Деревянное одноэтажное здание обитатели “Варяга” называли Старым домом. Называли по праву – было оно самым старым в лагере.

Когда-то давно, после войны, лишь из Старого дома (тогда еще новенького, пахнущего свежим смолистым деревом) да из рассыпанных вокруг брезентовых палаток и состоял пионерлагерь “Варяг”. Тогда здесь, в Старом доме, располагались столовая и администрация – ныне переехавшие в новые кирпичные здания. Теперь же обитали игротека и библиотека, и вожатская, и помещения различных кружков, и вотчина СВ – бывшая ленинская комната…

Света вскочила на крыльцо, торопливо проскользнула в дверь и застыла в начале полутемного коридора, не зная, что делать дальше…

Непонятное предчувствие, настойчиво звавшее ее сюда, – исчезло, растаяло, развеялось неуловимым утренним туманом. Она медленно двинулась по скрипучему дощатому полу.

Шаг.

Другой.

Глаза постепенно привыкали к полумраку…

Снаружи почти ничего не доносилось – ни бодрая музыка из репродукторов, ни веселый визг с пляжа, ни шум и гам спортплощадки. Старый дом жил своей странной жизнью и издавал свои странные звуки: что-то поскрипывало, где-то раздавались еле слышные шорохи. Свете даже почудилось, что она различает приглушенные вздохи…

Скрипит дерево, подумала она, пересохшие старые доски… этим летом долго не было дождя… Но где же Ленка и почему я решила, что она здесь… А это что… Что это ?! ЧТО ЭТО ? ? ! !

Света опустилась на корточки, стараясь держать в поле зрения весь коридор. Пальцы медленно тянулись к смутно темнеющему на крашенных досках пятну – но она уже знала, что это такое…

Кровь.

Свежая кровь.

Она поднялась и двинулась вдоль кровавого следа. Расстояние между не успевшими высохнуть пятнами с каждым шагом становилось все меньше.

Казалось, Света зашла в бесконечный коридор очень давно – или совсем недавно, время куда-то делось, сбежало вместе с наружными звуками. Или – просто остановилось, и старые деревянные пол, потолок и стены так и останутся до скончания вечности в своем сорок девятом году двадцатого века…

Кровавая дорожка закончилась у двери в торце коридора. Света взялась за ручку, секунду помедлила, открывать и входить не хотелось…

…Протяжный скрип двери ввинтился в уши, скользнул ржавым гвоздем вниз по позвоночнику. Она вошла и застыла у порога.

Приснившийся кошмар продолжался.

Белая фигура. Закрытые глаза. Рыжие волосы. Астраханцева. Рыжее на белом, и, на белом же – красное. Кровь. Свежая кровь.

Она никому и ничего не рассказала.

Не рассказала, как ее – не давая повернуть головы и увидеть, кто это делает – отвели от окна и уронили лицом вниз на кучу старых матрасов, протертых и продавленных многими поколениями пионеров. Крыша ветхого корпуса протекала во время дождей, матрасы оказались сырые. Запах от их влажной набивки шел отвратительный. Ее втиснули лицом в полосатую зловонную ткань, прижали затылок сверху. Из всего, что произошло с ней, самым гнусным и мерзким – потом, когда память вновь и вновь возвращалась к этим минутам – вспоминался именно воздух, с трудом попадающий в легкие, буквально высасываемый из матраса…

Всё происходило молча.

Жадные руки шарили у нее под подолом платьица, торопливо содрав трусики. Мяли, щупали, запихивали пальцы внутрь… Было больно. Потом Галя почувствовала, что руки убрались, что на нее навалилась пыхтящая тяжесть, что сзади – там – тычется что-то большое, мягкое, но с каждым тычком становится все более твердым, и рвется внутрь, в нее … Потом – ворвалось, и всё там, внутри, распалось на куски, и прежняя боль показалась смешной и ненастоящей на фоне этой – пронзающей все тело раскаленным толстым штырем; она вцепилась зубами в зловонную ткань, чтобы не закричать – и все равно закричала… Крик погас в гнилых недрах набивки. Она думала, что больнее быть уже не может – и ошибалась. Боль нарастала с каждым чужим движением внутри, боль сводила с ума, Галя вопила, не переставая, она извивалась всем телом… – ее лишь крепче держали и сильнее втискивали лицом в матрас. Когда все кончилось, когда навалившаяся тяжесть исчезла – и исчезло то, внутри, – сил кричать у нее уже не осталось. Она думала – не осталось. Но на нее взгромоздился второй, она вновь закричала… Потом третий – у этого долго не получалось, а когда наконец получилось, боль показалась слабее… Или она уже с ней свыклась. В любом случае, сорванные связки крика издать не смогли, Галя хрипела…

Потом все кончилось. Совсем кончилось. Торопливый топот ног – к тому лазу, через который сюда проникла она. Галя встала не сразу – долго лежала, повернув голову набок, жадно глотая чистый воздух. Затем медленно поднялась. На матрасе краснело свежее пятно – небольшое. Полосатая ткань – там, где лежала ее голова – была изгрызена в клочья…

Она никому и ничего не рассказала. Ни сразу, ни потом.

