Глава 13
Кух
Медовый Берег, 63 год Эры Двух Календарей
Ночь с Третьего на Четвертый день месяца Алидам
1
О существовании этого брода Эгин узнал едва ли не на второй день пребывания на Медовом Берегу, когда он, Есмар и Лога в поисках Внешней Секиры убитого Гларта оставили позади Серый Холм. Тогда люди Багида были вне подозрений и Эгин двинулся к Кедровой Усадьбе по этой же самой тропе.
То было в те счастливые времена, когда местные проблемы с точки зрения Эгина ограничивались зверским убийством тайного советника, лишившегося сердца вместе с жизнью, а также ошеломляющей бедностью населения. Времена изменились. Брод остался.
Эгин спешился – со стороны Багида было бы непростительным промахом не выставить своих людей возле брода. А полагаться на промахи врагов Эгин не привык. «Если там никого нет – будет приятный сюрприз. Но если есть…»
Будь Эгин сумасшедшим Багидом Вакком, он бы поставил у брода лучников, а не алебардистов. Хотя бы троих, пусть и худосочных подранков. Впрочем, как казалось теперь Эгину, в людях Багид большого недостатка не испытывал. И откуда только у него столько ублюдков?! Не иначе как все родились вчера. Прямо так – с мечами и алебардами. Хуммер раздери этих провинциальных дионагганов без страха и мозгов!
Когда до брода оставалось не более двух лиг, Эгин завел коня в кусты и накрепко привязал его к стволу высохшей сосны.
Эгин раздвинул ветви и взглянул вниз. Туда, где тропа прерывалась черной Ужицей.
Костер. У костра – трое. Вооружены алебардами и, кажется, луками. Эгин вздохнул с облегчением. Но вздохнул рано. Рядом с этими тремя, уже за кругом света, можно было различить еще четыре фигуры, не то дремлющих, не то пьющих бражку.
2
Стук копыт. Кто-то едет.
– Ты глянь, че там? – настороженно спросил мужик в мясницком фартуке, приподнимаясь на локте. Его палец указывал в темноту, на тропинку.
– Та то ж наш, то Резвый, я его поступь знаю, – обнадежил товарищей сидящий у костра толстяк. Багидов возница. Лук и колчан со стрелами, однако, подтянул поближе к себе – на всякий случай.
– А че один? Где остальные? – спросил особо проницательный, отставляя кувшин с бражкой.
– А Шилол их разберет! – ответил ему товарищ, напряженно всматриваясь в темноту.
Взмыленный конь несется во весь опор вниз по тропе. Несется, ясное дело, прямо к ним. Всадник в развевающемся плаще прижался грудью к лошадиной гриве. Чего это он в такой горячке? Срочное дело?
– Кто это, а? – спросил самый молодой, со стеной в глазах, неуверенно нашаривая ножны.
Но ему не отвечали. Всадник махал рукой и кричал: «Эгей, от хозяина новости! Э-ге-гей!» Всеобщее напряжение явно уменьшилось. Всегда легче иметь дело с чем-то обычным и хорошо знакомым. Например, с гонцом от хозяина. Только что это за тип?
– Что-то я этого кренделя не узнаю, – угрюмо сказал тот, что был в мясницком фартуке.
3
– Ты кто? А ну остановись! – заорал кто-то в лицо Эгину.
Но Эгин и не думал останавливаться. Вместо ответа Эгин снес крикуну голову. Кровь ударила в небеса освобожденным из-под завалов плоти фонтаном.
Тут же блеснул меч не в меру бдительного возничего. Но разве это был блеск?! Меч Эгина сиял оранжевым и пламенел розовым, околдовывал, манил, пел.
Розовые облака, ползущие по клинку, не давали никому усомниться в том, что вот она, моя прекрасная погибель. Никому.
Длиннорукий мальчишка, бывший в том отряде самым впечатлительным, зазевался и умер вторым, рухнув под копыта Резвому.
