Часть третья
Горцы

– Итак, мы спасли твою жизнь, варанец. – Вирин говорила немного высокомерно, но в целом доброжелательно. – Это не очень много, но и не очень мало. И, скажу откровенно, мы не стали бы этого делать, если бы не рассчитывали на то, что ты сможешь помочь обеим нашим странам. И Аюту, и Варану.

Зал, занимавший добрую половину кормовой надстройки, был прекрасен. Большие картины в строгих рамах из черного дерева по стенам. Четыре статуи неведомых Тэну морских существ с женскими телами и головами акул. В центре – круглый стол, за которым сидят пятеро.

Он, Тэн окс Найра. Его сломанная рука почти не болит и покоится на перевязи. Его желудок наполнен отборными яствами. Он переодет в шелковый халат, умыт, выбрит.

Люспена, которая представилась как Куна-им-Гир. Но он, Тэн, знавший ее несколько лет под простым северным именем, никак не может привыкнуть называть ее так сложно – на аютский лад.

Вирин – сорокалетняя черноволосая воительница, чьи косы тронуты ранней сединой.

Вирин владеет варанском языком почти столь же свободно, как и Люспена. По уверениям Люспены, Вирин является ее начальницей и одним из лучших офицеров Гиэннеры. Однако, как мог заметить Тэн, отношения между строгой начальницей и ее подчиненной довольно странные. Поцелуи при каждой встрече, нежные прикосновения к запястьям и, наоборот, требовательные пощечины при малейших разногласиях. Пощечины, впрочем, Тэн видел только один раз, но это был весьма примечательный случай.

Наутро после бегства из Ваи они зашли в аютский порт Сим-Наирн на том сравнительно небольшом «купеческом» судне, которое прикрывало Люспену и Тэна огнем «молний Аюта», а после выслало им навстречу баркас.

В порту, совершенно непохожем на варанские порты и больше напоминающем не то гигантский сад с озерами, не то архипелаг из десятка цветущих островов, они пересаживались на тот большой военный корабль, который несет их сейчас на северо-запад. И там, уже на борту этого, Шилол его раздери, «Лепестка Персика», Люспена, ткнув пальцем в устрашающие жерла «молний Аюта», что-то требовательно заявила Вирин.

Та, тонко улыбнувшись, ответила короткой фразой, в которой Тэн разобрал единственное слово – «варанни», то есть, надо полагать, «варанцы». И тут Люспена влепила Вирин со всего маху пощечину, за что получила три такие же и, сразу вслед за ними – примирительное прикосновение чувственных губ черноволосой бестии.

А когда Тэн, улучив подходящий момент, спросил у Люспены, в чем, собственно, заключался спор, ответом ему послужила оплеуха. В общем, Стража Сокровенного и Предвечного (более известная в Круге Земель под сокращенным аютским названием «Гиэннера») могла похвастаться кипучей личной жизнью.

Кроме Люспены (то есть Куны-им-Гир), Вирин и Тэна, за столом сидели еще двое мужчин.

Оба были высоки, широкоплечи, прожорливы, молчаливы и, судя по всему, выполняли роль телохранителей, хотя Тэн ни разу не видел их вооруженными. Имен их Тэн не знал и знать не хотел.

– А помочь нам, Тэн, – продолжала Вирин, – ты можешь одним-единственным способом. Ты должен подтвердить наши правдивые речи перед вашим гнорром. Говорить мы с ним будем обо всем, что происходило в последние дни на Медовом Берегу. И о том, что может произойти там в ближайший месяц.

– Как видишь, это совсем просто, – подхватила Люспена. – Ты расскажешь обо всем, как было. А как оно было – услышишь от меня.

За решетчатыми окнами зала стелилась сияющая под полуденным солнцем гладь моря Савват.

Впереди лежал Новый Ордос. Там была родина Тэна – мрачная страна, где строят огромные крепости и обширные гавани, где в портах не цветут персики и где надо всем простерта тяжелая длань Свода. И все-таки его влекло туда, невзирая ни на какую длань.

Над сердцем Тэна простерла свои крылья щемящая тоска. Ему до сих пор было стыдно за ту ночь в Вае, когда он ударился в бегство, оставив своих солдат на растерзание нежити. И еще ему было очень неприятно чувствовать себя беспомощным мужчиной среди сильных и самоуверенных баб. Они, видите ли, спасли его жизнь, хотя могли бы этого и не делать!

– Нет, – неожиданно для самого себя сказал Тэн окс Найра.

– «Нет» это значит «да», – улыбнулась Вирин. Но ее слова только еще больше раззадорили Тэна, и он продолжал:

– Только у вас, милые дамы. А у нас «нет» это значит «нет». Я расскажу все так, как видел своими собственными непросвещенными глазами. Я расскажу, что ваш проклятый корабль болтался возле Ваи с начала лета и что в ту ночь, когда люди бежали из города, а нежить истребляла их на улицах, вы не помогли им огнем своих «молний», нет. Вы прикрыли только отход своей шпионки. И те фиолетовые твари, которые притащили меня на берег, не были использованы вами, чтобы защитить нас. Ваша шпионка сидела в Вае несколько лет, Шилол ее раздери! Если бы вы действительно хотели помочь нам, вы бы вступили в переговоры с нашими тайными советниками. Вместо этого предыдущий советник погиб, его тело исчезло у меня из-под носа, прямо из Чертога Усопших, – я опозорился перед всем миром, перед новым тайным советником! Только теперь я, кажется, понимаю, что за существа похитили его! С новым советником, Йеном окс Таммой, вы тоже не вступили в сношения…

(При этих словах Тэна глаза Люспены влажно блеснули, но он не обратил на это ни малейшего внимания.)

