ГЛАВА 19
«Всякий, кто говорит «не могу», лжет».
Граф Калиостро
Август 1629
Бейджин ликовал — в распахнутые крепостные ворота на покрытом роскошным ковром скакуне въезжал грозный полководец владыки Поднебесной, У Сань — Гуй. Следом за ним на золоченой колеснице, в окружении личных императорских стражей под своды ворот вступил сумрачный, как февральское ненастье, Хранитель Пяти царств, опора трона Преславный и Всевеликий Юй Лун — Федор Згурский. Пришедшее с севера войско маньчжуров было разбито наголову, тысячи ограбленных до нитки мертвых тел остались на полях сражений кормом для воронья, толпы пленников следовали за гвардией владыки Поднебесной, и громадный обоз с трофеями, забивая дорогу в столицу, тянулся на много верст.
На площадке широкой лестницы перед императорским дворцом расторопные слуги водрузили золотой, усеянный множеством шелковых подушек, трон, на котором, встречая победителей, горделиво восседал Чун — Джень — Желтый император. Глядя на повелителя великой страны, кто бы сейчас осмелился сказать, что два с половиной века тому назад его предок — крестьянский сирота — по милости настоятеля одного из монастырей облачился в оранжевое одеяние монаха, чтобы собирать милостыню для обители. Сейчас на государе не сверкало золотом лишь то, что блистало и переливалось драгоценными каменьями.
Командир телохранителей поднял руку, и всадники эскорта остановились, не смея переступить запретной черты. У Сань — Гуй спешился и через двор пошел к трону. Лишь Юй Лун остановил колесницу у самых ступеней. Желтый император хлопнул в ладоши и несколько мускулистых невольников, возглавляемых осанистым казначеем, вынесли и поставили у трона два тяжеленных сундука. Казначей отпер их и поднял крышки. Сияние разлилось над сокровищами.
— Это лишь небольшой дар, который я преподношу вам, о храбрейшие и могучейшие из воинов, — в знак признательности за победу над маньчжурами. Моя благодарность не будет знать границ. Конечно, по древнему обычаю, кроме этого вам принадлежит десятая часть всех трофеев и право сделать выбор сразу после меня. Также я дарю вам треть маньчжурского полона — судите и милуйте по своему усмотрению. Если у вас есть еще какие — нибудь желания, я с радостью исполню их.
Повелитель Китая глянул на командующего, затем перевел взгляд на Юй Луна:
— Я жду твоих слов, мой друг.
— Владыка Поднебесной, государь — надежа! Я недостоин всех этих богатств. Ни в великом сражении, ни в малом бою, ни даже в схватке грудь в грудь — ни разу я не выехал во чисто поле, саблей не махнул на пути ворога. Точно вызолоченный столб, стоял в стороне, и даже когда гибли воины стражи моей, мне в сечу ворваться не дозволялось.
— Юй Лун, — владыка Поднебесной покачал головой, — то, что было по силам моим воинам, они совершили под мудрым командованием у Сань — Гуя. Твое же присутствие знаменовало победу. Ты сделал для нее не меньше, а даже больше всех моих людей, вместе взятых. Не отвергай предложенные сокровища! Скажи еще, что ты желаешь, дабы мог я тебя наградить на славу!
— Я желаю вернуться домой!
Император изобразил огорчение на лице:
— Зачем, Юй Лун? Разве там, в далеком северном краю твой дом? Разве там ты удостоен славы и почета большего, чем здесь? Скажи, что влечет тебя вдаль? Белый царь хотел торговать со мной, и я дал ему самые выгодные права и условия для торговли. Если ты скучаешь по друзьям — скажи: я велю написать Белому царю, чтобы он прислал их. Если там, далеко за Серединным хребтом, у тебя осталась женщина, я сделаю так, что повелитель московитов пришлет сюда и ее. А хочешь, можешь выбрать любую из здешних красавиц или десять, или сколько тебе будет нужно. Каждая будет рада взойти с тобой на ложе. Скажи только.
— Нет.
