Книга вторая
Insecta Astralis
(Император)
1
Две улитки в лиловых цветах, цветах
Свой вершили неспешный путь.
Две влюбленых улитки, забыв про страх,
Позволяли себе уснуть…
Улыбался Охотник, найдя в кустах
Двух улиток, не смел вздохнуть.
«Книга стабильности» махаон, т. IV, песнь XII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Наан, воспитанница махаонского Храма Невест провинции Фоли, долго не могла уснуть этой ненастной ночью. Дождь колотил в овальный свод храма, и молнии, притянутые землеводным шестом непрерывно трещали на его серебряном шаровом наконечнике. Раньше она радовалась бы такой погоде. И не только потому, что гроза — это красиво и романтично… Дождь приносит урожай, а молнии — изобилие энергии, а значит, и развлечений.
Но теперь она вздрагивала от каждого щелчка. Со смешанным чувством почтения, заочной любви и болезненного страха представляла она себе встречу с Лабастьером Первым, точнее, с одним из его телесных воплощений. В этом сезоне избыток энергии в Храме означал для нее прежде всего то, что именно сюда в первую очередь может прибыть император для выбора жены. И Наан почему-то была уверена, что из четырехсот сорока четырех самок он обратит внимание прежде всего на нее.
Каков он — Внук Бога? Почему каждая из тысяч его жен говорит, что она — счастливейшая? Почему всякая из них бывала беременна от него, но никто не видел его взрослых детей? Почему, в конце концов, никто не спросил Наан, когда она только вылупилась из куколки, желает ли она воспитываться в Храме или же хочет познать жизнь простой городской самки?.. Каждый день ей пытаются внушить, что ее участь — неслыханное везение… Но не объясняют, почему.
Под аккомпанемент дробных ударов ливня о черепицу, ворочаясь во флуоновом гамаке и то так, то сяк пристраивая крылья, словно как раз они были причиной ее бессонницы, Наан вспоминала свой путь к Храму от кокона куколки и никак не могла обнаружить то, что сделало ее его обитательницей.
Нет, если бы сейчас кто-нибудь спросил ее, намерена ли она выполнить свой долг, она немедленно подтвердила бы свою готовность и, пожалуй, даже оскорбилась бы, что в ней посмели усомниться. Но нечто недосказанное, смутное, шевелилось в ее душе…
Чмокнула перепонка в потолке, и во входном отверстии, на миг открыв взору черноту неба, показалась фигура матери-настоятельницы. Крылья Дипт-Шаим были зачехлены от дождя, потому в проход между спящими в гамаках Невестами она спустилась по гибкой лестнице и двинулась меж своими воспитанницами, заглядывая в лица.
Наан поспешила закрыть глаза. Бессонная ночь пагубно влияет на цвет кожи, а портить свою внешность значит выражать неуважение к императору, который когда-нибудь, внимательно разглядев и оценив Невест, выберет себе одну из них.
«Нас выращивают как бессмысленные парниковые цветы!..», — поморщилась Наан своим мыслям и тут же услышала тихий голос настоятельницы:
— Не пытайся обмануть меня, тебе это все равно не удастся. Открой глаза, дорогуша.
Наан послушно разлепила веки. В ночном зрении лицо Дипт-Шаим казалось зеленовато-землистым, и без того отталкивающие черты выглядели сейчас просто страшными.
— Ну? — хмурилась она. — И как ты мне это объяснишь?
Воспитанницы Храма недолюбливали и боялись настоятельницу, ведь недаром в чехле на ее поясе покоился жезл электрошока. В то же время они слегка жалели ее: когда-то и она была Невестой, но император пренебрег ею, в то время как у каждой из них шанс еще есть.
— Зачем императору столько жён? — вместо оправданий выпалила Наан и сама поразилась своей дерзости.
Дипт-Шаим покачала головой:
— Ты не перестаешь удивлять меня… Я не уверена, что ты соответствуешь своему предназначению. Любой другой воспитаннице я бы ответила просто: «Так устроен наш мир», и та была бы вполне удовлетворена. Но ты не такая… Что ж, я отвечу тебе так, как понимаю это сама. — Не часто настоятельница была столь добра, обычно зарвавшиеся воспитанницы успокаивались ею с помощью электрического разряда. — Когда-то наш народ, народ махаон, был вынужден содержать огромное количество счетчиков-координаторов… Ты, надеюсь, знаешь историю?
— Да. Счетчикам помогали бессрочники — несчастные изгои нашего племени…
— Верно, дитя мое. Изгои, без которых невозможно было обойтись. Не лучше обстояло дело и у маака. Они уродовали своих детей, превращая их в думателей… И мы, и они жили по законам, противным Богу. И Он прислал нам своего внука, который умеет быть везде одновременно. «Бог есть Любовь, — сказал Лабастьер Первый. — Живите же, не искажая Его путей»…
«Шестой постулат. Я слышала его тысячу раз, — подумала Наан. — Все это нам рассказали, едва мы вышли из куколок…» Но настоятельница продолжала, впадая в легкую экзальтацию:
— И он один заменил собою всех счетчиков и всех думателей мира. Он навсегда прекратил рознь маака и махаон. Он думает за всех нас и находится в тысяче мест в один и тот же миг. Везде, где он нужен. Везде, где нуждаются в его помощи…
Она остановилась, как бы заставляя себя успокоиться, а затем продолжила, понизив голос:
— Но и он нуждается в любви, не так ли? Однако нет ни одной самки, которая могла бы быть с ним везде одновременно. — «Это что-то новое» — насторожилась Наан и стала слушать внимательнее. Но Дипт-Шаим уже заканчивала. — Потому-то в каждой точке, где выполняет он свой тяжкий труд, с ним находится одна из верных возлюбленных жен его — махаон, урания или маака… Возможно, ты станешь одной из них. Не счастье ли это?.. А теперь — спи.
Наан закрыла глаза. Как ни странно, слова настоятельницы успокоили ее. И теперь, прислушиваясь к дождю и ветру, она улавливала в них мотив колыбельной. И она мягко окунулась в ватное забытье, без сновидений, но с ощущением облегчения.
…Императорский антиграв, описав эффектную дугу в прозрачном безоблачном небе, приземлился на площади возле Храма. В том, кому принадлежит аппарат, сомнений не возникало: он был украшен копией знаменитого гигантского перстня бескрылых предков, покоящегося ныне в могиле Давшего Имя.
Взволнованный шелест пробежал по рядам встречающих Невест. Каждая из них благоухала, была одета в приготовленный специально для этого случая наряд, а натертые воском крылья, хотя и потеряли некоторые свои аэродинамические свойства, но ослепительно сверкали и переливались на солнце.