– …и он теперь наверняка уже мертв. А…

– Довольно! – прервала его Вирин. Теперь она была похожа на разъяренную волчицу. И, обращаясь к Люспене нарочно по-варански, чтобы Тэн понимал ее слова, сказала:

– Я говорила тебе, что лучше не связываться с этим варанским мужичьем. От твоего любимца одно хамство.

В этот момент неожиданно заговорил один из мужчин, которые сидели за столом.

Он задал какой-то вопрос по-аютски, и Вирин с Люспеной начали что-то наперебой втолковывать ему. Тот некоторое время слушал, а потом, ухмыльнувшись, посмотрел в глаза Тэну и выразительным движением ладони словно бы перерубил свое горло. Дескать, конец тебе, брат.

Тэн, которому терять было нечего, показал ему «добрый хрен».

Черноволосый гигант на том конце стола вскочил, с грохотом отодвигая стул. В его руке неожиданно блеснул гнутый металлический предмет, напоминающий не то кочергу, не то молоток со стальной ручкой. Откуда предмет появился – Тэн так и не понял.

Люспена что-то крикнула смутьяну. Второй мужчина и Вирин отчего-то расхохотались, а тот, с кочергой, посмотрел на Люспену исподлобья, как затравленная собака. Он заткнул кочергу за кушак, который, оказывается, был скрыт под рубахой, подошел к Люспене, припал на одно колено и поцеловал ей руку. А та, нежно потрепав черноволосого вепря по волосам, лукаво покосилась на Вирин и сказала Тэну:

– Вирин сказала, что сделает из твоих яиц погремушки для своей племянницы. Моему мужу, – она легонько похлопала коленопреклоненного гиганта по темени, – эта идея пришлась по душе. Но мне все-таки кажется, что раз уж я спасла твою жизнь, то явно не для того, чтобы потешить племянницу Вирин.

– Руку, руку свою береги, – хихикнула Люспена, когда Тэн попробовал крепко обнять ее.

– М-м-м, – ответил ей Тэн, впиваясь сухими шершавыми губами в ее розовый сосок и, не удержавшись, пристроил сломанную руку между бедер Люспены. Желание превозмогало боль.

– Варвар, – промурлыкала Люспена, мягко, но требовательно заваливая Тэна на спину.

И когда офицер Гиэннеры Куна-им-Гир оседлала, словно породистого скакуна, офицера варанской береговой пехоты Тэна окс Найру, в голове Тэна словно щелкнула тетива, сорвалась неведомая стрела сомнения и он, подставив ей под очередной поцелуй щеку вместо распахнутых уст, сухо сказал:

– Я понимаю, такова цена моего предательства, которое мне еще только предстоит совершить. Но в чем предательство Сорго, которому ты платила своей влажной монетой несколько последних лет?

Удар был такой, что зубы Тэна клацнули капканом для распущенного языка и его слюна мгновенно приобрела медный привкус крови. Нет, это была не пощечина. Это был тяжелый кулак офицера Гиэннеры.

– Идиот, – прошипела Люспена. – Какой идиот! – повторила она, с силой сжимая бедра. – Какие вы вообще, варанцы, идиоты. Ты бы еще спросил, почему это я сверху. И не прячется ли под кроватью офицер Опоры Благонравия. Вот ты, Тэн окс Найра, скольких девок перепортил на Медовом Берегу?

– Одинна… ну что-то около десяти, – буркнул Тэн, сглатывая кровавую слюну.

– И всегда был сверху? – деланно осведомилась Люспена.

– Да, – ответил Тэн, к ужасу своему заметив, что щеки его горят пунцовым огнем стыда. Как у тринадцатилетнего мальчишки, которого спросили, был ли он когда-нибудь со своим учителем фехтования. И не важно – был или не был. Важно, что спросили.

– Я же говорила – варвар, – прошептала она и нежно поцеловала его в скулу, где уже намечался контур будущего синяка.

Но на этот раз Тэн окс Найра не отвернулся и не подставил ей другую щеку, нет. Он жадно перехватил ее уста своими губами и вложил в свой поцелуй все, что хотел и не мог высказать словами, – возмущение, восхищение, мужское превосходство и преклонение перед Женственностью Тысячеликой.

Тэн опрокинул Люспену на спину и, подумав, но не сказав «Я и сейчас буду сверху», попытался показательно овладеть ею. Но не тут-то было. Офицеры Гиэннеры искушены в отказе. И когда, после пяти минут постыдной возни, Тэн бессильно оросил ее жесткие кудри, он получил по морде второй раз.

– А вот теперь все будет по-моему, – сообщила Люспена, подсовывая под голову оглушенного Тэна круглую подушку, на которой были вышиты юноши и девы, юноши и девы – бесконечная цепь пар без конца и начала.

Над горячей водой подымались тяжелые пряные испарения, от которых кружилась голова.

Тэн сидел в посеребренной лохани, которыми на «Лепестке Персика» были снабжены едва ли не все каюты. А Люспена, низвергая на его голову очередной ушат благовонной воды, говорила быстро и четко, как перед коллегией наставниц.

Все было совсем не так, как Тэн привык со своими прежними подругами, с которыми в свое время не отступал ни на шаг от Уложений Жезла и Браслета. Те либо засыпали на его плече, либо морозили что-то про замужество. А Люспена и не спала, и в мужья его не зазывала. После двух часов усердных трудов над разомлевшим Тэном она была свежа, как весна в Северной Лезе.