Люди Багида были свежи, но Эгин был гораздо искуснее. Даже жуткая, нечеловеческая усталость, которая овладела им после бегства из Серого Холма, не сломила аррума.
Возничий пробовал достать Эгина клинком. Тщетно. Эгин отсек ему правую руку вместе с мечом, и тем дело кончилось. Душераздирающий стон и кровь, которая кажется в темноте такой же черной, как воды Ужицы.
«Нет, этот уже не противник».
Эгин опустил меч, давая предплечью короткий отдых. А что остальные? Как вдруг у самого уха Эгина просвистела разящая сталь чужого кинжала. Подарок одного из тех, что стояли теперь поодаль, предательски покинув товарищей. Мужика с щегольскими усами.
«Трое мертвы, но остальные четверо не отдадут свои жизни по дешевке», – пронеслось в голове Эгина.
Следующий кинжал вошел в шею Резвого, и тот встал на дыбы, оглашая окрестности обвинительным ржанием.
Четверо смогли перебороть и завораживающее сияние розового клинка, и парализующий волю страх перед этим ночным всадником с бесстрастным лицом восставшего из мертвых. Они пятились от реки в сторону подлеска. Толстяк каким-то чудом успел подобрать свой колчан со стрелами и теперь налаживал стрелу.
Понимая, что его положение, несмотря на троих убитых, отнюдь не блистательно, Эгин пришпорил коня и заложил немыслимый вираж, думая о том, как бы посподручнее спешиться. Ибо если лучник уложит-таки его коня и тот упадет, придавив седока своей тушей, ему конец. Хочется ли ему возложить свое сердце на алтарь хаоса?
4
Конь плохо слушал всадника. Кинжал, впившийся в его шею, был для Резвого гораздо более серьезным аргументом, чем шпоры Эгина. Он то и дело становился на дыбы и был явно не прочь скинуть аррума. Резвый ни за что не хотел идти вперед. Ни за что не хотел поворачивать вправо с тем проворством, какого требовал от него Эгин.
– Пошел, пошел! – в бессилии заорал Эгин, понимая, что если он сейчас же не ринется к занимающим оборону у зарослей терна людям Багида, его конь, поймав телом еще пару кинжалов и десяток стрел, падет без сил.
«Пожалуй, у меня есть две секунды на то, чтобы спешиться. И пустить в ход метательные кинжалы. Нужно отдарить подарочек тому усатому кретину».
Просвистела стрела.
«Косые… пьяные… скоты!» – ревело все внутри Эгина.
От былого хладнокровия не осталось и следа. Ведь хладнокровие отнюдь не безразмерно. И хотя Эгин хорошо знал, что бешенство – самый коварный союзник воина в битве, поделать он ничего не мог. Слишком много черной накипи зла оставили на сердце Эгина сегодняшний день и вчерашняя ночь. Даже терпению аррума не сдержать этого напора презрения и ненависти. Что ж, плотина рухнула, милостивые гиазиры!
– Скоты! – ревел Эгин, покидая седло в головокружительном прыжке.
Первый кинжал, пущенный его рукой, попал в цель. Не столь точно, как в фехтовальном зале, но для багидовых ублюдков, не отягощенных латами, сошло и так. Послышался чей-то сдавленный вскрик. «С усатым, кажется, покончено».
Но тут предательская темнота раскрылась навстречу Эгину стрелой. Мощной, тяжелой стрелой, выпущенной из крепкого тисового лука. Нагрудник вроде бы выдержал, но Эгин на ногах не устоял. Здравствуй, сырая трава!
5
Никто не подошел к арруму, чтобы, воспользовавшись временным замешательством противника, перерезать ему горло. Или хотя бы попытаться перерезать горло. Никто не пускал больше стрел. Не орал. Не охал. Не задирался. Только ржал поодаль раненый Резвый.
Эгин перевернулся на живот и замер.
Он не торопился вставать. В мишени он не спешил.