Десяток сопровождающих императора воинов-ураний, с телами, покрытыми золотистой пыльцой и лиловыми набедренными повязками, опустились рядом с антигравом. Сложив крылья, они каменными изваяниями застыли в боевой стойке, сжимая в руках тяжелые бластеры-плазмобои из металла того же золотистого цвета, с рукоятками, инкрустированными бело-радужным перламутром. Их вооружение было скорее данью традиции, нежели необходимостью, ведь и представить себе невозможно, что у кого-то может подняться рука на Внука Бога.
Лабастьер Первый встал с водительского кресла, снял с головы обруч мнемодатчиков управления и сделал шаг навстречу семенящей к нему Дипт-Шаим. И был он именно таков, каким представляла его себе Наан: сосредоточенно-величественен и красив неземной, божественной красой. Как и у любого маака, на его крыльях не было ни единого белого пятнышка, но если у любого другого маака махаону это казалось уродством, Лабастьера Первого это делало еще очаровательнее.
Он неторопливо прошел вдоль шеренги воспитанниц, оглядывая Невест и выслушивая их короткие представления: «Дипт-Эйден из семьи Моз. Я училась любить тебя всю свою жизнь, о господин мой, и я была способной…», «Я — Дипт-Лаали, дочь семейства Руан. Посмотри на меня. Все говорят, что я красива, и я стала такой только для тебя…» Согласно качая головой и бросая на соискательниц скучающие взгляды, Лабастьер Первый, не останавливаясь, двигался вдоль шеренги.
Он был еще метрах в четырех от Наан, когда та почувствовала, что от страха у нее подкашиваются коленки, и она сейчас-сейчас потеряет сознание. «… Я твоя. Если ты хочешь узнать достойную тебя нежность, о господин, узнай меня…», — повторяла она про себя приготовленную фразу… Но от повторения та напрочь потеряла смысл, и Наан стало казаться, что сейчас она выпалит не имеющий значения набор звуков, вызвав злорадный смех подруг и недовольство императора.
И вот он поравнялся с Наан. Она смотрела на него молча, не в силах заставить себя произнести ни единого слова. Он продолжал выжидательно смотреть на нее, и лицо его при этом тронула легкая насмешливая улыбка. Лицо же Дипт-Шаим, стоявшей за его спиной, выражало крайнюю степень недовольства растерянностью воспитанницы: глаза превратились в щелочки, рот поджат…
И тут в один единственный миг все перевернулось в душе Наан. Но по инерции она начала:
— Я — Дипт-Наан из семьи Мари…
— Из семьи Мари… — зачем-то повторила за ней Дипт-Шаим многозначительно.
— Я твоя… я… — Наан остановилась, нервно кашлянула, а затем вполголоса, ровно, произнесла то, что отчетливо осознала лишь только что: — Я ненавижу тебя.
Невесты пораженно ахнули. Дипт-Шаим испуганно прикрыла рот рукой. Левая бровь императора поползла вверх. Во взгляде его теперь читалось недоумение и в то же время какое-то неожиданное озорство.
— За что же? — спросил он.
— За то… За то, что ты заставляешь всех этих девушек униженно просить тебя взять их в жены, а затем выбираешь лишь одну, оставив остальных несчастными и опозоренными…
— Господин мой, — торопливо вмешалась Дипт-Шаим, — позволь мне увести глупую девчонку прочь и наказать ее так, как она того заслуживает… — То ли настоятельница все же любила своих воспитанниц, то ли сама боялась наказания за сумасбродство одной из них. — Не сердись на нее, она не в себе, она переволновалась и, по-видимому, нездорова…
Но император остановил ее взмахом ладони и спокойно поинтересовался у Наан:
— За что-то еще?
— За то, что заставляешь нас быть твоими невестами, не спросив, хотим ли этого мы… За то, что ты так красив, отчего отвергнутые тобой Невесты будут несчастны вдвойне… — Наан осеклась и опустила глаза в ожидании неминуемой кары.
Голос императора был все так же спокоен:
— Я никогда не считал себя красавцем. Просто тебе с твоего первого дня показывали мои портреты и научили так думать. И не я придумал это. Ты сказала, что я «заставляю» вас быть моими невестами. Но ведь и это не так. Глупый обычай ввел не я, его изобрели вы сами — мои подданные. Я лишь принял его, как дар.
«Он оправдывается?!» — поразилась Наан и уже без прежнего пыла пробормотала:
— Ты мог бы отказаться.
— Я не стал обижать вас своим отказом. К тому же, ты ведь и сама прекрасно знаешь, что после четырех лет послушничества Невесты уходят в мир и становятся женами простых смертных.
— Да? — насмешливо спросила Наан и вновь подняла глаза. — И ты впрямь думаешь, что хоть одна из них может быть счастлива после того, как ее отверг Внук Бога? А каково самцу брать в жены девушку, имя которой и без того произносится с приставкой «Дипт»?
— Я не думал об этом…
— Да?! — повторила она, приходя в какое-то бесшабашное веселье. — А нас учили, что ты знаешь все на свете! Да ты, наверное, не смог бы даже сам лишить самку девственности, иначе зачем мы прошли унизительную процедуру искусственной дефлорации?!
Эти слова были столь кощунственны, что Мать-настоятельница просто оцепенела, и глаза ее наполнились ужасом. Самое удивительное, что и сама Наан еще вчера считала произведенную с ней и ее однокашницами в День совершеннолетия операцию вовсе не унизительной, а напротив — почетной.
Лабастьер Первый немного помолчал, словно переваривая услышанное. Затем произнес, обращаясь к Дипт-Шаим:
— Я беру эту.
У Наан перехватило дыхание. Настоятельница же воскликнула почти возмущенно:
— Но вы не познакомились еще и с десятой частью из них!
— Эту, — твердо повторил тот.
Если бы Наан сказали раньше, что избранницей станет она, она посчитала бы себя счастливейшей из самок. Но после той выходки, которую она только что совершила… Унижение — вот единственное чувство, которое она испытала. А она-то на миг посчитала, что император беседует с ней, как с равной! Но он тут же указал ей на ее место и продемонстрировал свою власть…
— Но ведь она дочь… — вмешалась было настоятельница вновь, но осеклась, не договорив, и Наан не поняла, что та пыталась сказать. Но ей было и не до размышлений.
— Я понял, — ответил Лабастьер Первый настоятельнице и протянул руку Наан.
— Нет, — сказала та и не подала ему своей руки.
Лабастьер расхохотался. Никогда и никто еще не слышал его смеха. Наан, во всяком случае, нигде ничего не встречала об этом. Его смех был неожиданно чистым, без тени сарказма, угрозы или показного превосходства.
— Да, — сказал он, успокоившись. — Да. — И обернулся к стражникам: — Проводите ее в антиграв.
Она не сопротивлялась. Это было бесполезно, и значило бы упорствовать в своей глупости. В конце концов, она и сама не понимала, что с ней произошло. Где-то в глубине души она, наверное, все-таки гордилась тем, что император выбрал ее, и взгляды, которыми провожали ее подруги, подтверждали, что эта гордость оправданна.
