4
«Не пытайся найти, только жди и верь,
Не пытайся себя понять.
Не пытайся пытаться, свой пыл умерь», –
Учит нас Первобабочка-Мать.
Если ты таков, никаких потерь
Не придется тебе познать.
«Книга стабильности» махаон, т. XII, песнь VI; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Иногда император приносил в спальню Наан сосуд с жидкостью, которую он называл «напитком бескрылых». Светло-розовый, желтоватый или почти абсолютно бесцветный и прозрачный, как вода, напиток чуть пенился в чашах и играл в них мелкими пузырьками. Он был вкусен, утолял жажду, иногда приятно пощипывал во рту и всегда приносил расслабляющую эйфорию.
— Так не похожа на тебя, повелитель, та жадность, с которой ты скрываешь от бабочек секрет «напитка бескрылых», — заметила она как-то.
— Жадность тут ни при чем. История бескрылых знает слишком много случаев, когда они становились рабами этого напитка, теряли над собой контроль, совершали злодеяния…
— В это трудно поверить.
— Однако это так. В чрезмерных количествах этот напиток небезопасен, а ограничить себя способен далеко не каждый. Потому-то его секрет открыт мною лишь избранным. И прошу тебя, не утруждай себя поисками в моих действиях коварных побуждений. Уж лучше я сам поведаю тебе о них…
И он продолжил свой рассказ.
…Совсем по-иному, нежели с женой жреца, складывались отношения Ливьен с юной женой Лабастьера Шаллой. С одной из трех сотен его жен. Шалла сама нашла повод и момент для знакомства.
Каждый вечер, проснувшись от полуденного сна, Ливьен проводила на берегу протекаемого неподолеку от поселения ручейка, отлетев вместе с Рамбаем на почтительное расстояние вверх по течению — туда, где их не могли побеспокоить урании. Что может быть приятнее для цивилизованной самки, чем недоступное в городе купание на лоне природы?
Рамбай не разделял этого пристрастия жены и сопровождал ее лишь из осторожности. Так, во всяком случае, утверждал он сам. Однако Ливьен подозревала, что есть и иная причина: ему доставляет удовольствие наблюдать за ней. Подозревала она и то, что он просто не умеет плавать, но уязвлять его самолюбие прямым вопросом не хотела.
Раздевшись и осторожно, стараясь не замочить крыльев, войдя в игривый поток она, словно несмышленая гусеница, принималась, повизгивая, плескаться в прохладной влаге, багряной рябью искрящейся в закатных лучах солнца…
Время от времени мимо, почти не опасаясь ее присутствия, неторопливо проплывали огромные серебристые рыбины, и однажды Ливьен из озорства ухватила одну такую за хвост и даже попыталась выволочь ее на берег. Рыбина принялась биться и извиваться, поднимая столб брызг. Встревоженный Рамбай подлетел поближе и, увидев в чем дело, кинулся на помощь. Но опоздал. Силы были неравны, и Ливьен уже отпустила ручейную тварь, только зря окорябав ладони.
А на следующий вечер Ливьен с удивлением обнаружила, что она — не единственная самка, пожелавшая искупаться именно тут.
Когда они с Рамбаем подлетели к своему излюбленному месту, там, по щиколотку в воде, уже стояла прелестная нагая девушка-урания. С точки зрения маака у нее были слишком уж узкие, почти мальчишеские, бедра и совсем неразвитая грудь. Но Ливьен не могла не признать, что и такая фигура по-своему красива. Она покосилась на Рамбая, и от того, как заинтересованно тот разглядывал незнакомку, у нее ревниво ёкнуло сердце.
— Спроси, кто она, и что ей тут нужно, — скомандовала она сухо.
Рамбай послушно произнес фразу на дикарском языке, а затем перевел ответ:
— О, мать моего мужа, мудрейшая. Вчера я случайно наблюдала, как ты пыталась рыбачить здесь. И сегодня я подумала, что могла бы научить тебя этому.
— Скажи ей, что я не нуждаюсь в ее обучении, — бросила Ливьен. Но вместо того, чтобы перевести сказанное ею, Рамбай возразил:
— Рыба полезна беременным самкам, а скоро их у нас будет много…
Ливьен подозрительно глянула на мужа:
— С чего это ты печёшься о них?
— Нашему сыну неведомо понимание чести, ведь он воспитан не ураниями и даже не маака, а древними бескрылыми, которые в злобе убили сами себя… — Ответил тот с нескрываемой горечью. — Что ж, тогда Рамбай будет кормить его жен…
Ливьен покачала головой:
— Ну, всех-то беременных тебе не прокормить. К тому же, думаю, не стоит нам судить Лабастьера слишком строго. Прав ли он, покажет результат…
Рамбай скривился:
— Непокорная жена моя спорит со мной всегда… Ладно… Знаешь ли ты, что наш чудо-сын Лабастьер приказал ураниям заготавливать провизию для будущих личинок? Он установил норму, и те, кто не выполнят ее, будут наказаны.
— Нет… — Ливьен была озадачена. — Почему никто не сообщил мне об этом?
— Мы — маака. Мы вне племени.
Ливьен помолчала, переваривая услышанное… Затем бросила Рамбаю, кивнув на молодую уранию:
— Ладно. Скажи ей, пусть учит.
Ловля рыбы оказалась на удивление увлекательным занятием.
Инструментом, которым пользовалась Шалла, была флуоновая нить, один конец которой привязывался к вбитому в берег колышку, а на другом имелась петля-удавка.
Шалла неподвижно стояла в воде и делала рывок в сторону рыбы лишь тогда, когда та, забыв осторожность, проплывала совсем близко.
Петля накидывалась рыбине на хвост, и чем энергичнее зверюга пыталась высвободиться, тем крепче удавка затягивалась.
Заарканив таким образом первую жертву, Шалла выбралась на берег и принялась, легонько подтягивая нить, наматывать ее на колышек… Через несколько минут рыба билась уже у самой кромки воды.
Тогда Шалла без тени брезгливости и, как Ливьен показалось, сострадания вспорола бедняге брюхо острым костяным ножом. Затем она опустилась перед ней на колени, закрыла глаза и нараспев произнесла несколько слов.
— Она благодарит ваших духов за удачную охоту? — поинтересовалась Ливьен у Рамбая.
Тот отрицательно помотал головой:
— Она просит у рыбы прощения за то, что пришлось убить ее. Она объяснила рыбе, что нужно кормить детей вождя.
— Мы тоже должны так делать?
Рамбай посмотрел на жену жалостливо, как на слабоумную:
— Никто не должен. Так — правильно.
Втроем ловля пошла споро. К полуночи они вытащили на берег еще двух рыбин. Ливьен вошла в азарт и рвалась продолжать, но Рамбай осадил ее:
— Больше не унесем.
Действительно, перетащить туши к лагерю оказалось труднее, чем поймать их. Зато интерес соплеменников Шаллы к улову был огромен. Рамбай объяснил Ливьен, что указ Лабастьера о заготовке пищи как раз вошел в силу, но выполняется пока с трудом. Самки-урании собирают съедобные корешки, ягоды и орехи, самцы — охотятся, а вот о рыбной ловле пока не вспоминали: традиционно рыба — не самое популярное в племени блюдо. Но как раз рыбалка — сравнительно легкий способ выполнить необходимый пищевой минимум.
И уже на следующую ночь к ручью отправилось целое полчище бабочек, а меж деревьев тут и там появились флуоновые нити с вялящимися полосками рыбной мякоти.
Шалла и Ливьен привязались друг к другу. Рамбай в качестве переводчика был им почти не нужен, так как они практически и не разговаривали. Шалла была слишком молода, и ей нечего было рассказать Ливьен. Сама же она интересовалась единственно собственной беременностью, и тут самки понимали друг друга без слов. Шалла ужасно гордилась, что по ее сведениям она зачала плод Лабастьера самой первой из всех…
И вскоре Ливьен принимала у нее роды… В племени разразилась «родильная эпидемия». Почти одновременно самки, большинство из которых были женами Лабастьера, принялись рожать личинок. Подавляющее большинство которых были, соответственно, гусеницами маака…
Все они были очень милы и игривы, все, как один, похожи на прелестную гусеницу, которой был когда-то Первый. Ливьен почти оттаяла. Все эти симпатичные малыши были ее внуками, а с гусеничкой Шаллы она, наравне с матерью, возилась день и ночь.
Рамбай же был мрачен, как туча.
— Милый, тебе он не нравится?.. — спросила как-то Ливьен мужа во время купания маленького внука. (Делалось это так: Шалла хватала беднягу за голову, Ливьен — за хвост, и они, не обращая внимание на сопротивление, тащили его в воду. Малыш верещал, дрыгал лапками и весело хохотал… Мать и «бабушка» сияли.)
… — Тебе он не нравится?
— Он — маака, — угрюмо ответил Рамбай. — Они все — маака.
— Ну и что? Ты ведь и сам — маака.
— Да. Рамбаю они нравятся. Но Рамбай жил в племени. Нашим внукам грозит беда.
— Брось, дорогой! — не поверила ему Ливьен. (Они с Шаллой тем временем вытащили чадо на берег и пытались обтереть его сухим шёлком, тот же отчаянно отбивался, извивался и взахлеб хихикал: гусенички крайне чуствительны к щекотке.) — Разве может кто-нибудь причинить ему вред? Твои соплеменники — добрейшие из бабочек!
— Это так. Пока дело не касается сохранения вида. Ты помнишь Большой Костер?
Да, Ливьен помнила гибнущих в костре влюбленных, которых вождь посчитал «неправильными»… И все же она не могла поверить, что над малышами нависла реальная угроза. Хотя она и заметила, что после рождения личинок урании стали как будто менее приветливы с ней. Но она списывала это на то, что у них стало больше забот…
— А ты спроси у Шаллы, есть ли для нее разница, кто ее дитя — урания или маака, — посоветовала Ливьен, уверенная, что та ответит отрицательно.
— Она — мать, — пожал плечами Рамбай и все же что-то произнес на языке ураний, обращаясь к Шалле.
Улыбка сползла у той с лица, и она отпустила гусеничку. Ливьен в одиночку не смогла удержать ее, и она опрометью кинулась в поселок. Шалла что-то коротко ответила Рамбаю. Помолчала, а затем добавила еще несколько фраз. Рамбай перевел:
— Она сказала, что я напомнил ей о боли в сердце. Она сказала, что любит своего ребенка, но только тогда, когда ей удаётся забыть, что он — чужой. Она сказала, что хочет еще детей, но только — ураний.
Сказанное было для Ливьен настоящим откровением. Хотя, конечно, ей трудно было представить, что чувствовала бы она сама, роди она, к примеру, махаона… Конечно же это невозможно… Но ведь случилось же подобное с тремя сотнями самок-ураний!