«Пожалуй, самое умное в моем положении – ползком добраться до ближайшего дерева, предварительно пустив в цель оставшиеся два кинжала. А еще раньше – сообразить, где они, эти цели».
Эгин осторожно поднял голову. В зарослях, откуда только что выпорхнула стрела – вот она, родимая, валяется подле его правого локтя, – были слышны звуки какой-то возни. Не слишком активной возни. Кажется, рухнуло тело. И снова тишина. Или просто показалось?
«Ишь как затаились, суки!»
Эгин приподнялся еще выше, занося руку с кинжалом для броска.
Только ветви чуть шевелятся. И все. Взор Аррума ослабел за этот день настолько, что Эгин не разглядел бы с пяти шагов и корову. Не бросать же наугад. Вдруг юркая тень скользнула среди кустов, и Эгин помедлил с броском. Что-то знакомое почудилось ему в низенькой верткой фигуре. Он снова вжался в землю. Человек-тень обернулся.
– Я говорил! Хозяин – Большая Сила! Он живая, я так и думал!
«О Шилол! Это всего лишь Кух! Хотя отчего „всего лишь“? Если те трое мертвы, значит, отнюдь не „всего лишь“!»
– Не стрелять меня, я слуга господины! – бодро заорал горец, выскакивая на поляну и семеня в сторону Эгина, который от удивления даже забыл вернуть кинжал перевязи.
– Я их прибить до смерти! – засиял Кух, указывая в сторону терновых зарослей.
Опершись на руку Куха, Эгин поднялся, опасливо озираясь по сторонам. Потом посмотрел на Куха. Ни меча, ни кинжала, ни лука. Чистенький, ладно подпоясанный, дыхание ровное. Он их что, придушил, что ли?
– Нет, гиазира, я это… их убить через труба.
«Чего-чего?» – хотел переспросить Эгин, но лишь наморщил лоб и невольно вытянул шею вперед.
Не раздумывая, Кух завел руку за спину и снял с плеча некое малоприметное приспособление, скрытое коротким шерстяным плащом. Приспособление, звавшееся в Варане «шилоловым тростником», в Харрене «флейтой ноторов», а товарищами маленького Эгина по играм – «злой плевакой». Кух держал в руках трубку для стрельбы отравленными иглами.
6
– Ты хороший раб, Кух, – усмехнулся Эгин, когда они окончательно удостоверились в том, что ни одного багидова мужика – кроме того, которому Эгин отрубил руку, тот был без сознания – в живых не осталось. По крайней мере у брода.
– Правда? – недоверчиво спросил Кух. – А я думал, ты сердиться, что я к Черноногу не пошел.
– Раньше сердился, а теперь – нет, – сказал Эгин, чтобы не обманывать ожиданий своего спасителя. Если ему хочется, чтобы хозяин сердился, пусть думает, что он сердился.
– А ты больше в Серый Холм не ходить, ведь так?
– Так, – кивнул Эгин, с усилием забираясь в седло.
– А куда ходить?
– В Ваю, – бросил Эгин, собирая разметавшиеся по плечам волосы в пучок.
Он собирался уже вновь пришпорить многострадальное животное, чью неглубокую, к счастью, рану на шее ему пришлось перевязать собственной рубахой, как вдруг Кух зашикал, замахал руками и схватил коня за ухо. Тот стал как вкопанный и воззрился на Куха удивленно, не моргая.
– Нет, мы туда не ездить. Ваю съели. Все. Ваи нету. Ваю червяки съели и эти, костяная рука, там ходят везде-везде.
– А ты почем знаешь, что везде-везде? – Эгин недоверчиво склонил голову набок.
– А я что, я пока ты там Багида обнимать-целовать, решил в этую Ваю сбегать. Я там одно дело забыл. У тебя, там, высоко, в том доме.
Пришлось пропустить мимо ушей «обнимать-целовать». Про то, как он целовал в Сером Холме Багида, он расскажет своему новому рабу позже. Когда настроение будет получше, а сил – побольше. Сейчас его интересовала судьба Ваи. Тем более что его худшие предчувствия сбывались как по-писаному.