— А теперь послушай меня, — сказал он, когда аппарат с тихим свистом взмыл в бирюзовое поднебесье и остановился, поджидая эскорт ураний, которые не могли лететь так быстро. — Давным-давно, а ты ведь знаешь, что я живу уже более трехсот лет, моя мать — Ливьен из племени Сигенонов — рассказала мне о том, как стала женой моего отца…
— Почему ты не наказал меня, а наградил своим выбором? — перебила Наан.
— Не будь же так нетерпелива, невеста моя, — вновь усмехнулся своей загадочной улыбкой Лабастьер. — Именно об этом я и хочу рассказать тебе. Ты, конечно же, знаешь, кто были мои родители. В книгах жрецов вашей Новой Веры они провозглашены святыми. Но нигде не написано о том, что рассказала мне мать. Представь себе, она не хотела выходить замуж за моего отца.
Наан пораженно уставилась на него. Если бы эти слова произнес не Лабастьер Первый, а кто-то другой, их посчитали бы ересью.
— Она была образованной городской самкой маака, — продолжал тот, — а он — неотесанным дикарем. Она, согласно традиции маака того времени, считала всех самцов бабочками второго сорта, он же считал, что жена обязана во всем повиноваться мужу…
— Он взял ее силой? — осторожно спросила Наан.
— Нет. Просто у неё было безвыходное положение, ей грозила опасность, и отец мой, Рамбай, спасая ее, сказал: «Будь моей женой, но я не принуждаю тебя делить со мной ложе. Если это когда-нибудь и случится, то только по твоему желанию…» Знай же, Дипт-Наан из семьи Мари, сегодня я решил поступить так же. Обряд бракосочетания состоится через два месяца, но это только обряд, и он ни к чему тебя не обязывает.
— Я вовсе не была в безвыходном положении…
— Правда? — поднял брови Внук Бога. — После всего того, что ты наговорила?
Наан задумалась. Действительно. Он прав. Месяц содержания в карцере было бы самой мягкой мерой наказания за ее проступок. Изгнание из Храма, пожизненный позор…
— Ты великодушен, — признала она нехотя. И тут же испытующе прищурилась: — Значит ли это, что отныне я получила право говорить тебе то, что действительно думаю?
— Да, — кивнул он, усмехнувшись. — И я даже прошу тебя об этом. Это будет твоей привилегией. Хотя, похоже, по-другому ты и не умеешь. Этим-то ты и понравилась мне. Никто не говорит мне того, что думает, в том числе — ни одна из моих жен.
— Раз так, — глядя ему прямо в глаза заявила Наан, — я и сейчас скажу тебе то, что думаю. Твое великодушие не стоит и пыльцы с цветка одуванчика. Сначала ты строишь тюрьму и заточаешь в неё, а потом ждешь благодарности за то, что открыл двери; сначала бьешь, а затем — лечишь раны.
— Ты нравишься мне все больше, строптивая, — Лабастьер коснулся ладонью ее щеки.
— Я даже не могу ударить по этой руке, — не отстраняясь, произнесла Наан ледяным тоном, — хотя она и трогает то, что пока не принадлежит ей.
Лабастьер отдернул руку и отвернулся.
«Все-таки, я и в правду — неблагодарная тварь», — подумала Наан, слегка раскаиваясь. Но она словно потеряла способность управлять собой. Какая-то упрямая пружина неукротимо разворачивалась у нее внутри, заставляя говорить только опасные дерзости.
Император не смотрел в ее сторону.
За время дальнейшего полета к Фоли — главному городу провинции — они больше не произнесли друг другу ни слова.
Летать, не пользуясь собственными крыльями, Наан не приходилось еще ни разу в жизни, ведь это — привилегия императора и самых близких к нему придворных… Так ей, во всяком случае, казалось, ибо она никогда еще не видела простую бабочку, управляющую антигравом. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и хоть немного снять внутреннее напряжение, Наан сосредоточилась на ощущениях необычного полета.
В конце концов она призналась себе в том, что ей нравится летать на антиграве…
Убранство фолийской цитадели Лабастьера Первого было на удивление простым и неприхотливым. Наан ожидала увидеть толпы слуг и море роскоши, но ничего этого тут не было.
Низ двухъярусного полусферического строения, расписанного снаружи прекрасными фресками, занимали придворные воины-урании со своими женами и личинками. Наан же предстояло поселиться в верхнем семикомнатном ярусе. Сейчас там жили только двое: сам император и немолодая уже самка — то ли служанка, то ли нянька его будущих детей.
Император повел себя так, словно никакой размолвки не было.
— Знакомься, Наан, — произнес он, когда они спустились с крыши в центральный зал, — это — Реиль. Она будет заботиться о тебе. Ты должна доверять ей и быть послушной, ведь она старше тебя и годится тебе в матери. А ты, — продолжил он, обращаясь к пожилой самке, — сделай так, чтобы Наан подошла ко дню свадьбы такой же красивой, как сейчас. Но еще и счастливой.
— Хорошо, сынок, хорошо, любимый, — закивала самка и приветливо улыбнулась Наан. А та от изумления просто окаменела: «Сынок» назвала эта несчастная обезумевшая бабочка сына святой Ливьен?! «Любимый»?! Да кто она такая, эта старуха, чтобы так обращаться к императору?!!»
— Пойдем, пойдем, милая, я покажу тебе твою опочивальню… — потянула Дипт-Реиль Наан за руку. А следующая же ее фраза развеяла недоумение новенькой: — Когда-нибудь и ты так же поведешь в спальню его новую невесту…
«Она — прежняя жена императора! — догадалась Наан. — Он бессмертен, а жены его старятся и умирают…»
Это была не самая веселая мысль. Да Наан и забыла уже, когда в ее голову приходили веселые мысли. Она послушно двинулась за предшественницей.
…Жизнь Наан в цитадели Внука Бога протекала странно. Дни напролет император занимался какими-то непонятными ей делами, то отдавая приказания главам кланов и воинам посредством коммуникационных устройств, то беседуя со своими бесконечными посетителями. Она же была полностью предоставлена сама себе.
Отношения с Дипт-Реиль стали почти дружескими. Пожилая бабочка советовала Наан те или иные, в том числе текстовые, мнемоносители маака из императорской мнемотеки, и Наан с интересом знакомилась с ними. Дипт-Реиль, правда, всякий раз подчеркивала, что все тексты маака, по ее мнению — более или менее талантливые перепевки махаонской Книги Стабильности. Но Наан они казались если не мудрее, то, во всяком случае, интереснее: в них подробно описывались хитросплетения судеб героев, рассказывалось об их приключениях и переживаниях, вывод же чаще всего предлагалось сделать самому читателю…
Иногда Дипт-Реиль вылетала с Наан на прогулки по Фоли и учила ее по цветам и покрою костюмов бабочек различать их профессиональные кланы.