По приглашению Ливьен Шалла с малышом поселилась в ее дупле. Потому-то Ливьен и не осталась в стороне, когда в поселке разразилась предсказанная Рамбаем трагедия.
Однажды дневной сон Ливьен был нарушен истошным визгом Первого. (Так иногда по традиции маака Ливьен называла внука.) Вскочив, она увидела, что гусеничка неистово корчится, крепко прижатая к полу руками и коленями Шаллы.
Рамбай стоял рядом с беспомощным видом, и Ливьен, обращаясь к нему, испуганно закричала:
— Что она с ним сделала?!
— Она ни в чем не виновата, — ответил тот взволнованно. — Рамбай не спал и всё видел. Его никто не трогал. Он сам вдруг начал визжать и биться… Шалла держит его, чтобы он не навредил себе сам.
— Что же с ним? — еще сильнее всполошилась Ливьен. — Может, он заболел?
И в этот миг в их дупло влетел Лабастьер. Окинув взглядом происходящее, он коротко бросил Рамбаю:
— Мне нужна твоя помощь, отец.
— Помощь? — По тому, как Рамбай произнес это слово, Ливьен еще раз почувствовала, что сердце мужа полнится обидой на сына. В том числе и как раз за то, что тот никогда еще не обращался к нему за помощью или за советом.
— Они убивают моих детей, — при всей своей сдержанности Лабастьер не мог скрыть смятения и боли.
— Откуда ты знаешь?
— Я — телепат, и они — тоже.
Рамбай схватил прислоненный к стене махаонский пружинный карабин и, не тратя больше времени на разговоры, двинулся вслед за сыном, который уже покинул дупло. Вооружившись искровиком, кинулась за ними и Ливьен. Рамбай попытался остановить ее:
— Будь с внуком!
— Там тоже мои внуки! — возразила она, и Рамбай промолчал.
Они летели втроем. Поселок звенел от истошного визга малышей-гусениц. Лабастьер торопливо объяснял:
— Когда сделали больно одному, было больно и остальным, и они сильно перепугались. Я тоже чувствовал эту боль… Они убили уже четверых. Но я не знаю, где!
— Что толку искать убитых?! — заявил Рамбай. — Нужно защитить остальных!
— Как? — вмешалась Ливьен. — Мы не можем оказаться в трехстах гнездах одновременно!
— Но мы можем остановить убийцу, — согласился с отцом Лабастьер. В этот момент они как раз подлетали к дуплу своих ближайших соседей.
— Кто он?! — вскричал Рамбай.
— Вальта.
Рамбай кивнул. В лице его не отразилось и тени удивления, Ливьен же сначала подумала, что она ослышалась. «Жрец Вальта?! Муж ее добрейшей подруги Сананы?! Мудрейший из известных ей ураний, тот самый, что первым принял правление Лабастьера и убедил остальных принять его… Тот самый Вальта, который организовывал последний Праздник Соития!..»
Из гнезда соседей раздавался приглушенный писк гусеницы. Выставив перед собой ствол карабина, первым туда влетел Рамбай. Ливьен и Лабастьер вломились вслед за ним.
Картина, которая предстала их взорам, мало чем отличалась от той, которую они только что оставили: две самки, молодая и пожилая, удерживали на полу плачущую личинку.
Именно в тот момент, когда они вошли в дупло, малыш забился в приступе судорог. Ливьен посмотрела на Лабастьера, и ей стало страшно. Ее сын стоял привалившись спиной к стене и прижимая ладони к вискам. Его лицо, искаженное болезненной гримасой, было белым, как снег предгорий…
Поймав взгляд Ливьен, он выдавил из себя:
— Ещё один…
Тем временем Рамбай перекинулся несколькими фразами с хозяевами гнезда и сообщил:
— Вальты тут не было. Самки насмерть перепуганы тем, что творится с их чадом. Рамбай объяснил.
Лабастьер уже оправился от болевого шока:
— Спроси, есть ли у них оружие.
Рамбай выполнил это распоряжение и ответил:
— Да, у них есть лук, оставленный их бывшим мужем. Его убили махаоны, и самки научились…
— Скажи им, что я приказываю, — прервал Лабастьер. — Лук держать наготове. При появлении Вальты — стрелять, не вступая в переговоры. До того, как тот произнесет хоть слово!
Рамбай кивнул и стал переводить, а Ливьен обратилась к Лабастьеру:
— Почему Вальта делает это? И почему именно Вальта?
— Мне трудно понять его логику, — сказал тот. — Я знаю только одно: это межвидовая борьба…
Инструктаж самок закончился, маленький отряд вылетел наружу, и ситуацию объяснил Рамбай:
— Лабастьер обманул жреца. Тот поверил, что Лабастьер возродит племя, оплодотворив всех самок. Но родились только маака — враги ураний. Жрец предан своему племени, он мудр и умеет убеждать. Там, где он появляется, самки помогают ему убивать собственных детенышей.
Ливьен вспомнила слова Шаллы о том, что она любит Первого лишь тогда, когда забывает, что он — маака…
— Мы остановим его, — заявил Лабастьер. — Вальта не знал, что все мои личинки — телепаты. Если бы не это, в живых к утру не осталось бы ни одного.
Еще в четырех гнездах происходило то же. А в пятом они нашли самку, неподвижно сидящую на корточках перед задушенной гусеницей. Она не отвечала на вопросы Рамбая, и тот вскинул карабин.
— Не надо, — остановил его Лабастьер. — Этим ничего не исправишь.
— Она будет убивать других, — возразил Рамбай.
— Ты уверен?
— Да. Рамбай знает. Она помогла убить своего детеныша, будет убивать и чужих.
Лабастьер поднял автомат вслед за отцом, но не смог заставить себя выстрелить. Ливьен видела, как трудно самцам сделать необходимое. И она взяла это на себя. Очередь ее искровика успокоила совесть матери-убийцы.
…Приступы случались с Лабастьером еще несколько раз. Наконец в одном из гнезд они обнаружили жреца и его жену. Но сначала они увидели перед дуплом двух самцов с луками наизготовку. Рамбай не стал дожидаться, когда они выстрелят, и почти бесшумно уложил обоих лезвиями махаонского карабина. Не было сомнений в том, что Вайла именно тут. Так и оказалось. Он был безоружен. Вскочив с колен, он уставился на маака с беспомощной ненавистью во взоре.
Личинка была уже мертва. Лабастьер, Рамбай и Ливьен не вступали со жрецом в полемику. Без суда и следствия они превратили его, Санану и несчастную мать убитого малыша в мешки, нашпигованые пулями и махаонскими бритвами.
Всего в этот страшный день было задушено двенадцать гусениц. А казнено за детоубийство — около трех десятков самок и трое самцов, включая жреца.
Погребение несчастных детенышей маака и их убийц состоялось последовавшей ночью. К погребальному костру слетелось все племя. Ливьен испытующе вглядывалась в лица ураний. Сожалеют ли они о случившемся? Не повторится ли это снова?.. Но лица их были непроницаемы.
Ливьен была уверена, что Лабастьер скажет речь и пригрозит страшной смертью всякому, кто еще посмеет поднять руку на его детей. Но он не произнес ни слова.
Однако кровавые события того дня больше не повторились. То ли своей карательной акцией маака сумели запугать ураний, то ли не нашлось среди них бабочки столь же убежденной, авторитетной и сильной духом, как жрец Вальта.
Сожалеют ли они о случившемся? Искаженное ненавистью мертвое лицо добрейшей сказочницы Сананы будет с тех пор и до конца жизни преследовать Ливьен в сновидениях.
…Урании добывали пищу, не покладая рук. Гусеницы в мгновение ока пожирали все добытое. Они резвились, толстели и росли.
Так продолжалось до тех пор, пока ни пришла пора закукливания.
И вот, срок подоспел. Ливьен с нетерпением ожидала, когда из куколки выйдет ее любимый внук, Первый — сын Шаллы, спрятавшей свой кокон под их деревом.
Пожалуй, этот период был самым спокойным и самым бессмысленным за всё последнее время. Ливьен просто ждала.
И миг настал.
По всем подсчетам именно сегодня на свет должна была появиться новая бабочка. Именно «на свет», ведь Первый был маака, а не ночная урания.
Ливьен, Шалла и Рамбай не спали. Они сидели возле холмика под деревом, то и дело поглядывая на него.
Внезапно земля зашевелилась, кусок дерна, приподнявшись, отодвинулся в сторону, и из отверстия выбрался покрытый слизью юный самец. И был он точной копией новорожденного Лабастьера.
Он огляделся. Выражение его пепельных глаз было на удивление осмысленным. Он остановил свой взгляд на Ливьен и вдруг произнес:
— Здравствуй, мама.
Лицо Рамбая исказилось ужасом. Новорожденный не мог уметь говорить! А у Ливьен появилось ощущение, что все это — глупый розыгрыш, что из кокона вылез их взрослый сын. Да ведь и «мамой» он назвал ее, а не Шаллу… (Та же, находясь на грани истерики, сидела, зажав, чтобы не закричать, рот ладонями, и, раскачиваясь из стороны в сторону, тупо смотрела на свое чадо.)
А «новорожденный» усугубил противоестественность происходящего словами:
— Вот я и родился снова.
…Император смолк, испытующе глядя на невесту. Наан нахмурилась, пытаясь осмыслить услышанное. Наконец ей стало ясно всё, и она в ужасе отпрянула от Лабастьера Первого:
— Я всё поняла! Так вот что означает, «умеющий быть везде»! Ты ведь говорил уже, что самка нужна тебе только для того, чтобы вынашивать плод. Выходит, ты воспроизводишь сам себя в теле каждой самки! И все вы связаны друг с другом телепатической связью…
— Да, ты права. Дело обстоит именно так. Нас тысячи. И в то же время все мы — один единственный Я в тысячах телесных воплощений. Таким образом я стал бессмертным и всемогущим.
— Ты — чудовище, а вовсе не Внук Бога!
— Я в большей степени Бог, чем, например, Хелоу. А еще я — армия. Никому, правда, теперь не нужная.
— Я не могу быть твоей женой, — Наан била мелкая дрожь, и чувство, которое она испытывала, было сродни брезгливости. — Я не возлягу с тобою на брачное ложе. Я не могу принадлежать сразу тысячам самцов!
— Множество тел, но одна личность. И сейчас рядом с тобою — одно тело и одна личность. Это ли не норма?
— Но ведь у тебя тысячи жен. Выходит, ты спишь с тысячью самками одновременно?! Это ты называешь «нормой»?!! — Наан потерла виски и произнесла на тон ниже:
— Оставь меня, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… Если ты не лгал, то ты ценишь во мне то, что я говорю с тобой искренне и без страха… Прошу тебя, уйди! — Она вновь сорвалась на крик. — Меня тошнит от одной мысли о близости с тобой. Мне кажется, я становлюсь грязной только от того, что ты рядом…
Она замолчала, уже не в первый раз испугавшись, что перешагнула черту дозволенного. Но вновь Лабастьер оказался выше ее ожиданий.