Насурьмленные брови императора чуть дрогнули:
— Что ж, пойдем со мной, Юй Лун. То, о чем мы говорим, не следует знать посторонним. — Он поманил к себе одного из евнухов, что — то шепнул ему, пересел с трона на крытые балдахином носилки и, оставив стоящую во дворе процессию ждать, направился во внутренние покои дворца.
Стражники закрыли за владыкой и могущественным Юй Луном тяжелые бронзовые двери и заслонили их собой, готовые убить любого, кто осмелится приблизиться.
— Скажи начистоту, мой драгоценный друг, — начал император, — разве тебе плохо здесь?
— Чего уж… Почета и славы тут с избытком. Богатства — и за год не счесть. Но только пойми — там я сам по себе. Бывало, что на удачу рассчитывал, но все более — на удаль свою, на руку крепкую, на ловкость и ратное умение. А в твоих землях» что ж? Ни дать ни взять — икона ходячая.
— Юй Лун, ты слишком драгоценен, чтобы подвергать жизнь свою опасности. Белый царь не понимает этого, но мы… — Он взял с сервированного лакового столика расписную фарфоровую чашечку с ароматным напитком. — Утоли жажду. Путь был долгим. Как у вас говорят, здрав будь!
Федор Згурский поднял чашу, сделал пару глотков и почувствовал, как Желтый император и комната в дорогом убранстве начинают расплываться.
— Опоил! — выдохнул он, пытаясь выхватить саблю. Но руки обвисли, точно у набитой тряпками куклы.
— Ты сейчас уснешь, Юй Лун, — продолжал Чун — Джень. — Напиток не опасен для тебя. Ты уснешь и проспишь целый день. Затем проснешься, мучимый жаждой. Этот волшебный подарок макового цветка дает возможность нашим мудрецам, умеющим заговаривать сны, рассказать, что здесь — твоя настоящая родина, и ты нужен ей, необходим. И пока не поймешь этого, Юй Лун, день за днем станешь утолять жажду этим напитком. Но лучше, если уразумеешь это скоро.
Он вновь хлопнул в ладоши, из — за украшенных павлинами шелковых занавесей беззвучно появились могучие императорские телохранители.
— Отнесите Юй Луна в его дворец! И пусть без моего личного повеления никто не войдет в его покои!
Он развернулся, теряя интерес к происходящему, открыл дверь и вышел на широкую площадку дворцовой лестницы.
— Огласите всем, что Хранитель Пяти царств остается с нами!
Юй Лун лежал в своей постели, и жидкобородый сановник, в расшитом одеянии, сидел у его изголовья, втолковывая напевным голосом:
— Ты плоть от плоти и кровь от крови…
Мир плыл вокруг Федора Згурского, ему казалось, что видит он все ясно, слышит и ощущает, вот только не может двинуться, как будто живой лежит на дне реки, и речные волны, сменяя друг друга, катятся в неведомую даль.
— Ничто для тебя не имеет цены, — слышал он сквозь эту «воду». — Только судьба Поднебесной и ее великого правителя…
Яркие картины, невесть откуда взявшиеся, точно цветные рыбки, плавали вокруг. То вдруг древний город, красавица, провожаемая толпой плакальщиков, и сам он на коне, с копьем в руках гонит жеребца к пещере, в которой поджидает красавицу страшный дракон. То вдруг картинка исчезает, и уже не понять — витязь ли он или огнедышащее чудовище. И будто схватка, но, только на душе спокойно и радостно, как не бывает в бою.
А затем — новая сцена: могучие стены Бейджина, град стрел сыплется на атакующих, и будто бы он ведет горстку храбрецов на штурм неприступных ворот. А стрелы падают густо, и воздух наполнен их шелестом, точно майская ночь — песнею цикад. Его воины падают и падают, и нет другой защиты, кроме как за железным щитом диковинного вида пушки. И чувствует он, как закипает все внутри, безнадежная ярость собирается в ком, такой осязаемый и плотный, что и потрогать можно, когда б ни страх ожечься. Был этот шар с двенадцатифунтовое ядро, вот стал с головку от булавы, с кулак… И вдруг — точно на выдохе сжатая едва ли не в горошину ярость вырывается из его груди, и в следующий миг ворота разлетаются в щепы, сгорает в дым древесина, плавятся бронзовые накладки, стекают железным дождем стальные запоры.