— Черные шальвары говорят о том, что основа жизни клана — земные недра, желтый пояс означает огонь, а голубой верх — металл. Так к какому клану принадлежит этот самец?
— К клану литейщиков? — предполагала Наан.
— Верно, девочка, — поощрительно кивала Дипт-Реиль, — ты очень догадлива. А если бы и шальвары были такими же голубыми?
Наан задумалась, а затем призналась, что ответ найти не может.
— Металл проходит через огонь, оставаясь металлом. Так одеваются кузнецы.
…Дипт-Реиль охотно отвечала на любые вопросы Наан, но тотчас замыкалась, лишь стоило той поинтересоваться ее прошлым и отношениями с Лабастьером.
Как-то в разговоре Дипт-Реиль высказалась в том смысле, что признательна императору уже за то, что продолжает жить, несмотря на преклонный возраст. Наан знала и раньше, что в прежние времена срок жизни махаонов был ограничен, но потом эта традиция отошла в прошлое. Однако, как и почему это случилось, Наан не знала, и Дипт-Реиль объяснила ей.
Эвтаназия была объявлена вне закона одним из первых указов Лабастьера в самом начале его правления. Поначалу это вызвало волну недовольства: право на добровольную смерть махаоны считали почетным и естественным, а жизнь дольше установленного срока — позорной. Но мало-помалу роптать перестали. Ведь необходимость уходить из жизни в расцвете сил была вызвана прежде перенаселенностью и экономическими трудностями, а руководство Лабастьера экономикой устранило эти причины. К тому же протест приверженцы старого порядка выражали демонстративными суицидами, и вскоре недовольных просто-напросто не осталось.
…На занятиях в Храме Невест Наан рассказывали, что раньше в жизни бабочек царил хаос, что общества махаон и маака из года в год потрясали кризисы, заставляя их воевать друг с другом; урании же, находясь в искусственной изоляции от цивилизации, не могли подняться на уровень выше дикарского. Но однажды явился Внук Бога и сказал: «Я пришел сделать вас равными в благоденствии». И правители всех трех видов покорились ему. Тогда и наступила нынешняя Эпоха Стабильности.
Наан подозревала, что это — не более, чем красивая легенда. Император не может не быть тираном. Но теперь она стала допускать, что именно так все и было на самом деле. Ведь ни разу не заметила она со стороны Лабастьера ни единого проявления властолюбия. Быт его был аскетичен, а все его время подчинено трудам на благо подданных.
Единственное, что она могла поставить ему в вину, так это ее собственное вынужденное прозябание здесь. Но и то — лишь с большой натяжкой. Ведь он действительно спас ее от наказания в Храме. И он не пытался овладеть ею — ни силой, ни уговорами, ни богатыми подарками… От которых она, конечно же, гордо отказалась бы. Он как будто чего-то ждал. Возможно, он ждал, когда она полюбит его?
Иногда ей даже казалось, что император попросту напрочь забыл о ней, и тогда она не могла решить для себя — радует это ее или печалит.
Но время от времени он приходил в ее спальню и садился на коврик возле ее ног.
— Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде, — произносила она ритуальную фразу.
— Молодец, — отзывался он, — я как всегда рад, что ты не забываешь этикет. А теперь, пожалуйста, поддержи мое к тебе уважение и поведай, что сегодня у тебя на сердце в действительности.
И тогда она задавала вопросы. Те из них, на которые не желала или не могла ответить Дипт-Реиль.
Однажды, например, она спросила, правда ли, что маака и махаон не могут иметь общих детей, и император ответил:
— Да, это так. Это относится и к ураниям. Но не забывай: детей от самок всех трех видов бабочек могу иметь я, и это объединяет их.
Сегодня, набравшись смелости, Наан спросила у него о Дипт-Реиль. Действительно ли та — его бывшая жена, состарившаяся и тем попавшая в немилость и опалу?
Император покачал головой:
— Я вижу, ты никак не можешь отделаться от идеи, что я обязательно должен быть коварен, свиреп и неблагодарен… Да, Дипт-Реиль — моя бывшая жена… В какой-то степени… И я состарился вместе с ней. Даже несколько раньше. Я умер от старости, и она похоронила меня. А затем родила вновь, потому-то она еще и мать мне.
Наан недоуменно и испуганно смотрела на него. Он улыбнулся и погладил ее.
— Ты многого не знаешь обо мне, невеста моя. И это немудрено. Простые бабочки не должны знать кое-каких секретов из жизни своего императора. Излишнее знание может посеять смуту. Оно же лишает наивности, а значит, и счастья.
— Нас учили, что именно знание ты ставишь превыше всего…
— О да. Знание. О природе вещей, пространства и времени. Но не знания о личной жизни другой бабочки. Она священна, суверенна и неприкосновенна, будь то личная жизнь твоего соседа или самого императора. И я никому не позволяю нарушать это правило.
— Почему же ты все-таки рассказываешь мне иногда…
— Потому, что ты сама теперь — часть моей личной жизни. Рано или поздно ты все равно будешь знать все. А что сегодня ты знаешь обо мне? Расскажи.
Наан знала много, но нужно было как-то все скомпоновать и коротко сказать о главном.
— Новая Вера учит так. Бог создал бескрылых гигантов. Но они прогневили Его, и Он уничтожил их, сохранив лишь знания, накопленные ими. Ливьен и Рамбай родили тебя, нашли пещеру бескрылого Хелоу, и его дух передал эти знания тебе через думателя Дающего Имя. Так ты стал Внуком Бога. Спустившись с гор, ты пришел к правителям бабочек и сказал: «Я пришел сделать вас равными в благоденствии». И правители покорились…
— Хватит, — остановил ее Лабастьер. — Мне совершенно не интересно слушать этот краткий пересказ ваших религиозных постулатов. Давай-ка, я расскажу тебе, как все было на самом деле. Прямо сейчас. Хочешь?
Наан кивнула несколько раз подряд.
— Молодец, — Лабастьер прилег, вытянувшись на ковре и положив голову ей на колени. — Давай так: я буду рассказывать, а ты будешь почесывать мне голову и гладить волосы. Так мне лучше думается. Ты ведь знаешь, в моей жизни не так уж много удовольствий, почти всю ее без остатка занимает работа.
— О да. И мне, признаюсь, странно это… — ответила Наан и послушно провела рукой по его волосам. — Ты можешь превратить свою жизнь в сплошной праздник, заслуги твои неоценимы, а возможности беспредельны. Но вместо этого…
— Сейчас ты все узнаешь и все поймешь, — остановил он ее и закрыл глаза, погружаясь в водоворот воспоминаний.
