8
Бел или черен ты, или сер,
Времени — все равно.
Жил-был Охотник, и он, например,
Твердо усвоил одно:
Всех ожидает один барьер,
Что облететь не дано…
«Книга стабильности» махаон, т. I, песнь XI; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
По-видимому, в данный момент маака и махаоны находились в состоянии перемирия. Ливьен поняла это по тому, что множество бабочек были сейчас не в сферических помещениях, а порхали рядом, прямо под открытым небом.
Часовые на башнях первыми заметили приближающийся отряд, но переполох это вызвало локальный: обычно махаоны нападали на город многотысячными армиями. Завизжала акустическая граната, и к моменту, когда отряд поравнялся с ближайшей башней, вокруг уже не было ни души.
— Стойте! — гулко прозвучал усиленный мегафоном голос самки-стражницы.
Отряд послушно повис на месте, окружив башню кольцом и вращаясь вокруг нее медленным хороводом. Только Ливьен да Рамбай остались неподвижно порхать в стороне.
Стражница выглядела взволнованной, допотопный искровик в ее руках был приготовлен к бою, а Живой Знак в диадеме — активирован, отчего лица окружающих приобрели бирюзовый оттенок. Когда, вглядевшись, стражница обнаружила тот дважды противоестественный факт, что большинство из окруживших ее воинов — самцы маака, и что все они абсолютно одинаковы, ее волнение переросло в мистический ужас.
— Кто вы такие?! Замрите и не двигайтесь! Малейшее шевеление, и я открываю огонь!
Отряд прекратил вращение, а ближайший к Ливьен Лабастьер обернулся к ней:
— Объясни им, мама.
Ливьен растерялась. Ни о чем подобном они не договаривались. Но она тут же взяла себя в руки. Если Лабастьер поручил переговоры ей, значит, в этом есть резон.
Она коснулась своего Камня, а когда отняла руку, и свет от него разлился вокруг, диадема стражницы погасла. Камень Ливьен был старше, и это хотя бы временно снимало многие проблемы.
— Я — маака Сигенон Ливьен — Посвященная, — произнесла она весомо. — Я, мои сыновья и мои друзья возвращаемся из долгой научной экспедиции, куда были посланы Советом. И я приказываю тебе пропустить нас внутрь.
— Но это… это же — дикари! — растерянно ткнула пальцем в одного из воинов-ураний часовая.
— Я могла бы все объяснить тебе, но данная информация секретна… Опусти искровик и пропусти нас. Или ты хочешь нарушить клятву Посвященной и быть наказанной?
На стражницу было жалко смотреть. Все, все говорило за то, что перед ней — преступники. Но клятва предписывала беспрекословно выполнять приказы Посвященной, которой принадлежит старший Камень.
И дисциплина восторжествовала над здравым смыслом.
— Я пропускаю их, — произнесла стражница, глядя на активированный Знак Ливьен, памятуя, что через него секретариат Гильдии сейчас наблюдает за ней. — Мой сектор — двухсотпервый, восточный. Если это необходимо, вы встретите их на магистрали…
С этими словами она опустила ствол автомата и, еще раз неприязненно окинув взглядом отряд, сделала еле уловимое движение рукой, по-видимому, поворачивая какой-то рычажок на стене.
Снизу раздался скрип, и в верхней части ближайшей к ним сферы открылось входное отверстие.
— Наш сын Лабастьер умеет использовать все и всех, — восхищенно и в то же время презрительно бросил Рамбай жене, когда они вслед за отрядом опускались к отверстию. — Даже тебя и твою находчивость, о радость и печаль глаз моих.
Надежда стражницы на то, что странный отряд будет продолжать движение в том же порядке, оказалась несостоятельной. Очутившись в первой же жилой сфере, Лабастьеры, не сговариваясь (это было им и ни к чему), разбились на небольшие группы и, прихватывая с собой ураний, направились в разные коммуникационные коридоры. Старший из них повлек за собой Ливьен и Рамбая.
— Куда мы летим? — поинтересовалась Ливьен.
— В средний ярус Координационного Совета. Наша задача обезвредить и занять ложе гильдии Посвященных.
— Втроем? — не поверила ушам Ливьен. — Их там сотни, и все они вооружены!
— Я все рассчитал. Я знаю тактику маака. Стража в этот момент будет в других местах. Нас троих вполне достаточно.
Рамбай тем временем с благоговейным видом разглядывал помещение. Он впервые находился в искусственно созданном строении такого масштаба…
В этот миг откуда-то издалека раздались выстрелы, и лицо Лабастьера исказилось болью:
— Поспешим, — сказал он, встряхнувшись. — Ваших внуков уже убивают. К тому моменту, когда мы займем ключевые позиции, нас должна остаться хотя бы сотня, иначе нам не удержаться.
— В средний ярус ведет другой коридор, — заметила Ливьен, когда Лабастьер повис возле отверстия в стене, приглашая родителей туда.
— Мы идем в обход, — пояснил тот. — Удар приняли на себя другие, а мы, по моим расчетам, должны достигнуть цели беспрепятственно именно этим путем. И все-таки приготовьте на всякий случай оружие.
— Сын, — сурово обратился к нему Рамбай, — даже дикарь не посылает на смерть своих детей, чтобы спастись самому…
— Они и я — одно и то же, — возразил Лабастьер. — Отсекая пальцы, я сохраняю голову. А мои пальцы умеют отрастать заново. — По его лицу вновь пробежала рябь. Он на миг зажмурился, затем открыл глаза и, утерев ладонью выступившую испарину, закончил: — Хотя это и больно. Не время дискутировать об этике, отец. Оставим это до лучших времен. Вперед!
Рамбай неодобрительно покачал головой, но в отверстие влетел первым.
Как и обещал Лабастьер, путь в средний ярус оказался чист. В тоннеле их не попыталась остановить ни одна стражница. Ливьен диву давалась, как Координационный Совет мог допустить такую оплошность и оставить эту коммуникацию незащищенной. Но как бы то ни было, расчеты Лабастьера оказались верными.
За время пути они несколько раз пересекали те или иные помещения, но там им встречались только штатские самки, провожающие троицу удивленными, возмущенными, а порой и брезгливыми взглядами: как смеют презренные самцы так нагло разгуливать за пределами своей семейной ячейки? И почему летящая с ними самка не поставит их на место?! Нервы Ливьен были натянуты, как струны; она уже отвыкла от слепой дисциплинированности своих соплеменниц. Но именно эта доминанта поведения горожанок оказалась спасительной для нее и ее сопровождающих: у маака не принято вмешиваться в чужие дела.
Однако в самой ячейке Совета им были готовы дать подобающий отпор. У входа Ливьен вновь активировала Камень. Но он погас тотчас, как они вошли в зал: навстречу им из гамака поднялась пожилая самка, и ее сверкающий Знак был явно старше. Ливьен была знакома эта Посвященная. Ее звали Лаузания. Она была одним из членов Совета, участвовавших в организации экспедиции к пещере Хелоу. Кроме нее в комнате находилось трое вооруженных до зубов самок-стражниц, тотчас при виде нападавших, ощетинившихся стволами искровиков.
— Ливьен из семьи Сигенон, — повелительным жестом подняла руку Луазания. — Ты — отступница. Ты нарушила все писаные и неписаные законы нашего народа и заочно приговорена к смерти, также, впрочем, как и дикари, сопровождающие тебя и твои, противные самой природе бабочек, дети и внуки. Но прежде Совет желает выслушать…
Однако договорить она не успела. Со стороны противоположного входа в ячейку раздались выстрелы. Лаузания и стражницы рефлекторно обернулись туда, и в тот же миг Лабастьер, крикнув Ливьен и Рамбаю — «Ложитесь!» — открыл огонь.
Ливьен упала на пол, закрыв голову ладонями. Сверху сыпалось флуоновое крошево и обломки хитинопласта. Невообразимый гром длился лишь несколько секунд, затем наступила неестественная тишина.
Ливьен подняла голову. Рамбай лежал рядом с ней. Его глаза были открыты, но взгляд был безжизнен. Ливьен с ужасом подумала, что он мертв. Но он шевельнулся, а затем, отряхиваясь, сел. Однако выражение его лица так и осталось пустым и потерянным.
Стражницы и Лаузания остались неподвижно лежать в лужах крови.
Из противоположного входа в ячейку влетел еще один Лабастьер и два дикаря-урании.
Нам не будет прощения, Ливьен, — поднимаясь на ноги, обреченно сказал Рамбай.
Лицо Лабастьера, напротив, хоть и выглядело усталым, в то же время светилось торжеством:
— Все ключевые позиции города захвачены, — заявил он. — Сегодняшний день — точка отсчета наступления эры справедливости в жизни маака.
…Последующие картины слились в сознании Наан в одно кровавое месиво. Тем паче, что запись теперь принадлежала не Ливьен, а неизвестным мнемодонорам. Тот, кто монтировал этот информационный носитель (а судя по тому, что сказал Лайвар, это был именно он) позаботился о том, чтобы ни одна отвратительная и жестокая сцена не осталась вне внимания пользователя.
Наан видела, как публичной казни через повешение с предварительным обрезанием крыльев были подвергнуты те Посвященные, которые уцелели во время штурма, но не пожелали признать власть Лабастьера.
Наан содрогнулась, наблюдая, как сотню обнаженных самок до полусмерти секла другая сотня — «добровольных палачей» — за то, что первые не признавали равенства своих мужей в правах с собою. (Среди маака нашлось немало и таких, кто, страшась кары или надеясь возвыситься, принялись ревностно служить новоявленному императору. Их руками и проводились многочисленные казни и наказания, оформленные, как массовые зрелища.)
Затем секли самцов, не желавших становиться «свободными».
…Но самой ужасной была последняя сцена.
Сперва Наан показалось, что вереница маака выносит из инкубатора обыкновенных куколок. Но что-то в этой картине было не так… Десятки матово блестящих тел, одно за другим, тащили на специальных ковриках, держа за лямки по краям… Каждую куколку несли по четыре бабочки… И тут до Наан дошло, что именно показалось ей неправильным. Эти куколки были огромны, чудовищно огромны, в полтора-два раза больше нормальных.
Наан ни разу не видела «думателей» маака воочию, лишь слышала о них от репетитора, но теперь догадалась: это именно они. На занятиях по истории маака репетитор объяснял Невестам, что хотя думатели и превосходили обычных бабочек в интеллекте во много раз, сам институт их — явление уродливое и преступное. Но сейчас Наан чувствовала, что омерзение в ее душе сменяется жалостью.
Гигантский размер думателей только подчеркивал их беззащитность. Когда-то их, не спрашивая на то их согласия, лишили нормальной жизни, возможности двигаться, любить, продолжать свой род… Сердце Наан болезненно сжалось.
Бабочки выносили думателей на внешнюю поверхность жилой сферы, а затем взмывали с ними в воздух… А потом… Пурпурное закатное солнце освещало огромный ров, вырытый в земле за городом, а в нем — сотни слабо шевелящихся лоснящихся тел.
Добровольные экзекуторы принялись методично забрасывать яму землей.
…Наан сорвала с головы обруч мнемодатчика. Тошнотворная картина исчезла. Но бабочка еще долго не могла справиться с собой и остановить рыдания.
И все это свершалось с именем Лабастьера на устах?! Во имя его «высшей справедливости»?!
Наан окончательно утвердилась в мнении, что ее побег из цитадели — пусть гибельный, но единственно верный шаг. А ведь находясь там, она порой и ловила себя на мысли, что, возможно, согласится когда-нибудь разделить с императором брачное ложе… Наан вытерла слезы и сделала глубокий вздох. Она должна быть сильной.
С легким чмокающим звуком носитель вышел из гнезда мнемопроектора. Значит, она недосмотрела лишь чуть-чуть.
Она брезгливо, двумя пальцами, взяла цилиндрик и поставила его на пол рядом с аппаратом. Подняла второй… Но тут же вернула его на прежнее место. Нет, сейчас она не в силах выдержать очередной подобный сеанс. Чуть позже. Ей нужно немного отдохнуть.
Одевшись и перебравшись на сеть под потолком, она уснула почти мгновенно. Но за миг до того, в полузабытии, она со смесью удивления и тревоги поняла, что хочет хотя бы одним глазком еще раз увидеть Лабастьера Первого, заглянуть в бездонные колодцы его печальных, ласковых и страшных глаз цвета пасмурного неба…
…Запись второго носителя была целиком посвящена махаонам. События, свидетельницей которых становилась Наан теперь, происходили значительно позднее, через добрый десяток лет после того, как Лабастьером была захвачена власть в городе маака.
И вновь Наан не могла сказать, чьими глазами она сейчас смотрит. Скорее всего, носитель был смонтирован из отрывков воспоминаний нескольких мнемодоноров.
К махаонскому сетчатому куполу приближалось целое полчище одинаковых воинов. Полет их был странен неестественной слаженностью, но Наан это уже не удивляло, ведь все это полчище было Лабастьером.
Наан почувствовала, как часто забилось ее сердце. Но от бессмысленных неясных переживаний ее тут же отвлекла грозная картина сражения.
Махаоны оказались более подготовленными к встрече неприятеля, нежели маака. Навстречу незваным гостям (или незваному гостю?) из отверстий купола вылетела не менее внушительная и не менее живописная армия контратакующих.
Махаоны летели, сгруппировшись в маленькие стайки по семь-десять бабочек. Наан знала, что каждое из этих миниатюрных подразделений — семейство из клана воинов, возглавляемое их матерью. А еще через миг Наан увидела такое, что не сразу поверила своим глазам: прямо по сетке, огибая канаты, к которым прикреплялись поддерживающие ее воздушные шары, стараясь не отстать от летящих, мчалось не менее сотни огромных оседланных бойцами ящериц.
И именно наездники первыми начали бой. То один, то другой варан останавливался как вкопанный, и наездник выставлял в сторону приближающихся маака толстый орудийный ствол ракетного гранатомета. Оглушительный хлопок выстрела сопровождался неимоверной силы отдачей, от которой ящерица, не удержавшись на лапах, падала, распластавшись, на сеть, а порой и проваливалась вниз. Наан передернуло, когда она вспомнила, на какой высоте над городом натянут купол. Сами воины-махаоны не рисковали ничем, и через пару мгновений они выбирались на сеть через то отверстие, в которое только что провалились. Но для оседланных животных эта высота была, конечно же, гибельной.