– Гиэннера недовольна, что по всему Кругу Земель мужская измена считается привычным делом и, как правило, воспевается с театральных подмостков, в стихах и на пирушках. Мужчине все сходит с рук, а женщину за это в Асхар-Бергенне могут побить камнями, в Харрене отлучить от детей, а на Юге – вытворить такое, что язык не поворачивается сказать. Гиэннера считает, что мужчины и женщины – равноплодоносные ветви одного великого мирового древа. И ни тем ни другим не дано излишней власти друг над другом. Но коль скоро женщина родит детей, кормит их грудью и более пристрастна в конечном наслаждении, чем мужчина, ей в Аюте воздают больше почестей. К тому же судьба Аюта такова, что защитить его от внешних врагов могут только женщины, дочери Океана и Земли, причастные к их изменчивому могуществу. Мужчины, сыновья Жгучей Звезды и Ветра, слабее, но мы очень редко указываем им на это. Вот почему у нас полное равенство. Один достойный мужчина может иметь нескольких жен, а одна достойная жена – многих мужей. И если ваш Свод, говоря о любви и власти, истребляет овечек из своей возлюбленной паствы во имя того, чтобы «порченые» не заразили остальных, то у нас, в Гиэннере, Учение Двух Лагинов блюдут в его первозданной чистоте. Добро лежит в естестве мира, значит, быть естественным – быть добрым. Зло – противоестественно, Измененная материя – противоестественна и, следовательно, зла. Воздержание противоестественно и, следовательно…

Тэн вяло хлопнул Люспену по ягодице.

– В общем, у вас любая измена не является изменой, – резюмировал Тэн.

– Является. Но изменой у нас считается только то, что искривляет естество вещей. А то, что его восстанавливает, – конечно же, нет.

С этими словами Люспена ушла за шелковую ширму, которая перегораживала каюту надвое, и вернулась с ножницами и маленьким стеклянным флаконом.

– И когда я, например, спала с милым Сорго – я дарила ему свою любовь совершенно бескорыстно. Столь же бескорыстно, как и тебе. Впрочем, в твоем случае следует еще учесть не только твое, но и мое удовольствие. То есть в этом смысле я была небескорыстна.

Тэн слушал вполуха, любуясь не столь уж совершенными, но такими «своими», познанными формами Люспены. На краю его сознания мелькнула мысль, что Люспена, конечно, лукавит, но в этот момент рука Люспены с ножницами потянулась к его чреслам, и Тэн, заслоняясь рукой, запротестовал:

– Э-э-э! Эт-то еще что?!

– Это плата за твою жизнь, – сказала Люспена совершенно обыденным тоном, отводя руку Тэна и ловко отхватывая клок волос над его перепуганным удом.

И не успел Тэн облегченно вздохнуть, как она – в одной неуловимой серии произрастающих друг из друга и входящих одно в другое движений – отбросила прочь ножницы, опрокинула содержимое стеклянного флакона Тэну на голову, вложила внутрь опорожненного флакона клок его волос и плотно закрыла его пробкой. Флакон бесследно исчез в складках ее халата и Люспена принялась ожесточенно массировать обеими руками голову Тэна.

От аютского снадобья шел острый и безжалостный аромат. У Тэна закружилась голова, и его тело вкупе с сознанием полностью растворились в сонной неге, из которого до времени не было и не могло быть возврата.

Они забрались уже очень высоко в горы. Идти было тяжело, дышать – тоже.

Резвый был теперь почти бесполезен, но зато шардевкатранов можно было вообще не опасаться. Сколь бы ни были они сильны, но прокладывать подземные ходы в крепких скальных породах, прорываться сквозь толщи черного греоверда и срывать прочь утесы – это, кажется, даже им было не по силам.

Эгин постепенно приходил в свое излюбленное цинично-деловитое состояние духа. Понемногу события стали складываться в стройные цепи, природа перестала казаться враждебной, а будущее – неопределенно гнетущим. Правда, на привалах кошмары начали допекать аррума с новой силой, но что такое кошмары во сне по сравнению с кошмарами наяву?

Просыпался Эгин обыкновенно очень рано и вместе со сном стряхивал с плеч воспоминания о том, где и как его душа провела прошедшую ночь.

Вопреки пессимистическим прогнозам Эгина Кух почти не доставал его своими россказнями. Горец обладал одним очень полезным и редким даром, какой всегда ценится просвещенными народами. Он очень тонко чувствовал, настроен болтать его хозяин или нет. И если нет, он мог преспокойно идти вперед по четыре часа кряду, не открывая рта.

В эту идиллию затесалось, правда, одно прискорбное обстоятельство. Вот уже три дня они ничего не ели. Дичь словно бы вымерла.

– Я думать, они все собираться на кладбище возле Кедровой Усадьбы, чтобы кушать-кушать. Там сейчас много еды, – шутейно-серьезно предположил Кух.

– И олени тоже?

– Нет, оленей, наверное, поели костяная рука. Они такие.

Эгин не сдержался и прыснул со смеху. Как бы ни старался Кух казаться мужчиной себе и другим, а все равно порою суждениями был похож на десятилетний мальчишку.

Наконец высокие горы понемногу стали переходить в очень высокие. Вдали уже маячили снежные вершины. Ветер сделался грубым и холодным. Теперь за один дневной переход им удавалось преодолеть пять—десять лиг. К концу дня они валились спать, не дожидаясь сумерек.

Впрочем, валился спать все же кто-то один. А второй – так уж получалось, что это, как правило, был Кух – оставался на страже. И, как оказалось однажды, не зря.

По уверениям Куха, они были в дне пути от земель горцев.

В ту ночь они устроились на ночлег недалеко от неприметной, потайной тропы, которую, как считал Кух, знал лишь он да двое-трое опытных проводников Багида Вакка.

Не разжигая костра – ибо готовить на нем было ровным счетом нечего, – они устроили себе ложе из сухого мха и хвороста, и каждый замкнулся в скорлупе своих потаенных мыслей.

Эгин беспокойно ворочался и стонал во сне. А Кух, которому снова выпало сторожить первым, то и дело накрывал его разорванным и провонявшимся чем ни попадя плащом, когда в ближайшем низкорослом леске послышался хруст, шорох и сдавленный звериный рык.