2
Рыба ослепла, не знала она,
Есть ли, куда ей плыть.
Молча она опустилась до дна
И там поняла, как быть.
Рыбу спасло, что она — одна:
Времени нет грустить…
«Книга стабильности» махаон, т. V, песнь XII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
— Жена моя, — доверительным тоном произнес Рамбай, разбудив Ливьен среди ночи на четвертые сутки обратного перелета. Его глаза блестели лихорадочным блеском. — Я долго думал и понял: от всех тех премудростей, которым думатель обучил нашего выдающегося сына, тот повредился умом. Немножко.
Они лежали на мягком ворохе сухих листьев в глубине просторного уютного дупла. Ливьен огляделась. Похоже, Сейна, Дент-Байан и Первый крепко спят. Кивком и вопросительным взлетом бровей она предложила мужу растолковать свою мысль. Тот пояснил:
— «Сто самок», сказал он. Ему нужно сто самок. Рамбай — сильный, но МНЕ нужна только ты…
— Да, — согласилась Ливьен, — мне и самой все это кажется странным. Но понимаешь… Я не решаюсь спросить его, что за странную авантюру он затеял. Я его боюсь. — Ей нелегко далось это признание.
— Ливьен боится?! — в голосе мужа послышалась насмешка. — Собственного сына?! — Он помолчал и закончил: — Рамбай тоже.
Ливьен тихо засмеялась, а самец, сердито глянув на нее, продолжил:
— Сто самок… Сто самок… — повторил он почти мечтательно. — Когда я почувствовал себя настоящим самцом, мне тоже казалось, что их нужно очень много. И я взял сразу троих. Ты знаешь, Рамбай говорил… — И неожиданно резюмировал. — Нам надо быть построже со своим ребенком.
— Что ж, давай, попробуем повоспитывать его, — с иронией в голосе согласилась Ливьен. — Ты начнешь, а я поддержу тебя.
— Да? — похоже, ее предложение не показалось Рамбаю удачным.
— Да. А сейчас лучше поцелуй меня. Мы так давно не были вместе.
— Давно, — согласился Рамбай. — Двое суток.
Следующий день они провели в полете, почти не общаясь друг с другом. Но вечером, когда все расселись у костра, и Дент-Байан принялся готовить махаонское блюдо — лепешки из засушенной и толченой саранчи, — Рамбай все-таки решил затеять беседу с сыном.
— Тебе нужно сто самок? — произнес он с такой легкой интонацией, будто переспросил только что произнесенную фразу, или словно названные самки прячутся где-то поблизости, и добрый папа готов прямо сейчас подарить их сыну.
Ливьен и Сейна, тревожно переглянувшись, прислушались.
— Да, отец, — пепельно-серые глаза Первого выражали почтение и насмешку одновременно. — Пока сто.
— Зачем так много? Хватит и… — Рамбай опасливо глянул на Ливьен, — … и пятерых. Я знаю. Я уже давно — взрослый.
Несмотря на легкий укол ревности (что бы ни говорил муженек ей, оказывается, он не отказался бы от пятерых!), Ливьен еле удержалась от того, чтобы не рассмеяться.
Но Лабастьер был серьезен:
— Ты хочешь сказать, отец, что столько самок достаточно для любви?
Рамбай утвердительно кивнул.
— Думаю, ты прав, отец, у тебя есть опыт. Но мне они нужны для другого.
— Самки больше ни для чего не нужны, — сделав большие глаза, категорично заявил Рамбай. А Ливьен подумала: «Ах, наглец. Я еще припомню тебе эти слова…»
— Они нужны мне для того, чтобы рожать воинов.
Идея показалась Ливьен сомнительной, и она, наконец, решила вмешаться:
— Если тебе нужны воины, не лучше ли воспользоваться услугами тех, кто уже рожден без твоего участия? Я еще никогда не слышала, чтобы родители изготавливали детей для каких-то определенных целей. Тем более для военных.
— Армия махаонов держится как раз на этом принципе, — заметила Сейна. — Самка рожает нескольких сыновей, и с нею во главе семья становится боевым подразделением.
Лабастьер кивнул и пояснил:
— Чужих придется долго обучать. И они могут предать. А мои дети будут телепатами, такими же, как я сам. Они сами с первого дня будут знать все, что нужно, и они не смогут прятать свои мысли от меня.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Почти все технологии бескрылых невозможно применять без необходимых материалов. Но со своим телом я кое-что сделать смог…
— Если тебе нужны дети, — перебил его Рамбай, — зачем же мы летим к ураниям? От них у тебя детей не может быть.
— Может, — не согласился с ним Первый, — я перестроил свой организм таким образом, что все необходимое для зачатия ребенка есть во мне самом. А самка нужна мне только для того, чтобы выносить плод…
— Первый уверен в том, что говорит? — с сомнением качая головой, спросил Рамбай.
— Конечно, отец. И давай не будем больше возвращаться к этому. Будем есть. Лепешки, по-моему, уже готовы?
Действительно, махаонское кушанье выглядело хоть и странно, но аппетитно. А аромат от него исходил неописуемый. Дент-Байан уже разложил зеленовато-коричневые лепехи на кленовые листья, словно на тарелки, и ждал, когда остальные прекратят болтовню, чтобы приступить к трапезе.
— Будем есть, — согласился Рамбай. — Лабастьер Первый хочет много детей. Тогда ему надо много есть. Я знаю.
До территории ураний они добрались довольно быстро и без приключений. Но вот тут им предстояло застрять минимум на месяц: именно столько времени оставалось до очередного Праздника Соития, на котором Лабастьер рассчитывал выбрать себе жен.
Все это предприятие казалось Ливьен более чем сомнительным. Хотя она и помнила поразительную мягкость дикарских порядков, благодаря которым некогда осталась в живых, а Рамбай уверял, что сможет уговорить вождя и жрецов:
— Рамбая приняли в племя, хоть он и маака, — объяснял он, — значит, примут и его сына. Но Рамбай не смог оплодотворять самок ураний и взял в жены маака, тебя, о возлюбленная моя Ливьен. Значит, Рамбай — чужой. Но если бы жены-урании понесли от меня, я остался бы в племени. И стал бы его вождем. Если самки ураний понесут от Лабастьера, он будет их вождем.
В его словах присутствовала определенная логика, но все это казалось Ливьен слишком простым, чтобы быть правдой. Кроме того, если верить тому, что рассказал Лабастьер о своих благоприобретенных способностях, его дети будут маака. Устроит ли это племя? Но она не спорила. В конце концов, почему бы не попробовать? Лишь раз во время одного из разговоров на эту тему, она спросила мужа:
— Постарайся быть предельно искренним. Признайся, ты сам-то уверен в том, что говоришь?
Тот посмотрел на нее с неожиданной неприязнью и, вздохнув, ответил:
— Нет. Но так правильно.