Однако игра стоила свеч. Снаряд, достигнув армии маака, взрывался тысячами осколков, и безжизненные тела нападающих посыпались вниз.
Но несмотря ни на что, Лабастьер не менял тактику и с непоколебимым хладнокровием не перестраивал свои ряды. Его армада неотвратимо приближалась к куполу.
Наан смотрела во все (чужие) глаза. Насколько она знала, в междоусобицах маака и махаонов последние или побеждали, или, как минимум, успешно противостояли неприятелю благодаря исконным фанатизму и упорству, несмотря на изобретательность первых в технических уловках. Но в этом бою все было наоборот. Лабастьер как будто бы и не замечал своих потерь.
И вот, оказавшись прямо над куполом, его армия рассыпалась в разные стороны. Воины, разлетаясь от центра, зависали таким образом, что распределились в одной плоскости несколькими концентрическими кругами все большего и большего диаметра. Армия махаонов оказалась как раз под этой плоскостью.
И когда перестроение завершилось, каждый из Лабастьеров вытянул руку, и на ладони ближайшего из них Наан увидела маленький тускло мерцающий сиреневым шарик. Лабастьер сжал его в кулаке, а затем, раскрыв ладонь, одновременно с остальными уронил эту горошину вниз.
Наан увидела, что воздух между ней и приближающимся войском махаонов слегка помутнел и задрожал легкой рябью, так, словно наполнился знойным маревом. Легкая пелена окутала собою все махаонское полчище. А затем произошло невообразимое. Прозрачный «мешок» с невиданной скоростью и силой начал сжиматься к центру, сминая и волоча по воздуху обезумевших махаонов.
Лишь минуту был слышен хор их приглушенных предсмертных криков и хруст ломающихся костей, а спустя это время только что заполненное махаонами пространство опустело, образовавшийся же в центре темно-бордовый шар из спрессованных тел диаметром всего лишь с десяток метров рухнул вниз.
Об этом страшном оружии бескрылых — «гравитационной ловушке» — Наан слышала от репетиторов. Рассказ о нём служил прекрасной иллюстрацией жестокости древних гигантов и их изощренности в искусстве уничтожения себе подобных… Но она и представить не могла, что когда-либо гравиловушка применялась и самими бабочками…
Мертвый шар провалился сквозь разорванный купол, а Лабастьеры, спустившись пониже, принялись методично уничтожать очередями искровиков бестолково мечущихся по поверхности сети наездников…
Спустя кратчайший срок итог боя был решен. Маака плавно опускались на купол, добивая тех немногих, кто в панике не скрылся внизу.
…Следующая картина показалась Наан чем-то знакомой. Где-то она уже видела этот величественный фасад… Да это же то самое здание, в котором она прячется сейчас!.. Императорская мнемотека… Бывшая цитадель счетчиков… Наан, точнее кто-то, кем сейчас была Наан, в окружении нескольких ураний и маака стояла на крыше здания. Двое из маака были Лабастьерами, а один — Рамбаем. И Наан догадалась, что вновь смотрит на мир прошлого глазами святой Ливьен.
Слова, произносимые одним из Лабастьеров, сейчас же подтвердили это:
— Ты можешь считать меня жестоким, о мать, — сказал он, — но ты не можешь не согласиться хотя бы с тем, что я помог маака достичь их древней мечты: махаоны низложены.
Наан почувствовала, как шевелятся ее губы:
— Да. Но прежде ты настолько изменил общество маака, что я не уверена, победа ли это…
— Мне понятна твоя горечь, мать. Но стоит ли горевать об ушедшем? Я знаю, ты никогда не считала, что маака живут правильной жизнью. Ты всегда противопоставляла собственную независимость общепринятым догмам… Ты чувствуешь неудовлетворенность. Она естественна. Секрет в том, что эта победа маака — одновременно и победа махаонов. Пока что ни те, ни другие не осознали этого, но нынешнее общество маака таково, каким вскоре станет и общество махаонов.
— Я бы сказала по-другому. Не маака победили махаонов, а Лабастьер — и тех, и других, — с невеселой усмешкой произнесла Ливьен. — В этой войне есть лишь один победитель — ты. Все остальные — побежденные…
— Лабастьер не имеет родины, — мрачно произнес Рамбай, твердо глядя сыну в глаза. — Лабастьер перестал быть нашим сыном, любовь моя, Ливьен. Теперь он сам себе и мать, и отец, и племя… Мне непонятно только одно: зачем он тратит свое драгоценное время? Зачем ему «порядок» у махаон и маака? У него есть он сам — тысячи Лабастьеров. Вот и устанавливал бы среди них порядки, которые ему нравятся.
— Ошибаешься, отец, — одновременно покачали головами оба Лабастьера, произнося эту фразу синхронно, — мой народ — все бабочки мира; и мой народ любит меня.
…Внезапно Наан ощутила невыносимую тяжесть. Тысячи звуков и тысячи картин одновременно втиснулись в ее оглушенное сознание, ухитряясь оставаться самостоятельными и не смешиваться друг с другом.
Она видела апартаменты сотен дворцов, множество пейзажей лесных массивов, грандиозные строительства подводного Города и межзвездного корабля… и в то же время в различных направлениях летела под облаками — на крыльях и на антигравах. Она видела раболепно склоненные перед собою фигуры придворных, слышала крики пытаемых бунтовщиков и ощущала страстные ласки жен… Она была Лабастьером Первым. И она ужаснулась той психической нагрузке, которая навалилась на нее. Неужели император испытывает эту нагрузку постоянно?!
Невозможно было бы дать достаточно корректную картину восприятия Лабастьера, будь этот участок мнемозаписи выполнен в обычном формате, позволявшем пользователю лишь видеть, слышать и ощущать органами чувств мнемодонора. Но эта запись была произведена во втором, усложненном, формате.
Наан «услышала» мысли Лабастьера, окунулась в его память и подсознание. Так, например, видя гигантский остов космического корабля, она почувствовала безотчетный страх императора перед далями космоса… Но она не сразу поняла все это; сначала, когда в ее рассудок вломился ревущий хаос чужих мыслеобразов, ей показалось, что она просто сошла с ума.
Она почти перестала помнить себя, растворившись в калейдоскопе императорских чувств, сильнейшим из которых была ПЕЧАЛЬ… И тут же острая, невыносимая физическая боль пронзила ее сердце и заставила сосредоточить все внимание на одном из непрерывно сменяющих друг друга и наползающих друг на друга видений…
Самец, вонзивший стальной клинок в сердце Лабастьера, был знаком ей… Да-да! Ведь это ее брат! Но он значительно моложе и еще крылат… Лабастьер прочил его на должность личного архивариуса и был уверен в его беззаветной преданности…
— Зачем? — прохрипел Сын Бога, оседая на пурпурный шелковый ковер.
— Затем, что ты казнил моего отца, — гордо подняв голову, ответил Лайвар, окровавленные руки которого крепко держали два воина-урании, готовые в любой миг уничтожить его.
— Триста лет… Я мог бы убить и твою куколку, но я не сделал этого… — розовая пена выступила на губах Внука Бога. — Я пощадил…
— И ты полагаешь, я должен быть благодарен тебе за это? — Лайвар презрительно сморщился. — Пощада — это унижение…
— Но какой смысл?.. Ведь я бессмертен…
— Что-то не заметно, — недобро усмехнулся Лайвар. — Я никогда не верил этой лживой легенде.
Лабастьер захрипел в судорогах агонии, и Наан почувствовала, как сознание ускользает от нее, как холодеют конечности, и гробовая тишина затягивает ее в себя…
Она покрылась холодным потом. Миг умирания был короток, но ничего страшнее она еще не испытывала. Словно бесконечная закрученная в спираль пропасть всасывала ее в себя, и она мчалась сквозь нее навстречу холодному, бесстрастному, но и безжалостному огню…
Но мнемоноситель уже показывал следующий эпизод, перескочив вперед на несколько дней.
…Ее брат вновь стоял перед императором. И вид его уже не был столь самоуверен.
— Так значит, мое бессмертие — лживая легенда?
— Я так считал… — Лайвар был явно обескуражен.
— Но теперь-то ты признаешь свою ошибку?
— Да… Ты жив… Хотя я своими глазами видел, как ты умер…
— Итак, ты убедился. И если бы сейчас твои руки были свободны, а в одной из них был бы кинжал, как бы ты поступил на этот раз?
Лайвар молчал, упрямо уставившись в пол.
— Ну, — поторопил его Лабастьер. — Я жду.
Стражник-урания, поторапливая с ответом, ткнул Лайвара в бок древком копья. Тот вздрогнул и поднял голову. Он был бледен, но лицо его выражало решимость:
— Я бы снова поступил точно так же, мой император. Отец должен быть отмщен. Таков неписанный закон нашего племени. И ты знаешь о нем.
— Что ж, ты честен. Строптив, как отец, но честен. И ты — отличный работник. Я оставлю тебе жизнь…
В глазах Лайвара мелькнули удивление и радость. Было видно, что он не рассчитывал на пощаду.
… — Но лишу тебя способности летать…
Лайвар пошатнулся.
— Подобное наказание давно уже не практикуется в нашем Мире Стабильности, — продолжал император, — но и на жизнь Внука Бога не покушались уже почти три столетия.
— Лучше убей…
— Всему свое время. Кто же будет заведовать моим информаторием?
— Лучше убей, — повторил Лайвар, голос его окреп. — Иначе я буду мстить и дальше…
— Мне нравится такая игра, — усмехнулся Лабастьер. — Знал бы ты, как мне бывает скучно.
— Я не остановлюсь.
— Что ж. Если ты решил поселить в своем гнезде скорпиона, будь готов к его укусам… Мсти, Лайвар. Устраивай заговоры, плети интриги, планируй перевороты… Богу иногда полезно испытать ненависть смертного. Это забавляет и не дает бдительности уснуть окончательно. Уведите его, — бросил он ураниям. — И пусть сегодня вечером палач отсечет ему крылья. А в следующий раз, — вновь обратился он к Лайвару, — тебе отрежут кисти рук, ежели они вновь дерзнут подняться на императора…
Стражники поволокли Лайвара прочь, а Лабастьер, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза и окунулся в водоворот образов, видимых тысячами его глаз. И вновь Наан ощутила доминанту совокупности его эмоций. Это была ПЕЧАЛЬ ОДИНОЧЕСТВА. Печаль, похожая на беспросветную всеобъемлющую скуку. Ему действительно нужно, чтобы кто-нибудь ХОТЯ БЫ НЕНАВИДЕЛ его. Он никогда не испытывал любви, и то религиозное обожание, которое выказывали ему подданные, тоже не было любовью. Наан казалось, что огромная ледяная глыба застыла у нее (у него) в том месте, где должно быть сердце.
И именно этим щемящим ощущением закончилась вторая мнемозапись Лайвара.
Наан стянула с головы обруч. Чувствовала она себя совершенно разбитой.
9
Ты уснул во сне, и приснилась явь,
Ты проснулся обратно в сон…
Жил Охотник. Как-то, себя познав,
Не вернулся из яви он…
Он исчез. Теперь ты спроси себя:
«Знаю ль я, что я впрямь рожден?»
«Книга стабильности» махаон, т. VII, песнь III; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Наан проснулась от неожиданного сотрясения сетки гамака.
— Привет, сесричка! — прокряхтел Лайвар, вывалившись из отверстия в потолке и рухнув рядом с ней. — Как поживаешь?
Было видно, что настроение у него отличное, хотя в то же время он казался изрядно вымотанным. Морщины на его лице как-будто бы стали еще глубже, а единственный глаз был воспален.
Наан провела ладонами по щекам, потянулась, зевнула и села.
— А я уже боялась, что ты не появишся никогда.
— Еще немного, и так бы оно и было. Нашелся императорский антиграв, на котором ты сюда прилетела, и сомнения в том, что ты в столице у Лабастьера Первого, исчезли окончательно. Само-собой, меня подвергли допросу.
— И?..
— Я и знать ничего не знал! — хитро прищурился Лайвар.
— Думаю, подручные императора умеют допрашивать…
— Не забывай, я — главный специалист империи в области информации, и скрывать ее я тоже умею отменно. Покопайся-ка, — Лайвар подставил бок, и Наан выудила из кармана его комбинезона небольшой темно-серый полупрозрачный ромбовидный камешек с застежкой-серьгой на короткой серебристой цепочке. — Нацепи это на ухо, и даже самый сильный телепат не сможет прощупать твое сознание.
— И это не вызовет подозрений? — спросила Наан, надевая украшение, благо, уши невестам протыкают в тот же день, когда производят и дефлорацию.
— Сознание ураний вовсе непроницаемо для телепатов, встречаются подобные бабочки и среди махаонов, и среди маака. Хоть и редко, но встречаются. А о существовании таких блокираторов не знает никто, кроме меня и двух-трех моих сподвижников.
— Неужели император не обезопасил себя от таких штучек? — тронула Наан сережку рукой.
— Телепатическая связь — основа его власти, и работы в этой области строго-настрого запрещены. Собственно, это-то и навело нас на идею создания блокираторов.
— На какой срок рассчитан этот приборчик?
— Срок не ограничен.
— Ты упомянул своих сподвижников. Вас много?
— Нет. Пока — нет.
— Вы боретесь с императором? — вопрос Наан был скорее риторическим, и она продолжала, не дожидаясь ответа: — Но можно ли тягаться с ним в силе? Не безумие ли это?
— Нельзя… — кивнул Лайвар, помрачнев. — Но и послушно терпеть его беспредельную власть тоже нельзя. Ты видела, каким путем он добился ее. Видела?
— Да, — кивнула Наан. — Но ведь это было так давно! Это уже история. Есть ли смысл мстить за наших родителей, которые погибли несколько веков назад? Мы даже не знали их. А сейчас… Невозможно оспаривать то, что сейчас, благодаря Лабастьеру Первому наше общество достигло стабильности, и оно процветает как никогда…
— Ты не понимаешь! — глаза Лайвара сверкнули гневом. — Месть тут ни при чем! Лабастьер не просто правит нами, он подмял под себя всю нашу цивилизацию! Экономика бабочек сегодня всецело зависит от него, а значит, и от его прихоти.