— Не спеши судить меня, — сказал он с явственно различимой горечью в голосе и поднялся. — Побудь в одиночестве и хорошенько подумай обо всем, что я поведал тебе… И если пожелаешь, я продолжу свой рассказ. Возможно, ты так возбуждена от выпитой дозы «напитка бескрылых». Поспи и успокойся. Пока же я займусь делами; я и так отвлекся от них слишком надолго.
И он вышел из спальни своей насмерть перепуганной невесты.
5
Сорванный ветром падает плод,
Падает наземь он.
Плод умирает, и плод гниет,
Чтобы, спустя сезон,
Семя взрастало… Бутон цветет…
Плод будет вновь рожден.
«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь VII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Мысль о побеге пришла в голову Наан сразу после того, как Лабастьер Первый покинул ее обитель. Идея эта была всепоглощающей. Она как будто бы сожгла все иные думы и стремления и прочно заняла их место… Наан чувствовала, что просто физически не может больше оставаться тут. Она как будто бы даже привязалась к императору. Но ведь она не знала… Она не может отдать себя этому многоликому существу, лишь внешне напоминающему бабочку!
А до обряда их бракосочетания осталось меньше месяца.
Чисто технически побег был не таким уж сложным делом. Ее жилище имело не только внутренние коммуникации, но и внешний, выводящий на крышу, выход. Она могла летать куда захочет и удаляться от цитадели императора на любое расстояние…
Препятствием служила лишь добросердечная Дипт-Реиль, везде и всюду следовавшая за ней. Но Наан, оценив свои способности к лицемерию, пришла к выводу, что легко сможет перехитрить ее.
Однако простой идея побега казалась только на самый поверхностный взгляд. Потому что существовал не только вопрос «КАК?», но и вопрос «КУДА?»
До того, как император забрал Наан к себе, она ни разу не вылетала с территории Храма Невест без присмотра евнухов-репетиторов, и за его пределами у нее не было ни единого друга или даже просто знакомого.
Возможность скрыться в лесу Наан отвергла сразу: судя по тому, что рассказал Лабастьер, дикарских поселений ураний на свете больше не существует, а в одиночку ей не справиться с опасностями, подстерегающими там. Она жаждала свободы и в то же время панически боялась её.
Бежавшую от императора невесту могли бы приютить его враги… Но если правдой было всё то, что о современном мире рассказывали воспитанницам предметные репетиторы и мать-настоятельница, выходило, что поголовно все граждане Объединенной Империи действительно чтят своего правителя и преклоняются перед ним, как перед божеством — и махаоны, и маака, и горстка так и оставшихся малочисленными ураний.
Возможно, это и не так. Любая религия порождает еретиков, любое правительство бабочек во все века имело скрытую или легальную оппозицию, Наан помнила это из уроков истории. Но она все равно не знает, где их искать. Когда-то в обществе махаон эту социальную функцию выполняли бессрочники, но теперь нет и их.
С обескураживающей ясностью она осознала, как беззащитна и одинока она в этом мире. Родственники? Возможно, они и помогли бы ей скрыться… Хотя лояльность к законному правительству — традиция в обществе махаон, пожалуй, даже более сильная, чем святость семейных уз. Да к тому же она просто-напросто не знает своих родственников!
Говорить о семье в Храме было не принято, но нет-нет, да проскальзывали в болтовне Невест какие-нибудь намеки о родне. Наан же всегда казалось, что тайну ее происхождения хранят как-то особенно ревностно. И как раз это было одной из причин никогда не затевать разговоров на данную тему.
Но однажды мать-настоятельница допустила оплошность. Она заглянула на занятия по макияжу и, оглядев возбужденных напомаженных и разукрашенных воспитанниц, пришла в умиление. Настолько сильное, что позволила себе вольность. Указав на Наан, она бросила одному из репетиторов-кастратов: «Кто бы мог подумать, а? Похоже, поговорка «ядовитое семя не приносит съедобных плодов», вовсе не всегда бывает верной…»
Говорила она тихо, так, чтобы ее услышал только репетитор, но именно в тот момент случилось так, что «невесты» на миг перестали щебетать, и в тишине слова Дипт-Шаим прозвучали отчетливо и ясно. И почему-то они заставили Наан смутиться, а сердце ее тревожно и сладко забилось в груди…
Конечно, Дипт-Шаим могла выразиться и чисто фигурально, не имея в виду ничего конкретного… Но что-то подсказывало Наан, что это не так, что настоятельница знакома с ее родословной. В первый и в последний раз услышала она тогда хотя бы косвенное упоминание о своих родителях, и эпизод этот ярко запомнился ей. Сотни раз прокручивала она душными ночами эту сцену в памяти, пытаясь вникнуть в ее тайный смысл, но единственное, к чему пришла в итоге, это к мысли, что ее родители имеют дурную репутацию.
Хотя… Что-то о её семье Дипт-Шаим говорила и Лабастьеру Первому, в день, когда император выбрал ее… Но Наан в тот момент была так взволнована, что теперь из намеков матери-настоятельницы не могла припомнить ни слова.
Ей пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы обуздать желание податься в бега немедленно. Утром следующего дня, после почти бессонной ночи, она придумала, как выведать что-либо о своих родственниках и сообщила Дипт-Реиль, что хочет посетить Храм Невест. Та была удивлена и даже недовольна:
— Поверь, ты найдешь там только зависть своих бывших подруг, и это омрачит твои воспоминания о прошлом, — сказала та, сервируя завтрак. (Невесты питались редко и более чем скромно, чтобы сохранить фигуры тонкими и стройными, здесь же Наан баловали лакомствами почти каждый день.) — К тому же, скоро ты в любом случае побываешь там, ведь обряд бракосочетания будет проходить именно в Храме.
Инстинктивно Наан чувствовала, что лучший способ лгать, не вызывая подозрений — говорить почти правду. Правду, но не всю. Чуть-чуть не договаривать. И она продолжала настаивать:
— Дело вовсе не в подругах. Честно сказать, у меня их никогда и не было. Но мне очень хочется повидать мать-настоятельницу еще до этого знаменательного дня; она всегда была добра ко мне, и пока что у меня нет никого ближе нее…
Дипт-Реиль понимающе покивала головой, и выражение ее лица смягчилось:
— Я понимаю тебя, милая. Когда-то и я почитала и любила свою настоятельницу, как самое близкое мне существо. Но эту проблему значительно легче решить по-другому. Я передам твое желание Лабастьеру, и твою старшую подругу доставят сюда.
— Но мне хотелось бы увидеть ее сегодня. (Наан было трудно представить, как она выдержит тут еще хотя бы несколько дней. А знания о семье приближали побег.)
— Сегодня? — Дипт-Реиль остановилась и испытующе посмотрела на нее. — Что ж, возможно, так и случится. Но не будь, однако, капризной…
Позавтракав с Наан и поболтав о маловажных предметах, Дипт-Реиль покинула ее. Но примерно через час она вновь появилась в опочивальне и выглядела теперь слегка раздосадованной:
— Что-то не припомню я, чтобы император был раньше так внимателен к чьим-нибудь прихотям, — бросила она.
Наан насторожилась:
— Что тебя рассердило, любезная Дипт-Реиль?
— Ради меня и моих капризов Лабастьер Первый никогда не оставил бы дела. Да я никогда и не позволяла себе подобного… Только что он лично отправился за твоей настоятельницей в Храм.
Наан тронула руку Дипт-Реиль:
— Не сердись, — она действительно испытывала некоторое смущение. — Я ведь не просила его об этом… И зачем ему было лететь самому?
— Вот и я сказала ему то же самое. Но он ответил, что доставить мать-настоятельницу на антиграве будет значительно быстрее, чем заставлять ее лететь сюда самостоятельно.
— Но ведь это так.
— Так-то оно так. Но антигравы есть не только у императора. И все-таки он пожелал сделать это сам.
«В этом он весь, — Подумала Наан. — Сам решил, что является для меня благом и, не жалея сил, добивается этого… Только вот моего мнения почему-то не спрашивает…»
Но Дипт-Реиль вряд ли понравились бы подобные рассуждения. Скорее всего, ей нужны слезные оправдания. Наан безуспешно пыталась придумать их, но та сама прекратила разговор умиротворяющим тоном:
— Впрочем, не нам судить о смыле поступков Внука Бога.
Наан целый день промаялась в ожидании, прикидывая, как поделикатнее выведать у матери-настоятельницы информацию о своей семье.
…Чего никак нельзя было заметить в лице Дипт-Шаим, когда та появилась в опочивальне бывшей воспитанницы, так это огромной и искренней радости от встречи с ней. Еще бы, ведь ее, как подозревала Наан, доставили сюда, даже не спросив, желает ли она того…
Лабастьер Первый продолжал усиленно изображать благородство: исполнив каприз невесты, сам он ей на глаза не показался, то ли чтобы не выслушивать слов благодарности, то ли, ожидая, когда та позовет его сама.
Наан же решила играть роль до конца. Во всяком случае, пока в одной с ними комнате находится и Дипт-Реиль, празднично нарядившаяся по случаю прибытия гостьи. Ее белые шальвары и блуза были разукрашены флюоресцирующими изображениями разноцветных пауков-солнц из фольклора ураний, и этот наряд резко контрастировал со сдержанными цветами культовой формы настоятельницы.
Лицемерно улыбаясь, Наан шагнула к Дипт-Шаим и, испустив возглас восторга, почтительно сложила крылья, развела руки и склонила голову.
Та не посмела прямо высказать свое неудовольствие, пусть и бывшей своей подопечной, но ныне — бабочке, которая со дня на день должна была стать женой императора, и замерла в ответном приветственном поклоне. (На это почтение и рассчитывала Наан в предстоящем разговоре.)
Выдержав положенную паузу, Наан затараторила:
— О мать-настоятельница! Я так счастлива нашей встрече! Мне так много нужно сказать тебе и так много узнать!.. Как идут дела в Храме? Не обижены ли на меня остальные Невесты за выбор Внука Бога? Как идет подготовка к торжеству бракосочетания?..
Настоятельница, покосившись на Дипт-Реиль, промямлила:
— Все идет согласно установлению…
Дипт-Реиль наблюдала за этой неказистой беседой с умилением, но тень подозрительности все же не покидала ее лицо. Внезапно она встрепенулась:
— Я принесу вам лакомства!