Вечерело, когда Рамбай по одному ему ведомым меткам на стволах определил границу территории. Он предостерегающе махнул рукой, и остальные вслед за ним опустились на толстую ветвь лиственницы. Ливьен, да и все остальные, порядком измотались за эти дни и рады были любой случайной минуте отдыха.
— Сейчас нас найдут, — заверил Рамбай.
И не ошибся. С десяток воинов-дикарей в боевой раскраске появились возле них уже через несколько минут. Они в один миг окружили путников и принялись вращаться в стремительном и грозном хороводе, ощетинившись копьями и стрелами на натянутых тетивах.
Рамбай, демонстрируя мирные намерения, развел руки в стороны и что-то выкрикнул им на певучем языке ураний. Один из воинов, выдвинувшись из хоровода к центру, неподвижно повис перед путниками и пропел Рамбаю в ответ целую арию.
— Вождю скажут, что мы хотим говорить, — сообщил тот, расправляя крылья. — Это много. Отдайте им оружие. Не бойтесь, нас не тронут. Летим.
Разоружившись и чувствуя себя беззащитными, как новорожденные гусеницы, они покинули свою ветку и, конвоируемые угрюмыми дикарями, вслед за Рамбаем воспарили в неизвестность вечернего неба.
…Их содержали под стражей в тесном дупле и лишь на пятый день объявили, что вождь наконец готов встретиться с ними. И именно в этот день, незадолго до назначенной аудиенции, произошло событие, сделавшее их положение еще более тревожным.
— Дент-Байан чувствует приближение того, кто находится с ним в телепатической связи, — сообщил Лабастьер Первый. — Махаоны разыскивают нас, и он служит для них ориентиром.
— Что мы можем сделать? — забеспокоилась Ливьен.
— Однажды он уже предлагал мне завязать ему глаза, — призналась Сейна. — Но я посчитала, что опасность слишком далека.
— Нужно было сделать, — покачал головой Рамбай.
Через несколько минут глаза Дент-Байана были плотно закрыты шелковой полоской, оторванной от блузы Ливьен. Но, как вскоре выяснилось, эта мера предосторожности была предпринята слишком поздно…
По требованию вождя Рамбай отправился к нему в одиночку. Но через некоторое время старший из воинов заглянул в дупло и по слогам пропел:
— Ла-ба-стьер…
Ливьен, Сейна и Дент-Байан осталась томиться в ожидании.
Отца и сына не было около часа. А когда они вернулись, на Рамбая было страшно смотреть. Он был взбешен.
— Вождь сказал, что только испорченным городским самцам могла прийти в голову гнусная мысль взять в жены сотню самок!.. Он прав! Вождь всегда прав!
— Но ведь ты сам говорил, что это соответствует закону вашего племени… — удивилась Ливьен.
— Вождь сказал, можно любить двух, трех, пятерых самок. Но не сто!!!
— О любви разговора и не было…
— То-то и оно! Урании называют себя эйни-али, а это означает «дети любви»… Рамбай знал, что так будет.
«Если бы знал, отговорил бы Лабастьера», — подумала Ливьен, но промолчала.
Из дальнейшего рассказа она поняла, что предложение Лабастьера Первого вождь посчитал настолько оскорбительным для племени, что был склонен немедленно казнить пленников. Рамбаю пришлось проявить чудеса дипломатии для того, чтобы их все же отпустили с миром.
— Отец, — вымолвил Лабастьер, до того хмуро молчавший. — Мне очень жаль, что я поставил тебя в неловкое положение. Но чтобы планировать свои действия и не повторять подобных ошибок, я должен владеть всей полнотой фактов. Ты же не сказал мне, что количество жен в вашем племени имеет ограничение.
— А я знал?!! — прорычал Рамбай, оскалившись.
Только Ливьен могла понять причину столь крайнего его раздражения: он уже во второй раз был с позором изгнан теми, кого с детства привык считать своей семьей.
Вмешалась Сейна:
— Раз уж нам нужно уходить отсюда, то лучше не задерживаться. Ведь махаоны знают, что мы здесь.
Замечание было резонным, его даже не обсуждали.
В обратный путь до рубежей дикарской территории их вновь сопровождали все те же воины. Дент-Байан летел с завязанными глазами, держась за кусок лианы, второй конец которой крепко сжимала Сейна. Но летел он уверенно: сказывались навыки, приобретенные в пору полета над снежной пустыней.
И вновь Ливьен была поражена мягкостью законов ураний: на границе территории племени они вернули пленникам оружие.
На ночлег остановились в ближайшем дупле.
— Я знаю, что делать дальше, — заявил Лабастьер.
— Я тоже, — мрачно отозвался Рамбай. — Спать. — И он демонстративно улегся на дно дупла, отвернувшись к стенке.
Ливьен молча, тихим движением руки остановила Лабастьера, собиравшегося было вступить с отцом в полемику. Утро вечера мудренее. Первый внимательно посмотрел на нее, улыбнулся и согласно кивнул.
А когда они легли, Ливьен впервые обратилась к сыну с просьбой:
— Расскажи нам о бескрылых.
— Я знаю о них слишком много. — Ночное зрение делало его лицо похожим на маску. — Что бы ты хотела услышать, мать?
— Они умели любить?
— О да. В этом мы с ними совершенно одинаковы. Точнее, вы.
Он помолчал.
— Я могу расскать тебе очень популярную у бескрылых истрию. О юноше Ромео из семьи Монтекки и его возлюбленной Джульетте из семьи Капулетти…
«Какие странные имена», — подумалось Ливьен, но Лабастьер уже начал свой рассказ, и она окунулась в него, забыв обо всем на свете.
… — Они были чище нас, — тихо сказала растроганная Ливьен, когда Лабастьер закончил.
— Это только сказка, — возразил тот. — Потому она и была любима ими, что помогала забыть о грязной реальности их мира. Боли и подлости в их жизни было даже больше, чем в истории бабочек.
— Племя ураний живет по законам этой сказки, — сообщил Рамбай. Оказывается, он тоже не спал. Ливьен огляделась. Бодрствовали все.
— Они оставили нам хорошее наследство, — тихо сказала Сейна. Она сидела, привалившись к стенке дупла, и лицо ее было заплакано. Дент-Байан лежал рядом, положив голову на ранец возле её коленей. Повязка была снята с его лица: внутренний интерьер дупла никак не мог послужить ориентиром разыскивающим их махаонам… Глаза Дент-Байана были так же водянисты и непроницаемы, как и всегда. Ведь Первый рассказывал на языке маака, и Дент-Байан вряд ли понял хоть что-то.