Кух насторожился и вынул свою «трубку для стреляния» из кожаной оплетки.

Рык повторился.

Теперь ему вторил человеческий голос.

Кто-то кричал, ругался и явно отстаивал свою жизнь если не с мечом, то с толстой палкой в руках. Слов было не разобрать.

Кух немного повременил, затем тихо встал и, крадучись, отправился к месту происшествия.

Очень скоро его взгляду открылась весьма странная картина.

Женщина, которую Кух узнал сразу же, молотила старую, матерую росомаху по голове жалким подобием палицы.

Ошалевшая росомаха пыталась сопротивляться. Было видно, что животное ошарашено таким невиданным сопротивлением со стороны одержимой человеческой самки. Глядя со стороны, можно было предположить, что это не росомаха напала на женщину, а совсем наоборот.

Сказать, что воительница с палицей была грязна, значило бы не сказать ничего.

На ее лице не видно было ни носа, ни рта, ни бровей. Только глаза горели, как казалось Куху, вишневым пламенем гнева. Ее платье или то, что раньше являлось платьем, было похоже скорее на грязную шкуру линяющего зубра. Лохмотья, покрывшись сухой грязью, отставали от тела клочьями. Сухая трава и листья, семена чертополоха – все это украшало ее наряд, как драгоценный бисер украшает шелка куртизанки.

– Барыня Хена! – радостно воскликнул Кух и высунул голову из-за дерева.

А затем, испустив клич на языке горцев, он бросился на поляну, подходя к росомахе сзади. Бросился с голыми руками.

Огрев животное еще раз, барыня Хена наконец-то сообразила, что небеса вняли ее молитвам и послали ей нежданную подмогу. Она отступила назад и, жестоко оскалившись, стала следить за ходом необычного поединка, навалившись всем телом на упертую в землю палицу.

«Росомаха – зверь глупый», – бормотал себе под нос Кух не то для самоободрения, не то чтобы деморализовать росомаху.

«Вначале схватить за гриву одной рукой, а другой сунуть изо всей силы под хвост. Она повернется к тебе с рыком, и тут сразу – быстренько ее за шею и рвануть на себя. Если укусит – пусть кусает за грудь. Лишь бы до шеи не добралась. Эта не доберется. Эта слишком старая. Ей уже пора в Страну Обильной Еды. Зажилась ты, матушка росомаха».

Одним словом, Кух справился и без «трубы для стреляния».

Упустив момент для атаки, росомаха попалась на удочку Куха, свалилась на спину, задрыгала в воздухе лапами с огромными острыми когтями, отчаянно рванулась в последний раз, но разжалобить решительно настроенного горца так и не смогла. И испустила дух в его железных пальцах.

– Ты? – недоверчиво спросила барыня Хена, отдышавшись.

Как будто оборотень, будь он на месте Куха, стал бы заниматься спасением ее жизни.

– Я, – отвечал Кух, отирая руки о штаны.

Эгин должен был заступать на стражу сразу после захода луны. Но в отличие от предыдущих ночей, когда Куху приходилось подолгу тормошить его, в тот раз он проснулся вовремя.

Ибо спать при таком жутком, раскатистом храпе, сверлящем мозг и уши, было просто невыносимо – даже человеку с закаленными нервами, каковым Эгин себя считал.

Заливистый храп струился над горной долиной, словно вой раздумчивого волка. Храп был громок, раскатист и не собирался затихать. Но становился все громче и требовательнее. И, что самое удивительное, храпели в точности у Эгина под боком.

«Что это с Кухом, заболел, что ли? Или, может, заплутавшая уховертка случайно залезла ему в ноздрю и, не найдя обратной дороги, с перепугу уязвила его изнутри? И теперь в носу у Куха все распухло и он стал храпеть? А какого Шилола он вообще спит?» Эгин открыл глаза и, потирая щеки, к которым пристала сухая хвоя, сел.

Было холодно и совершенно темно. Но Кух не спал. Он сидел на своем обычном месте, у головы Эгина, положив трубку на колени. Горец вглядывался в темноту. Без страха – а так, вроде бы праздно любопытствуя.

То и дело Кух грел дыханием свои окоченевшие руки. По всему было видно – он сильно замерз. Да оно и неудивительно, ведь плаща на нем не было. Куда подевался плащ?

– Кто храпел?

– Добрая ночь, господина, – шепотом приветствовал Эгина Кух.

И указал на тело, укутанное его шерстяным плащом. Спящий зарылся в мох и хвою, словно крот в мягкую землю, и беззаботно оглашал окрестности душераздирающим храпом. Из-под плаща торчала грязная голая пятка.

– Сыть Хуммерова… А я уже думал, это ты.

– Не я. Это барыня Хена. Она спать. Она ходила к пастухам, которые там вверху. Она спастись из Кедровая Усадьба. Я ее тут встретить. Случайно.

Очевидно, барыня Хена, которую Эгин в своем внутреннем списке значил под именем «мамаша Лормы», родилась в рубашке. А может, и сразу в трех.

За последние дни ей повезло уцелеть столько раз, что будь она солдатом, она наверняка получила бы прозвище Заговоренный.

Хене удалось не только выжить во время резни в Кедровой Усадьбе, но и самой, без проводника и помощника, без пищи и теплой одежды, не зная ни ключей, ни родников, подняться высоко в горы и разыскать тропу, ведущую на верхние пастбища.

Она не упала в пропасть, не стала добычей медведя, не была укушена ядовитой змеей или малым скорпионом. Но даже на этом ее везение не окончилось. В конце концов ей удалось выйти невредимой из поединка с росомахой и встретить расположенных к ней людей, которые даже если и не станут носить ее на руках, то скорее всего уступят ей, многострадальной, своего коня.