— У тебя есть основания не доверять ему и чего-то опасаться?
— Да, есть. Лабастьер — не бабочка. Это нечто другое. Бессмертное и многоликое. Бабочки нужны ему только для самовоспроизводства, без наших самок он лишится своего бессмертия, вот он и заботиться о том, чтобы мы продолжали существовать.
— А может быть, стоит посмотреть на это и с другой стороны? Мы нужны ему, а он нужен нам. Мы служим его благу, а он — нашему…
— Откуда ему знать о том, что для нас благо, а что — нет?! Он — существо совсем иной природы.
— Но до встречи с тобой я не встречала недовольных.
— Конечно! Недовольные были уничтожены еще три века назад. Но чистку, в меньших, конечно, масштабах, ему приходится повторять регулярно. Лабастьер объявил себя Внуком Бога, он и определяет, чего мы хотим, а чего не хотим. Он воспитал целый мир рабов, радующихся собственному рабству! Мы — трава под его ногами. Он поливает и удобряет нас.
— Может быть, ты в чем-то и прав… Однако сейчас мир устроен так, что если не станет Лабастьера, наступит хаос… Но все это — досужие разговоры, разве есть способ остановить его?
Лайвар испытующе посмотрел на сестру.
— Я бы мог тебе кое-что рассказать. Но, судя по всему, ты не настроена на борьбу.
— Я… — Наан неуверенно помолчала. — Я не знаю… — Наконец она решилась на откровенность. — Я, как и ты, ненавижу его. Но это чувство носит чисто личный характер… А иногда мне кажется, что я и люблю его.
— А если я знаю способ взять его власть под контроль?
— Не знаю. Я не уверена, что хочу этого. Пока ты не объяснишь, о чем идет речь, я не могу тебе ответить.
Лайвар покачал головой:
— Ты еще капризнее, чем я думал… Ладно. В конце концов, ты — моя сестра. Даже если ты откажешься помогать мне, я надеюсь, ты хотя бы не предашь меня?
— Не предам, — твердо ответила она. — Клянусь.
— Тогда слушай.
…Ночь. Наан стоит на центральной площади города и напряженно вглядывается в полутьму. Она ждет императора, и сердце ее бешено колотится, несмотря на уверения Лайвара, что ей ничего не угрожает. «Сестричка, — сказал он, — я прочитываю все мнемозаписи Внука Бога. Это часть нашей игры. Его могущество против моей осведомленности. Он никогда не обидит тебя. Представление на площади, которое он устроил для горожан — не более, чем представление. Он учинил его, чтобы ускорить поиски. Уж не знаю, в чем тут дело, но похоже, ты — первая самка за сотни лет, которая ему почему-то по-настоящему интересна. И это большая удача для нас, если, конечно, ты сделаешь то, о чем я прошу. Но хотя бы помни свою клятву…»
Она почти уверена, что не сделает того, о чем ее просит брат. И сердце ее колотится вовсе не от страха.
Наан не знала, каким образом Лайвар, не раскрываясь при этом сам, сообщит императору о том, где ее искать. Но, по-видимому, ему известен такой способ.
В небе, тускло освещенном фосфорной зеленью защитного купола, показалась тень. Она приближалась, и вскоре Наан узнала контуры антиграва. Он явно направлялся к ней, и Наан почувствовала, что кровь отхлынула от ее щек. Она крепче сжала в кулаке данную ей братом капсулу, которую только что собиралась просто выбросить.
Еще минута, и аппарат приземлился возле нее. Лабастьер Первый поднялся с сидения, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. Как и пророчил Лайвар, император, имея возможность не вмешивать в собственные сердечные дела третьих лиц, прибыл за ней один. В суровом лице его невозможно было прочитать ни ненависти, ни любви, ни даже простого интереса.
— Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… — почти прошептала Наан.
Лабастьер Первый молча кивнул и жестом пригласил ее подойти ближе.
Наан повиновалась.
И вот они стоят лицом к лицу, изучающе разглядывая друг друга — хозяин мира и его непокорная невеста. Не выдержав, Наан опустила глаза. «Он любит меня?! — лихорадочно вертелось у нее в голове. — Он любит?! Нет, Лайвар явно что-то напутал…»
— Садись, — услышала она спокойный и даже ласковый голос Лабастьера. — Пора домой.
Она готова была разрыдаться. «Любит?!» Если бы император метал в гневе громы и молнии, если бы он жестоко (и справедливо) наказал ее, даже если бы он хотя бы просто повысил на нее голос, она знала бы точно, что делать дальше… Но сейчас…
Она села рядом с Лабастьером и тут же почувствовала, что не в силах больше обманывать его. Она не предаст брата, но она должна очиститься…
— Мне помогали прятаться твои подданные, которые ненавидят тебя.
— Я догадывался об этом.
— Но я не могу назвать тебе их имена, — эти слова Наан произнесла с вызывом, ожидая, что Лабастьер будет настаивать.
— Это и ни к чему, — ответил он.
— Я обещала им помочь бороться с тобой.
— Сделай то, что считаешь нужным.
Наан изумленно посмотрела императору в лицо.
— Но… Это заговор против тебя.
— Я не боюсь заговоров, — ответил он, глядя ей в глаза. — Единственное, чего я боюсь — непонимания между нами. Я бессмертен, а потому — умею ждать. Если ты хочешь причинить мне боль, сделай это. Когда-нибудь твои желания иссякнут, и тогда мы станем равны.
— Ты говоришь так лишь потому, что веришь: никто не может причинить тебе ощутимый вред… — Страх и чувство вины отпускали Наан, а на их месте расцветало прежнее, заставившее ее когда-то бежать из императорской цитадели, раздражение. — Ты говоришь, «сделай мне больно», а сам думаешь, что я не смогу этого… Но это не так!
— Я жду, — перебил ее император. — Причини же мне вред. Я буду рад, если ты не сделаешь этого, значит, наше противостояние закончилось. Если же сделаешь, это будет лишь очередным шагом к такому итогу.
Проклятая самоуверенность!
Наан, глядя, как завороженная, в глаза Лабастьера, сжала капсулу, и та хрустнула в ее кулаке. Наан подняла руку, раскрыла ладонь и легонько дунула на нее. Еле видимое в полутьме облачко газа окутало лицо императора. Он хрипло выдохнул, его глаза закатились, и тело обмякло. Повалившись на бок, он уткнулся головой в живот Наан.
Снова, в какой уже раз, она совершает поступок, противоречащий здравому смыслу, идущий в разрез с ее чувствами… Но что-то заставляет ее вести себя именно так и никак иначе. Что? Какое-то безумное наваждение! Наан с трудом подавила рыдания, заметив, что с крыши ближайшего здания сорвалась четверка выжидавших доселе бабочек. Падающими листьями они спланировала к антиграву.
Наан встряхнулась. Уж если она сделала то, что хотел Лайвар, надо быть последовательной. Дрожащими руками она осторожно сняла мнемообруч с головы императора и надела его, затем вложила кисть своей руки в контуры сиреневого пятна на левом подлокотнике кресла… Но не почувствовала покалывания, и аппарат остался безжизненным. Значит, Лабастьер уже удалил ее генетические параметры из его памяти, или это была и вовсе другая машина.
Тем временем, опередив приблизижающихся бабочек, из-за угла вылетел антиграв значительно большего размера, чем императорский, и приземлился рядом. Им управлял Дент-Харрул. Лицо его было напряжено и испугано. Он приветственно махнул рукой, но Наан не удостоила его ответом. Машина была шестиместной, но кроме водителя в ней находились еще двое — Лайвар и незнакомая Наан молодая светловолосая самка.
Послядняя с любопытством и, как показалось Наан, с ревностью, уставилась на нее миндалевидными и такими же зелеными, как у Дент-Харрула, глазами. Она и Харрул были вооружены тяжелыми плазмобоями, какие раньше Наан видела только у телохранителей Лабастьера Первого.
— Рад видеть тебя, сестричка! — махнул Дент-Лайвар своим омерзительным крюком-протезом.
Наан ответила ему неопределенным пожатием плеч.
Четверо самцов, облаченных в серые комбинезоны горняков, добравшись, наконец, до места, поспешно перенесли Лабастьера в машину мятежников. Наан тем временем сошла с императорского антиграва, и «горняки», подхватив его, благо весила машина совсем немного, куда-то поволокли.
— Перебирайся к нам, — бросил Лайвар сестре. — Да поскорее. У нас нет ни секунды. Нужно немедленно убираться отсюда. Искать одно из своих тел император начнет именно с этой площади. Уверен, вся имперская охрана уже поднята по тревоге и мчится сюда.
Наан послушно села к заговорщикам, и вновь голова Лабастьера Первого оказалась у нее на коленях. И она увидела на ухе Внука Бога точно такую же серьгу, какую Лайвар дал ей в мнемотеке. Тот поймал ее удивленный взгляд и пояснил.
— Он потерял телепатическую связь с остальными воплощениями, и, даже если он очнется раньше, чем мы рассчитываем, он не сможет сообщить, куда мы движемся… Честно говоря, не ожидал, что ты сделаешь это… — добавил Лайвар уже другим голосом, в то время, как аппарат стремительно ввинчивался в ночное небо. — Надеялся, но не ожидал. — Его агатовый глаз сиял благодарностью и торжеством.
Вместо ответа Наан, ощутившая вдруг непреодолимую усталость, спросила сама:
— Сколько времени он пробудет без сознания?
— Несколько часов.
— Куда мы летим?
— Через лес, в горы. Там, в одной из пещер, расположено наше тайное убежище.
Расчет Лайвара был прост. Спрятать Лабастьера так, чтобы тот не мог определить место своего нахождения и, под угрозой мучительных пыток, диктовать ему свои условия.
«Он не способен прервать телепатическую связь ни с одной из своих частей, — объяснял Лайвар сестре еще в мнемотеке, — как часть твоего тела, рука или нога, не смогут существовать вне тебя, даже если ты этого сильно захочешь».
«У него есть простой выход, — возражала она, — самоубийство».
«Мы позаботимся о том, чтобы он не мог совершить его».
За пределы купола они вырвались без происшествий, и антиграв окутала кромешная тьма, которой никогда не бывает в городе. Низкие яркие звезды делали ее только гуще. Стремительность полета и теплый ветер, омывающий лицо и пузырями раздувающий одежду, почему-то успокаивали Наан.
Время от времени Лайвар и Дент-Харрул о чем-то вполголоса переговаривались между собой, а незнакомая самка хранила молчание, и Наан это вполне устраивало. Она закрыла глаза и попыталась разобраться в себе.
Что заставляет ее совершать дерзкие, ничем не оправданные поступки? Она далека от Лайваровской фанатичной ненависти к императору. Ей неведом и его гибельный азарт. Она не уверена, что контроль за Лабастьером необходим, и уж точно не хочет, чтобы ему причиняли боль. Так в чем же дело? Есть ли какое-то хоть мало-мальски разумное объяснение ее поведению?! Наан решила пересмотреть свой путь с самого начала.
Итак, она — воспитанница Храма невест. Все ли устраивало ее в этом положении? Да… Если бы не то, что быть невестой императора отнюдь не означает, что ты обязательно станешь его женой. Ее приучили верить, что такое положение естественно, но иногда, чаще — бессонными ночами, она приходила в ревнивое исступление от мысли, что Внук Бога выберет не ее…
Но ведь все-таки он выбрал именно ее! Что же не устраивало ее теперь? Может быть, ее расстроило положение ее бывших подруг? Нет. Она никогда не чувствовала сердечной привязанности ни к одной из них, и ей абсолютно безразлично, огорчены ли они… Но… Ей небезразличен тот факт, что жен имеет каждый из тысяч воплощений Лабастьера. Она вспомнила, например, сколь болезненный укол в сердце ощутила она, когда узнала, что старая Дипт-Реиль тоже когда-то была его женой.
Ревность! Вот что движет ею прежде всего. Она хочет владеть Лабастьером единолично и не желает его с кем-то делить! И то, что это ее желание противоречит самой природе ее возлюбленного (да-да, именно возлюбленного!!!) и заставляет ее совершать все те безумные поступки, которые она совершила.
Оглушенная своим открытием Наан открыла глаза и обнаружила, что вокруг уже не так темно, как прежде, что уже различим горизонт и контуры горных кряжей, и что уже простым зрением видно, как колышится под антигравом темное и таинственное море древесных крон.
Если они летят в ту же сторону, откуда когда-то явилась святая Ливьен, то довольно скоро они окажутся недалеко от Пещеры Хелоу. Эта мысль почему-то взволновала Наан.
И еще она обнаружила, что руки ее гладят волосы Лабастьера Первого, а незнакомая зеленоглазая самка продолжает пристально наблюдать за ней. Что ж, пусть. Она ни от кого не собирается скрывать свои чувства.
Все-таки интересно, кто она, эта зеленоглазка, и что привело ее в стан мятежников? Когда-нибудь она узнает это.
Наан вновь прикрыла глаза и подумала вдруг, что еще… Еще, возможно, она хочет детей от Лабастьера… Но она хочет, чтобы это были и ЕЕ дети, а не только ЕГО, как это бывает у него с другими самками. И это — уже полное безумие, ведь он сам однажды рассказал ей, что те изменения, которые он совершил в своем организме — необратимы. А если бы это было и не так, даже по первоначальной своей природе Лабастьер — маака… Наверное, ей нужно было бы полюбить простого самца-махаона, такого, как, например, Дент-Харрул, и стать ему верной и счастливой женой. Но нет, она любит Лабастьера и только Лабастьера. И именно недостижимость счастья и делает ее такой сумасшедшей…
Она расплакалась, прикрыв лицо рукой, так, чтобы никто не заметил ее слез. А вскоре, обессилев, она задремала, сама не заметив того.
По тому, как было оборудовано помещение, куда они в конце концов добрались, Наан поняла, что операцию по похищению императора мятежники готовили давно. Рассчитывали ли они при этом на ее помощь? Вряд ли. Скорее всего, они лишь искали удобный случай, и он подвернулся им в лице непокорной, но любимой Невесты…
Комната, находящаяся неглубоко от входа в скальную каверну, была почти правильной сферической формы, вся внутренняя поверхность ее была покрыта чем-то мягким и светло-коричневым, похожим на камышовый ворс, и ничто не позволяло находящемуся там узнику определить, в какой части материка он находится.