Стоило ей скрыться за перепонкой, как сгоравшая от нетерпения Наан сбросила маску:
— Кто мои родители? — выпалила она, напрочь забыв о своем намерении быть деликатной и осторожной. И тут же сообразила, что совершает роковую ошибку. Теперь, если она действительно сбежит отсюда, первой допросу подвергнется именно мать-настоятельница, и уж она, конечно же, сразу припомнит этот вопрос.
— Зачем тебе это знать? — продолжая улыбаться, вопросом на вопрос ответила Дипт-Шаим, и в голосе ее прозвенела сталь.
— Простое любопытство, — соврала Наан, чувствуя закипающую злость.
— Не похоже… — протянула настоятельница. — Но если это так, то ради бесцельной прихоти я не собираюсь поступаться святыми установлениями Храма.
— Ты смеешь перечить мне? — нахмурилась Наан. — Ты забыла, кем я скоро стану? То, что является прихотью жены Внука Бога, для прочих является законом!
— Ах, так? Понятно, понятно… — мстительно усмехнулась Дипт-Шаим. — Выходит, твой интерес непосредственно связан с интересами императора. Но ведь ты пока еще не стала его женой. Что ж он сам не задал мне этот вопрос?
Наан не нашлась, что ответить и почувствовала, как ярость всецело овладевает ею, чуть ли не лишая рассудка. Ненавистное лицо настоятельницы, ее маленькие прищуренные глазки пробудили в памяти Наан все унизительные сцены, которые происходили с ней в Храме. И всегда участницей, а чаще — зачинщицей этих ситуаций была именно Дипт-Шаим.
Наан вспомнила часы, которые провела в темном карцере, стоя голыми коленями на каменном крошеве… Вспомнила, как невесты по приказу настоятельницы устраивали провинившейся бойкот… Вспомнила электрические разряды жезла, ожоги от которых не проходили по многу дней… Моральный и физический прессинг вершился матерью-настоятельницей с фарисейской улыбкой всепрощения и сопровождался самыми добродетельными словами.
— Кто мои родители?! — повторила Наан угрожающе и сделала шаг к своей собеседнице.
В этот миг в комнату, с подносом уставленным яствами, вошла Дипт-Реиль.
— Убирайся! — не в силах далее сдерживаться, зло рявкнула на нее Наан. Впервые она повысила голос на свою пожилую непрошенную подругу. Та испуганно попятилась, а затем, торопливо поставив поднос на пол, выскользнула прочь. Дверная перепонка моментально затянула проем.
Ситуация окончательно вышла из-под контроля. Больше не было смысла прятать свою ненависть, и нельзя было терять ни секунды. Прошлые обиды и нервное напряжение последних часов разом выплеснулись наружу. Наан сделала еще шаг вперед и, схватив настоятельницу за горло, сжала пальцы:
— Отвечай! — она и сама не ожидала от себя этой вспышки агрессии.
Задыхаясь, Дипт-Шаим выпучила глаза. Одной рукой она ухватилась за стебли свисавшего из-под потолка декоративного растения и лишь благодаря этому удержалась на ногах.
Что-то хрустнуло у Наан под пальцами, и мать-настоятельница захрипела. Наан поспешно разжала руку, и тут же ее парализовала жгучая боль в паху. В свободной руке Дипт-Шаим держала выдернутый из чехла жезл электрошока.
Оцепенение Наан длиось лишь мгновение. Придя в себя, она вновь рванулась к настоятельнице и схватила ее за сжимавшую жезл руку. Отреагировать та не успела, и спустя секунду Наан завладела ее оружием. Не долго думая, она ткнула его концом в грудь Дипт-Шаим.
— Отвечай! Отвечай!.. — выкрикивала она истерично и жалила настоятельницу голубыми искрами разрядов.
Дипт-Шаим рухнула на пол и прохрипела:
— Твои родители… — и вновь замолчала.
— Кто?! — выкрикнула Наан. — Отвечай, или я прикончу тебя прямо сейчас! — и она еще раз ударила жезлом несчастную в живот. Та вскрикнула от боли и с трудом произнесла:
— Твои родители — Мари — казнены… Жив только брат…
Произнеся эти слова, Дипт-Шаим испустила глубокий вздох и замерла. Наан потрясла ее за подбородок, а затем, стремясь привести ее в себя, еще дважды ткнула жезлом. Но настоятельница не реагировала.
«Я убила ее… — осознала Наан и пришла в неописуемый ужас. — Бежать! И именно сейчас! У меня есть брат?! Кто он? Где?..»
Послышался топот. Похоже, крики в ее комнате привлекли внимание стражников, или их позвала Дипт-Реиль. Наан метнулась к лестнице, ведущей на крышу.
Пытаться улизнуть от сильных, тренированных бойцов-ураний было просто бессмысленно, и все же Наан быстро взобралась к наружному выходу и, миновав перепонку, оказалась на плоской поверхности. Держась за землеводный шест, она расправила крылья, а затем, шагнув с крыши, поплыла над простиравшейся перед цитаделью Внука Бога эспланадой.
И в тот же миг на глаза ей попался императорский антиграв, охраняемый внизу одним-единственным часовым. (Собственно, большей охраны и не требуется, так как аппарат этот настроен так, что подчиняется только командам своего хозяина.)
Лабастьер говорил ей, что управление антигравом не представляет никакой сложности, ведь приказы ему отдаются мысленно… Он даже обещал дать ей возможность полетать на нем самостоятельно и сказал, что ввел для этого в кодовую систему аппарата наряду со своими и ее генетические параметры. Но тогда она не проявила к этому живого интереса, и так ни разу и не воспользовалась предложением императора. Теперь же все это в один миг всплыло в ее памяти.
Она буквально спикировала к антиграву и, с трудом удержавшись на ногах, приземлилась возле часового. Тот узнал невесту императора и склонил голову в поклоне. На мгновение Наан замерла перед ним в замешательстве. Что она скажет ему? Что решила покататься? Полная ерунда! Без личного распоряжения Лабастьера никто ей этого не позволит!
И тут со стороны цитадели послышались крики преследователей. Часовой, отвлекшись, устремил свой взгляд туда. И Наан, сбросив оцепенение, ткнула все еще сжимаемый в руке жезл настоятельницы бедняге прямо в шею. (Позднее Наан узнала, что напряжение разряда жезла зависит от силы сжатия его рукоятки. По-видимому, на этот раз она сжала рукоятку изо всех сил…) Часовой повалился, как подкошенный.
Наан прыгнула в водительское кресло, напялила на голову обруч с мнемодатчиками и постаралась как можно яснее произнести про себя команду: «Вверх!»
Аппарат не шелохнулся.
«Слова тут ни при чем», — подумала Наан и попыталась представить, что взлетает в воздух. Но чуда не произошло и тогда.
Самым отвратительным было то, что она совершенно не могла сосредоточиться. Страх вытеснил из ее головы все мысли, кроме одной, путанной и совершенно бесполезной сейчас, появившейся во время борьбы с Дент-Шаим: «Мои родители казнены… У нас существует смертная казнь?.. Кем они были?..»
Краем глаза Наан видела, что десяток преследователей спускаются к ней, и постаралась изгнать из своего сознания неуместные вопросы.
«Небо! Небо!..» — Она заставила себя ясно представить, как взмывает в лазурную высь… Но это так ничего и не дало ей. «Я буду схвачена… Может быть, именно за такие поступки и карают смертью?.. В семействе Мари смертная казнь — добрая традиция, — с горькой иронией подумала она. — Эдакий фамильный признак…»
«Код! — внезапно дошло до нее. — Какая же я бестолковая идиотка!..» Она поискала глазами и тут же нашла сиреневое пятно в форме пятерни на левом подлокотнике кресла. — «Ввел ли Лабастьер мои параметры, как обещал? А вдруг все-таки не ввел?»
Она вложила кисть руки в контуры и почувствовала легкое покалывание. Антиграв задрожал, оживая… А затем — стремительно взвился в поднебесье!
Перегрузка буквально вдавила ее в кресло, а в ушах послышался свист ветра. Чудовищная скорость была, наверное, обусловлена силой желания Наан убраться отсюда подальше.
И на этой безумной скорости она врезалась прямо в рой мчавшихся к ней преследователей.
Звук удара, крики боли и испуганные ругательства она слышала лишь пару секунд и вскоре была уже много выше места столкновения. Выделывая немыслимые пируэты и мертвые петли, она неслась в неведомом ей самой направлении.
6
Если Охотник сумел уснуть,
Ты не тревожь его.
Ветер пожаром ли будет дуть,
Враг ли вокруг него…
Если Охотник решил вздремнуть,
Нету важней ничего.
«Книга стабильности» махаон, т. XII, песнь II; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Наан не испытывала страха от того, что антиграв практически неуправляем, ведь в любой момент она могла выскользнуть из кресла и лететь на собственных крыльях. Главным было то, что как бы он ни кувыркался, он уносил ее прочь со скоростью, недоступной преследователям. Единственным, чего она опасалась, было то, что аппарат может со всей своей стремительностью помчаться к земле… Но и тогда она не рисковала жизнью. Хотя быть пойманной скорее всего означает скорую смерть.
Но антиграв несся вперед и вверх. Ветер шипел у Наан в ушах, и вскоре императорская цитадель уже виднелась внизу еле различимой точкой. А еще через некоторое время Наан наконец поняла, как следует вести себя, чтобы антиграв летел ровно. Нужно просто не думать о нем.
Аппарат откликался и на прямые команды, и на попытки представить цель, но и то, и другое только сбивало его, заставляя совершать хаотические броски… Он был «умней» легендарных махаонских боевых варанов и прежде всего ориентировался на действительное желание водителя, пусть и не выраженное конкретной мыслью. Ведь не надо отдавать специальные команды твоим собственным крыльям или ногам для того, чтобы они несли тебя туда, куда нужно. А так как Наан пока не знала даже направления, в котором ей следовало двигаться, а хотела лишь как можно скорее скрыться, теперь аппарат на предельной скорости мчал ее по прямой.
Наан расслабилась и огляделась. Она уже миновала край Фоли: концентрические окружности и радиальные отрезки улиц центра провинции сменились внизу пустынным и безжизненным буро-зеленым пейзажем равнины. Легкого интереса Наан к тому, что эта равнина представлят из себя вблизи, оказалось достаточно, чтобы антиграв резко уменьшил скорость и опустился почти к самой земле. Стало видно, что цвет равнине придает низкорослая жухлая трава. И теперь антиграв двигался над ней со скоростью пешехода.
Куда она летит? Что ждет ее впереди? Лишь сейчас Наан осознала всю глубину безысходности того положения, в которое себя поставила, и ее охватило глубочайшее отчаяние. Но собрав все свои душевные силы, она постаралась сосредоточиться на поиске цели.