– Ну и что? – мрачно спросил Эгин. – Пришел, а потом? Потом они тебя по нужде отпустили, эти твои «костяная рука»?
– Не отпустили, господина. Я у них не спрашивал. Я сам ушел, – недоуменно пожал плечами Кух.
7
Стоять вот так у брода и беседовать о том о сем было опасно.
Поэтому выяснять прочие подробности, касающиеся судьбы захудалого города, сметенного с лица земли исчадиями Хуммера вместе со своими жителями, пришлось уже в пути.
Они переправились через Ужицу. Эгин ехал в седле, а Кух вел коня под уздцы, как и положено рабу.
– …И теперь я разом с гиазирой пойдем к мой народа, – так подытожил Кух свою повесть о гибели города, который успел стать Эгину почти родным.
– Пожалуй, у нас просто нет другого выхода, – задумчиво отвечал Эгин, удрученный этой горькой, но очевидной истиной.
В череде бессмысленных и жестоких смертей было трудно отыскать что-то утешительное. Но, чтобы не падать духом, это следовало сделать обязательно. И утешение сыскалось. Есмар, Гнук, пес Лога, альбатрос Шаль-Кевр, Круст Гутулан и пол-Ваи были наверняка мертвы. Но Сорго, Лорма и еще половина Ваи все-таки выжили.
«Я еще видел, как они плыть, как тут костяная рука стали есть тех, что в пристани сидеть, – описывал это событие Кух. – Съели двенадцать людей, а больше никого не было».
«Что сейчас поделывают спасшиеся счастливчики на бесплодных западных скалах? Верно, оплакивают погибших. Что сейчас поделывают Сорго и Лорма? Пьют гортело на ужине Прокаженного? Или, наоборот, они сами на ужине Прокаженного выполняют роль первой и второй перемены блюд?»
При мысли о Прокаженном правая рука Эгина отпустила уздечку и рванулась к груди. «О, милостив день!»
Медальон Лагхи Коалары по-прежнему был на своем месте. Медальон находился подле сердца. Это значило, что по крайней мере одно из заданий гнорра имеет шансы быть выполненным.
И еще одно обстоятельство втайне радовало Эгина. Как бы там ни было, а теперь он окончательно простился с мыслью о том, что попал в ссылку, где он просидит до конца своих дней, отирая пыль со своего немотствующего «облачного» клинка.
8
– Моя провести, твоя носа не подточит! – прошептал Кух, когда дорога, змеившаяся среди холмов, открыла им вид на Кедровую Усадьбу. Обычный, но жуткий вид. – Пойдем через кладбище.
Кух указал на неприметную тропку, отходившую от дороги вверх. Эгин выразил свое согласие молчаливым кивком. Кладбище так кладбище. Лишь бы не Кедровая Усадьба.
Эгин не любил гулять по кладбищам ночами. И даже ходить мимо них. Хоть бы и днями. Несмотря на то что еще в Четвертом Поместье немало испытаний будущих офицеров так или иначе были связаны с кладбищами, даже они не смогли избавить Эгина не то чтобы от страха, но от отвращения.
Тропка стремилась вверх круто и своенравно. Пришлось идти медленно, ведя коня под уздцы.
Резвый был теперь более обузой, чем помощником, но Кух обещал, что очень скоро они выйдут на одному ему известную тропу, где можно будет снова ехать верхом. Причем ехать вдвоем, ибо Кух надеялся, что хозяин возьмет его к себе в седло.
– Почетное дело – сидеть рядом с гиазирой!
Эгин не возражал. Кух был настолько тщедушен, что доставить горцу такое удовольствие было не сложно ни ему, ни Резвому.
9
Кладбище было обширным и на редкость мрачным.
Говорят, что кладбищенская тишина не сравнится ни с какой другой. Но тишина кладбища близ Кедровой Усадьбы была нестойкой. Ежи без устали перебегали тропинку и фыркали. Настойчиво клекотали хищные птицы и ухали филины. Какой-то небольшой, но норовистый зверь возился в кустах. С чем это он возится?