После гибели думателя Сейна и ее самец махаон могли общаться только с помощью переводчика, которым время от времени выступал Лабастьер. В то же время и он, и она понемногу изучали язык друг друга…
«Нужно попросить Лабастьера, чтобы он рассказал эту повесть о бескрылых влюбленных Дент-Байану на его родном языке или мысленно, — подумала Ливьен. — Его народ суров, но «бессрочнику», наверное, было бы нетрудно понять эту историю и оценить ее…»
И в этот момент их отдых прервал грохот.
С оружием в руках они поспешно летели обратно в сторону поселения ураний, навстречу треску выстрелов, и уже издалека видели пламя пожарища. Только Дент-Байан остался в дупле: так решил Лабастьер.
Махаоны! Никто не произнес этого слова вслух, но каждый понял, что это могли быть только они. Они выследили осквернителей пещеры Хелоу, и теперь разыскивали их там, где прервалась зрительная передача от Дент-Байана. Они напали на селение ураний, и раз они решились на это, значит, их достаточно много.
То, что предстало глазам четверки путников, даже трудно было назвать сражением. Скорее — бойней или избиением.
Несколько десятков мускулистых серо-зеленых варанов носилось по центральной поляне селения и меж прилегающих к ней деревьев. Всадники на их спинах, стреляя долгими очередями, разбрасывали по сторонам веера смертоносных лезвий.
Смерть настигала воинов-ураний еще до того, как те успевали натянуть тетивы своих луков. Спастись бегством в поднебесье было невозможно, смерть настигала и там: махаоны, порхая в воздухе, безжалостно добивали тех, кто пытался вырваться из гибельного круга всадников в небо. Стоны и предсмертные крики оглашали цветущую поляну. Горели деревья.
Путники затаились. У Ливьен заныло сердце. Она вспомнила, как на этом самом месте вели свой прелестный хоровод девушки-урании… Теперь-то она знала, что дикари, несмотря на свой воинственный и дикий вид, нежны душой и поэтичны, пожалуй, значительно более, чем остальные виды бабочек.
Напавшие представляли собой как бы прилипший к земле пузырь, внутри которого бился клубок из воинов-ураний. Клубок этот таял, а гора трупов на земле становилась все выше и выше.
Ливьен вздрогнула, услышав возле себя возню. Она оглянулась и не веря глазам, уставилась на своих спутников. Рамбай и Лабастьер, рискуя сорваться с ветки, ожесточенно боролись друг с другом, а Сейна пыталась разнять их.
Они дрались молча, стиснув зубы, понимая, что быть замеченными махаонами, значит — умереть.
— Да что это с ними?! — шепотом воскликнула Ливьен.
— Рамбай хотел лететь на помощь дикарям, а Лабастьер не позволил ему.
Понятно. Уж если у неё картина истребления ураний отозвалась глубокой душевной болью, каково же тогда было состояние Рамбая?
Лабастьер оказался сильнее Рамбая. Он сумел завернуть отцу за спину руку и теперь держал его в неудобной позе, прижимая лицом к ветке.
— Выслушай меня, — хрипло дыша, зашептал он. — То, что ты хочешь сделать — глупо! Ты погибнешь, и это единственное, чего ты добьешься.
— Лучше Рамбай погибнет в бою, чем будет отсиживаться здесь и смотреть, как убивают его братьев!
— Но я знаю, как спасти их. Во всяком случае, хотя бы некоторых из них.
— Говори, — сквозь зубы процедил Рамбай.
— Они ищут НАС. Они убивают ураний потому, что уверены: мы — среди них. Они руководствуются тем, что видит Дент-Байан, а сейчас этот ориентир потерян ими…
— Отпусти меня, сын, — прошипел Рамбай. — Я все понял. Поспешим!
Лабастьер ослабил хватку.
Уже в полете Рамбай объяснил Ливьен и Сейне их план. Вместе со снявшим с глаз повязку Дент-Байаном они полетят обратно к горам, и махаоны, оставив в покое ураний, погонятся за ними. Через некоторое время они спрячутся в какое-нибудь дупло, а Дент-Байан продолжит путь один, ведя за собой махаонов. Остальные, переждав, вернутся к ураниям. Потом и Дент-Байану нужно будет спрятаться в какое-нибудь темное дупло и просидеть там как можно дольше, чтобы махаоны потеряли его след. У Дента будет шанс спастись, хотя рискует он и больше, чем остальные…
План был жесток, но логичен. Во всяком случае, ничего другого им не оставалось. Слишком высокая степень риска, которому по этому плану должен был подвергнуться Дент-Байан, смущала, пожалуй, только Сейну. Она молчала, но была мрачна, как туча. Рамбай же, успокаивая совесть, бормотал:
— Он — махаон… Его братья убивают моих братьев… Он один может увести…
Дент-Байан принял план Лабастьера без малейших возражений, и они вылетели в направлении гор.
В начале первого дня полета Ливьен еще сомневалась, верно ли они поступают, действительно ли махаоны полетят за ними. Но уже вечером Рамбай возбужденно сообщил:
— Запах махаонов. Они близко опять.
Ливьен привыкла доверять чутью Рамбая.
К концу четвертого дня полета Лабастьер объявил:
— Все. Дальше Дент полетит один.
— Нет, — возразила Сейна, — он полетит не один. С ним буду я.
— Ты нужна нам! — воскликнула Ливьен, испугавшись, что потеряет единственную подругу, и искательно посмотрела на Рамбая и Лабастьера.
— Я останусь с ним, — твердо повторила Сейна. — И даже не пытайтесь переубедить меня.
Рамбай отвел глаза, а Лабастьер, согласно кивнув Сейне, сказал ей:
— Если ты решила так, то нам это только выгодно. Лети рядом с ним, побольше разговаривай… Сделай так, чтобы тот, кто смотрит его глазами, как можно позднее понял, что вас только двое…
Рамбай тронул руку Ливьен и тихо произнес:
— Наш сын не по возрасту умен.
И Ливьен с горечью осознала, что в интонациях его голоса сквозит презрение.
3
Тронул я ветку, она, шевелясь,
Тайну шепнула мне:
«Ты — это я, но во сне бытия
Тождества правды нет…»
«Я это знаю, — ответил я, –
Вместе сгорим в огне».
«Книга стабильности» махаон, т. XXV, песнь XII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Лабастьер Первый замолчал. Он останавливался и раньше, но тогда было ясно, что паузы связаны с желанием более точно восстановить в памяти минувшие события. Сейчас же, как поняла Наан, император свой рассказ завершил окончательно. Но ее это не устраивало.
— И что же было дальше? — настойчиво спросила она. — Дент-Байан и Сейна тоже причислены Новой Верой к лику святых, но святых-мучеников. Я знала о них только то, что они погибли, помогая Внуку Бога. Это случилось как раз тогда?
Сложив крылья на одну сторону, Лабастьер перевернулся на спину и лежал теперь, глядя ей прямо в глаза.