Резвого Эгин ей, конечно, уступил. Благо, какое-то время тропа шла через долину.

– Вы мне всегда нравились, советник, – низким голосом, даже с неким полусветским кокетством сообщила барыня Хена. И, опершись о руку Эгина, в два счета вскочила в седло.

Свой рассказ Эгин решил начать с хорошего, а закончить плохим.

То есть начать с того, что Лорма скорее всего жива. А закончить тем, что местоположение Лормы ему неизвестно, а Ваи больше не существует. Вскорости Эгин обнаружил, что его план по разделению «хорошего» и «плохого» неосуществим. Ибо в его истории не было такого «хорошего», что накрепко не склеивалось бы с плохим. И такого «плохого», которое не оборачивалось бы хорошим.

Вопреки его ожиданиям, мамаша Лормы отнеслась к обоего рода новостям одинаково сдержанно. Оно и понятно – ее собственные злоключения до того притупили ее чувства, что чужие беды уже перестали восприниматься ею как нечто, способное расстраивать.

Правда, за дочку барыня Хена была искренне рада. Оказаться в руках у Прокаженного, считала она, лучше, чем попасть на ужин к костеруким. С выводом, сделанным барыней Хеной, был согласен даже Кух.

– Что ж, так и быть, если люба вам, советник, моя Лорма, берите девку замуж… – заключила Хена, как будто раньше Эгин только и делал, что обивал порог Кедровой Усадьбы, желая просватать Лорму. А она, Хена, только и знала, что отказывала ему в этой чести. И вот теперь, на горной тропе, на нее снизошла широта взглядов.

В какой-то момент Эгин совершенно перестал следить за болтовней Хены. Потому что его мыслями снова безраздельно завладела Овель исс Тамай. Даже черные ветры хуммеровых бездн, трепавшие его волосы последние дни, не смогли заставить аррума забыть о супруге гнорра.

Эгин тяжело вздохнул, отгоняя от себя прочь назойливое видение – каштанововласая Овель сидит на его ложе, поджав колени и перебирает его, Эгина, четки. Нагая, печальная и благоуханная.

– …Да вы не смущайтесь, советник, я все понимаю, не время сейчас за любовь говорить. Вот устроимся – там и разговор будет. – Хена запанибратски хлопнула Эгина по плечу. Выражение ее лица Эгин нашел скабрезным.

– Вы очень проницательны, госпожа Хена, – сцепив зубы, отвечал Эгин.

Так уж вышло, что беседовать с барыней Хеной Эгину приходилось теперь довольно часто. Привалов стало гораздо больше, чем раньше. И свободного времени – тоже.

Но не усталость была причиной столь частых остановок. Кух искал верный путь к деревне горцев. То и дело он надолго отлучался, чтобы провести нужные изыскания.

Как объяснил Эгину Кух, деревня горцев не имела постоянного местонахождения. Она кочевала туда-сюда, никогда, впрочем, не выходя за границы, непонятно кем и когда установленные. Да и деревня сама, по рассказам Куха, лишь называлась деревней.

Горцы или, как они сами себя называли, Дети Большой Пчелы жили на кедровых деревьях. А кедры в той местности были куда более крепкими и величественными, чем даже те, из которых некогда была сложена злосчастная Кедровая Усадьба.

На верхних ярусах ветвей Дети Пчелы плели себе огромные гнезда и жили в них, по уверениям Куха, «припеваючи». На Малом Суингоне было с полсотни кедровых рощ, в которых племя в то или иное время разбивало свое стойбище. И почти каждое древо в этих рощах имело на своей вершине дом, сплетенный из ветвей.

Раз в два-три месяца племя переходило из рощи в рощу, оставляя свои старые дома и перебираясь в новые. Иногда горцы жили по нескольку лет в одной роще, не тяготясь постоянством. Иногда Дети Большой Пчелы уходили на самый край своей горной страны и обживали новую рощу. Плели новые гнезда и искали новые источники воды и пищи…

Эгину пришлось признать, что такой своеобразный способ жизни имеет ряд неоспоримых преимуществ.

В своих легких плетеных гнездах горцы могли чувствовать себя в безопасности от хищного зверья, которого было в горах полным-полно. Медведь едва ли заберется к тебе в дом без твоего ведома, а если он и попытается это сделать, его нападение будет легко отбить благодаря своему господствующему положению небожителя.

Селевым потокам и обвалам будет непросто смести твою хижину бурной весенней ночью, ибо кедр, чьи корни длиной в лигу (как клятвенно заверял Кух сомневающегося Эгина) сокрушить не так-то просто даже лавине.

Что же искал Кух с таким сосредоточенным выражением лица, какого Эгин не встречал даже у старших офицеров Опоры Писаний, занятых магическим крючкотворством?

Он искал тайные знаки, которые оставляют в дуплах и под избранными камнями своим соплеменникам горцы, дабы сообщить им, в какой из рощ они в данный момент живут и наслаждаются своим пчелиным счастьем.

И Кух нашел их. Однажды под вечер он возвратился к Эгину и Хене, занятым игрой в «три пальца», и с ликованием сообщил, что сегодня же вечером «будем гости моя народа».

Хена и Эгин переглянулись – раз так, значит, можно будет пуститься в путь сразу же после окончания партии.

Но взволнованный Кух не дал им окончить игру, обрушив на них лавину ценных советов и предостережений, касающихся поведения в гостях у Детей Большой Пчелы.

Если дурной варанский Куха превратить в стройный рокот пиннаринского диалекта, то получится приблизительно следующее.

Ни в коем случае нельзя залезать на чей-либо кедр, как бы ни зазывали в гости хозяева. Чужак в доме – это большое оскорбление для дома. И как бы ни старались хозяева дать себя оскорбить, попадаться на приманку их мнимого радушия никак нельзя. Хозяйка оскверненного гостем дома будет иметь все основания мстить тебе где, как и когда захочет. И останется безнаказанной.