«Когда Юй Луну не отворяют ворота, он открывает их пламенем», — молнией блеснула оброненная когда — то фраза одного из царедворцев, но времени обдумать ее не было. Выхватив саблю, Юй Лун вел за собой в бой остатки своего войска в странных, не защищающих от стрел нарядах с непонятным оружием в руках — то ли мушкетами, то ли копьями.
Потом вдруг все исчезло, и он увидел склоненное лицо Лун Вана.
— Ты как всегда добился своего, мой неистовый внук, и сам загнал себя в западню. Что ж, доволен ли ты?
Федор Згурский разомкнул уста, чтобы ответить, но слова точно не желали покидать его грудь.
— Можешь не отвечать, я вижу. Каждый день преподносит свой урок, но вот учиться или не учиться — воля рожденного в поднебесном мире. Время понять, чему научился ты. Знаешь ли теперь, где дом твой?
Згурский вновь зашевелил губами.
— Он что — то говорит? — властно раздалось над ним.
— Да, о повелитель. Он молвил «там», но, увы, мне неведомо, что сие означает.
— Ты что же, по сей день считаешь, что дом твой в Москве? Из — за чего? Из — за какой — то смертной женщины? Совсем как в тот раз.
Помнишь, когда ты стал из дракона воином, чтобы завоевать никчемную принцессу? Помнишь ведь, как ты сражался сам с собой в пещере? Это было забавно.
— Мой дом там, — уже громко и уверенно заявил воевода. —
|Там суженая моя и дети мои. Там сердце мое.
— Что он говорит?
— Он шевелит губами. Мы не в силах разобрать его речей, — огорченно вздохнул заклинатель снов.
— Нельзя быть таким упрямцем, Юй Лун, — покачал головой его собеседник. — Впрочем, Луны — все упрямцы. Но ведь это твой путь — ты должен пройти его. И что бы ты ни делал, ты снова будешь возвращаться на него.
— Я вернусь домой, — жестко, не допуская противоречий, объявил Федор Згурский.
— Не вернешься. Русского витязя опоили. Как последний дурак, он попался на уловку, о которой тут знает любой оборванец за городскими воротами. Не вернешься. Каждый день, покуда не поймешь, что здесь, и только здесь твой дом, ты будешь пить свой медленный яд. Но даже если сойдешь с ума, кто будет знать об этом? Главное для Чун — Дженя, чтобы ты был жив, мой дорогой внук. И находился здесь. Пока это так, никто не посмеет угрожать его власти.
Федор Згурский почувствовал, как ярость начинает закипать в нем, обжигая нутро, коверкая человеческое тело и превращая его в пламень. Казалось, будто кожа раздвигается, пропуская острия шипов, и становится твердой, будто железной.
— Кажется, у него жар, — объявил сидевший у изголовья ученый муж. — Он весь дрожит.
Згурский не слышал его. Он ощутил, что сжигавший его пламень уплотняется, будто кто — то уминает огонь руками. Резкий выдох…
Август 1629
Казачий атаман Варрава, на обратном пути выполнявший обязанности походного воеводы, подбросил в огонь смолистую ветку и уставился на взвившиеся языки костра, будто высматривая пляшущую в них саламандру. Его спутник — один из лихих казачьих ватажников, — обойдя выставленные около лагеря заставы, присоединился к атаману, чтобы скоротать ночные часы.
— До Москвы, поди, верст пятьдесят осталось? — слушая, как потрескивают шишки, проговорил Варрава.
— Может, и поменее. Верстовые — то столбы по сей день где стоят, а где повалены.
— Может, и поменее. К вечерне, с божьей помощью, уже в столице будем.
— А то. Ежели посол со свитой в лесочке до полудня тешить пузо не будут, непременно доберемся!
— Кто ж им даст? — усмехнулся Варрава.
У костра повисло долгое томительное молчание. Атаман подбросил хвороста, пошевелил палкой уголья и тяжко вздохнул.
— Что печалишься, батька? Нешто все об воеводе?