Итак, ее родители казнены… Как бы невероятно это ни звучало, у Наан не было ни малейших оснований не верить словам настоятельницы… Она убила ее… Она — убийца! Мысли ее смешались вновь. Какой бы сильной ни была их взаимная неприязнь, она вовсе не собиралась никого убивать!
Наан вновь подавила в себе очередную волну отчаяния и заставила себя мыслить конструктивно.
Ее родители — отпетые преступники… Так вот почему тайну ее родословной скрывали от нее даже тщательнее, чем ото всех прочих воспитанниц. Теперь она отчетливо понимала это. Ее родители были ужасными, ужасными преступниками… Как и она теперь…
Внезапно в ее мыслях забрезжил слабый огонек ясности. Семейство Мари!.. Мари — род последнего главы клана счетчиков, фактического властителя махаонов, закончившего свое правление в годы появления Внука Бога в единственном тогда Городе махаон! Почему прежде ей и в голову ни разу не пришло, что ее родовое имя не случайно совпадает с именем известнейшего исторического деятеля? Наверное, потому, что она слышала его сотни раз и привыкла не обращать внимания на эту «случайность».
Благодаря рассказу Лабастьера о том, как он распорядился судьбами племени ураний, Наан понимала теперь, что изучавшаяся ею в Храме Невест официальная история разительно отличается от реального прошлого. Теперь она была почти уверена, что в суровые годы становления власти нынешнего императора те, кто противился его Режиму Стабильности, вполне могли быть жестоко казнены… Но ведь это было триста лет назад!
И новая догадка поразила Наан. При создании определенных искусственных условий, куколка может десятки, а то и сотни лет не превращаться в бабочку. Когда-то это помогало махаонам контролировать уровень рождаемости, порой родители по нескольку лет не позволяли куколке превратиться в бабочку, пока семья не достигала определенного уровня благосостояния… Но Наан никогда не слышала, чтобы этим пользовались сейчас… И никогда не слышала, чтобы срок хранения куколки превышал десятилетие. Но в принципе это возможно. Если это как раз тот случай, то выходит, она, Наан — родственница, а возможно даже и дочь, последнего махаонского правителя-счетчика?!
Некоторое время, придавленная тяжестью своего открытия, Наан тупо смотрела вперед. Мысли, прекратив свой отчаянный галоп, не желали двигаться дальше.
Но понемногу сознание возвращалось к ней.
Кому и зачем пришло в голову задерживать срок ее появления на свет?.. Вряд ли без фактов и посторонней подсказки она сумеет найти ответ на этот вопрос…
Но где-то в мире существует ее единокровный брат… Он может помочь ей понять все это… Он может помочь ей спрятаться… Он может помочь ей…
Но сначала надо найти его. Что почти невозможно.
Хотя… Если она хочет отыскать его, то узнать о нем хоть что-то она, скорее всего, сможет там, где осуществлял когда-то свою власть ее знатный родственник. (Или родитель?)
Вероятнее всего, попытка найти брата окончится неудачей, она будет поймана и казнена… Но она должна хотя бы попытаться. Она должна лететь в столицу…
Наан встряхнулась.
Она без особого труда определила, в каком направлении ей следует лететь, чтобы попасть в старый Город. И антиграв, вновь набирая скорость, понес ее на северо-запад, почти под прямым углом к тому курсу, по которому двигался до этого.
…Открытые с воздуха, подобные Фоли, города махаоны стали строить уже во время правления Лабастьера Первого, когда войны между бабочками превратились в достояние легенд и стали казаться невозможными. А когда-то (Наан знала это из уроков истории) весь ее народ жил в единственном городе-конгломерате, укрытом от вторжения врагов пограничным куполом флуоновой сети.
Блоки этого купола поддерживались в воздухе наполненными летучим газом пузырями и бдительно охранялись изнутри воинами клана стражников. Нелепое и в то же время величественное стратегическое сооружение веками сохранялось в идеальном порядке.
Наан никак не ожидала, что купол существует и поныне.
Она летела целый день, начиная порой сомневаться, верное ли направление выбрала. Начало смеркаться. И вдруг…
Громадная, заполнившая собой добрую половину горизонта и светящаяся нездоровой зеленью полусфера вздыбилась над поверхностью земли. Чем ближе подлетала к ней Наан, тем яснее различала она мириады фосфоресцирующих паутиновых нитей. Словно уродливая опухоль вздулась на окраине мира, и вид ее внушал трепет.
Вблизи Наан стало ясно, что идеальной сохранностью купола сегодня уже похвастаться нельзя. Тут и там во флуоновой сетке виднелись обширные прорехи, кое-где из-за отсутствия поддерживающих шаров флуон провисал и болтался на ветру нелепыми неопрятными лохмотьями…
(Позднее ей стало известно, что когда необходимость в защите от внешних врагов у ее сородичей отпала, содержание купола стало прежде всего данью традиции и привычке. Хотя сеть продолжала все-таки выполнять и кое-какие полезные функции. Например, освещать столицу в ночное время и беречь ее жителей от нападавших время от времени воробьиных полчищ (тогда как в провинциях птиц отпугивают выстрелами из пушек)…
Все это ей рассказали потом. Сейчас же открывшийся ей вид поразил ее воображение.
С замиранием сердца Наан отыскала в неровной поверхности достаточно большое для антиграва отверстие и нырнула внутрь. Она уже напряглась, готовясь к встрече со стражниками, но ничего подобного не произошло. Граница продолжала существовать, но в охране не нуждалась.
Что столица велика, Наан знала и раньше, но бескрайняя панорама Города заставила ее еще яснее прочувствовать бессмысленность затеянного предприятия. Во время полета она гнала от себя эту мысль. Но вот цель достигнута. Что дальше? Как она собирается отыскать в этом муравейнике своего мифического брата?
Антиграв выжидательно повис в воздухе.
Первым, что Наан бросилось в глаза в небе над Городом, было множество таких же или иных по форме летательных аппаратов. Сотни антигравов сновали туда и сюда. Оказывается, в диковинку они только в провинции, тут же она, не расставаясь с антигравом, может летать, куда ей заблагорассудится, ни у кого не вызывая ни малейшего подозрения… И все же лучше избавиться от него. К тому же, вряд ли не замеченным может остаться аппарат, украшенный копией перстня бескрылых.
Она внимательно оглядела императорскую реликвию и с облегчением обнаружила, что перстень укреплен не жестко, а легко вынимается из специальных зажимов. Сняв его и спрятав у себя под ногами, она начала сравнительно медленное снижение, ориентируясь на центр Города, определить который, благодаря традиционной кольцевой форме улиц, было несложно.
…На плоской кровле массивного бесформенного строения Наан заметила площадку, явно предназначавшуюся для парковки транспорта: несколько аппаратов уже стояло там. Опускаясь, Наан поняла, что нарушает какие-то правила: что-то возмущенно вскрикивая, от нее шарахнулось в стороны несколько пролетавших мимо бабочек.
И все же она сумела без происшествий приземлиться на крышу, сняла с головы мнемодатчики и поспешила покинуть это место. Несколько мгновений она боролась с искушением прихватить с собой электрошоковый жезл настоятельницы, но осторожность победила, и оружие осталось в антиграве.
Одиноких бабочек почти не было, в воздухе сновали пары, а еще чаще — небольшие группы. Вопреки здравому смыслу, Наан казалось, что кто-то может здесь узнать ее, и она вздрагивала от каждого громкого восклицания. Но никому до нее не было ни малейшего дела, и, понемногу успокоившись, она стала внимательнее приглядываться к окружающему.
Вид у большинства бабочек был праздный и беспечный. Принадлежность к тем или иным кланам Наан могла определить очень редко: одежда столичных жителей не походила на ту, которую ее учила «расшифровывать» в Фоли Дипт-Реиль. Изредка попадались бабочки, облаченные в светло-голубые одежды энергетиков; легко узнавались воины. Но профессии большинства остальных оставались для Наан загадкой. Кроме того, многие самки были одеты так экстравагантно и ярко, что было ясно: их наряды предназначены прежде всего для украшения и никакой информации в себе не несут.
Ей нравилось тут. И она даже почти забыла обо всех свалившихся на ее голову напастях… Глазея на бабочек и на величественные фасады каменных и хитинопластовых жилищ, Наан довольно долго без цели порхала по улицам, пока не заметила, что в какой-то момент множество горожан двинулись в одном направлении. Наан пристроилась к этому потоку и вскоре оказалась на обширной и ярко освещенной площади, покрытой ковром мягкой шелковистой травы и уставленной по периметру какой-то громоздкой аппаратурой.
Под охраной стражников возле странных машин, имеющих чуждые всему, что видела Наан прежде, очертания, суетились энергетики и самцы в незнакомых полосатых черно-белых формах.
Десятки тысяч бабочек уже находились на площади. Они не порхали над землей, а стояли, сложив крылья, по-видимому, приготовившись находиться тут долго. Переговариваясь полушепотом, все они явно чего-то ожидали. Наан догадалась, что ей предстоит стать свидетельницей какого-то зрелища, ранее, в провинциальной глуши, недоступного ей. И не ошиблась.
Сперва под аккомпанемент взволнованного вздоха толпы на концах возвышавшихся над прочей техникой металлических шестов засветились слабые бирюзовые искорки. Они разгорались все ярче и вскоре освещали уже всю площадь. Наан вспомнился рассказ кастрата-репетитора о свечении живых камней на диадемах Посвященных маака времен святой Ливьен и подумала, что видит сейчас нечто родственное этому явлению.
Внезапно тишина сменилась пленительными звуками незнакомых музыкальных инструментов. Волны гармоничных созвучий окутали Наан, и одновременно с этим легкий ветерок донес до ее ноздрей букет запахов, прекраснее которого она не обоняла никогда в жизни.
Тем временем над центром площади повис возникший из ниоткуда веретенообразный клубок разноцветных огней. Вращаясь медленным вихрем и переливаясь всеми цветами радуги, он стал увеличиваться в размерах, и больше всего это походило на рост волшебного бутона из легенды ураний. Наан замерла, завороженная этим прекрасным видом.
И вдруг оказалось, что это действительно бутон. Под восхищенные возгласы собравшихся он распался на пять лепестков; и у Наан перехватило дыхание и подкосились колени от того, кого она увидела внутри.
Это был Лабастьер. Фигура его и без того возвышалась над зданиями, а в считанные секунды она выросла до еще более исполинских размеров — в три-четыре раза превышающих высоту жилищ. Казалось, император чуть ли не касается головой флуонового купола.
Махаоны повалились на колени, и, дрожа, Наан поспешила поступить также.
Лик Внука Бога блистал величественной улыбкой. Взгляд же его был столь проницательным, что Наан, устрашившись быть узнанной, прикрыла ладонью лицо и смотрела сквозь щель между пальцами. Но император ее не замечал. Оглядев своих подданных, каждый из которых мог уместиться на фаланге его мизинца, он изрек:
— Приветствую вас, возлюбленные дети мои, граждане великого Города махаон.