Так и не пришедшего в себя Лабастьера положили на пол, и первым делом Лайвар поспешно снял с его уха сережку.
— Честно говоря, я даже не знаю, как на него подействовало бы отсутствие телепатической связи с остальными. Копаясь в его мнемозаписях, я нашел спрятанный глубоко в подсознании панический ужас потери этой связи. Ведь он един с остальными буквально с момента зачатия. Он никогда не был самостоятельной личностью, он всегда был лишь тысячной его частью…
— Это не бабочка, — хмыкнул Дент-Харрул, — это плесень.
— Он не вправе властвовать над нами! — впервые подала голос зеленоглазая самка. И голос этот почти карикатурно не соответствовал ее внешности: он был низким, хрипловатым, и ненависть буквально клокотала в нем. У Наан по спине пробежали мурашки.
…Ожидать, когда император очнется, остался один Лайвар. Наан, несмотря на все ее протесты, заставили удалиться, и вместе с Дент-Харрулом и самкой она, обойдя спрятанный у выхода в пещеру антиграв, выбралась на поверхность.
Утренний воздух был прохладен, и, зябко поеживаясь, Наан огляделась. Только теперь она увидела все то, что от волнения рассмотреть не успела сразу по прибытии.
Раскинувшийся перед ее глазами пейзаж был восхитителен и величав. Пещера находилась у самого подножия горы, вершина которой терялась в заоблачной дымке. Однако и гора эта поднималась не сразу с равнины, а со своебразной, приподнятой над равниной ступеньки. На этой-то ступеньке-плато, покрытой мхами, лишайниками и чахлыми деревцами, и стояла сейчас Наан. Внизу, вдали, буйным зеленым морем раскинулся бескрайний лес.
Наан оглянулась на своих провожатых. Похоже, они тут уже не впервые, и их совершенно не занимают красоты природы. Дент-Харрул собирал в кучку какие-то сухие корешки и веточки, а зеленоглазка с помощью поставленного на минимальную мощность бластера разводила огонь.
Не посчитав нужным сообщать им о своих намерениях, Наан расправила крылья и полетела в сторону края ступени, чтобы лучше рассмотреть то, что находится под ним. Обернувшись, она увидела, что ее спутники прекратили работу и внимательно следят за ней. Однако остановить ее они не пытались. Еще бы, далеко ей без антиграва не улететь.
Подобие свободы порадовало Наан. Ей вовсе не хотелось затевать беседу с Дент-Харрулом. Что же касается самки… Конечно же, Наан было любопытно, кто она и откуда, но навязываться с расспросами она не хотела, в то время как та не выказывала ни малейшего желания знакомиться с ней.
Мелко трепеща крыльями, Наан зависла над самым краем ступени, представляющим собой крутой обрыв из серо-голубого гранита, и вгляделась вниз. Лес с этой позиции был виден лучше, стало различимо, что он не однороден, и кое-где меж крон зияют обширные просветы. По тому, что просветы эти были не зелеными, а радужными, Наан догадалась, что поляны внизу покрыты цветами.
Никогда еще не видела она такого великолепия, и ей нестерпимо захотелось вниз… Там, казалось ей, душа ее успокоится, и чувство вины, чувство неудовлетворенности, ревность и страх перед будущим покинут ее. Она обязательно должна побывать там — в зарослях прекрасных соцветий…
Но нет, не сейчас.
Наан развернулась и полетела обратно.
10
Был бы ты птицей, ты мог бы летать
У самых звезд, в облаках.
Был бы ты рыбой, ты мог бы плясать
В бурных морских волнах.
Если ж ты бабочка, можешь мечтать;
И на яву, и в снах.
«Книга стабильности» махаон, т. I, песнь XVI; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Костер уже пылал, Наан присела перед ним и протянула к нему слегка озябшие ладони.
— Мы будем ждать прямо здесь? — спросила она Дент-Харрула.
Зеленоглазка презрительно усмехнулась, а самец, делая вид, что не заметил язвительности интонации, с которой был задан вопрос, ответил:
— Конечно нет. Я и Дипт-Шиан будем по очереди дежурить тут, а ты и тот, кто из нас будет свободен, будут отдыхать в другом месте. Неподалеку, в другой пещере, есть еще одна обжитая комната.
— То есть я буду все время «отдыхать»? Ну уж нет. Не забывайте, что в плен вы взяли не меня, а императора, и именно я помогла вам в этом. Я не потерплю ограничения свободы.
— А тебя никто не спрашивает, — неприязненно бросила самка.
— Невежливо вмешиваться в чужой разговор, — огрызнулась было Наан, но тут же постаралась говорить более миролюбивым тоном. Было бы неплохо сделать эту самку своей союзницей. — Нас к тому же еще и не познакомили, и я чувствую себя неловко.
Зеленоглазка открыла было рот, явно намереваясь ответить очередной дерзостью, но Дент-Харрул остановил ее движением руки.
— Это Дипт-Шиан, — пояснил он Наан. — Моя жена.
Наан почувствовала, что ее лицо заливает краска. Знает ли Дипт-Шиан о том, как Дент-Харрул «спасал» ее на площади? Если да, то не удивительно тогда, что та не питает к ней особой симпатии.
— Рада знакомству, — пробормотала она, разведя руки в ритуальном приветствии.
— А я — нет, — отрезала Дипт-Шиан и демонстративно отвернулась.
— Не обращай внимания на ее резкость, — вмешался Дент-Харрул. — Она ненавидит императора, а всех его Невест считает продажными тварями. Я не разделяю ее убеждений и не вижу вины Невест в том, что их так воспитывали.
— У каждой бабочки — свои крылья, — прервала его Дипт-Шиан пословицей.
— И Наан сделала свой выбор, она с нами, — возразил Харрул.
— Мне кажется странным то, как горячо ты ее защищаешь. И то, как она покраснела и стала прятать глаза, узнав, что я — твоя жена.
Наан смениила опасную тему:
— Я понимаю своего брата, у нашей семьи с Лабастьером Первым особые счеты. Но мне непонятно, за что ВЫ так ненавидите императора. Что движет вами?
Дипт-Шиан, хмыкнув, отвернулась, а Дент-Харрул покачал головой:
— У нас оснований еще больше. Если хочешь, я расскажу тебе нашу историю.
…Харрул и Шиан поженились во время стажировки в клане подводных монтажников Океанополиса.
Клан этот был молодой, созданный волей императора, он не имел еще своих устоявшихся традиций, зато состоял из самых веселых, самых здоровых и самых красивых бабочек, которых когда-либо встречал Харрул. Еще бы: император находил время лично побеседовать с каждым добровольцем, а их были тысячи, «добро» же он давал примерно одному из ста.
Строительство подземных городов не было праздной прихотью Лабастьера, так никто и не считает; большинство уверено, что оно — лишнее подтверждение возросшей мощи бабочек, освоивших не только сушу, но и океанские недра… Это не так. Во всяком случае, не совсем так.
Великой мечтой древних бескрылых учителей Лабастьера был космос, но бескрылые нашли свой предел, так и не сумев вырваться за пределы галактики. Немудрено, что мучимый скукой, проистекающей от знания всего на свете, Внук Бога решил осуществить мечту своих учителей.
Технология бескрылых позволяла решить задачу по преодолению скорости света, но по иронии судьбы, для того чтобы освоить космос, следовало сперва обжить океанские недра… Сверхсветовой полет требовал больших запасов природного полония, содержащегося в слое раскаленной магмы, добраться до которого можно было только со дна океана. Бескрылые не выполнили эту задачу, их захлестнули иные страсти. Лабастьер же последовательно претворял идею в жизнь.
Несмотря на то, что махаоны и маака теперь не враждовали, селиться они все-таки предпочитали порознь. Это было оправдано. Опыт совместных поселений приводил к трагедиям: появлялись смешанные пары, и они были бесплодны. В то же время в грандиозном проекте императора желали участвовать обе великие расы. Потому-то на дне океана и началось строительство сразу двух городов…
(«Двух? — удивилась Наан, — но я всегда считала, что есть только один подводный город — Океанополис маака… И я удивилась, когда ты сказал о стажировке: никогда не слышала, чтобы махаон учился чему-то среди маака…» «В том-то и дело, что сначала городов было два, — кивнул Дент-Харрул печально и почти торжественно, подбросив при этом в костер несколько сухих веточек. — И Шиан стала мне невестой и женой именно в подводном городе махаонов», — говоря это, он нежно коснулся рукой светлых волос зеленоглазки, но та, резко поднявшись, перекинула плазмобой из руки в руку и, бросив, — «Поищу хворост», — расправила крылья для полета. Похоже, ей были тягостны эти воспоминания.)
…Увидел ее Харрул даже несколько раньше, возле цитадели Внука Бога, в ожидании беседы с ним. Толпа соискателей-добровольцев состояла из нескольких сотен самцов и самок, но эта юная светловолосая и такая же зеленоглазая, как и он, самка взволновала воображение Харрула. И он, не решаясь заговорить с нею, загадал: «Если нас обоих допустят к работе под водой, она станет моей женой».
Так в конце концов и случилось.
Но Харрул не сразу узнал, что приглянувшаяся ему блондинка тоже стала подводницей: ее не было в той группе молодых доброволцев, в числе которых он опустился в батискафе в пучину, и это слегка разочаровало его. Но унывать по-настоящему времени не было.
Приникнув с несколькими добровольцами к нижнему иллюминатору, Харрул тщетно вглядывался во тьму внизу, пытаясь не думать о той силе, которая стремится раздавить их отважное суденышко, словно лапа элефанта, мифологического зверя бескрылых, скорлупку муравьинного яйца.
Сперва тьма становилась лишь гуще, но пока еще что-то можно было разглядеть, Харрул дважды замечал какое-то неясное движение рядом с батискафом, а однажды нос к носу с ним в иллюминатор уперлась тупая и злобная рыбья морда. Харрул, как и остальные, отпрянул от стекла, но рыбина, похоже, испугалась не меньше их и исчезла почти сразу.
Тьма сгущалась, но через некоторое время Харрулу показалось, что он видит слабое свечение на самом дне. Пятно света росло и росло до тех пор, пока взгляду притихших молодых махаонов не открылась величественная и прекрасная картина.
Прозрачные стены огромных четырехгранных хрустальных пирамид (их было пять), казались такими тонкими и хрупкими, что не верилось, что в действительности они противостоят навалившемуся на них поистине чудовищному давлению воды. Харрул знал, что перейти из одной пирамиды в другую можно было через тонели, прорубленные еще глубже — в каменистой земной коре. Но этих переходов, само-собой, видно не было, и пирамиды казались обособленными друг от друга драгоценными кристаллами, нечаянно оброненными в воду великанами древности, или же выросшими сами по себе.
Невозможно было заставить поверить себя в то, что эти светящиеся громадины — дело рук маленьких теплокровных бабочек. Но чем ближе опускался батискаф к строениям, тем больше деталей можно было разглядеть внутри. Было, например, видно, что пирамиды разделены на ярусы горизонтальными прозрачными плоскостями. А вскоре стало возможным увидеть и крошечные фигурки бабочек, чаще не летающих, а, за отсутствием достаточного для полетов пространства, передвигающихся пешком — в кущах обильно произрастающей на ярусах зелени.
Харрул ощутил гордость за своих соотечественников… Да и за себя: ведь ему и самому приведется участвовать в строительстве еще семи предусмотренных планом пирамид.
Батискаф опустился на самое дно, на ровную площадку между пирамидами, так, что окружность слегка выдающегося из корпуса нижнего иллюминатора пришлась точно в углубление того же диаметра. Раздалось сочное гудение, и иллюминатор, который был одновременно и крышкой люка, стал отвинчиваться под действием находящихся снаружи механизмов. Затаив дыхание, пассажиры батискафа наблюдали за этим процессом…
Наконец крышка провалилась вниз, с легким хлопком установился баланс давлений, и в проеме люка показалась седая голова пожилого самца. Оглядев вновьприбывших, он усмехнулся:
— Я — Дент-Зайлар, ответственный за ваше распределение. Спускайтесь за мной. — И голова исчезла.
Едва новобранцы очутились в Океанополисе, как тут же их развели по местам работ. Никто здесь не собирался тратить свое время на то, чтобы водить их из купола в купол в качестве праздных зевак… В курс дела им предстояло входить самостоятельно.
К магме с полонием пробивались, буря скважины прямо под пирамидами. Хотя наличие этого вещества именно в этом месте пока что и было лишь предположительным. Бурение шло круглосуточно, но реального результата пока не наблюдалось.
Харрул быстро втянулся в работу, тем паче, что была она скорее увлекательной, нежели тяжелой. Его молчаливый, но улыбчивый напарник Дент-Наймар управлял подводным вездеходом, сам же Харрул, вставив руки в специальные отверстия, распоряжался движениями наружных манипуляторов, при помощи которых подгонял друг к другу и скреплял между собой прозрачные блоки новой пирамиды.
На его объекте работало семь таких машин, и Харрулу было приятно замечать, что изо дня в день груда строительных материалов мало-помалу приобретает определенную стройную форму. Но в еще больший восторг приводили его живые организмы, которыми кишело дно. Когда-то давным-давно бескрылые, убив самих себя, прихватили в небытие и большинство сухопутных видов животного царства. Более того, они уничтожили и самою сушу, оставив бабочкам лишь ничтожный клочок ее… Но, похоже, трагедия почти не коснулась морских недр.
Тысячи видов водорослей, корралов, моллюсков, головоногих и рыб окружали строителей Океанополиса, поражая их великолепием красок, разнообразием форм и не обделяя своим вниманием ни единого движения вездеходов. Некоторые из них пробовали машины на ощупь, а то и на зуб, но, убедившись, что расколоть хитинопластовый панцирь невозможно, быстро теряли к ним интерес…
Если бы Харрул своими глазами не видел всего этого удивительного многообразия, он никогда не поверил бы в то, что оно возможно. В своей изобретательности природа дошла, например, до того, что создала рыбу, к голове которой был приделан небольшой фонарик!.. Иногда Харрул жалел, что своей строительной специальности не предпочел профессию гидробиолога.