— Кому воевода, а кому и братец названый. Тебе, паря, невдомек, а нас в былые годы как — то чуть на одном суку не вздернули. С той поры спина к спине против любого ворога. А теперь вон оно как…
— Ну так не сгинул же брательник твой. Сам же видел, как его тамошний царь обхаживал да одаривал! Здесь ему бы такого вовек не снилось!
— Снилось, не снилось… Пустое гуторишь! Что я теперь жене его говорить стану? Что мужик ее в чужедальнем краю на злате — серебре ест, в шелках да на перине лебяжьей спит? А для нее — прощай, Маруся?
— А чего там говорить. Как есть, так и сказывай. Он же обещал воротиться? Стало быть, и говори — обещал воротиться. А бабье дело — ждать.
Ватажник замолк и прислушался:
— Кажись, ветка хрустнула. Никак, идет кто — то! Варрава приподнялся, кладя руку на эфес сабли:
— А ну, живая душа, отзовись! Не балуй!
— Я это, — послышалось из тьмы.
— Чур меня, — прошептал атаман.
— Никак, дух лесной озорует! — вторил ему ватажник, осеняя себя крестом.
— Расточись, навь злая, наущение сатанинское! — одной рукой вытягивая саблю, другой сжимая в кулак нательный крест, крикнул Варрава.
— Угомонись, Егорий! Пошто на брата названого оружие поднимаешь? Мы с тобой кровью повязаны, крестами менялись!
На освещенную костром прогалину вышел кряжистый мужчина в длинном золоченом одеянии, расшитом драконами:
— Вот он — крест твой! Узнаешь?
Стрельнувший в небо язык пламени высветил простенькое серебряное распятие, лежащее на ладони.
— Батюшки — светы! — ошеломленно прошептал Варрава. — Никак, и впрямь Федор! Да как же ты нас догнал, друг сердечный?
— И сюда как мимо сторожи прошел? — недоверчиво оглядывая командира, спросил ватажник.
— Эх, други верные. И рад бы сказать — да нечего. Сам не пойму. Сдается, днем еще в Бейджине был.
Середина мая 1924
Скороходов заложил руки за голову и с нескрываемым торжеством поглядел на развернутые перед ним газеты. Исчезновение финансового магната всколыхнуло столичную прессу. Париж — слишком ветреный город, чтобы интересоваться одной и той же новостью больше трех дней, если, конечно, она не цепляет всех и каждого за карман. Но в то же время Париж столь велик, что в нем всегда отыщется какой — нибудь борзописец, жаждущий составить себе имя на трескотне, которую он сам величает «журналистским расследованием».
Великий город не обманул надежд и на этот раз. Скороходов вновь обратился к статьям, публикуемым из номера в номер: «Генерал Згурский — опасный убийца, расстрелявший мирную демонстрацию!», «Генерал Згурский спешно покинул Францию с молчаливого разрешения Сюрте!», «Генерал Згурский прячет золото Рафаилова в Европе!» и в бравурном тоне — «Доблестный комиссар Рошаль намерен прижать русского убийцу к стенке!».
«Одна и та же подпись — Вилли Спичек. Судя по фамилии, чех. Хотя в Париже и в прежние — то годы, точно в Ноевом ковчеге, легко было встретить всякой твари… Так что чех вполне может оказаться своим же русским с нелепым псевдонимом. Главное теперь — найти его и накормить до отвала развесистой клюквой. Судя по опусам, он не из привередливых. Только дай — съест с руками». — Дмитрий Дмитриевич поднялся из — за стола и вызвал горничную.
— Благодарю вас, мадемуазель. Газеты мне больше не нужны.
— Желаете еще что — нибудь? — заученно поинтересовалась гостиничная прислуга.
Скороходов достал из кармана банкноту.
— Я бы хотел посекретничать с вами. Вы ведь коренная парижанка?
— Да, мсье.
— И конечно же, следите за всеми любовными скандалами?
— Понимаете, мсье… — замялась служанка.
— Понимаю. Любопытство — не порок! Если бы Ева не была любопытной, а Адам — сговорчивым, они бы по сей день гуляли под руку по Эдему. А мы и вовсе бы не появились на свет.
Парижанка улыбнулась.
— Что вы хотите знать, мсье?
— Вы слышали о русском миллионере Рафаилове?
— Том самом, который недавно исчез? Разумеется!
