, расправляясь с поверженным наконец-то врагом.
Любопытно – за то время, пока он, Эгин, прикончил одного, Кух умудрился уложить двоих. Причем Эгин даже не заметил, когда именно убитых костеруких стало двое. Но сколь бы ни был искусен Кух в борьбе с нежитью, на всех его умений хватить не могло. И Эгин прекрасно понимал это.
На расстоянии десяти шагов от Эгина и Куха сметливые горцы придавили сетью, которой обычно ловят медвежат и волчат, двоих костеруких.
Сеть была сплетена из жил горных оленей, а ее края были утяжелены большими гладкими камнями. Горцы сбросили сеть из гнезда, накрыв ею сразу двоих. И с криками торжества стали спускаться вниз, чтобы завершить начатое своими мечами. Но не тут-то было.
Нежить раскромсала сеть своими костяными пальцами и в мгновение ока вырвалась на свободу. Причем, обретя ее, костерукие тут же ринулись на Эгина, который стоял к ним спиной.
– Сзади, гиазира! – крикнул внимательный Кух.
Но не успел Эгин обернуться, как в длинном яростном прыжке на него наскочил костерукий, причем его левая рука, алчущая крови и мяса, пробила многострадальный нагрудник и вонзилась в аккурат под левую ключицу доблестному, но изрядно уставшему арруму Опоры Вещей.
Небо завертелось над Эгином хуммеровой каруселью, и он с тяжелым вздохом осел в грязь.
Боль побежала горячими волнами по всему телу, а в ушах застучала шальная кровь. Утешало одно – если бы костерукому все-таки удалось вырвать ему сердце, он, пожалуй, не слышал и не видел бы уже ничего.
К счастью, Кух уже был рядом. Ему удалось отвлечь внимание костерукого на себя и тем спасти жизнь Эгина.
Но возможности Куха тоже были не безграничны.
Стоять на одном и том же месте, не смея отойти – а отойти означало бы отдать Эгина на растерзание переделанным питомцам истинного хозяина Серого Холма и сражаться одновременно с двумя исчадиями бездны при помощи двух никудышных изделий кузниц Багида Вакка, – это было слишком.
А потому, улучив момент, когда один костерукий, получив удар ногой в грудь, влекомый инерцией полетел назад, и, наткнувшись спиной на своего напарника, изготовившегося к атаке, завалился в грязь вместе с ним, Кух нагнулся к лежащему Эгину и сказал:
– Разреши мне взять твой меч!
Эгин ничего не сказал, потому что говорить было очень больно. Он лишь разжал пальцы, сжимавшие рукоять «облачного» клинка не сильнее, чем это делал бы годовалый младенец. Дескать, бери. Не жалко.
8
«Облачный» клинок – не кухонный нож. Даже хорошему фехтовальщику бывает трудно приноровиться к клинку аррума.
Тем, кто незнаком с особенностями таких мечей, они поначалу кажутся слишком тяжелыми и своенравными. Неуклюжими, странными. Какими-то неправильными. Одним словом, взяв у Эгина его меч, Кух пошел на большой, по мнению Эгина, риск. Ведь известно, что в горячем и смертельном бою правильнее пользоваться тем оружием, к которому привык. А не тем, что жжет руку и отзывается при каждом ударе едва ли не в самое сердце.
Но Эгину ничего не оставалось, кроме как положиться на невесть когда прорезавшийся фехтовальный талант Куха.
Отгоняя прочь боль, Эгин тяжело вздохнул и облизнул пересохшие губы языком.
«Сухие. Когда это они успели пересохнуть? Разве дождь уже кончился?»
Не обращая внимания на резкий тычок сломанной кости, Эгин вперил в небо пытливый взгляд. Не может быть! Обложные, свинцовые тучи, беременные ливнем, уходили.
Раненый Эгин, конечно же, не мог видеть, как на крыльце гнезда Сестры Большой Пчелы стоит Хена, облаченная в достойное ее царственных телес одеяние. И, размазывая по щекам слезы, с мольбой глядит в ту же самую точку неба, в которую сейчас глядит, лежа на спине, раненый Эгин.
– Солнышко, дружочек! Мужа порешили, сыночков забили, дочурка невесть где, невесть с кем, да неведомо, жива ли. Будь к нам милостив, господин солнышко, пожалей моих новых деточек, выйди к нам, спаси нас, дураков! – вот что лепетала Хена. И неказистые слова ее молитвы сочились перестоявшим материнским горем и слезами бескорыстного заступничества.
9
Безразличие, которое овладело Эгином в первые секунды после ранения, и боль, сковавшая мышцы ледяной цепью, стали отступать вместе с грозовыми тучами.
Снова вступить в бой Эгин не мог. Но следить за происходящим, не теряя сознания и интереса к происходящему, – вполне. А происходили в самом деле занятные вещи.
Число костеруких увеличилось вдвое от того момента, когда Эгин в последний раз закрыл глаза. «Сбежались, видно, со всей рощи».
А Кух все еще бы жив. Причем не просто жив. Но даже и не ранен. Горцев вообще видно не было. Кедровая роща была погружена в гнетущую тишину, которую лишь изредка нарушал ритмичный вдох или резкий выдох Куха, не считая, правда, ставшего привычным чавканья грязи под ногами дерущихся.
Кух не просто освоился с аррумским мечом Эгина. Он выжимал из него все, на что был способен «облачный» клинок.
Меч Эгина метал малиновые молнии, сыпал искрами и звенел. Он крушил направо и налево. Столкнувшись с телом врага, он шипел, словно раскаленный прут, входя в Измененную плоть. Он пел, рассекая воздух. Клинок, насытившийся поганой кровью костеруких, теперь переливался всеми цветами радуги и находился в беспрестанном завораживающем движении. Он жил собственной жизнью, хотя и был связан со своим новым хозяином невидимой пуповиной родства.
Со стороны Кух, обороняющий хозяина, наверное, выглядел и героично, и комично одновременно.
Комично, ибо, меч Эгина выглядел исполинским и непомерно тяжелым в его щуплых руках. Так же комично выглядел бы тяжеловооруженный всадник, если бы ему вздумалось оседлать пони из Розовых Конюшен Сайлы исс Тамай.
Героично, ибо несмотря на всю свою несуразность, Кух, низенький и тщедушный на вид, перебил аррумским «облачным» клинком уже дюжину костеруких – больше, чем Эгин за все время, проведенное на Медовом Берегу.
Но тут взор Эгина вновь заволокло раздирающей мозг болью и он погрузился в долгий тяжелый сон в полной уверенности в том, что, пока Кух жив, будет жить и он.
Сладкий дым забытья окурил его сознание и волю, унес прочь боль, а с ней всю надоедливую пестроту окружающего мира. Эгин так и не дождался момента, когда тучи расступились и над кедровой рощей засиял неожиданно огромный, ослепляющий золотой шар.
– Санг-бала! Санг-бала шан! – загудели вершины кедров. На языке горцев это значило «господин солнце внял молитвам Сестры Большой Пчелы, питающей, сильной, могучей».