Нравился Харрулу и тот нарочитый аскетизм, котрый буквально во всем проявляли отважные подводники. Он напоминал порядки Города махаон древности, о которых он знал из мнемолитературы. Каждый тут имел свое место и свою задачу, о развлечениях и отдыхе, напротив, не вспоминал никто… Ему, как ни странно, нравилось даже то, что тут он не мог летать. Это было романтично: не летать в банальном лазоревом небе, а ползать по беспросветному дну океана…
Он строил. Большая же часть жителей подводного города занималась бурением скважин на участках предполагаемых залежей полония. Поначалу Харрул не мог привыкнуть к непрекращающейся легкой вибрации стен пирамиды, но вскоре перестал замечать ее, и позднее, уже на суше, он нередко ловил себя на том, что не может заснуть именно от того, что неосознно пытается уловить привычную дрожь жилища.
Тут не происходило смены дня и ночи, и отсчет времени был достаточно условен. Вскоре Харрул уже не мог ответить даже самому себе, как долго он находится здесь. Порой ему казалось, что именно на дне океана он провел всю свою жизнь, а суша, родительское гнездо — не более, чем фантастические сны… Тем удивительнее ему было узнать, что с момента его прибытия сюда и до появления очередной партии добровольцев прошел всего лишь месяц…
В этой-то партии и спустилась в Океанополис та юная светловолосая зеленоглазая самка, на которую он обратил внимание на площади, возле цитадели Внука Бога, и которую уже успел позабыть.
Он увидел ее, когда новички, с любопытством таращась во все стороны и благоговейно перешептываясь, цепочкой шли по соединительному подземному коридору за старейшиной Океанополиса Дент-Зайларом. Сам Харрул как раз собирался на смену и шел в обратную сторону — к шлюзам. Его глаза встретились со взглядом самки, и он остолбенел. А та, неожиданно улыбнувшись ему, приветливо помахала рукой.
Неужели там, на суше, она тоже приметила его?
Он ответил ей дружеским жестом и вдруг понял, что прелестная девушка смотрит на него не столько с интересом, сколько с нескрываемым восхищением. «Нет, — понял он, — она не заметила его на суше, среди таких же доброволцев, как и она сама; там он ее не заинтересовал… А сейчас она приняла его за подводника-старожила… Что ж, он не будет ее разубеждать».
…По специальности Шиан была клаустроботаником, то есть занималась выращиванием растений в условиях герметично замкнутого помещения. Зелень в ярусных оранжереях требовала ухода, и штат ботаников в Океанополисе был довольно велик. Харрулу не составило труда выяснить, к какой из оранжерей прикомандировали Шиан, и вскоре он «случайно» столкнулся с ней. Девушка явно обрадовалась встрече, они разговорились, а затем стали видеться ежедневно.
Наблюдая за ними, коллеги не раз подшучивали над его стеснительностью. Еще наверху, на суше, Харрул много раз слышал о том, что во взаимоотношениях с противоположным полом аскетизм подводников выражается в крайней, почти циничной, простоте. Считалось, что на ухаживания тут времени нет, и если самка нравится самцу, он просто предлагает ей переселиться в его спальную ячейку. Но если та отвечала отказом, самец должен был раз и навсегда оставить свои притязания.
Харрул был бы рад воспользоваться этой удобной традицией, и часто, оставаясь в одиночестве, он на разные лады повторял: «Шиан, а не пора ли нам начать жить вместе?..», «Шиан, мы уже давно не личинки, и моя плоть требует тебя…» Однако что он станет делать, если вопрос этот окажется преждевременным, и она ответит отказом? Стоило им встретиться вновь, как его решимость улетучивалась, и он лепетал что-нибудь вроде: «Ты обещала показать мне магнолии на шестом ярусе…» И они отправлялись на очередную экскурсию.
Но однажды этот порядок нарушила сама зеленоглазка. «Мимозы?! — насмешливо воскликнула она в ответ на его предложение глянуть на эти цветы. — Хорошо! Я не против. Но учти, если ты прямо сейчас в конце концов не возьмешь меня, я отыщу для этой цели кого-нибудь другого. Я не собираюсь возвращаться на сушу девственницей».
Вскоре они стали официальными супругами, а так как отношения самцов и самок тут крайне редко заканчивались браком, их свадьба стала настоящим праздником для всего в Океанополиса.
Но именно Дипт-Шиан заняла главенствующее место в их новоиспеченной семье.
Ее беременность прервала стажировку Харрула, и они вместе вернулись на сушу, намереваясь вновь спуститься сюда после того, как их первенец превратится в куколку.
… — Моя Шиан нормально выносила плод и родила мне сразу двух прелестных гусеничек, — продолжал Харрул, опустив глаза и обломком ветки вороша угли в костре. — Самца и самку. Но они обе так и не стали куколками. Они умерли от лейкемии у нас на руках.
Дент-Харрул смолк. Наан закусила губу. Она не знала, как выразить свое сострадание. Смерть ребенка — всегда ужаснейшая трагедия. Смерть первенца — удар, который выдерживают не многие браки…
Понятно, что болезнь гусеничек стала результатом подводных работ супругов, по-видимому, виной была близость Океанополиса к залежам радиоктивного сырья… Но в то же время, это ведь не было злономеренным актом императора, конечно же, это был не более, чем несчастный случай. Так стоит ли ненавидить за него Лабастьера?
Она хотела сказать об этом Харрулу и уже подыскивала наиболее корректные слова, когда тот сам развеял ее заблуждение:
— Служители касты знахарей посоветовали Шиан воздержаться от родов, открыв нам, что и в дальнейшем наши дети не будут доживать до стадии закукливания. Точнее — мои. Шиан могла бы иметь здоровое потомство от другого самца, и я уговаривал ее. Но она любила, да и сейчас любит, только меня, и она не захотела детей ни от кого другого.
Что было делать? Погоревав, мы решили посвятить себя работе… Но учреждения, которое заведовало прибытием и убытием в Окаеанополис работников, в том здании, в котором оно находилось прежде, не оказалось. Теперь это помещение занимала императорская парфюм-галлерея.
Мы обратились в справочные службы, но ее сотрудники смотрели на нас удивленными глазами… Подводный город махаон? Может быть, мы что-то путаем? Подводный город построили маака… Нигде мы не обнаружили никаких следов своего Океанополиса. За то время, которое мы провели наверху, сведения о существовании этого города исчезли изо всех информационных хранилищ. В одном месте нам сказали, что, вроде бы, план строительства подводного города махаон действительно имел место, было даже объявлено о наборе добровольцев, но тем дело и кончилось, ибо для космического проекта императора оказалось достаточно полония, добываемого маака.
— Как же так?! — вырвалось у Наан.
— Единственным подтверждением нашего с Шиан пребывания на дне океана были урны с пеплом наших детей, стоящие у изголовья нашего брачного ложа. В поисках ответов на свои вопросы мы метались около года и понемногу, как я понимаю теперь, сходили с ума. Вскоре я и Шиан решили, что наши воспоминания о пребывании на дне океана — ложь, что они — продукт потрясения, которое мы пережили, потеряв личинок. Идея безумная, но иного объяснения происходящему мы найти не могли, а служители касты знахарей охотно подтверждали такую возможность. Наверное, в конце концов, мы действительно сошли бы с ума, если бы не твой брат. Он сам нашел нас и все объяснил.
— Так что же стряслось на самом деле?!
Дент-Харрул помолчал. Затем заговорил, но не отвечая на вопрос сразу, а начав издалека:
— Лайвару нужны были помощники. А найти в империи бабочек недовольных правлением Лабастьера Первого не так-то легко. Информационные службы о многом умалчивают. Недовольные бесследно исчезают… Только записи императора, хранящиеся в его личной мнемотеке, не подвергаются цензуре, но доступны они одной-единственной бабочке — твоему брату. Лайвар тщательно изучает их, и именно там находит те ниточки, которые приводят его к будущим мятежникам.
Глаза Харрула сузились, и он, погрозив кулаком в небо, мрачно произнес:
— Император еще пожалеет, что затеял с Тараканом эту идиотскую игру.
Прежде эту кличку Наан слышала лишь от самого Лайвара, и сейчас слова Дент-Харрула слегка покоробили ее. Он прочел это в ее взгляде, но оправдываться не стал, лишь пожал плечами и объяснил:
— Прости, но между собой мы называем твоего брата именно так. Мы прозвали его так за цепкость и живучесть, и это прозвище вовсе не оскорбительно…
— Ладно, — перебила его Наан, — не отвлекайся от главного. Что же случилось с подводным городом?
— Проектная ошибка императора. Оказалось, что мы ставили город прямо на залежах радиоактивной руды. Но пока алмазные буры не добрались до нее, это никак не влияло на здоровье подводников. По-видимому, именно я стал первой жертвой. Но я вовремя покинул Океанополис, и облучение отразилось не столько на моем здоровье, сколько на моем потомстве и на моей способности иметь его. А через некоторое время там разразилась повальная эпидемия лучевой болезни: смертоносная радиоактивная пыль, смешиваясь с водой, проникала во все уголки строительства и оседала там навсегда. Продолжать работы стало невозможным.
Подавляющее большинство подводников были неизлечимо больны. И император не стал возиться с горсткой тех, кого еще можно было спасти. Напротив, он эвакуировал на дно тех немногих, кто когда-либо побывал в Океанополисе, а теперь находился на суше, а затем уничтожил город.
— Почему?!
— Потому что память о нем подтверждала бы то, что Внук Бога способен ошибаться и порождала бы в умах ненужный скепсис.
Наан открыла было рот, чтобы задать естественно возникший вопрос, но Дент-Харрул опередил ее:
— Мы с Шиан тоже были обречены. Нас спасла какая-то путаница. Какая-то случайность. Наше убытие из Океанополиса было вызвано беременностью Шиан, формально же срок нашей стажировки не окончился и, по-видимому, мы продолжали числиться там…
Сзади раздался низкий голос Дипт-Шиан, Наан и не заметила, что та вернулась:
— Я простила бы ему и гибель моих личинок, и гибель города, потому что ошибаться могут все, и это была бы наша общая боль, — самка сидела на корточках за спиной Наан, в метре от нее и, говоря, слегка покачивалась взад и вперед. — Мы привыкли к тому, что под его контролем находится буквально все, но на самом деле — нельзя винить его за стихийные бедствия. Однако после того, что он сделал потом… Я мщу ему и за наших товарищей, и за наших детей, и за тысячи других личинок, которые неизвестно куда исчезают из инкубаторов, и за все прочие его преступлениия, о которых мы еще ничего не знаем, как никто, кроме нас, не знает об убийстве жителей Океанополиса… И тебя, «невеста», я ненавижу тоже. Как часть той системы, которую он создал.
Наан не успела возразить ей, потому что из пещеры, щурясь на солнце, вышел Лайвар, и все уставились на него. Его лицо выражало глубокую озабоченность.
— Он хочет говорить с тобой, — матово поблескивающий металлический крюк приподнялся, указывая в направлении Наан. — Не забывай, сестричка: любовь чудовища не имеет цены.
11
Ветер — лишь воздуха шумный поток,
Голос — движенье его же.
Ветер деревья с корнями рвет,
Голос быть ласковым может…
Чу! Слышишь, ветер кого-то зовет?
Он — чей-то голос тоже?
«Книга стабильности» махаон, т. IV, песнь XIII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Лабастьер Первый, Внук Бога, пленник, сидел на мягкой циновке, привалившись спиной к стеновому покрытию. Руки его были схвачены за запястья металлическими браслетами, а те — цепочками прикованы к стене так, что почти не стесняли его свободы. В то же время снять их самостоятельно он не имел ни малейшего шанса.
Он выглядел усталым, но не измученным. Было очевидно, что Лайвар не пытал его, и Наан почувствовала себя более комфортно: степень ее вины оказалась несколько меньшей, чем она предполагала.
Лабастьер молча смотрел на нее, ожидая, что разговор начнет она. Но сделать это ей было не так-то просто. Некоторая тяжесть на душе у нее все же осталась. Бремя вины за то, что она предала чужую любовь… Его любовь. Ведь и Лайвар говорил ей, что она — единственная самка, которую император любил когда-либо по-настоящему; и она воспользовалась этим… Но она пыталась подавить в себе это ненужное чувство, повторяя про себя слова Лайвара: «Любовь чудовища не имеет цены…»
Пауза затянулась. Наконец Наан, встряхнувшись, спросила о том, что так и не успела толком выяснить у брата:
— Чего они хотят от тебя?
Лабастьер Первый криво усмехнулся:
— Ты предала меня, даже не зная, зачем? — эти слова, как пощечины, обожгли ее лицо. — Похоже, ты сделала это только для того, чтобы принести мне неприятность.
Она не привыкла прощать пощечины.
— Ты почти угадал, о, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… — ритуальное обращение звучало сейчас скорее издевкой, чем данью традиции. — Я помогла им лишь потому, что они, в отличие от тебя, ПОПРОСИЛИ меня о помощи.
— Когда-то я просил стать тебя моей женой…
— Э, нет! Ты не просил, ты ВЫБРАЛ меня. Как вещь из множества подобных, уже давным-давно принадлежащих тебе.
— У народа махаон так было всегда.
— Неужели? А я-то думала, так было только до того, как ты стал императором. Я думала, ты сам провозгласил равенство видов и полов. Но я забыла одну деталь: для себя ты сделал исключение.
— Гордость… Только этим ты и твой брат похожи друг на друга. Но зато этим похожи ОЧЕНЬ. И, наверное, за это я и люблю вас обоих так, как не люблю больше никого.
— Любишь? Лайвара?! И обрезаешь ему крылья, отрубаешь ему руки! «Любишь» меня и преследуешь, демонстрируя своим подданым, что раздавишь меня, как тлю!.. — говоря это, она вытянул ладони и хлопнула ими, повторяя жест голографического изображения Лабастьера на площади.
— Что касается тебя, то ты видела: я прилетел за тобой один и безоружный. Что же касается его… Ты ведь знаешь, он пытался убить меня. И не единожды. Кто угодно на моем месте попросту казнил бы его, или же, как минимум, на всю жизнь упрятал в темницу.
— Ты ждешь благодарности? — усмехнулась Наан. — Ты оставил его в живых лишь для того, чтобы тебе было с кем играть в свои жестокие игры, разгоняя тем самым свою чудовищную скуку. Не только ты, но и он прекрасно знает об этом.