— Прекрасно! А до того, как он пропал — знали о нем?
— Богатые люди всегда на виду, — уклончиво ответила горничная. — А зачем вам это, мсье?
Скороходов поманил ее к себе и тихо сказал:
— Вы умеете хранить секреты? За приличное вознаграждение…
— О да, конечно, мсье! — косясь на деньги в руке состоятельного жильца, кивнула девушка.
— Я частный детектив. Некоторые люди, с которыми мсье Рафаилов вел дела — там, за океаном, — крайне недовольны его таинственным исчезновением. Они бы хотели знать все детали и подробности. — Скороходов аккуратно вложил купюру в кармашек фартука.
— О! Всегда рада помочь! Рафаилов приезжал к нам в отель раза три.
— «Риц» — замечательная гостиница, но останавливаться в нем, имея особняк на Елисейских полях?
— Мсье, я не сказала, что он останавливался! Он приезжал сюда к одной даме.
— О, прекрасно! Что за дама?
— Я смущаюсь, мсье…
— Сто франков помогут преодолеть ваше смущение?
Горничная кивнула:
— Это русская. Известная певица. Простите, я не выговариваю их нелепые фамилии, но у меня есть визитная карточка.
— Мадемуазель, я прошу вас, принесите ее!
— Но она дорога мне…
— Мы решим этот вопрос.
Горничная выскользнула за дверь, и SR–77 удовлетворенно потер руки:
— Это уже что — то! Да нет, не что — то, а нечто!
— Вот, — быстро вернулась служанка.
«Елизавета Завьялова» — гласила изящная надпись на картонном прямоугольнике. Дмитрий Дмитриевич на секунду прикрыл глаза — перед ним сами собой возникли штудированные еще в Москве папки личных дел. «Елизавета Завьялова, в девичестве Смоленкина. Третьим браком замужем за генералом Кандауровым». «Генерал — майор Кандауров Александр Васильевич. Войну начал командиром 15–го Грузинского гренадерского полка…»
«Как славно! Вот и мотивчик отыскался. Генерал Кандауров тяжело болен, того и гляди, отдаст Богу душу. А женушка его встречается, вернее, до недавнего времени встречалась с мсье Рафаиловым. Когда его высокоблагородие Александр Кандауров командовал грузинцами, во главе соседних Мингрельских гренадер стоял как раз Згурский. Так что вполне убедительное для французов шерше ля фам. Неукротимый русский убийца желает отомстить подлому совратителю за соблазнение жены боевого товарища. Очень хороший повод!»
— А скажите, мадемуазель, мсье Рафаилов случайно не оставлял в номере каких — нибудь записей? Быть может, присылал букет с открыткой?
— Увы, мсье. Дама действительно всякий раз получала прекрасный букет, но, к сожалению, не осталось ничего.
— Жаль. Ну да ладно. Получите сто франков — вы честно их заработали. Надеюсь, я и впредь могу рассчитывать на вашу помощь?
— Всегда к вашим услугам, мсье.
Как только закрылась дверь, Скороходов вытащил бумажник и пересчитал купюры. Распоряжение Центра было несколько двусмысленно: «Деньги экономить, но при необходимости тратить без стеснения».
Так. Что мы имеем? Что у Рафаилова имелась пассия, мы установили. Значит, могла быть и переписка. Кому, как не любимой женщине, эта пиявка могла поведать о своих опасениях? Лучше всего было бы получить на руки настоящее письмо к госпоже Завьяловой от любящего ее имярека. Но даже, если таковое и существует, вряд ли дама держит его на виду и готова с ним расстаться. Но можно ведь помочь исчезнувшему миллионеру в написании прелестного образчика эпистолярного жанра, который станет гвоздем очередного номера «Пари трибюн».
Скороходов накинул легкий плащ, захлопнул номер и отправился к лифту: «Нужен почерк. Хотя бы страничка. Вероятнее всего, таковая найдется в особняке. Конечно, там была полиция и все бумаги опечатаны. Но ведь это только деловые бумаги. Не может быть, чтобы в доме не осталось каких — нибудь черновиков, записок… Чем черт не шутит — мемуарных рукописей! Этот самый Спичек упоминал, что Рафаилов окружил себя китайскими слугами — с ними всегда можно найти общий язык. Особенно когда рядом нет хозяина. Если история про частного детектива сработала здесь, то уж там непременно сработает!»