Очень скоро Эгин сообразил, в чем причина такого необычайного ночного оживления животных, насекомых и гадов.
А дело было вот в чем. Тела тех, кто погиб намедни в Кедровой Усадьбе, были снесены сюда, но не похоронены. Их сердца прихватили с собой костерукие, а их тела, дабы они не загромождали усадьбу, похоже, навсегда лишившуюся нормальных хозяев, люди Багида принесли сюда и свалили в кучу. Не сочтя нужным хоронить. Не сочтя нужным сжигать. Словно туши павшего от «серого ветра» скота. Есть, стричь шерсть и доить нельзя, хоронить лень.
Впрочем, есть было можно. Вот две желтые горные собаки трудились над трупом кого-то из домочадцев Круста Гутулана. А семейство хорьков свежевало чью-то руку.
Если бы отвращение было свойственно Эгину, он бы поморщился. А так он просто пожал плечами.
– Я говорить, что Багид сам дерьмо. И люди его – дерьмо. Мясо закопать ленивые.
– Какая проницательность, Кух! Какая проницательность! – вздохнул Эгин, с надеждой глядя туда, где оканчивался пиршественный зал под открытым небом и начинались глухие кусты, пробитые нужной им тропой.
Эгин догадывался, что отнюдь не все трупы обитателей Кедровой Усадьбы лежали здесь, что некоторая их часть наверняка пошла на «переделывание».
10
– А что, твой народ не будет возражать, если мы придем к нему? – спросил Эгин.
– Если мы с тобой придем, значит, мой народ это хотеть.
– Значит, может и не захотеть? – устало поинтересовался Эгин, у которого кровопролитие и мысли о нем вызывали теперь только одно чувство – чувство тупой апатии.
В самом деле, сколь бы ни было приятным дело, каким ты занят, все равно рано или поздно твоя радость оканчивается усталостью и скукой. Даже любовь. А уж если это дело неприятно… Приятно ли это – рубить, колоть, бить, резать, рвать зубами, стрелять в лицо и спину? И делать это беспрерывно?! Бесконечно?! Днем и ночью?!
– Значит, если твой народ не захочет нас принять, он попытается перестрелять нас при помощи таких вот трубок, как та, что висит у тебя за спиной?
– Не-е, мой народ не стрелять по гиазирам. Если он не хотеть, мы его просто не найти. Даже я не найти. И трубы у него нету. Это у один меня есть такая, – одновременно гордо и смущенно отвечал Кух, ласково поглаживая свое необычное оружие.
– Так ты счастливец, Кух! – с облегчением сказал Эгин. По крайней мере с горцами вздорить не придется. Возможно, с ними даже не доведется встретиться.
11
Однако, сам того не желая, Эгин наступил на больную мозоль своего нового раба и, в общем-то, спасителя.
История, которую поведал Эгину Кух, удивила и позабавила аррума в равной мере. Но главное, отвлекла его от мыслей, которые становились мрачнее и мрачнее с каждой минутой, по мере того как осознание действительных последствий произошедшего на Медовом Берегу занимало свое законное место среди общего разброда его мыслей.
Вот что рассказал Кух.
Именно эта труба, которая сейчас висит у него за спиной, и была причиной его изгнания из родного племени.
Кух переживал свою отверженность долго и тяжело, и даже жена толком не привила ему вкуса к жизни вне гор, вдали от родных очагов. Но гордость Куха была никак не меньше его патриотизма, и потому он стоически терпел все тяготы, связанные со своим положением изгоя, не желая поступиться своим изобретением.
Более трех лет назад после череды долгих и мучительных опытов с иголками и трубками сыну горшечника Куху удалось воплотить идею «стрелятельной трубы» – или «трубки для стреляния», как выражался он сам – в жизнь.