Его голос, усиленный отзвуками раскатистого эха, мощной волной прокатился над площадью. Толпа взревела в ответ. Переждав крики, Лабастьер продолжил:
— С нашей традиционной встречи не прошло обычного годового срока. — (Наан догадалась, что подобное представление жители столицы лицезреют ежегодно. Скорее всего, в День Начала Эпохи Стабильности.) — Я знаю, все вы были удивлены объявлением о незапланированной встрече со мной. Но, надеюсь, вы не огорчены этим?
Зрители вновь ответили бурей восторженных возгласов.
— Но сегодня я не буду рассказывать и показывать вам, как возросло могущество Объединенной Империи за истекший срок. Всему — свое время. Причина того, зачем я собрал вас — иная.
Император протянул руку, и на его ладони возникла маленькая голубая фигурка. Она быстро росла, и вскоре уже можно было разглядеть, что это — бабочка. Самка. Она становилась все больше, и Наан показалось, что в этой фигуре есть что-то знакомое ей… И тут она испытала настоящий шок. На ладони императора стояла… она сама.
— Вглядитесь внимательно, — молвил император торжественно и скорбно. — Перед вами — моя Невеста из провинции Фоли, Наан рода Мари, свершившая то, чего не случалось еще за три столетия моего правления: бежавшая из моей цитадели…
По площади пробежала волна недоверчивого ропота. Наан, чуть придя в себя, во все глаза разглядывала свой объемный фантом. Бабочка на ладони Лабастьера вела себя живо и естественно. Вот она поправила волосы и, переступив с ноги на ногу, приняла непринужденную позу…
Несмотря на страх, Наан не без гордости отметила про себя, что она очень красива.
— …Запомните ее. — Лабастьер поднес свою пленницу к лицу и легонько дунул. Бабочка, всплеснув руками, кувырком свалилась с его ладони, но, расправив крылья, с комичным выражением удивления на лице повисла в воздухе возле императора. Несмотря на то, что она была значительно меньше его, она была все же достаточно велика, чтобы каждый из собравшихся мог хорошенько разглядеть ее.
А Лабастьер Первый продолжал:
— Приглядитесь к ней и запомните ее. Невеста-ослушница должна быть поймана и доставлена в любую из моих цитаделей. Тот, кто найдет ее, будет щедро вознагражден. Но предупреждаю: ни один волосок не должен упасть с ее головы! Всякий, кто посмеет без нужды обидеть ее, будет сурово наказан. Запомните: сколь бы ни была тяжела ее вина, это МОЯ невеста!.. Только я могу миловать или наказывать ее!
Произнеся эти слова, он протянул ладони и прихлопнул порхающую перед ним крылатую фигурку. Из его рук на площадь посыпались разноцветные искры.
Он говорил что-то еще, но паника ослепила и оглушила Наан. До нее дошло, в какую она попала западню! Скорее всего, ей не удастся даже покинуть эту площадь… Но если уж пытаться сделать это, то — именно сейчас, пока взгляды горожан прикованы ко Внуку Бога.
Взлетать нельзя, она сразу привлечет к себе внимание… Не вставая с колен и низко наклонив голову в ожидании неминуемого разоблачения, Наан стала осторожно пятиться к краю площади. Но край был далек и такими темпами ей пришлось бы ползти всю ночь…
Она не продвинулась и нескольких шагов, когда внезапно чьи-то сильные руки ухватили ее сзади за запястья, а горячий шепот произнес прямо в ухо:
— Тише. Не кричи. Я — друг.
Друг?! Откуда?!! Скорее, преследователь, который отдаст ее в руки императорской власти!..
Хватка ослабла, и Наан с бешенно колотящимся сердцем, обернулась. Мускулистый самец с огненно рыжими волосами и глубоко посаженными блекло-зелеными глазами продолжал:
— Прижмись лицом к моей груди, как к возлюбленному.
Что-то подсказало Наан, что он не лжет. И она, не споря, уткнулась носом в его грудь, чувствуя терпкий запах кожи самца и ощущая, как эйфория облегчения растекается по ее телу. У нее есть друг. Есть кто-то, кто поможет и защитит…
— Слушай меня, Наан, — вновь заговорил незнакомец тихо. — Есть только один способ остаться неузнанной. Стоять так и уйти отсюда последними.
— Хорошо, — шепнула она, чувствуя, как страх уступает в ее душе место волнению иного рода: впервые в жизни она находилась в объятиях самца.
— Но есть одна… опасность… — голос незнакомца стал неуверенным.
— Какая?
— По традиции после встречи с Внуком Бога многие занимаются на площади любовью… Почти все.
— Прямо здесь? — Наан была озадачена. Она знала о столичной традиции массовых публичных совокуплений, но думала, что это — далекое прошлое.
— Да. Это бывает один раз в год. Но сегодня, наверное, будет также… День встречи с императором считается Днем Любви, и ни одна самка не должна отказать самцу, если он ее пожелает. И наоборот. И никто не должен ревновать потом. Или пытаться продолжить знакомство, если партнер того не захочет…
И тут до Наан дошла суть ситуации, и она почувствовала, что краска заливает ей щеки.
Девственницей Наан не была только физически, она лишилась плевы посредством хирургического инструмента в руках Матери-настоятельницы. Единственными самцами, посещавшими Храм были предметные репетиторы, но они были кастратами…
Однако она постеснялась сказать обо всем этом новоявленному «другу». Она вообще не могла даже представить себе разговор на эту тему с самцом.
— Я дала обет… — шепнула она.
— Он еще имеет для тебя значение?
Действительно, что для нее, преступницы и беглянки, означает теперь этот обет верности, данный во славу императора?
— Можно делать вид… — произнесла она, все более ощущая свою обреченность.
— Да? — саркастически спросил зеленоглазый. Наан искоса глянула на своего собеседника и заметила на его физиономии блуждающую и, как ей показалось, похотливую ухмылку. — Ты сумеешь?
— А может быть, ты просто хочешь воспользоваться случаем?!
Усмешка сползла с его лица.
— Я не сумасшедший. Ты слышала, что сказал император. Я рискую так же, как и ты. Может быть, даже и больше.
— Да кто ты такой?! — Наан чувствовала, как нервная дрожь вновь охватывает ее.
— Тише. Я — друг твоего брата. Он давно разыскивает тебя.
Наан вздрогнула и еще крепче прижалась лицом к груди незнакомца.
— Я не могу…
— Свет Живого Знака стимулирует память. Никто из горожан уже никогда не забудет твое лицо. Тебя поймают… Нас поймают сейчас же.
— Я не могу!.. — в смятении повторила Наан.
— Тише.
— Я… Может быть, все-таки можно обойтись без… этого?
— Мы должны уйти с площади последними.
Внезапно Наан охватила слабость, она обмякла, но руки самца не поддержали ее.
— Мы будем любить друг друга, — тихо, но твердо сказала она. — Как тебя звать?
Случилось так, как и предрекал зеленоглазый. Император закончил речь, и, под аккомпанемент вновь зазвучавшей музыки тысячи тел, освещенные разноцветными сполохами объемной мозаики, сверкающей над центром площади, слились в любовном экстазе.
Его звали Дент-Харрул. И он стал первым самцом в жизни Наан. Он, а не император, как грезилось ей когда-то в Храме… И это делало все происходящее еще более нереальным, безумным.
Впервые плоть самца вошла в ее лоно, и возможно, кроме страха и обиды она смогла бы почувствовать в этот момент хоть что-то еще, если бы Дент-Харрул не шепнул зачем-то ей в затылок:
— Учти, я делаю это только для того, чтобы спасти тебя…
Эти слова погасили в ней мимолетное желание получить от близости удовольствие, и она, стиснув зубы, пробормотала:
— Я очень ценю твою находчивость…
Он больше не сказал ни слова, был ласков и сделал все, чтобы она не ощущала себя униженной. И скованность отступила. Порою, в порыве неведомой ей прежде экзальтации, Наан кричала и, забыв об осторожности, принимала такие положения, что кто-то из окружавших легко мог узнать ее. Лишь тогда самец, ни на миг не выпускавший ситуацию из-под контроля, действовал грубовато и быстро: или закрывал ее лицо пятерней, или прижимал к земле, или натягивал наверх ее блузу, или накрывал ее своими крыльями…
Иногда ей было хорошо, но лишь изредка. Болезненных ощущений она испытывала значительно больше. А еще более нестерпимым был огонь, изнутри выжигающий ее душу. Стоило ей закрыть глаза, как перед ней вставало лицо Лабастьера Первого. И это пугало ее. Странное нелогичное чувство вины заполняло ее душу. И вот тогда даже боль, отвлекая ее, становилась желанной.
…Оргия продлилась до самого утра. Наан не заметила, как уснула, лежа на животе и уткнувшись лицом в траву. Осознала она это лишь тогда, когда ее разбудил Дент-Харрул:
— Вставай. Твой брат ждет тебя. Нужно спешить, пока Город спит.
Она поднялась. Все тело ныло. Огляделась. Было еще темно, но утренняя зарница уже занялась. Площадь была пуста. Пуста была и ее душа.
Наан машинально стала поправлять одежду. Заметив на себе внимательный взгляд зеленоглазого, она, вопреки всякой логике, почувствовала внезапное смущение и остановилась.
— Если для тебя это что-то значит, — сказал самец, беззастенчиво разглядывая ее, — ты — лучшая самка из всех, кого я знал.
— Нет, — резко ответила она. — Не значит. — И отвернувшись, в тягостном молчании привела себя в порядок. Затем коротко скомандовала: — Летим.
… — Ты ведь, наверное, знаешь, что ваши куколки появились на свет триста лет назад? — разговорился Дент-Харрул уже в воздухе. Как ни странно, он взял курс не к окраинам, а наоборот — направил свой полет еще ближе к центру Города.
— Я догадалась.
— Тогда не удивляйся, что твой брат значительно старше тебя. Его куколку активировали несколько раньше.
— Кто он?
— Он — архивариус имперской мнемотеки. В нее-то мы и направляемся сейчас. И мы почти на месте. Я работаю там же.
— Как вы меня нашли? — спросила Наан, хотя по большому счету, сейчас это было ей совершенно безразлично. Больше ее мучал вопрос к себе: так уж много выиграла она, не став женой Лабастьера Первого?.. С момента ее побега прошли только сутки, а впереди — целая вечность…
— Мнемотека пользуется имперскими каналами связи, — отвечал зеленоглазый, словно и не замечая ее отчужденности. — Мы узнали о твоем бегстве почти сразу. Настоятельница твоего Храма сообщила, что ты интересовалась родителями.