Скороходов кинул швейцару ключи и, распорядившись подогнать автомобиль, стал привычно разминать пальцы. Еще в гимназии ему удавалось так копировать различные почерки, что никто — даже сами владельцы — не могли отличить оригинал от подделки. На новой службе этот талант пришелся очень кстати.
Блестящий, словно вымытая галоша, черный «форд» промчался под Триумфальной аркой и повернул направо — в сторону Сены. Ехать было недолго. Здесь, в глубине ухоженного английского сада, скрытый от любопытных взглядов, стоял Пти — Буйон — помпезный особняк эпохи Наполеона III. До войны он принадлежал великому князю Константину Александровичу, но был куплен за бесценок мэрией у ближайших родственников убиенного, а затем полностью — со всем имуществом, картинам и коллекцией бронзы — продан миллионеру Рафаилову. Втридорога, но за половину реальной цены.
Скороходов остановил автомобиль у массивных чугунных ворот и нажал кнопку звонка. Спустя несколько минуту калитки появился человек. Вилли Спичек не солгал: внешность привратника недвусмысленно свидетельствовала о его происхождении.
— Вы говорите по — французски?
— Осень плохо понимать.
— Английский, немецкий, русский?
— Анлиский — да. Что нужно господин?
— Я — частный детектив. Меня наняли очень влиятельные люди. Их интересует, куда пропал твой хозяин.
— Я не знать. Полиция никого не велеть пускать.
— Хорошо — хорошо, — внутренне досадуя, согласился SR–77. — Она делает свое дело, я — свое. Разговаривать тебе разрешили?
— Кроме дел хозяин.
— Это уже хуже. Но вот что. — Скороходов сделал паузу. — Как тебя зовут?
— Лай Гун, благородный господин.
— Так вот, Лай Гун, у нас тут есть одно странное письмо. Мне нужно установить, написано ли оно твоим хозяином, или же это кто — то пытается вытянуть деньги из нанявших меня джентльменов. Ты бы не мог мне принести что — нибудь, написанное рукой мсье Рафаилова? Но только обязательно — его собственной рукой.
— Полиция все забрать.
— Совсем все? Неудачно, ах, как неудачно! — Дмитрий Дмитриевич демонстративно вытащил из бумажника сотенную купюру.
Китаец задумался.
— Есть меню, хозяин составлять надень рождения.
— Неси, — внутренне радуясь, кивнул Скороходов.
Лай Гун отсутствовал не более пяти минут. Когда «частный детектив» увидел то, что китаец называл меню, у него сердце забилось еще быстрее. Это был небольшой кулинарный трактат на семи страницах, в котором подробно описывались качества требуемых продуктов и подробная рецептура приготовления блюд.
— Спасибо, приятель! — Скороходов, точно опасаясь, что слуга передумает, выхватил рукопись и протянул деньги.
— Найдете дорогой хозяин — скажите, мы его ждем!
— Обязательно.
«Детектив» бросился к автомобилю.
— Отец будет доволен, — вслед ему по — французски без малейшего акцента прошептал Лай Гун.
Майское небо едва начало темнеть, когда Дмитрий Дмитриевич Скороходов промокнул чернила на листе пятифранковой бумаги и с улыбкой стал перечитывать текст, вышедший из — под его пера:
— …«Особое же опасение вызывает у меня вовсе не твой муж, а этот неистовый зверь — генерал Згурский, — нараспев прочел он. — Как мне представляется, служба на Кавказе неисправимо повредила его рассудок. Он чувствует себя горским джигитом, желающим отомстить за честь кунака. Сегодня он был у меня, наговорил множество грубостей, сыпал угрозами… Любовь моя, это очень опасный человек! Он и головорезы, которыми он окружил себя, способны на все! Я теперь крайне опасаюсь подлой каверзы с его стороны. Тебе, мое сердечко, тоже следует поберечь себя — лучше всего уехать за океан. Я предоставлю нужную сумму. Всегда твой…» М — м–м! — причмокнул Скороходов, имитируя страстный поцелуй. — Душка! Теперь осталось подвесить сыр в мышеловку.