— Я уже привык к тому, что благодарность, став неотъемлемой частью Новой Религии, покинула души моих подданных.
«Как он красив! Как красив!!!» — внезапно полыхнуло в висках Наан, но она подавила в себе этот неуместный порыв.
— Ты так и не ответил мне, чего же хочет от тебя Лайвар.
— Многого. Но в то же время все его требования можно выразить одним единственным словом. И это слово — «власть». Вся власть в этом мире принадлежит мне, а твой брат считает этот расклад несправедливым. Ему, в частности, не нравится моя затея со строительством межзвездного коробля. По его мнению, во имя великой мечты путешествия к иным звездным системам, бабочками приносятся чересчур большие жертвы. Да и мечту эту он называет не иначе, как «мечтой бескрылых», презрительно морщась при этом, как будто бы не бескрыл сам… Мне же эти жертвы кажутся вполне оправданными и даже естественными. Кому, как не бабочкам, считаю я, мечтать о все более дальних и все более быстрых полетах и претворять эту мечту в реальность?
— Ему, которого бескрылым сделал ты, я склонна верить в большей степени, нежели тебе. Потому что знаю, как легко ты приносишь в жертву целые города, а то и народы.
— Если ты думаешь, что это легко дается мне, ты глубоко ошибаешься…
— Убивая, ты плачешь от жалости? Не верю. Но если и так, это не делает твои преступления менее тяжкими.
— Я… К сожалению, жертвы бывают необходимы. Прежде чем принести очередную, я тщательно взвешиваю все возможности, и лишь убедившись, что без жертв не обойтись, выбираю самый бескровный вариант. Но и тогда совесть моя не бывает спокойна. Пожалуй, я расскажу тебе о том, как погибли мои родители. Тогда, возможно, ты изменишь свое мнение обо мне. И присядь, в конце концов, мне уже надоело разговаривать с тобой, задрав подбородок.
…Ливьен и Рамбай не слишком-то дорожили своим статусом «святых» в скрижалях Новой Веры и вели себя, не руководствуясь ее интересами. Их власть и популярность были сравнимы лишь с властью и популярностью Лабастьера, но они никогда не пользовались этим.
Рамбай тяготился жизнью в Городе маака, не прижился он и в великолепном дворце, который выстроили для него и Ливьен махаоны. Прожив в цивилизованном мире несколько лет, родители императора покинули его, уединившись в лесной чаще, в скромном, но уютном дупле древней секвойи и жили там затворниками, словно замаливая в глуши некое страшное прегрешение. Рамбай охотился, хотя необходимости в этом и не было, а Ливьен занималась нехитрой домашней работой.
Время от времени Лабастьер навещал их. Трудно поверить, но он по-настоящему любил их, хотя и не находил с ними общего языка. Нередко он привозил подарки — различные предметы, созданные по технологиям бескрылых, которые он усердно внедрял в жизнь бабочек. Но его родителям не приглянулся ни антиграв, ни бластеры-плазмобои, ни голографический проектор, с помощью которого можно было наблюдать забавные сценки, разыгрываемые актерами или узнавать новости цивилизованного мира… Родители неизменно мягко отклоняли все его дары. Лишь два из них привлекли их внимание: Ливьен приняла маленького механического работника, беспрестанно ползающего по гнезду и наводящего чистоту в нем, и работник «прижился», а Рамбай закрепил на макушке соседнего с их дуплом дерева портативный оптический телескоп и время от времени вглядывался через него в ночное небо.
«Когда-нибудь я побываю там, отец», — сказал ему Лабастьер однажды.
«Даст ли тебе это что-нибудь?» — качая головой, ответил тот, и Лабастьер не нашелся, что ответить.
Ливьен беременела еще трижды. Возня с гусеничками увлекала ее, но когда те закукливались, она сама просила Лабастьера поместить их в общий инкубатор. Она и Рамбай не хотели, чтобы их дети были отмечены печатью «единокровных братьев и сестер императора». Они хотели, чтобы жизнь их детей была простой и счастливой. И жертвовали ради этого собственной радостью общения с ними.
Без особой охоты они встречались и со своим великим первенцем. Порой они вели себя с ним столь подчеркнуто официозно, что Лабастьер с трудом подавлял в душе ярость. Он все чаще и чаще ловил себя на мысли, что жаждет их любви больше, чем чего-либо еще.
Иногда он делал вид, что нуждается в их совете, спрашивая, как ему поступить в той или иной ситуации… Но их реакция на это была неизменной. Переглянувшись с мужем, Ливьен отвечала: «Ты — император, сынок. Делай, как знаешь…»
Он искал с ними духовного контакта. Ему казалось, что они — единственная ниточка, связывающая его душу с душами обычных бабочек… Но ниточка эта была тонка и невидима. И все чаще ему казалось, что ниточка эта безвозвратно утеряна.
Он не знал, за что родители подвергают его инстинктивному бойкоту. Он нуждался в них. Однажды он даже предложил им сделать свое общество постоянным: одно из его многочисленных телесных воплощений могло бы оставаться с ними всегда… Но родители, как всегда переглянувшись и мягко улыбнувшись друг другу, отклонили и это его предложение.
«С нами не будет нашего сына, — объяснил Рамбай. — С нами будет лишь одна тысячная его часть. Можно ли любить тысячную часть? Так зачем же она будет с нами?»
Так протекали годы. Боль в его душе росла. О том, что и родители его испытывают нечто подобное, он догадывался лишь по тому, что изредка находил их лежащими в дупле в состоянии наркотического кейфа. Он не мог запретить им нюхать порошок из сушеного сока пейота, хотя пагубное пристрастие этого зелья на их здоровье и тревожило его.
Однажды его прорвало. Однажды, после очередного печального визита к ним он, стоя возле антиграва, заявил им:
«Я не нужен вам в том виде, в котором существую. Вы презираете меня за то, что смерти я предпочел бессмертие. Я и сам начинаю презирать себя за это. Вы считаете, что миру бабочек я принес больше горя, чем радости и справедливости. Я тоже начинаю так считать. Но я готов все изменить».
«Как?» — спросила Ливьен.
«Ни одно из моих воплощений не боится смерти, пока на свете остается еще хотя бы одно. Все мои воплощения, кроме одного, убьют себя, и останется одна-единственная бабочка Лабастьер. Обыкновенная бабочка. Тогда вы сможете любить ее?»
Он почти верил в то, что говорил. Хотя и надеялся, что до этого не дойдет. Он надеялся, что сможет дать им почувствовать силу своей привязанности, и они наконец ответят ему взаимностью.
Но по тому, как разговаривает с ним Рамбай, он понял, что и эти его слова не достигли цели:
«А что, о боль моя, станет тогда с миром, который ты вылепил для себя из того, что подвернулось под руку?»
«Не знаю, — пропустил он иронию мимо ушей. — Но если мне приходится выбирать между вами и всем остальным миром, я выбираю вас».
«А хотим ли мы, чтобы нас выбирали?» — задал риторический вопрос Рамбай. А Ливьен добавила:
«Мы и без того чувствуем себя виноватыми. Не увеличивай нашу вину тысячекратно».
«Так подскажите же мне правильное решение!»
«Ты — император, сынок. Делай, как знаешь…» — ответила Ливьен как всегда.
«Нет! На этот раз вы не отделаетесь от меня этими пустыми словами! Сейчас все зависит действительно только от вас!»
«Мне кажется, ты все решил еще много лет назад, там, у подножия лестницы Хелоу», — покачала головой Ливьен.
«Всегда и все можно изменить!»
«Это — заклинание бескрылых, — сказал Рамбай. — Оно привело их к смерти».
«Но мы подумаем, — кивнула Ливьен. — Мы подумаем и скажем тебе в следующий раз».
«Я буду у вас через десять дней, — сказал Лабастьер. А устраиваясь в кресле антиграва, добавил: — Через десять дней вы должны сказать мне, как я могу получить единственное в этом мире, чего не могу просто взять, то, что без труда имеет в этом мире каждый, кроме меня — любовь своих родителей».
«Я не уверена, что мы найдем ответ на твой вопрос, — сказала Ливьен, и впервые за много лет Лабастьеру послышалась в ее голосе нежность. — Но какое-то решение мы обязательно примем».
Он улетел от них почти счастливым.
Лабастьер Первый помолчал, словно собираясь с силами. Затем продолжил:
— Примчавшись к ним через десять дней, я нашел их мертвыми, — Наан с ужасом увидела, что по щекам императора текут слезы. — Порошок из пейота… Они приняли дозу, которая убила их. Они лежали, обнявшись, на полу гнезда, и на их лицах не было страдания; они улыбались. Возможно, потому, что впервые, как им казалось, смогли чем-то помочь своему сыну. Теперь у меня не стало проблемы, с кем оставаться — с миром моих подданных или с ними. Они убили возможность выбора. А вместе с ней убили и то немногое, что еще оставалось во мне от обычной бабочки.
Глядя на слезы в глазах Лабастьера, Наан чувствовала, что и у нее самой в горле набух горячий комок. Но она, сумев подавить жалость, поинтересовалась:
— А Лайвар знает эту историю?
— Конечно. Он знает все мои уязвимые места. Правда, после смерти родителей и до появления тебя, у меня практически не было их. Триста лет… Появилась ты… И я люблю тебя. Но сейчас я не ставлю перед собой того же вопроса — «быть с тобой или с миром?» Я изменился, я очень изменился за эти триста лет без любви.
— И что будет дальше? Что будет со всеми нами? — как-то невпопад спросила Наан.
Лабастьер дотянулся одной из своих прикованних рук до лица и утер глаза тыльной стороной ладони. Затем потряс головой, словно выбрасывая из него воспоминаня. На губах его заиграла обычная усмешка:
— Твой брат безумен. Он думает, что способен долго прятать меня. Я не сказал ему о том, что когда вы покидали город, ваш антиграв засекли. Он направлялся в сторону Пещеры Хелоу, и сейчас сотни антигравов мчатся туда… Точнее, сюда, ведь так?
Наан промолчала. Жалость и ощущение вины исчезли. Она вспомнила, что перед ней чудовище. А «любовь чудовища не имеет цены»… Но может иметь цену ЛЮБОВЬ К ЧУДОВИЩУ. Огромную цену. К прекрасному чудовищу.
— Глазами одного из моих воплощений я уже вижу приближающиеся горы, — продолжал тот. — Найти этот тайник для моих телохранителей не составит большой трудности… — он замолк, приглядываясь к ней. И внезапно сменил тему. — Ты прелестна сейчас, о моя непокорная невеста. Ты прелестна и в радости, и в гневе, и в печали, и в страхе. Скоро нас найдут. Скоро все это кончится. И единственное, о чем я жалею, так это о том, что мы уже не сможем тогда разговаривать с тобой так, как сейчас. Кстати, ты знаешь, какая участь ожидает тебя, Лайвара и его помощников, когда нас найдут?
Наан молча смотрела на него, не вникая в слова и еще не понимая, что с ней происходит. Но она чувствовала, как теплые волны возбуждения прокатываются по всему ее телу.
— Вас просто отпустят, — продолжал Лабастьер. — Как всегда. Не знаю, как ты, но они, я уверен, в благодарность за это начнут готовить очередной заговор против меня.
Как он красив! Красив и несчастен. Несчастен и великодушен. Вновь Наан почувствовала, что ее разум окутывает туманное и терпкое облако желания принадлежать ему.
Она еще никогда желала близости с каким-то конкретным, реально существующим самцом. Но желание вообще было знакомо ей: порою знойными предгрозовыми ночами она просыпалась с этим чувством в гамаке спальни Храма Невест, и именно оно заставляло ее в полубреду, руками, которые, казалось, обретали собственную жизнь, ласкать свое тело так, как она не позволила бы это никому… кроме императора. И тогда ей почему-то казалось, что множество рук касаются ее, множество глаз нежат его вожделеющими взглядами.
А сейчас… Сейчас она поняла, что впервые ее Лабастьер беззащитен перед ней и находится в полной ее власти. Да, ОН пребывает в ее полном распоряжении! А не наоборот! И такой расклад вряд ли повторится еще когла-нибудь.
— Не все твои подданные неблагодарны, — произнесла она тихо, покидая циновку и подползая к Внуку Бога на коленях. — Отнюдь не все, мой повелитель…
Лабастьер смотрел на нее с недоумением.
Наан легко справилась с застежками его одежды (в Храме Невест застежкам императорских одежд посвящался целый отдельный курс занятий). Дыхание Императора стало громким и прерывистым. Он расслабился и почти повис на цепях, к которым были прикованы его руки. А Наан, отдавшись инстинкту, принялась ласкать его тело. Она целовала его грудь, плечи, шею… И вот его губы слились с ее губами, а его отвердевшая плоть почти сразу вошла в ее лоно.
Наан со стоном откинулась назад и, заложив руки за голову, принялась совершать размеренные и в то же время неистовые движения страсти. Его тело было послушным и умелым… «Еще бы, ведь у него такой опыт», — мелькнуло в голове у Наан, и она приостановилась, словно струей воды охлажденная этой ревнивой мыслью.
Внезапно она осознала, что занимается любовью сейчас не с одним Лабастьером, но и со всеми его воплощениями… Множество рук, множество глаз… Но сейчас она хотела любви, а вовсе не того, чем она когда-то занималась в своей узкой девической постели. Эта аналогия была невыносима. И она породила новую безумную идею.
Открыв глаза, Наан, зацепила ногтем застежку серьги телепатического блокиратора, которую дал ей Лайвар, сдернула ее со своего уха и, рывком наклонившись вперед, нацепила ее на правую мочку Лабастьера.
Она знала, что прибор начинает действовать в тот момент, когда смыкается металличиский зажим, и чуть-чуть сжала пальцы. Раздался щелчок… И сразу за ним — исступленный крик Лабастьера.
Наан отпрянула, вглядываясь в его искаженное лицо и пытаясь понять, чем вызван этот крик — ужасом, болью или наслаждением.
— Что со мной? — выдохнул он. — Что ты сделала со мной? Я стал таким маленьким… Еще! Прошу тебя… Сильнее! — это уже относилось к тем движениям, которые она продолжала машинально совершать.