— Она жива? — опешила Наан.
— Конечно, — удивился тот. — Почему ты спрашиваешь?
«Значит, в убийстве меня не обвинили бы…» — подумала она с горечью.
Не дождавшись ответа, Дент-Харрул продолжил:
— Мы решили, что поиски родни должны привести тебя в столицу, и наша организация приложила все силы к тому, чтобы засечь тебя. И это случилось, когда твой антиграв прошел через купол. Но добраться до тебя я сумел только на площади. Мне повезло.
— Вот как?.. — вопрос Наан подчеркнул двусмысленность его высказывания.
— В том смысле, что не окажись я там вовремя, законопослушные горожане уже выдали бы тебя страже, — пояснил Дент-Харрул поспешно, но покосившись на нее, не удержался и слегка усмехнулся. — А ты подумала…
— Я ничего не подумала, — голос Наан вновь стал безжизненным. — Ничего и не было.
— Что ж, забыть и никогда не вспоминать… это соответствует традиционным правилам Дня Любви…
— Ты сказал «организация», — сменила тему Наан. — Кто вы?
— Ты все узнаешь. Тем более, что мы уже прибыли.
Здание, на которое он указал, напоминало семейство древесных грибов или несколько поставленых на ребро океанских раковин. В то же время и в очертаниях, и в использованном строителями материале (тщательно отполированный серый мрамор с черными прожилками), а главное — в масштабах, явственно ощущались величие и размах.
— Добро пожаловать! — широко улыбнулся Дент-Харрул, когда они приземлились на крышу, и шагнул было к входному отверстию, но Наан остановила его:
— Подожди.
Он удивленно обернулся.
— Подожди… — повторила Наан тихо и несколько секунд вглядывалась в его смуглое лицо… А затем, основательно размахнувшись, отвесила ему звонкую пощечину.
Оторопевший самец даже не успел отшатнуться, только схватился за щеку, и затравленно молчал, глядя на Наан блеклыми изумрудинками глаз.
— Извини, — сказала она все тем же бесцветным голосом. — Пойдем.
7
— Знаешь ли ты, кого ты ждешь?
— Нет. Но таков мой рок.
— Знаешь ли ты, зачем ты живешь?
— Нет. И какой в том прок?
— Знаешь ли ты, когда ты умрешь?
— Да, коль назначен срок.
«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь III; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Впервые в жизни Наан столкнулась с приспособлением, которое Дент-Харрул назвал «лифтом». Она нашла его хоть и странным, но удобным. Они опустились к основанию строения, затем, проведя Наан десятком узких кривых коридоров, Дент-Харрул вывел ее в центральный информаторий мнемотеки — просторное сферическое помещение, стены, пол и потолок которого были усеяны тысячами небольших углублений с носителями информации.
Наан бывала в мнемотеках и раньше, правда, значительно меньшего масштаба, но в первый раз она видела, чтобы пространство зала информатория не было абсолютно пустым, что позволяет бабочке, свободно перелетая от ячейки к ячейке, выбрать себе все необходимое. Наоборот — этот зал сверху донизу был опутан множеством флуоновых нитей. Приглядевшись, она поняла, что это — эластичные лестницы. А еще чуть позже уяснила себе и их назначение. После того, как увидела брата.
Она помнила, что брат ее немолод и, как ей казалось, была готова к встрече… Но это оказалось заблуждением. Цепляясь за перекладины, проворно и в то же время неуклюже, словно лесной паук, по одной из лестниц на пол сполз самец. Сначала он показался Наан дряхлым от старости. Но она тут же поняла, что дело вовсе не в возрасте, а в том, что перед ней — калека. Вместо кистей обеих рук из рукавов его серого комбинезона торчали блестящие металлические крючья-протезы. Лицо самца было обезображено шрамом, захватившим и правый глаз. Но больше всего Наан поразило то, что у него не было крыльев.
Очутившись перед Наан, калека, криво усмехаясь, вперил в нее жесткий взгляд единственного, черного, как ночь, глаза.
— Здравствуй, сестричка, — проскрипел он и тут же разразился приглушенным ухающим смехом, больше похожим на кашель. Так же неожиданно прервавшись, он добавил: — Испугалась?
— Чего я должна бояться? — пересилив оцепенение, произнесла Наан твердо.
— Ни «чего», а «кого». Меня, конечно! — заявил калека и заухал снова.
— Твои увечья достойны жалости, а не страха, — ответила она холодно. — Но я думаю, все они — последствия честной битвы, а значит, достойны еще и уважения.
Ее собеседник одобрительно качнул головой:
— Я вижу, в Храме вас учат не только произносить славословия императору. Ты хорошо держишься. Меня зовут Лайвар. Приставки «Дент», само собой, нет: кто ж пойдет за такого урода?
Наан пропустила это самоуничижительное высказывание мимо ушей.
— Рада, что нашла тебя.
— Ты — меня? — Лайвар усмехнулся вновь, но Наан не назвала бы эту улыбку доброй. — Что ж, пусть будет так. А я в таком случае рад что нашел тебя. — Он перевел взгляд на Дент-Харрула: — Оставь-ка нас. Нам нужно посекретничать. По-родственному.
Зеленоглазый нахмурился, но, нехотя кивнув, удалился.
Калека вновь повернулся к Наан:
— Итак, что же ты натворила?
— Сперва я должна быть уверена, что ты — действительно мой брат, и что ты не собираешься предать меня.
— Доказать то, что ты требуешь, достаточно сложно, а времени у нас немного… Тебе придется поверить на слово. У тебя просто нет другого выхода. Тебя ищут.
Время, действительно, работает отнюдь не на нее… Она огляделась:
— Ладно. Я вынуждена довериться тебе. Ты сможешь меня надежно спрятать? Но учти, император в курсе, что я ищу тебя.
— Знаю, знаю, — нахмурился Лайвар. — Что ж… Тогда поспешим. Следуй за мной.
Он ловко зацепился правым крюком за флуоновую ступеньку, качнувшись, одним махом перепрыгнул на другую и, бросив — «лететь не пытайся, только зря истреплешь крылья», — резво пополз вверх.
Наан и сама догадалась, что воспользоваться крыльями в этой путанице нитей не сумеет. И полезла вслед за Лайваром.
Но он почти сразу остановился:
— Теперь тебе лучше обогнать меня. Так будет безопаснее, поверь моему опыту. Если ты будешь выше меня, я смогу подстраховать.
Наан кивнула и двинулась первой. А Лайвар добавил:
— Пока — только вверх.
Оказавшись примерно в центре сферы информатория, Наан глянула вниз и содрогнулась: если рухнуть с этой высоты, крылья не спасут, их просто не будет возможности расправить. Падение означает неминуемую смерть…
Мысль эта не добавила ей осторожности. Наоборот, испуг сыграл с ней злую шутку. Дважды после этого она совершала неверные движения, оступалась и оказывалась на волосок от гибели. Но оба раза Лайвар приходил ей на помощь.
— Когда не можешь летать, сестричка, поневоле научишься ползать, — сказал он с неприкрытой горечью, в очередной раз подставив плечо под ее соскользнувшую со ступеньки ногу. — Знаешь, как меня тут прозвали? «Таракан». Не очень-то лестно, а?
«Не очень лестно»? Это мягко сказано, — подумала Наан. — Скорее, оскорбительно». Но она тактично промолчала.
— А я не обижаюсь, — продолжал Лайвар. — Мне симпатичны эти насекомые. Им не дано летать, но они намного более живучи, чем бабочки. Кроме того, — он осклабился, — они почти такие же гнусные, как я. Говорят, они жили и процветали еще во времена бескрылых…
— Ты веришь в бескрылых? — чуть задыхаясь, спросила Наан. Она уже привыкла считать, что абсолютно ничего в Новой Религии и в официальной истории не соответствует действительности.
— Верю? — хмыкнул Лайвар. — Нет, не так. Я ЗНАЮ.
Некоторое время они двигались молча, а чуть позже он скомандовал:
— Уцепись покрепче и пока не двигайся. Я покажу, куда ползти дальше и тогда — держись уже позади меня. Там будет не опасно.
Он обогнал ее и, сменив направление, пополз вбок. А затем — поднялся на ноги и, осторожно ступая по хитинопластовому настилу с перильцами, двинулся в горизонтальном направлении. Выбравшись за ним на настил, Наан облегченно вздохнула и поспешила вперед.
— Я все-таки не пойму, зачем тут напутано столько лестниц и мостиков? Тебе-то, конечно, так удобно, но обычным бабочкам…
— Обычных тут не бывает. Это — личная мнемотека императора, а я — лучший архивариус Города, и всё тут приспособлено специально для меня.
Они добрались до стены.
— Эти ячейки — фальшивые, — сообщил самец, очертив протезом окружность на стене. — Постарайся запомнить их, это может когда-нибудь пригодиться тебе. Приглядись, замок помечен.
Наан различила под одной из ячеек, на которые он указал, старинную махаонскую эмблему «детей Хелоу» — маленький красный крестик. Лайвар надавил на него крюком, и обрисованный им участок стены со скрипом ушел внутрь, образовав округлое отверстие лаза.
— Добро пожаловать в тайное логово Таракана, сестричка. Тесновато, конечно, но зато об этом убежище не знает даже наш вездесущий император! — В голосе калеки явственно слышалось злое торжество. Он первым пролез внутрь, затем высунул наружу уродливый крюк. — Держись!
Испытывая легкую брезгливость, Наан ухватилась за холодный металл, и Лайвар буквально втащил ее в пропитанную затхлостью полутьму.
— Полежи, отдышись, — распорядился он. Затем, протиснувшись между ней и стеной обратно к отверстию, закрыл его. Наступила полная темнота. — Отдышись, — повторил Лайвар. — Попотеть еще придется. Труба довольно длинная. — И пояснил. — Это — бывшая вентиляционная шахта, но, как чувствуешь по запаху, она уже давно не используется по назначению.
Запах действительно был отнюдь не свежим.
Глаза Наан перестроились на ночной режим, но смотреть тут было не на что, кроме шероховатой поверхности из ракушечника прямо перед носом. И отдышаться она уже успела.
— Я не устала, — сообщила она.
— Что ж. Прекрасно. Тогда — вперед.
И они поползли дальше.
…Ход резко пошел под уклон, а ракушечник сменился гладкой скользкой керамикой. На верхней плоскости хода имелись скобы, держась за которые можно было медленно сползать вниз. Но Лайвар скомандовал:
— Отпускайся и катись. Не бойся. Падение будет мягким.
Вперед ногами, сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее Наан заскользила вниз. У нее перехватило дыхание, и что-то словно оборвалось внутри. Мысленный взор ярко нарисовал ей жуткую картину: внизу, по окончании этого тонеля, она со всего разгона нанизывается на гладко отполированный деревянный кол…
Но это был бы слишком изощренный способ убийства. Она взяла себя в руки и закрыла глаза; если бы Лайвар хотел убить ее, он бы давно уже сделал это. И намного проще.