Он посмотрел на часы. В семь встреча с Тимошенковым. Как раз остается время доехать до отеля д'Арманьяк — там в кафе есть телефон.
Скороходов представил, как набирает номер и говорит взволнованно — проникновенным тоном:
— Алло, это «Пари трибюн»? Мне нужен ваш корреспондент Вилли Спичек. У меня есть для него чрезвычайно ценный материал о мсье Рафаилове и мсье Згурском!
Частный детектив положил исписанный лист под лампу: «К завтрашнему утру будет готово. Бьюсь об заклад, «Пари трибюн» не пожалеет за такую бомбу и тысячи франков».
Середина мая 1924
Рослый мужчина средних лет, в форме с ромбами высшего комсостава в петлицах, быстрым шагом спускался по лестнице здания Штаба Московского военного округа к автомобилю. Трое адъютантов спешили за ним.
— Товарищ командарм! Борис Михайлович! — наперерез военачальнику бросился человек в полевой форме военного медика.
Расторопные адъютанты ринулись защищать командарма от наглого просителя — им не впервой было остужать таких излишне прытких, желающих попасть на прием без предварительной записи. Старший адъютант закрыл собою командующего округом, на всякий случай держа руку на кобуре. Его товарищи ухватили медика под локти, не давая продвинуться дальше.
— Борис Михалыч! — не унимался тот.
— Ну — ка, постой. — Командарм Шапошников отодвинул подчиненного и подошел к задержанному. — Вот негаданная встреча! Сергей Владиславович, откуда вы? Какими судьбами? Отпустите его!
— Товарищ командарм, — начал адъютант. — А вдруг…
— Не волнуйтесь, — понимая, какое «вдруг» имеет в виду адъютант, успокоил Виконт. — Я не вооружен, можете проверить.
— Это сколько же мы с вами не виделись? — продолжал Шапошников.
— С осени шестнадцатого года. Перед моей контузией — последний раз. Без малого восемь лет получается.
— Вы, стало быть, на нашей стороне. Это хорошо. Это правильно! А знаете что, Сергей Владиславович? Я сейчас отправляюсь в Большой театр, там нынче супруга моя поет — составьте мне компанию. Заодно и поговорим, расскажете про свое житье — бытье.
— С удовольствием. Но… — Военврач указал на свою полевую форму.
— Ничего, пустое! В моей ложе вас никто все равно не увидит. А я уж как — нибудь по старой памяти перетерплю. — Шапошников поглядел на одного из адъютантов и скомандовал ему возвращаться. — Ну что ж, Сергей Владиславович, рассказывайте. Какими судьбами?
Шапошников подошел к автомобилю и, усевшись, указал доктору на место рядом с собой.
— Служу в Приволжском военном округе, — начал Виконт. — Как сами видите, в прежнем качестве. Сегодня только приехал.
— Где остановились?
— Пока нигде, — покривил душой доктор Деладоннель.
— Выходит, сразу ко мне? Можно сказать, с докладом?
— Точно так, товарищ командарм. Только, — он покосился на адъютантов, — мне бы доклад этот вам с глазу на глаз сделать. Вопрос, можно сказать, личный. Щекотливый.
— Ну хорошо, — внимательно глядя на старого знакомого, кивнул Шапошников. — В антракте доложите. — Лицо командарма приобрело жесткое деловое выражение. Всю радость от неожиданной встречи будто ветром сдуло.
Вскоре автомобиль остановился у колоннады Большого театра, и, приветствуемый билетерами, высокий гость со свитой проследовали в бывшую великокняжескую ложу. У входа в театр Виконт заметил красноармейца с непривычной для этих мест китайской внешностью, но не подал виду.
В Большом давали «Князя Игоря». Очаровательная Ярославна лирическим сопрано жаловалась, что все вокруг уныло, и ждала домой своего командарма.
— Давайте рассказывайте, что у вас задела, — отослав адъютантов, наконец обратился к доктору Шапошников.