Не рассказала, как она стояла, оцепенев, и смотрела на густые капли крови, сбегающие по ее ногам. Как подобрала в углу отброшенные измятые трусики. Как надела их и засунула под простенькую сатиновую ткань с наивно-голубыми цветочками гнилые куски поролона, вынутые из нутра матраса. Как широко расставляя ноги, враскорячку поковыляла к выходу.

Больше улыбки Галочки Савич – Галчонка – никто в “Варяге” не увидел.

Самое страшное, что она не могла спокойно смотреть на любого из десятков находившихся вокруг мальчишек. Даже на малышню из младших отрядов. На любого . Каждый из них мог быть тот . Первый, или второй, или третий…

Спустя два или три дня, в столовой, какой-то пацан, на вид ее ровесник, рассмеялся, показывая на их столик. Смеяться он мог по любому поводу, или без такового, известно, признаком чего служит подобный смех, но… Галочка помертвела. Вскочила, опрокинув банкетку. И пулей понеслась к выходу.

Как она дотянула до конца смены, не сорвавшись в побег, – Бог знает. Как-то дотянула… Остаток лета провела в деревне, у бабушки, – та не узнавала внучку: сидит, часами смотрит в угол, носа на улицу не кажет…

Потом наступил сентябрь. Школа. И началось самое страшное. Никто из мальчишек-соучеников в “Варяге” не был. А ей казалось: были! Каждый мог быть там, в полутемном помещении с заколоченными окнами. Каждый мог знать. Каждый мог показывать пальцем ей в спину и похабно ухмыляться…

Родители чувствовали: с дочерью творится неладное. Но не понимали, что… Однажды – случайно – Галочка услышала обрывок их разговора. Говорила мать: переходный возраст, тебе трудно понять это, девочка становится девушкой… Губы Гали искривились неприятной усмешкой. Теперь – редко – она улыбалась только так.

Но! – у Галчонка был бойцовский характер. В свои тринадцать она умела бороться. С собой и окружающими…

В восьмом классе она стала получать двойки специально – родители планировали десятилетку и институт. Летом подала документы в педучилище – о будущей работе не задумываясь, просто потому, что у приемной комиссии толпились одних лишь девчонки…

В “Варяг” она вернулась. Намеренно и обдуманно. В девятнадцать лет. Пионервожатой.

Хотя над болотом уже несколько недель не шли дожди, мох все равно оставался влажным. И сохранил следы, или что-то на них похожее. Майор с сомнением смотрел на вмятины. Кто и когда их оставил: люди? кабаны? лоси? шли на болото или с него?

Да, Робинзон Крузо был редкостным везунчиком, думал майор. Сплошные ему от судьбы подарки. И корабль, полный добра, к берегу прибило. И след человеческий на песке нашел – так сразу видно, что след, а рядом костер с остатками шашлыков из человечины – дураку ясно, что дикари-людоеды на пикник приезжали. А тут вот не пойми что и сбоку бантик.

Лейтенант Кравец (Муха) – маленький, узкоплечий, юркий – молча стоял рядом, в двух шагах, не мешая раздумьям начальства. Человек он был городской и в следах не разбирался.

– Бормана сюда!

Майор отдал приказ не оборачиваясь, через плечо, продолжая рассматривать цепочку вмятин. На север она прослеживалась хорошо, но на выходе из болота, уже в метре от границы толстых болотных мхов, проминавшихся под ногами как перина, следы исчезали.

Если это наши , думал майор, то мне и без того известно, откуда они пришли, посылать людей вглубь болота незачем.

Борман (походивший круглым добрым лицом на артиста и певца Визбора) священнодействовал: ползал на коленях вокруг вмятин; вырвал зачем-то несколько кустиков мха; прошел несколько метров вдоль цепочки следов и вернулся обратно; подпрыгнул на одной ноге и стал внимательно следить, как медленно распрямляется смятый зеленый ковер.

Пока он шаманствовал, майор успел связаться с Дериным – тот не обнаружил ничего, даже такой сомнительной находки.