Скольжение было долгим, но вскоре Наан, а за ней и Лайвар, вывалились из отверстия в потолке довольно просторной, но низкой комнаты. Наан инстинктивно расправила крылья, но не успела и почувствовать сопротивления воздуха, как уже оказалась прямо на флуоновом гамаке, растянутом посередине помещения.
Она села и огляделась. Слабый свет проникал сюда через узкие вертикальные щели в одной из стен, освещая серое известковое покрытие остальных.
Лайвар, уже сидящий напротив, поймал ее взгляд.
— Это древнее здание раньше служило цитаделью счетчиков, — объяснил он. — Когда-то тут трудился и наш отец… На этот тайник я наткнулся лет десять назад. Вся воздушная цепь централизована, и только эта ветка зачем-то сделана обособленно. И кто-то задолго до меня замаскировал отдушину…
— Это помещение с самого начала было тайным? — догадалась Наан.
— Скорее всего. Я думаю, оно — дело рук бессрочников. Только они в те времена были самостоятельны и способны на интриги. — Он устало, с явным удовольствием, потянулся. — Тут тебе нечего бояться. Тебя не найдут. Сейчас я вернусь в информаторий и на несколько дней забуду о тебе. Думаю, меня будут допрашивать, но я не видел тебя.
Наан хотела спросить, чем ей тут заниматься, но Лайвар опередил ее вопрос:
— Я давно готовился к этой встрече, сестричка. Там, в углу, ты найдешь мнемопроектор. Пользоваться умеешь?
Наан даже слегка обиделась:
— Да уж наверно… В Храме дают довольно обширное образование. Или ты думаешь, раз я воспитывалась в провинции…
Лайвар усмехнулся и перебил ее:
— Ну, кое-чего вам уж точно не договаривали. Этот-то пробел в своих знаниях ты здесь и восполнишь… Впрочем, раз ты сбежала, значит, ты не столь тупоголова, как остальные, и кое-что уже понимаешь. Сообразительность — черта у нас фамильная… От папы… Рядовые бабочки не имеют доступа к приготовленной для тебя информации, я скомпоновал эти мнемоносители тайно. Надеюсь, к тому дню, когда я вернусь сюда, ты откроешь для себя много нового.
— Я хотела бы умыться, — сменила тему Наан на более насущную. — Я вся пропиталась потом.
— Самки всегда радуют меня своей практичностью, — кивнул Лайвар. — Но я предусмотрел это. Сосуд с водой — возле проектора. Ладно. Не скучай. И не бойся: рано или поздно я появлюсь.
Он поднялся, вытянул вверх свои крючья, и, зацепившись за нижнюю скобу, полез обратно в тонель.
Оставшись наедине, Наан откинулась на спину и немного полежала на крыльях, прикрыв глаза и чувствуя удовольствие от того, как усталость мало-помалу покидает мышцы. В голову полезли воспоминания сегодняшней ночи, и желание умыться усилилось.
Она спустилась на пол и нашла мнемопроектор. Это была обычная учебная модель. Наличие возле прибора мягкого коврика слегка умилило ее. «Таракан»-Лайвар проявляет о младшей сестре трогательную заботу. Как он и обещал, тут же стоял и объемистый кувшин с водой. Сосуд был старинный, серебряный, с вычеканенным знаком Хелоу на боку. Возможно, когда-то он принадлежал главному счетчику Мари. Наан знала, что серебро сохраняет воду свежей сколь угодно долго, и вновь предусмотрительность брата отозвалось в ее душе благодарностью.
Она сбросила одежду и, отойдя с кувшином к противоположному углу, расправив крылья, с удовольствием смыла со своего тела грязь, пот и память о прикосновениях Дент-Харрула. Она попыталась понять, изменилось ли в ней что-то этой ночью. И с удовлетворением пришла к выводу, что не изменилось ничего. Она не ощутила в себе ни отвращения к физической любви, ни особого желания ее повторения.
Обсыхая, она вернулась к прибору и присела возле.
Цилиндрических мнемоносителей было два.
Внезапно ощущение покоя сменилось страхом. Наан подумалось вдруг, что, возможно, ей всю жизнь теперь придется скрываться от гнева императора, и все ее дальнейшие годы будут протекать в подобных невзрачных потайных уголках, где единственной радостью будет возможность умыться…
Одно неприятное чувство выволокло на свет из закоулков ее души и другое, не менее тягостное. Мысль о Лабастьере отразилась беспричинным, но пронзительным чувством вины.
Наан поняла, что ее психика переполнена впечатлениями. Ей стало зябко, и она накинула на плечи блузу. А затем, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы хоть как-то отвлечься от неясных, но горестных раздумий, нацепила обруч мнемодатчика на голову и сунула один из носителей в приемное отверстие аппарата.
С мягким жужжанием цилиндр втянулся внутрь. Наан привычно закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на чужих мысленных образах. Но они ускользали, словно мимолетное цветное сновидение, содержание которого невозможно восстановить уже через миг после пробуждения; они протекали мимо нее потоком чужих грез, слишком посторонних и непривычных; они тянулись пучками тончайших невесомых нитей… Но Наан, пользуясь навыками, полученными в информатории Храма, продолжала «нащупывать» эти нити, продолжала попытки двигаться вместе с ними…
Наконец ей удалось это, и она поплыла по течению.
…Оглянулась по сторонам. Точнее, оглянулся тот, чьими глазами она сейчас смотрела, тот, с чьего сознания была снята когда-то эта мнемозапись.
Она сидела на толстой ветке перед дуплом, свесив ноги вниз. Ее окружал древний сумрачный лес. Ноздри щекотали сладкие запахи прелости и древесной смолы, никогда раньше ею не ощущаемые. Природа вокруг была дикой и девственной, нигде не было заметно никаких следов бабочек. Ветерок ласкал ее волосы, и чувство покоя охватило ее.
Мнемокопирование производится обыкновенно в одном из двух форматов. В первом запись позволяет пользователю лишь видеть, слышать и ощущать то, что когда-то видела, слышала и ощущала бабочка-мнемодонор. Запись, произведенная во втором, усложненном, формате, включает в себя не только ощущения, но и память, мысли, образы подсознания; работая с мнемоносителем этого формата, пользователь как бы живет жизнью бабочки-донора, на время теряя собственную личность.
Эта мнемозапись, как Наан стало ясно сразу, была произведена в первом, упрощенном, формате, и она оставалась лишь наблюдателем, имеющим собственные мысли и чувства.
Внезапно невесть откуда, подкравшись абсолютно неслышно, прямо перед ней возник статный голубоглазый самец маака, чем-то неуловимо знакомый Наан. Мелко трепеща крыльями, он завис напротив, на расстоянии вытянутой руки, и стало ясно, кого он ей напоминает: ее высокопоставленного жениха.
— Ты должна поговорить с нашим сыном, жена моя, — сказал самец, глядя ей прямо в глаза. И от его взгляда, в котором ясно читались сила и благородство, у Наан по коже пробежали мурашки.
Язык, на котором он говорил, не был языком махаон, но Наан понимала его. Судя по всему, это был язык маака. Следующая же его фраза подтвердила эту догадку:
— О возлюбленная жена моя. Мы не должны проливать кровь наших сородичей — маака. Останови его.
— Но как? — Наан чувствовала, как шевелятся ее губы, но говорила не она. Чужим был и голос, который она слышала, чужим был и язык. — Ты ведь знаешь, он не послушается меня.
— Пригрози ему проклятием.
— Он не суеверен. Кроме того… Я вовсе не убеждена, что он неправ.
— Не убеждена?! — лицо самца окаменело. — Он готовится убивать твоих соплеменников.
— Они и сами постоянно убивают друг друга… Не сердись. Успокойся. Сядь со мной рядом, и я кое-что объясню тебе.
— Рамбай не устал.
Услышав это имя, Наан даже вздрогнула. Она была потрясена. Так вот чью мнемозапись она читает: самой святой Ливьен! Это ее губами она произносит:
— Лабастьер уверяет, что он несет народам маака и махаон справедливую структуру, стабильность, покой и процветание. А бабочкам действительно не хватает всего этого. Если не будет войн, не будет казней, не будет уродования куколок для превращения их в думателей…
— Только для начала он поубивает всех, кто с ним не согласен… Он уже принес «справедливость и покой» племени ураний…
— История бабочек не знает таких ступеней вверх, которые бы не были обагряны кровью. Да, он собирается сражаться. Но спасенных жизней в итоге будет во много раз больше.
— Откуда Ливьен знает, что наш сын — бог? Может, ему это только кажется?
— За ним — огромный опыт бескрылых…
— Которые убили сами себя, — голос Рамбая был полон сарказма. — «Бескрылые»! Мне противно это слово! Почему вы все так преклоняетесь перед ними?.. Лучше бы наш сын учился у ураний! Вместе с «мудростью» бескрылых думатель перелил в его голову и собственное презрение к бабочкам. Рамбай думает так.
На этой фразе эпизод оборвался. И сразу, без перехода, начался следующий.
…Они подлетают к городу маака. Ливьен, Рамбай, два десятка самых преданных воинов-ураний и три сотни абсолютно одинаковых Лабастьеров. Слаженность и синхронность движений последних подтверждают тот факт, что психически все они — суть одно существо.
Лишь тот, что летит ближе всех к Ливьен, немного отличается от других внешне: он выглядит несколько старше.
Город маака представлял собой нагромождение тысяч полупрозрачных сфер, соединяющихся друг с другом сетью труб-коридоров, и высоких сторожевых башен, торчащих из этого хаоса в небо. Самые длинные трубы, связывающие наиболее отдаленные друг от друга сферы, были двойными и имели слюдяные окна.
Наан никогда не интересовалась жизнью маака, однако кое-что все же помнила из занятий. Вот и сейчас она вспомнила, зачем нужны эти сдвоенные параллельные трубы: в каждую из них мощными компрессорами нагнетается воздух, и бабочка, лишь расправив крылья, может часами, не уставая, мчаться в пневмопотоке к нужному ей месту.
Город приблизился, и стали видны сотни следов внешних нападений на него. Тут и там торчащие из сфер трубы коридоров не вели никуда, а обрывались и были запаяны. Да и сами сферы были усеяны трещинами и даже огромными заплатами. Еще более плачевно выглядели сторожевые башни. Скорее всего, они многократно разрушались и восстанавливались: на опорах чередовались обугленные, обезображенные кислотами и обновленные участки…
И все же, несмотря на все это, своими масштабами Город маака поразил воображение Наан, пожалуй, даже более, чем современная столица махаон.