— Не совсем у меня, — оглянувшись по сторонам, тихо начал военврач. — Видите ли, Борис Михайлович, так получилось, что я сейчас работаю в госпитале по линии НКВД, и больные у меня сами понимаете какие.
— Понимаю, — нахмурился Шапошников. — Так что ж, помочь тебе перевестись в Москву? В армейский госпиталь?
— Нет — нет, я не о том. Строго говоря, меня это дело вообще мало касается. Но я подумал…
— Сергей Владиславович, дорогой мой, сразу видно — не учат медиков как следует докладывать. «Меня не касается», «я подумал»… Говорите четко и обстоятельно: что, почему, отчего?
— Вот, полюбопытствуйте. — Виконт достал из кармана френча склеенный из кусочков лист бумаги, исписанный ровным гимназическим почерком.
— Что это?
— Приказ отыскать и препроводить в Москву Татьяну Михайловну Згурскую. Подпись, как можно убедиться, самого Дзержинского.
— Таню Згурскую? — Брови командующего округом удивленно взметнулись и над переносицей сложились две глубокие вертикальные морщинки. — Я и не знал, что она осталась в Союзе!
— Признаться, я тоже. Но приказ… Понимаете, один из моих пациентов… Ну, в общем, у него сильное нервное переутомление…
— Пьет, что ли, много? — перебил его Шапошников.
— Не без того. Так вот, во время приема пакет с этим приказом выпал из его кармана. Я поднял возвратить, а он взял, порвал и выкинул. Говорит: недавно ОГПУ приказало генеральшу Згурскую отыскать и в Москву отконвоировать, но обнаружилось, что она либо непосредственно в столице, либо где — то рядом. Так что нам все это уже без надобности. Я обрывки из ведра достал и склеил.
Шапошников еще раз пробежал глазами текст приказа.
— Чем же им Татьяна Михайловна не угодила? Святая ведь душа!
— Я не знаю. — Доктор развел руками. — Мне, правда, удалось выведать, что вроде бы Татьяну Михайловну следует отыскать для какого — то профессора Дехтерева.
— Ну как же, слышал о таком! Намедни мы с Климом Ворошиловым о нем разговаривали. Дехтерев тоже врач.
Командарм задумался.
— Решительно ничего не понимаю. Не на людях же этот профессор намерен опыты ставить! А если, не дай боже, на людях — то вон их вокруг сколько. Зачем ему Татьяна Михайловна понадобилась?
Виконт огорченно вздохнул:
— Ничего не могу сказать. Но я как узнал, что ей угрожает опасность, решил, что кроме вас помочь некому. Это, конечно, очень рискованно…
— Тихо! — оборвал его Шапошников. — Нашел кого пугать. У нас, казаков, жизнь положить за други своя — дело правое.
— Борис Михайлович, если вдруг что — я с вами. Можете на меня рассчитывать.
— Да чего там, уже помог, — отмахнулся было Шапошников. — Хотя…
Он на мгновение задумался:
— Если Татьяну Михайловну ищут для лаборатории Дехтерева, то недурно бы в ней своего человека держать. Как, Сер гей Владиславович, пойдете в разведку?
— За правое — то дело!
— Вот это по — нашему! Остальное утрясем.
Черные круги под глазами Дзержинского красноречиво говорили, что этой ночью, а также прошлой и позапрошлой, Феликс Эдмундович спал не более трех часов. Секретарь печально глядел на вышагивающего по кабинету председателя ОГПУ: ему было чертовски жаль этого сильного волевого человека, нимало не заботящегося о своем подорванном каторгой здоровье. Все последние годы — революции, гражданской войны и пресловутого нэпа — «железный» Феликс взваливал на себя все новые и новые дела, силился совершить невозможное — поднимал из руин, спасал, давал кров и хлеб, не чураясь грязной работы, сражался с непримиримыми врагами советской власти. Вот и сейчас секретарь понимал, что Дзержинский пусть из последних сил, но всецело занят работой, и что не садится он лишь для того, чтобы не уснуть за столом.
Секретарю очень не хотелось сообщать новость, с которой он пришел, но выбора не было.
— Феликс Эдмундович, — извиняющимся тоном начал он, — у нас чрезвычайное происшествие.
Он запнулся.
— Что случилось?