– Люди. Не один, несколько, – выдал вердикт Борман. – Прошли с болота, сегодня, несколько часов назад, точнее не сказать. Ну а наверху их без собак не соследить…

Когда-то он был настоящим таежным охотником, но давно, еще до срочной, и майор несколько скептически относился к его талантам Соколиного Глаза.

…Ну ладно, подумал майор, если они вышли на гряду и их тут не ждал вертолет, то выходной след или мы, или Дерин ухватим… Хотя никто не сказал, что это те …

Фигуры в сером камуфляже, собравшиеся по условному свисту, передыхали, пользуясь пятиминутным перерывом на инструктаж.

– Идем дальше, внимание утроить, особенно тем, кто вдоль ручья… Но и на болото хорошо смотрите – могли заложить петлю, уйти обратно. И на гребне поосторожнее – они всю ночь на ногах, потом через широченное болото шлепали – вымотались, могли залечь тут где-нибудь на дневку.

Могли… А могли и не залечь. Сплошная лотерея. Только не на деньги – на жизни. И ставкой они, и выигрышем – они же.

Поэтому – проигрывать нельзя.

Фигура в кресле, закутанная в белую простыню, шевельнулась. Открыла глаза. Жива… Рыжие волосы разметались по белой ткани, запятнанной кровью…

– Ты жива? – спросила Света.

Она сама чувствовала, как идиотски звучит вопрос, но ничего другого в голову не пришло.

Ленка не успела ответить. Откуда-то из глубин здания – истошный вопль.

– Ну что там еще с этим комиком, – устало поморщилась Астраханцева.

– С каким комиком?

Света ничего не понимала: кровь… крик… странное спокойствие Ленки. Похоже, кошмарное видение не кончилось. Похоже, ей лишь снится, что она проснулась, встала и пришла сюда.

– С Пробиркиным, с кем еще… – В тоне Астраханцевой нарастало раздражение. – Начал стричь и сразу резанул себе по пальцу… Заметался, руку чуть не к потолку поднял, выбежал пластырь искать, – и пропал.

– Так это его кровь… там, в коридоре?

– Не знаю, капало здорово… – Ленка начала решительно выбираться из глубин кресла и недр простыни.

Торопливые шаги в коридоре – в комнату ворвался Доктор Пробиркин. Всклокоченная шевелюра казалась растрепаннее обычного. Пострадавший палец плаврук упаковал в марлевый кокон с крупную сардельку размером – белый хвост бинта тянулся за дверь и исчезал в коридоре.

– Скорей, пойдемте! – От возбуждения Доктор приплясывал на месте и выражался не слишком связно. – Там СВ плохо… Я за бинтом… дверь спиной… А она… не видел… сзади… Повернулся – лежит… и по-моему, по-моему…

Понять подробности в изложении Пробиркина было сложно, но они пошли и все увидели сами.

Режим-два, введенный Горловым сразу после визита участкового, ничего особого из себя не представлял. Никакой тревоги, никакого алярма и ахтунга. Рутина.

Вожатые и воспитатели, правда, наотрез отказывали подопечным в просьбах покинуть по какой-либо надобности лагерь в одиночку или небольшой группой. Но многочисленные прорехи забора были к услугам не утруждающих себя формальными разрешениями.

Двенадцатый отряд (первоклассники и дошкольники) лишился плановой природоведческой экскурсии в лес – взамен им срочно организовали турнир по шашкам. А остальное в лагере шло своей чередом. Но прибавилась дополнительная деталь пейзажа – охранник у главных ворот.

Ответственную должность охранника занимал в “Варяге” Володя – он же электромонтер, он же осветитель, он же дальний родственник жены Горлового. И вот теперь он сидел в раскалившейся на солнце будке, тупо смотрел на дважды прочитанную бульварную газету и мечтал о двух вещах сразу: освоить бутылку-другую холодного пивка и покемарить часок в прохладе…

Нельзя сказать, что обязанности Володи в этой его ипостаси отличались сложностью и многообразием. За последний час он три раза покидал насиженное место – дважды открыл ворота, впуская машины, и один раз выпустил…

И все равно он не любил режим-два, считая его никчемной тратой сил и времени. По счастью, случалось такое не часто – один, редко два раза за лето и дольше двух-трех дней не длилось – чаще всего по окрестным лесам ловили солдатиков, двинувших в бега с оружием… Этих беглецов Володя, отмотавший срочную на Новой Земле, среди звенящей от мороза бесплодной тундры, не понимал совершенно – казалось бы, служи здесь и служи – климат мягкий, места красивейшие, курорт, одним словом.

Но на территории собственно лагеря и даже в ближайших его окрестностях солдаты-дезертиры ни разу не появлялись. И мало-помалу режим-два превратился в чистой воды формальность, никому, по большому счету, не нужную.