Нельзя кушать при свидетелях, предлагать еду Детям Пчелы и смотреть на то, как едят они. Пища, на которую упал взгляд чужеземца, считается нечистой и выбрасывается тотчас же. А учитывая, что этой пищи не слишком много, каждый такой взгляд – проклятие в твой адрес. А проклятие – вещь серьезная.

От комментариев по этому поводу Эгин воздержался. Он сам терпеть не мог, когда кто-то пристально наблюдает за тем, как он трапезничает. Простодушных Детей Пчелы можно было понять.

Третье предостережение звучало почти комично. Клеиться к местным девушкам всеблагой Кух разрешал лишь в том случае, если на левой руке у них присутствуют браслеты из красных нитей.

Если девушка или женщина в браслете – тогда пожалуйста. А если нет – то даже саму мысль о том, чтобы провести с ней ночь, можно считать достойной порицания. Но самое забавное, что Дочери Пчелы, вне зависимости от того, имели они мужей или были еще на выданье, надевали браслеты, предварительно сговорившись на общей сходке, в один и тот же день. Выходило так, что в одно прекрасное утро и дряхлые старухи, и молоденькие девчушки несли на левой руке по красному нитяному украшению. А ведь по законам, бытующим у Детей Пчелы, желание женщины, надевшей красный браслет, – закон. А тот, кто его не выполняет, – преступник и негодяй.

Слушая объяснения Куха, Эгин думал о том, что в столице, быть может, тоже имело бы смысл специальным указом Сиятельной ввести аналогичный обычай. Те, кто не против, – в браслетах. Остальные – без браслетов. Но только чтобы никаких сходок! И никаких «особых дней»!

«И тогда, – вздохнул Эгин, – настали бы воистину славные времена. Приличные девушки перестали бы наконец жаловаться на то, что на улицах к ним пристает матросня. А те, кто хочет заработать, смогли бы делать это гораздо спокойнее».

– И часто бывают такие дни, когда все с браслетами? – спросил Эгин.

– Когда Кух был там, один раз за луну. А сейчас не знаю. Может – два.

«В крайнем случае отсижусь где-нибудь до вечера!» – успокоил себя Эгин, поглядывая на Хену. Она выковыривала из-под ногтей грязь при помощи острой палочки. На браслеты ей было наплевать. А вот Куху перспектива погулять в «день красных ниток», судя по его улыбающимся глазам, явно грела душу.

Переходя к последней порции предостережений, Кух вроде как засмущался. Опустил глаза и стал нервно теребить кисти на своем поясе. И было отчего.

Оказалось, что мужчины-горцы бывают дома, то есть вместе с женами, всего два месяца в году. Остальное же время они проводят в уединенных пещерах рядом с пчелиными гнездовьями.

Там они совершенствуют свои ратные умения, привечают Большую Пчелу, собирают мед и производят другие полезные для племени работы – охотятся, плетут накидки и шляпы из коры горной ивы. Но если что-то интересное происходит в племени (например, по некоторым признакам умудренные опытом мужи определят, что близится «день красных ниток»), они могут сделать исключение и завернуть домой. Так наверняка и произойдет, когда появятся гости из Ваи. И тогда нужно держать ухо востро.

Дело в том, что воровство в племени Куха не считается пороком и не наказывается. А, напротив, почитается за большую доблесть. Тем большую, чем больше тяготы, на которые обрек себя вор.

Воруют не только у своих. Для чужестранцев исключения тоже не делают. Но, к счастью, доблестью это считается только у мужчин. Женщины относятся к прикарманиванию чужого спокойно и без ажиотажа. Хотя если что-нибудь плохо лежит они, конечно, возьмут, не побрезгуют.

– А потому все свое кладите под себя или привязывайте веревкой, – подытожил Кух.

– А меч? – бросил Эгин, который подозревал, что его аррумский «облачный клинок» должен возжечь пламя алчности в каждом сердце, падком до добродетелей.

– Не-е. За меч не боятся! К нему даже пальцем никто не трогать! – обнадежил Эгина Кух.

И хотя логики в этом утверждении Эгин не углядел, уверенность Куха его успокоила.

«Пусть только попробует кто-нибудь его стянуть! „Облачный“ клинок – это вам не мошна с серебром. Сам в чужие руки не просится. И не дается!»

Как и предсказывал Кух, еще до захода солнца они были на окраине живописной и величественной кедровой рощи.

– Здесь стоять, меня ждать! – Кух вошел во вкус предводительства отрядом и, сделав знак кому-то, кого Эгин не видел, отправился пожинать плоды собственной значительности.

Эгин помог Хене спешиться и они устроились на траве, ожидая известий.

Эгин размышлял над тем, возможно ли склонить горцев к тому, чтобы сделать что-нибудь для Медового Берега, отданного во власть рукотворных и нерукотворных чудовищ Хуммера. И пришел к выводу, что только сила его харизмы, подкрепленная какой-нибудь вполне осязаемой выгодой, сможет заставить столь необычный народ поднять свои задницы ради абстрактных идей спасения кого-то от чего-то. То есть, как обычно, в его распоряжении были только два действенных средства – кнут и пряник…

Чего же Эгин хотел от горцев?

Конечно, крова и пищи. За прошедшую неделю он сильно исхудал, осунулся и кожа его приобрела землистый оттенок. Ныли грязные незалеченные раны.

Затем, разумеется, надежного гонца или, на худой конец, – проводника. Письмо гнорру нужно отправить во что бы то ни стало. А надеяться на то, что он сможет ориентироваться в горах по звездам Эгину не хватало дерзости.