Тогда ему было всего-то пятнадцать лет. Жертвами первой трубы пали две соседские курицы, околевшие тотчас же после того, как отравленная игла впилась в глаз одной и в задницу другой.
Кух, довольный таким блистательным результатом, направился прямиком к Сестре Большой Пчелы, чтобы сделать свои идеи достоянием всех Воинов Пчелы. Чтобы поделиться своим изобретением со всеми членами племени, которое питалось преимущественно охотой. Но вместо благодарности Кух заслужил лишь оплеуху от Сестры Большой Пчелы и презрение соплеменников. В конце концов он был с позором выдворен из племени.
Чтобы рассеять удивление Эгина, Куху пришлось совершить путаный экскурс в историю нравов своего народа. Его соплеменники, объяснял Кух, знали лишь одно оружие – меч. Но меч был для них чем-то гораздо более важным, чем просто оружие. Он был стержнем существования каждого мужчины. Его честью и достоинством. Его мужской гордостью. Его красой и силой. Его братом и учителем. И, кстати, пропуском в Мир Обильной Еды.
По сути дела, горцы знали всего два сакральных понятия, которые наполняли их жизнь живительной влагой сверхъестественного. Первым был меч, а вторым – пчелы и поставляемый ими мед. Все, что касалось этих двух вещей, было опутано догмами, предрассудками и суевериями. Все прочее было лишь приправой к мечам, пчелам и меду.
Таким образом, изобретение Куха было воспринято его соплеменниками как посягательство на святыни.
«Ты просто трус. Храбрый ходит с мечом, а не с трубой», – заключила Сестра Большой Пчелы, когда Кух отказался выбросить свое изобретение и забыть о нем навеки.
Семья Куха тоже настаивала, чтобы он готовился к жизни с мечом. Мечом для охоты. Мечом для войны. Мечом для рубки хвороста. То же самое говорили и соседи. Но Кух продолжал упорствовать, как то свойственно юношам в его возрасте.
Очень скоро для Куха настал весьма ответственный момент: вместе со своими немногочисленными одногодками он должен был пройти обряд инициации, после которого ни у кого больше не возникло бы сомнений в том, что Кух, сын горшечника, – мужчина. Притом настоящий мужчина, а не какой-нибудь трус с деревянной трубочкой и отравленными иглами.
После обряда ему должны были пожаловать меч, загодя выменянный его родственниками у людей Багида на мед. Убийство желтого медведя было частью обряда – взыскующие мужественности юноши должны были завалить и убить вдесятером этого опасного зверя при помощи рогатин.
Вот там-то Кух и допустил непростительную оплошность.
В какой-то момент ему показалось, что косолапый вот-вот одержит верх. По словам Куха, он боялся не за себя, но за жизни своих товарищей. Он достал свою заветную трубку и выпустил в разъяренный медвежий оскал полдюжины отравленных иголок. Этого было более чем достаточно. Медведь захрипел и, захлебываясь почерневшей слюной, упал на землю мертвым.
Но товарищи не оценили мужества Куха и проявили вполне обычную в таких случаях неблагодарность.
Ничтоже сумняшеся они рассказали обо всем старейшинам, а затем и Сестре Большой Пчелы. Это был последний день Куха в родном племени…
Кух отказался умереть в горах, хотя именно на этом настаивали его отец и мать, не желавшие навлекать позор на свой честный род. А потому, получив довольствие на три дня пути и немного меду в наглухо запечатанном воском горшке, Кух был взашей вытолкан прочь в долину, где, по словам Сестры Большой Пчелы, жили «такие же трусы, как и он».
Оканчивая свой рассказ, Кух не преминул заметить, что теперь «гиазира подарит ему меч и научит его им делать убей-зарежь». И тогда его соплеменники перестанут относиться к нему как к трусу и, может быть, разрешат ему иногда навещать родные места.
– Ведь правда, господина?
– Угу, – пообещал Эгин, проваливаясь в сон.
Кух, обнадеженный и очень довольный, бодрствовал до утра, отгоняя от Эгина мошкару.