И ему не пришлось долго упрашивать ее. Ведь теперь она знала, что занимается любовью с одним-единственным, принадлежащим только ей, Лабастьером.
«Любовь чудовища не имеет цены?» Теперь она не была так уж уверена в этом.
12
Набухают капли воды, воды,
Чтобы ливнем пролиться вниз.
Я б пустыней стал, стань водою ты,
Это правда, а не каприз…
Но уходят годы. Мои мечты
Остаются мечтами лишь.
«Книга стабильности» махаон, т. XIV, песнь III; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Они очнулись. Наан поспешно оделась и привела в порядок костюм Лабастьера. Выражение его лица было странным и незнакомым. Казалось, он ошарашен, напуган и прислушивается к собственным ощущениям, как это бывает с тем, кто внезапно заболел неизвестным ему доселе недугом.
— Я знаю, что ты сделала, — произнес он наконец, трогая сережку. — Ты блокировала мое сознание ото всех прочих моих телесных воплощений. Это так?
— Прости. Лайвар говорил, что это может быть вредно тебе… — она потянулась к его лицу. — Дай, я сниму.
— Подожди, — поспешно отстранился он. — Я еще не решил, хочу ли я этого. — Это он приказал тебе?
— Нет. Наоборот. Он запретил. Но я не удержалась.
Наан еще внимательнее вгляделась в его лицо.
— У меня такое чувство, будто… мир сузился до этого маленького гнездышка… — Он огляделся, и в глазах его еще явственней, чем прежде, появились изумление и страх. — Раньше любые стены казались мне прозрачными… А теперь я всецело принадлежу этому месту и беспомощен, как личинка. Еще бы, ведь вместо тысяч глаз у меня их теперь столько же, сколько и у тебя…
— Тебе страшно?
— Да. Но еще никогда мои чувства не были так свежи. — Его взгляд остановился на лице Наан. — Ты прекрасна. И я люблю тебя, моя непокорная невеста.
— Я уже не невеста тебе, мой император, я жена тебе и счастлива этим.
Он улыбнулся, но в улыбке этой сквозила растерянность.
— Да, ты права. Но не во всем. Я — не император. Я лишь небольшой кусочек отрубленный от его тела и души.
— Но от этого ты дорог мне еще больше… Так ты действительно не хочешь снять сережку?
— Не-ет, — протянул Лабастьер, качая головой. — Я слишком хорошо знаю себя… большого. Если я сниму прибор, который ты называешь «сережкой», ОН уже никогда не позволит мне надеть его снова… Меня нынешнего, маленького, не станет… Я знаю: император сейчас в бешенстве, ведь вместе со мной — своей микрочастичкой — он потерял и тебя. А он любит тебя, я не лгал. Бессмертный не может любить смертного в полную силу, ведь, глядя на тебя, он всегда помнит, что красота твоя не вечна, что скоро ты увянешь, а затем и умрешь… И он готовит себя к этому. Но все же он любит. И я. А это значит, что отныне, — Лабастьер поднял голову и взглянул в глаза Наан твердо и решительно. — Отныне мы с ним — соперники и враги.
Она слушала, с трудом постигая его вывернутую логику.
— Думаешь, он понял, что я блокировала твое сознание, а не просто убила тебя?
— Я всегда догадывался… Точнее, ОН всегда догадывался, что, несмотря на запрет, втайне над созданием подобного прибора кто-нибудь работает… А смерть выглядит не так. Я знаю.
— Если ты — враг императора, значит, ты — союзник Лайвара?
— Не думаю, — покачал головой Лабастьер, — твоему брату я нужен был именно как часть императора, чтобы манипулировать им. А вовсе не как самостоятельное и беспомощное существо, которым я стал сейчас.
И тут до Наан окончательно дошло, каким, действительно, слабым и ограниченным должен считать себя этот самец, привыкший пользоваться восприятием тысяч воплощений. И как трудно ему сейчас.
— Может быть, все-таки снять блокиратор? — в третий раз повторила она вопрос, чувствуя, что звучит он уже навязчиво.
— Нет, — покачал головой Лабастьер. — Теперь я уверен в этом. Я обрел собственную личность. Можно сказать, я только что родился. И мне повезло родиться в твоих объятиях. В какой-то степени ты не только жена мне теперь, но и мать… Будучи одним из телесных воплощений, я никогда не мечтал, да и не мог мечтать о самостоятельности… Ты сделала это со мной… Ты СДЕЛАЛА МЕНЯ без моего согласия. Но ведь еще ни одну бабочку, прежде чем зачать ее, не спросили о том, хочет ли она родиться. И это никогда не было поводом для самоубийства, не так ли? И я тоже не хочу теперь исчезать, вновь слившись с тем, большим… Если, конечно… Ты же не собираешься бросить меня? Ты любишь меня?
Как ни странно, вопрос этот застал Наан врасплох. Да, она любит Лабастьера… Но какого? Того, огромного, которого ее учили и заставляли любить в Храме Невест с самого первого дня ее появления на свет, или этого, нового — слабого и растерянного, считающего себя лишь малой частичкой чего-то по-настоящему значимого?
Наверное, ее сомнения отразились и на лице. Лабастьер смотрел на нее с робостью, столь непривычной для этого лика.
— Я… Я не знаю… — промямлила она.
— Решай немедленно. Я не лгал: император обнаружит этот тайник с минуту на минуту. Если ты со мной, нам нужно срочно бежать отсюда. И первым, кто попытается нас задержать, будет твой брат.
— Ты думаешь, у нас есть шансы?
— Мало. Но я знаю все самые сокровенные тайны своего противника, и один шанс из тысячи у нас все-таки есть. Поспеши с решением! Мы не сможем воспользоваться антигравом, он не настроен на наши параметры. Приходится рассчитывать только на собственные крылья, а я не уверен, что мои не повреждены, и я смогу лететь… Да, честно говоря, я… мое тело еще ни разу в жизни не делало больших перелетов на собственных крыльях.
На мгновение Наан представила, что Лабастьер все же снимет серьгу-блокиратор. По его словам выходит, что для него это равносильно смерти. Да, действительно, еще совсем недавно его, во всяком случае как самостоятельной личности, попросту не существовало… Но ведь тогда, если он снимет серьгу, в мире не изменится практически ничего. Нет. Убийство новорожденного остается убийством. А велика ли цена личности, если та всецело зависит от маленького камешка в ухе?
«Однако, — одернула она себя, — сейчас не время задаваться этими абстрактными вопросами. От меня требуется быстрое и однозначное решение. Если она не послушается Лабастьера, он снимет сережку. И это она, Наан, убъет его. Его, по-настоящему любящего ее самца! Ну почему именно она вновь должна решать чужую судьбу?!».
И все же она спросила еще:
— Что нас ждет? Ради чего нам бежать? Если ты хочешь бороться с императором, не лучше ли это делать вместе с мятежниками?
— Они не правы. Бороться с ним невозможно и бессмысленно. Я предлагаю тебе просто скрыться, спрятаться, просто быть вместе, потому что мы любим друг друга.
Понимая, что, скорее всего, она вновь совершает ошибку, Наан кивнула:
— Что я должна делать?
Лабастьер облегченно вздохнул, а затем спросил:
— Если ты постучишь в дверь, тебя услышат снаружи?
— Да.
— Тогда для начала помоги мне освободить руки.
Справиться с Лайваром большого труда не составило. На всякий случай Наан конфисковала найденную у него вторую сережку-блокиратор (ту самую, которую он цеплял Лабастьеру, когда тот был в беспамятстве). Но главным приобретением при обыске стал довольно странный бластер, сконструированный так, что им мог пользоваться Лайвар со своими крюками вместо пальцев. Теперь, с трудом приспосабливаясь к нетривиальной форме, это оружие сжимал в руках Лабастьер.
— Что он тебе посулил, предательница нашего рода?! — сверкнув угольком глаза, бросил Лайвар сестре, оказавшись в том самом беспомощном положении, в котором только что был Лабастьер — с прикованными к стене изуродованными руками.
— Главное — то, что вас отпустят с миром, не причинив вреда. — Она не стала объяснять брату мотивы своего поступка, слишком мало времени у них оставалось, да и вряд ли тот смог бы понять и простить ее.
— Поспешим… — дернул ее за руку Лабастьер, и они кинулись к выходу.
…Дипт-Шиан и Дент-Харрул нападения явно не ожидали.
— Сидите, как сидели и не двигайтесь! — скомандовал Лабастьер и, неловко держа уродливый плазмобой, направил его ствол на дежурящих у костра супругов. Харрул начал было подниматься, но Лабастьер сделал предупреждающий выстрел. Раздался характерный чмокающий звук, полыхнуло, в небо взметнулось облачко пыли, и на том месте, где только что был костер, образовалась воронка правильной конусообразной формы с блестящими оплавленными стенками.
Дент-Харрул послушно присел обратно, Наан же тем временем обыскала супругов и забрала их оружие — два бластера и допотопное пружинное ружье, предназначенное, по-видимому, для охоты или для защиты от птиц.
— Будь ты проклята! — процедила сквозь зубы Шиан, в то время, как Наан обшаривала карманы ее комбенизона. — Я знала, что тебе нельзя верить… Самцы глупы, они способны положиться на влюбленную самку…
— Когда-нибудь ты поймешь, сестра, что в мире есть не только белое и черное, — ответила ей Наан и замолчала, понимая, что любые слова сейчас бессмысленны.
— Ты не сестра мне, и не смей оскорблять меня нашим мнимым родством, — прошипела та.
Но времени на дискуссию не было. Молча слушая проклятия самки, Наан заставила супругов сесть спинами друг к другу, и связала их руки между собой куском найденной у Харрула флуоновой бечевки.
— Ты действительно уверен, что их не казнят? — закончив свою работу и пряча себе в карман остаток шнура, спросила Наан Лабастьера нарочито громко, так, чтобы и пленники слышали этот их разговор.
— Да, я… точнее ОН решил так.
— Тогда — в путь!
Лабастьер кивнул, слегка поморщившись расправил крылья и полетел вдоль скального кряжа. Он летел довольно медленно и неуверенно, Наан без труда догнала его и протянула ему один из плазмобоев:
— Избавься от этой кошмарной штуковины, — кивнула она на оружие Лайвара. — Когда ты выстрелил, я боялась, что ты прикончишь их.
— Я и сам испугался, — признался тот, послушно отбросив один бластер и принимая другой.
— Куда мы летим? — спросила Наан.
— Для начала мы должны скрыться из виду. А потом — туда, — Лабастьер указал рукой вверх. — К Пещере Хелоу.
— Зачем?! Там есть что-то такое, что поможет нам спастись?
— Нет, делать там нам абсолютно нечего. У нас нет причин лететь туда. А значит, это единственная возможность избежать того, что ОН выследит нас; ведь еще довольно долго он будет угадывать каждый мой шаг так же легко, как свой.
— А этот шаг он не угадает?
— Возможно, что и так. Но выбора у нас нет… Я уверен, если ОН и станет искать нас там, то — в последнюю очередь.
Перспектива показалась Наан довольно унылой, но предложить что-то более конструктивное она не могла. «В конце концов, все складывается в какой-то степени логично, — с долей самоиронии подумала она. — Я и до сей поры непрерывно совершала только самые нелепые поступки, но делала это в одиночку. Теперь мы будем заниматься этим вдвоем. Это даже отрадно…»
Она покосилась на Лабастьера, и тот, поймав ее взгляд, улыбнулся.
Напряжение, в котором Наан находилась с того момента, как решилась бежать с ним, спало, а опасность погони, хотя и была более чем реальной, оставалась пока лишь теоретической. Сейчас же они — две свободные и самостоятельные бабочки — просто летели вместе над расстилающимся внизу суровым, но живописным пейзажем и, изредка переглядываясь, улыбались друг другу.
И Наан подумала, что, возможно, она счастлива сейчас. Да, счастлива! Впервые за всю свою короткую, сперва такую спокойную, а теперь — бурную и полную опасностей, жизнь.
…Делая небольшие передышки на покрытых мхом и лишайником выступах скалы, они целые сутки летели почти вертикально вверх, прежде чем добрались до края очередной ступени Хелоу. У самой кромки ступени они подверглись нападению трех огромных черных птиц, и лишь непрерывный огонь из двух плазмобоев спас их: один из крылатых монстров камнем рухнул вниз, двое оставшихся убрались восвояси.
Наан устала, а Лабастьбер и вовсе выбился из сил. Со стонами облегчения они упали на холодную, покрытую реденькой травкой почву, а потом засмеялись, передразнивая собственные стоны. Они не занимались любовью, но каждый взгляд, каждое их прикосновение друг к другу казались ни чем иным, как частью затянувшейся любовной игры.
Нахохотавшись вдоволь, они успокоились и затихли, устроившись поудобнее. Стылый воздух, проникая в легкие Наан, заставил ее вспомнить о том, что по легенде, для того чтобы добраться до Пещеры, им предстоит перейти через плато, покрытое замерзшей водой.
Когда-то святую Ливьен, ее товарищей и думателя спасла в этой ситуации самодельная теплая одежда. Но у Наан с Лабастьером не было ничего такого, что можно было бы для этого приспособить. Или он надеется добраться до Пещеры достаточно быстро благодаря тому, что точно знает дорогу?
Желая спросить, Наан глянула на своего возлюбленного. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, и то, как ровно вздымается его грудь, подсказало ей, что он уснул. Он укрыл себя, завернувшись в крылья, но это, конечно же, не могло спасти его от утренней прохлады высокогорья. Лицо его осунулось, черты обострились, и если бы не то, как Наан относилась к нему, он выглядел бы просто жалким.
Она тоже прикрыла веки, но сон, несмотря на усталость, не приходил. Вместо этого ее сознанием овладели мучительные сомнения и страхи.
Если отбросить романтическую идею, что ради нескольких дней на свободе рядом с любимым существом стоит жертвовать жизнью (хотя Наан и была согласна с этим тезисом), план Лабастьера не выдерживает никакой критики. Собственно, это даже нельзя назвать «планом». Если даже они почему-то и не погибнут от холода на снежной равнине, рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) император настигнет их и в Пещере.
Что он сделает с ними? Ее Лабастьер вновь станет частью, одним из многих телесных воплощений императора, она же… Кем или чем станет она, останется ли она живой или нет, уже не имело значение. Даже если император вновь пощадит ее, существование ее отныне будет безрадостным и бесцельным, и в душе ее не останется гордости.