Кроме этого Эгину не давала покоя тайна меда, которую Кух обещал раскрыть, но так и не сдержал обещания. Было бы в высшей степени странным побывать у горцев и не узнать, отчего столь много загадок связано с таким обычным продуктом, как несъедобный мед горных пчел. Да и отчего сам берег называется «медовым»?

Наконец, Эгин хотел узнать, как найти Прокаженного. И если получится, разыскать его. Кух клялся, что старейшины племени и Сестра Большой Пчелы время от времени посылают Прокаженному дары – мед, дичину, веревки и плетеные корзины, обменивая свои богатства на добрые (или недобрые?) советы. Стало быть, прояви Эгин должное тщание, он тоже сможет сходить к Прокаженному за советом, положив руку на рукоять меча. А там будет видно.

Вскоре на окраине рощи показалась тщедушная фигура Куха, ожесточенно спорившего о чем-то с двумя грудастыми женщинами в высоких головных уборах, сплетенных из крашеной соломы. Глаза женщин были густо обведены черной краской.

– А точно вылитые пчелы, во дурные! – потешно всплеснув руками, хохотнула Хена и расплылась в довольной улыбке.

На шее у обеих женщин висели многорядные ожерелья из нанизанных в определенном порядке черных и желтых камней. А фигуры их, несколько непропорциональные и довольно упитанные, действительно несли в себе нечто пчелиное, тем более что одежды на горянках было крайне мало.

«Если они вылитые пчелы, так ты – вылитая шмелиха», – мысленно отметил Эгин, оглядывая пышный бюст барыни Хены.

Спорили, а точнее, ожесточенно ругались женщины и Кух на гортанном наречии горцев – Эгин не понимал ровным счетом ничего. Но общее течение беседы, отражавшееся в мимике и жестикуляции, было довольно прозрачным.

Очевидно, племя было недовольно тем, что Кух привел посторонних, которые не принесли с собой ничего, что можно было бы безвозмездно подарить или обменять на мед.

Еще, догадался Эгин, совсем недавно в племени произошло что-то плохое. Обе «пчелы» казались заплаканными и обескураженными. И даже Кух, отошедший за время жизни в Кедровой Усадьбе от нравов и традиций своего племени, выглядел опечаленным. Вопрос, принимать или не принимать чужеземцев, судя по всему, все еще оставался открытым.

«Пчелы» и Кух подошли совсем близко. Эгин, не зная, как принято у горцев выражать почтение, сделал первое, что взбрело в голову. Он протянул вперед открытые ладони.

Еще в Четвертом Поместье его учили, что этот знак доброй воли понимают – или в теории должны бы понимать – даже самые непросвещенные народы. Горцы были как раз из категории самых непросвещенных, но приветствие было принято. Женщины поприветствовали Эгина на тот же манер.

По хитроватым искоркам, плясавшим в глубине черных глаз Куха, Эгин догадался, что тот вот-вот пустит в дело загодя заготовленный козырь. И он не ошибся.

– Гиазира, покажи свой меч, – попросил он Эгина.

В иное время и в ином месте Эгин легко поставил бы зарвавшегося Куха на место. Рявкнул бы какую-нибудь грубость вроде «перебьешься». Но последние дни порядком сбили спесь с молодого аррума. Он молча извлек клинок из ножен на половину длины.

Меч был безмятежно спокоен. Сталь не изменяла своего цвета, вдоль лезвия лениво ползла бледная рябь. Но и этого было, видимо, достаточно.

Обе горянки издали возглас восхищения.

Кух бросился под ноги Эгину и поцеловал носок его пыльного рваного сапога. А затем, указывая то на Эгина, то на себя, стал втолковывать бывшим соплеменницам что-то, от чего их уважение к гостям начало возрастать с каждой минутой.

Через некоторое время Куху удалось объяснить «пчелам», что для племени большая честь принять мужчину, который повелевает столь необычным клинком.

– Что ты им сказал? – спросил шепотом Эгин.

– Правда сказал, господина. Что я твой раб и ученик.

– Ученик?

– Э… ты обещала, господина, научить меня, как делать мечом резать-убивать? – Кух покраснел до корней волос.

– Ну обещал, – согласился Эгин, покровительственно обнимая Куха за плечо.

Ради сытного теплого ужина, ночлега и крова над головой Эгин был готов сейчас научить Куха не только «резать-убивать» «облачным» клинком, но также свежевать им кроликов, чистить брюкву и разгонять комаров.

– Наша народ плакать! – объяснил Кух, когда, привлеченные криками «пчел», из кедровой рощи навстречу чужеземным гостям стали выходить прочие обитатели деревни.

Многие члены племени были наги. Тела некоторых были грязны и покрыты царапинами. Некоторые, наоборот, выглядели опрятно, даже с некоторым лоском. Большинство встречающих были женщинами. Впрочем, Эгин смог разглядеть и стариков, и подростков. Всех Детей Пчелы объединяло одно обстоятельство – их лица были печальны.

– Кто-то умер?

– Сестра Большой Пчелы умер, – сокрушенно отвечал Кух.

– Давно?

– Луну назад.

«Хорошая память у этих Детей Пчелы», – отметил про себя Эгин, не ожидавший от горцев такого постоянства в скорби. В Пиннарине официальный траур по Сиятельным князьям редко длился более чем две недели. А уж о скорби и говорить нечего.

Но самое необычное началось, когда встречающие подошли к Эгину, Куху и Хене совсем близко.

Проигнорировав Эгина с его «облачным» мечом и Куха с его трусливой «трубкой для стреляния», горцы и горянки обступили барыню Хену почтительным, но плотным кольцом. Они не стеснялись в выражении восхищения ее персоной – хлопали в ладоши, улыбались, охали.