Лабастьер не желает обсуждать этот вопрос. Слишком хорошо зная мощь своего противника, он уже покорился судьбе и не видит ничего лучшего, чем недолгий побег без надежды на спасение. Просто он еще не научился быть по-настоящему самостоятельным.
Но она-то устроена по-другому! Да, она ошибалась. Но еще никогда она не складывала крылья, покоряясь обстоятельствам! Она должна что-нибудь придумать и на этот раз! Хоть как-то отодвинуть страшную развязку на более отдаленный срок.
Наан открыла глаза, села и тут же почувствовала, что у нее кружится голова. Ее лицо пылало, в горле першило. Похоже, она уже простудилась. Дело оборачивается все хуже.
Так что же делать? Обмануть, перехитрить императора? Возможно ли это? Да, если попытаться вновь воспользоваться его привязанностью к ней. Но это подло… Нет! Разница их сил и возможностей столь разительно велика, что в ее борьбе с ним запрещенных приемов нет.
Стоило Наан прийти к этому выводу, как она тут же поняла, что ей следует предпринять. Немедленно. Это было настоящим озарением.
Пересилив головокружение и заставив себя забыть о болезненных симптомах, Наан встала на колени. Вынув бластер, она установила указатель его мощности на самую нижнюю отметку. Затем достала из кармана остаток той бечевки, которой связывала Дент-Харрула и Дипт-Шиан, оценила его длину и, отметив середину, поднесла плазмобой к этому месту. Нажала на спуск.
Легкий дымок, противный запах горелого флуона, и шнур разделился на два равных отрезка.
Наан осторожно, стараясь не шуметь, подползла на коленях к Лабастьеру и в нерешительности встала перед ним. Опять, опять она совершает предательство… Но ведь это — во имя его же пользы… Однако она не спрашивает его разрешения. Но если она спросит, потеряется весь смысл задуманной ею авантюры.
Отбросив робость, она одной половиной бечевки крепко, но не стягивая, чтобы не разбудить Лабастьера, связала ему ноги. Удостоверившись, что он не проснулся, она бережно раздвинула его крылья и, опасливо поглядывая возлюбленному в лицо, принялась связывать и руки, положив их сперва одна на другую.
Был миг, когда ей показалось, что он просыпается, и она почувствовала, что от волнения покрывается испариной. Но, пробормотав что-то нечленораздельное и передернув плечами, Лабастьер так и не открыл глаз.
Вытащив из его кармана бластер и отбросив его подальше, Наан перевела дух, а затем, поднявшись, обошла спящего. Она присела возле его головы, вздохнула, и решительным движением сделала самое главное и самое страшное: отомкнула крепление сережки-блокиратора и сняла ее…
Лабастьер открыл глаза и уставился на нее. Наан знала, что сейчас его глазами на нее смотрит император, но она не ожидала, что разница будет столь очевидна.
Несмотря на то, что черты его лица, само-собой, остались прежними, на нее смотрело совершенно другое существо. Взгляд его был холодным, волевым, и в нем чувствовалась такая чудовищная сила, что все внутри Наан сжалось и задрожало от робости.
— Приветствую тебя, — произнес император Лабастьер Первый, не добавляя обычных эпитетов, и в голосе его сквозил мертвенный холод.
— Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… — склонила Наан горящий жаром лоб.
— Что за очередная низость взбрела тебе в голову? Я не перестаю удивляться твоей изобретательности.
— О нет, мой повелитель, я не собираюсь причинять тебе вред…
— Почему же тогда я связан? — император перевалился на бок, а затем рывком сел.
Вид его был решителен, и Наан испугалась, что теперь у него достанет силы порвать флуон или, дотянувшись до щиколоток, развязать ноги. Она уже потянулась было за плазмобоем, но стало ясно, что ни того, ни другого он сделать все же не способен. И она упокоилась.
— Ты забыла про крылья, — заявил император. — Я могу улететь и связанный.
— У меня есть бластер, — напомнила она, дивясь собственной наглости.
— Та-ак, — протянул он. — Чего же ты хочешь?
— Выслушай меня, мой повелитель, я все тебе объясню.
Император мрачно кивнул.
— Я всегда знала, что люблю тебя. Всегда. Этому меня учили в Храме, к этому я пришла и сама… Но что-то, что не зависит от моей воли, не позволяло мне слепо подчиниться предначертанию. Ты знаешь, я наделала много глупостей, и в некоторых из них я искренне раскаиваюсь. Но никогда, никогда я не стану раскаиваться в том, что отделила от тебя одно из твоих воплощений…
Лицо императора исказилось злобой:
— Это как раз единственное твое настоящее преступление, единственное, чего я не обещаю простить тебе!
— Да-да, мой повелитель, я понимаю… Но именно с ним, с одним из твоих воплощений, а значит, в какой-то степени и с тобой, я узнала, что значит любить по-настоящему…
— «В какой-то степени», — передразнил тот. — Хотя… «В какой-то степени» это так. Ведь все, что было в его памяти, теперь помню и я… — на его лице, возможно, помимо его воли, появилась блуждающая улыбка.
— Я хочу предложить тебе обмен, — выпалила Наан, пользуясь сменой его настроения.
— Сделку?!! — поднял брови император и усмехнулся. — Безумная маленькая бабочка. По-моему, ты просто не понимаешь, в каком жалком положении ты сейчас находишься. Я, конечно, не предполагал, что это мое, возомнившее себя самостоятельной особью, воплощение потащит тебя в сторону Пещеры Хелоу. В этом нет не малейшего смысла. Но всё равно через пару дней я нашел бы вас и там. Ну, а теперь, когда я знаю, где ты, не пройдет и получаса, как до вас доберутся мои антигравы.
— Когда я сняла с твоего уха сережку, я понимала, что тем самым выдам наше местонахождение. Но я надеюсь на твое благородство! — Наан вложила в эти слова всю страстность, на которую только была способна. — Выслушай же меня, не перебивая, ты ведь и сам говоришь, что времени у меня немного, а я должна успеть! Я поняла, почему я бунтовала, почему не могла покориться неминуемому. Я не находила сил заставить себя любить только часть чего-то огромного. Не знаю: или другие твои жены лгут тебе, или это я — неправильная самка… Мне нужно время. Я хочу добраться с одним из твоих воплощений до Пещеры, хочу какое-то время прожить там с ним и любить его так, как люблю уже сейчас. Я должна привыкнуть к нему и привыкнуть к мысли, что рано или поздно он вновь станет тобой… И тогда, мне кажется, я смогу перенести всю свою любовь на тебя… Я буду стараться! Дай мне срок! Помнишь, ты ведь говорил, что умеешь ждать!
— Так вот зачем ты связала меня… Чтобы я не сопротивлялся, когда ты станешь цеплять мне обратно на ухо свой проклятый прибор… То, что ты говоришь, не лишено смысла. Но только в отношении тебя. А как быть с моим воплощением? Простит ли он тебе новое предательство? Ведь он будет помнить все, что ты только что мне сказала.
— Он любит, и он поймет меня. Он уже отчаялся и покорился. Единственное, чего он хочет — хотя бы на несколько дней оттянуть миг, когда нас схватят.
— А о каком сроке говоришь ты?
— Месяц. Хотя бы месяц. Обретая самостоятельность, твое воплощение становится нерешительным, но оно не менее благородно, чем ты. И я обещаю, через месяц он снимет эту серьгу со своего уха сам. Он будет благодарен тебе за эту отсрочку.
— Но… я ревную тебя, — с тенью смущения произнес император.
— Ревнуешь?! Значит, мы квиты. Я ревную тебя ко всем самкам, с которыми ты был за эти триста лет во всех своих воплощениях. А к кому ревнуешь ты? К собственной части, память которой вскоре вновь станет твоей?..
Император прищурил глаза, но она не отвела взгляд, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.
— Если бы мои чиновники владели искусством убеждения и обмана в той мере, в какой им владеешь ты, — наконец вымолвил он, — я, пожалуй, переложил бы часть своей работы на их плечи… А что будет, если я не соглашусь с твоими доводами?
— Я убью себя, — заявила Наан решительно, доставая плазмобой, и она на сто процентов верила в то, что говорила. Она приставила ствол к груди, а палец положила на кнопку пуска.
Император дернулся, желая, по-видимому, помешать ей, но путы не позволили ему этого.
— Перестань! — рявкнул он. — Ладно. Я согласен. Я даю вам этот месяц. Мне ли, бессмертному, не подождать этот смехотворный срок? Месяц — это миг по сравнению с вечностью. Хотя, возможно, это и будет самый мучительный миг в моей жизни… Может быть, мне помочь вам добраться до Пещеры?
Наан на миг задумалась, а затем отрицательно покачала головой:
— Нет, мы должны сами проделать этот путь. Как Ливьен и Рамбай.
Она не смогла бы объяснить даже самой себе, почему она ответила именно так. Скорее всего потому, что хотела считать этот месяц счастья своей собственной заслугой, а не подарком императора. Внезапно ей показалось, что существо перед ней — ее любимый Лабастьер, и она, порывисто наклонившись, поцеловала его в губы.
— А потом, через месяц, ты не убъешь себя? — спросил император, когда она отстранилась, и в его голосе мелькнуло что-то, что заставило ее сердце болезненно сжаться.
— Нет, я не убью себя, — ответила она искренне и тут же сменила тему: — А ты можешь передать от меня привет моему брату?
— Могу, — кивнул тот. — Но вряд ли он обрадуется. Сейчас он сидит в антиграве рядом с одним из моих воплощений и проклинает тебя всеми возможными проклятиями.
— Передай ему, что мне очень жаль. И спасибо тебе. Прощай.
С этими словами Наан поспешно протянула руку и, водворив серьгу на место, щелкнула застежкой.
Лабастьер застонал и вновь повалился на спину.
— Я задушу тебя, подлая, низкая тварь! — простонал он.
— Подожди, любимый! — вскричала она, и из глаз её как реакция на пережитое только что напряжение, брызнули слезы. Врать и оправдываться, врать и оправдываться… Ее жизнь превратилась в сплошную муку. — Не спеши обвинять меня. — Она подползла к нему и, осыпая горячими поцелуями его лицо, забормотала быстро и страстно: — Все, что я говорила ЕМУ — ложь, ложь все, до последнего слова. Но у нас теперь есть целый месяц, и за это время мы можем придумать что-нибудь еще!
— Нет! Не верю! — закричал он, мотая головой и уклоняясь от ее поцелуев. — Если это так, то почему же ты сняла серьгу в то время, когда я спал?! Ты подкралась ко мне, как воровка, и связала меня! Почему же ты сначала не рассказала о своем замысле мне?!
Его глупость отрезвила ее.
— А ты подумай, — холодно отозвалась она, выпрямившись, села и отвернулась.
Пауза длилась недолго.
— Прости, — сказал он. — Действительно, если бы ты согласовала это со мной, ОН знал бы, что все это хитрость. Он никогда не поверил бы тебе, и не дал бы нам этот месяц. А он поверил, я знаю, ведь я только что был ИМ. Я даже помню, как отдал приказ всем антигравам возвращаться в Город… — он помолчал. — И все-таки мне больно.
— Мне тоже, — отозвалась она, смягчаясь. И спросила: — Я могу тебя развязать? Глупостей больше не будет?
Лишь час любви, который они, наконец, позволили себе, окончательно снял с их душ груз обмана и ощущение лживости всего и вся. А затем, когда нервное напряжение спало, Наан вновь почувствовала себя больной. И тут уж расклеилась по-настоящему.
Она то впадала в забытье, то приходила в себя и тогда видела склонившееся над собой озабоченное лицо Лабастьера. Однажды, в полубреду, ей привидилось, что Лабастьер уговаривал ее спуститься обратно — в тепло, на ту ступень Хелоу, где находилась тайная пещера мятежников. Ей привидилось, что она согласилась, и они полетели вниз. Точнее, не полетели, а почти упали, так как в полную силу крыльями работал только Лабастьер, держа Наан висящей на вытянутых руках, а она своими крыльями лишь чуть-чуть помогала ему.
…А потом оказалось, что все это был не бред, и она очнулась на мягком полу той самой уютной теплой комнатки, которая совсем недавно служила темницей плененному императору.
Очнувшись одна, она хотела было выползти наружу, но тут в проеме возник Лабастьер. Он принес нанизанные на прутик куски жаренного мяса.
— Тебе надо подкрепиться, — весело сказал он. — Я очень испугался за тебя, но кажется, кризис миновал, и дело пошло на поправку. Это мясо той птицы, которая напала на нас, я нашел ее на этой ступени. Представляешь, — добавил он с воодушевлением, — я впервые за триста лет сам готовил еду!
— Сколько я провалялась? — спросила Наан.
— Двое суток.
— Двое суток?! — вскричала Наан, приподнимаясь на локтях. — Двое суток из подаренного нам месяца?! Я должна немедленно встать!
— Успокойся, не спеши, — остановил ее Лабастьер. — Лучше подкрепись. В конечном счете твоя болезнь пошла нам на пользу.
— Каким образом? — недоверчиво спросила Наан, откусывая попахивающий дымком пресный, но сочный и душистый кусок птичьего мяса.
— Если бы ты не заболела, мы были бы сейчас уже на полпути к Пещере. И мы бы плелись сейчас по снежной пустыне, потому что обледеневшие крылья не способны удержать бабочку в воздухе, тем более в таком разреженном, как там…
— Нам еще предстоит это, — заметила Наан, дожевывая кусок и чувствуя, что силы действительно возвращаются к ней.
— Вовсе не обязательно, — заявил Лабастьер. Император уверен, что мы отправились туда. А мы вместо этого спустимся вниз, доберемся до города маака, изменим нашу внешность, смешаемся с толпой и будем жить долго и счастливо. А?!
Наан перестала жевать и изумленно посмотрела на Лабастьера. А ведь это настоящий выход!.. Ей такая возможность и в голову не приходила. Он действительно становится самостоятельным самцом.
Он же смотрел на нее, улыбаясь блаженно и глупо.
— Но если я изменю внешность, будешь ли ты, коварный самец, любить меня?
— Конечно, нет, — засмеялся он. — Для того-то я это все и придумал.