Эгин не мог сказать однозначно, что же в фигуре Хены, добродушно скалящейся и машинально поглаживающей коня по умной морде, так расположило горцев.

«Наверное, ее костюм», – решил Эгин.

После встречи с росомахой Хене пришлось привести себя в порядок. Добрых два часа она полоскалась в ледяном горном ручье – в глазах Эгина и Куха ей не хотелось выглядеть ожившим огородным пугалом. Но после того как грязь была соскоблена и отмыта, волосы вычесаны, а колтуны срезаны кинжалом Эгина, выяснилось, что одежды на Хене осталось совсем немного.

Из того, что служило ей раньше платьем, удалось смастерить некое подобие короткой юбки и фартук. Этот фартук символически прикрывал пышную грудь матери четверых детей. А волос теперь осталось лишь на короткий мужской пучок на затылке.

Правда, ни Эгин, ни Кух не баловали свою спутницу особым мужским вниманием. Ее экзотический костюм оставлял их равнодушными. Сами они выглядели не лучше. Правда, сердобольный Кух, всегда относившийся к барыне Хене с почтением, одолжил ей свой плащ. Эгин же еще в день их встречи пришел к выводу, что лучшее, что он может сделать для туалета Хены, – это просто не замечать его.

Но горцы не потешались и не куражились над хозяйкой Кедровой Усадьбы. Напротив. Они именно восхищались. Мощная стать Хены, ее глуповатая, но открытая улыбка простой честной женщины, ее скромное одеяние, как видно, будили симпатию в сердце каждой горянки. Эгин упустил момент, когда кольцо вокруг барыни Хены сомкнулось… Не успел Эгин закричать что-то предостерегающее, а Хену уже подняли на руки и под возгласы всеобщего ликования понесли к кедровой роще.

– Моя народ думает, что барыня похожа на Сестру Большой Пчелы.

– На ту, что умерла?

Кух оживленно закивал. Чувствовалось, что он тоже обрадован таким оборотом дела.

«Как в воду глядел, когда обозвал ее шмелихой», – усмехнулся Эгин, плетясь в хвосте процессии, кажется, совершенно забывшей об их существовании.

Горянки отвели Эгина и Куха в хижину, обычно служившую жалким подобием гостиницы для людей Багида – во время торговли медом людям из Серого Холма позволяли провести среди горцев пару-тройку дней.

Эгин сразу упал на грубое, но все же варанское, человеческое, не звериное ложе с матрасом и кусачим одеялом из неваляной козьей шерсти и возблагодарил Шилола. Неужели удалось?

Такого Новый Ордос еще не видывал со времен своего основания.

Под черными парусами, на каждом из которых было вышито золотом четверостишие, заклинающее ветер, под черными посольскими флагами, символизирующими мир и добрые намерения, в порт Нового Ордоса входил аютский военный корабль.

Никогда не бывало такого, никогда, милостивые гиазиры! После долгих веков молчания Ают, известный всему Кругу Земель своей политикой самоизоляции, прислал посольство в Варан.

Варанские сторожевые корабли у входа в порт вежливо посторонились, пропуская своего загадочного собрата. Солдаты береговой стражи поспешно выстроились в каре у выхода из порта в город.

Аютский трехпалубный красавец один за другим убирал паруса, постепенно замедляя стремительный лёт своих плавных обводов сквозь плотные воды моря Савват.

Его капитан все рассчитал виртуозно – последняя рея опустилась на палубу в тот миг, когда с кормы и с носа в воду полетели тяжелые бронзовые якоря.

«Свершилось, – думал Ойфа, аррум Опоры Писаний, тайный советник Нового Ордоса, во главе сотни „лососей“ торопливо спускаясь из Верхней Цитадели в порт. – Свершилось. Но что?»

С борта аютского корабля на берег спустились трое. Две простоволосые женщины в доспехах черненого серебра и мужчина, в котором Ойфа с изумлением узнал Тэна окс Найру – командира вайского гарнизона.

В обязанности последнего, помнил Ойфа, раньше входило сопровождение сарнодов, запечатанных печатями Свода Равновесия, которые отсылал в столицу тайный советник уезда Медовый Берег.

Но теперь Тэн спустился отнюдь не со сходен «плавучего сортира»! Тэн прибыл в Новый Ордос на военном корабле государства, о котором Ойфа с младых ногтей привык слышать одни непотребства. Тогда Тэн выглядел как обычный офицер-неудачник. Теперь – как выходец из хуммеровой бездны. Вокруг глаз Тэна лежали иссиня-черные круги. Левая рука – по всей видимости, сломанная – висела на перевязи. На лбу темнели едва зажившие ссадины.

Строить какие-либо предположения было бессмысленно. Ойфа, за спиной которого с мечами наголо выстроились в четыре шеренги готовые ко всему «лососи», решил предоставить первое слово непрошеным гостям. В конце концов, не он ведь приплыл в Сим-Наирн на корабле, способном разнести в пух и прах половину города!

И аютский посланец своего подавляющего превосходства отнюдь не скрывал – восемь «молний Аюта» задиристо сверкали начищенной бронзой в огнебойных отворах длинной кормовой настройки.

Тэн отвесил Ойфе глубокий поклон и срывающимся голосом, в котором сквозило старательно скрываемое, но все же вполне ощутимое волнение, сказал:

– Привет вам, милостивый гиазир тайный советник! На Медовом Берегу произошли события, представляющие исключительную опасность для Князя и Истины. В подтверждение моих слов примите от меня вот это.

С этими словами Тэн окс Найра протянул Ойфе прямоугольную металлическую пластину.

«Эгин, аррум Опоры Вещей», – прочел Ойфа, профессионально отметив, что ни одна голубая искорка не озарила Сорок Отметин Огня. Ойфа поднял на Тэна и его спутниц изумленный взор.