— Да. Сейну и Дент-Байана я больше не видел никогда. С ними исчез и отряд махаонов. Думаю, все они погибли в морозном преддверии пещеры Хелоу… А я и мои родители поселились с остатками племени ураний. Махаоны уничтожили почти всех самцов. Зато самок осталось предостаточно.
— Все вышло так, как ты и хотел, повелитель? — Наан произнесла эти слова без ярко выраженных интонаций, чтобы Лабастьеру не показалось, что она осуждает его. Но сегодня, похоже, император был склонен к самобичеванию:
— Хотел?.. Да, пожалуй. Я не побрезговал воспользоваться тем, как сложилась ситуация. Но мне не нужны были все эти жертвы, и не я устроил побоище… А Сейна и Дент-Байан были близки мне не меньше, чем отец и мать.
— Но ты не побрезговал… — не удержалась Наан.
— Да! — Лабастьер вскочил на ноги. — Да! И все дальнейшие события показали, что я был прав! Хотя я и потерял навечно любовь своих родителей. — Он повернулся, чтобы уйти, но почувствовал, как руки Наан обхватили его сзади за талию.
Он обернулся.
— Прости… — раскаяние на ее лице казалось искренним.
— За что?
— За то, что я посмела осудить тебя. Но все то, что ты рассказываешь, слишком не похоже на то, чему нас учили в Храме. Грязь, боль… А нам говорили, что Лабастьер Первый словами о любви и справедливости убедил правителей тех времен…
Император криво усмехнулся и, отстранившись от невесты, опустился обратно на коврик.
— Не ты убивал воинов ураний, и не ты убивал махаонов-преследователей… — продолжала та. — Так в чем же мне винить тебя? — вздохнув и покорно опустив голову, она присела рядом. — Расскажи мне остальное…
— Если ты смирилась с моим рассказом лишь потому, что гибель я приносил не своей рукой, то лучше не проси меня продолжать. Это было лишь началом. На руках моих столько крови, что ее не смоет и горный водопад.
— Я хочу знать все, и я постараюсь понять. Хоть я и… — Наан запнулась.
Лабастьер молча ждал, когда она наберется мужества, чтобы сказать ему то, что хотела.
— … Хотя я и ревную тебя ко всем самкам, которых ты, по-видимому, оплодотворил в то лето.
Брови императора поползли вверх, а затем, прикрыв рот рукой, он то ли рассмеялся, то ли разразился приступом кашля. Затем объяснил причину своего замешательства:
— Это было так давно… Твоя ревность смешна, но приятна мне… Да и можно ли ревновать к тому, что происходит между самцом и самкой без любви? Если я и виноват, то совсем в другом. Когда-то бескрылые оставили в своем биохранилище эмбрионы четырех видов теплокровных бабочек…
— Четырех? — с удивлением перебила его Наан.
— Да, — кивнул император. Были еще бабочки-приамы. Бескрылые, экспериментируя, наделили способностью к избирательной телепатии два вида из четырех. Это и обусловило наиболее скорое развитие цивилизаций маака и махаон. Урании и приамы значительно отстали от нас, а к тому времени, как моя мать нашла Пещеру Хелоу, приамы исчезли вовсе, по-видимому, не выдержав конкуренции с ураниями. Но теперь нет и ураний. Им уже никогда не возродиться. Теперь осталось только два вида.
— Но ведь это не твоя вина… — начала было снова Наан, но Лабастьер остановил ее жестом и продолжил:
— Отец рассказывал мне об их прекрасных танцах, он пел мне их песни, пересказывал легенды… Это было очень немногочисленное, но красивое и гордое племя. После встречи со мной его история закончилась. Племя превратилось в один огромный инкубатор для моих личинок.
…Вождь и большинство жрецов погибли. Лабастьер лично руководил масштабным погребением убитых махаонами воинов, и рыдания вдов прервались лишь на те несколько минут, когда он произносил переводимую Рамбаем скорбную речь.
Подчинить себе горстку оставшихся в живых самцов (чуть более трех десятков) не составило труда. Рамбая еще помнили как одного из наиболее вероятных претендентов на пост вождя, но помнили также и об его изгнании. Однако он ведь и не претендовал на главенство. Вождем стал его сын.
Решающую роль в этом сыграли три фактора. Первый из них — то, что самозваный вождь, объявив о необходимости возродить племя, поставил в обязанность каждому из уцелевших самцов взять на содержание не менее десятка жен, а их количество в племени всегда считалось верным признаком высоты социального положения. И честолюбивых самцов устраивало это решение. Второй — то, что всех остальных самок Лабастьер объявил своими женами и заявил, что к концу детородного сезона каждая из них понесет от него. Третьим фактором стало огнестрельное оружие в его руках и в руках его родителей.
— Сын мой, — пытался увещевать Лабастьера Рамбай, — когда ты говорил о ста самках, я соглашался с тобой, хотя это и слишком много. Но теперь их будет у тебя трижды по сто. Рано или поздно они покинут тебя, а имя твое покроется позором.
— Почему?
— По законам племени ты должен быть способен прокормить их…
— Урании так прожорливы?
— Как и другие бабочки, они могут не есть месяцами. Но когда-нибудь тебе все же придется их кормить.
— Пока дойдет до этого «когда-нибудь», они уже будут беременны. Больше мне ничего от них и не надо.
— Это бесчестно! — возмутился Рамбай и замолк, презрительно поджав губы.
— Отец, — Лабастьер положил руку на его плечо, — пойми, я не могу быть чересчур щепетилен в исполнении ваших обычаев. Цель, которая стоит передо мной, слишком велика.
— У моего великого сына великая цель, — отстраняясь, промолвил Рамбай саркастически. — Счастье для всех. Цель такая великая, что ради нее он готов сделать всех несчастными.
Но обставлено все было вполне законно. Праздник Соития был отмечен в положенный срок. Сумевший избежать гибели и безоговорочно принявший сторону нового вождя жрец по имени Вальта сумел организовать его почти таким, каким видела его когда-то Ливьен.
Вновь услышала она в ту ночь ритмичную музыку натянутых меж деревьев флуоновых струн. Вновь увидела разноцветье искрящегося праздничного костра. Вновь ощутила дурманящие запахи благовоний.
Вот только всеобщая песня племени, последовавшая за воздушным танцем девственниц, казалась ей теперь не радостным гимном вечности жизни, а горестным причитанием по украденному счастью…
Песнь оборвалась на пронзительной ноте. Распустилось и опало гигантское соцветие фейерверка, и над ритуальным костром стал виден возлежащий на прозрачной паутине вождь Лабастьер Первый.
Самцы со своими невестами подлетали к нему за разрешением о браке. И отказано не было никому. Не случилось традиционных любовных трагедий и романтических самоубийств. И именно поэтому Ливьен казалось, что заместо виденного ею когда-то грандиозного зрелища очищения, сейчас она наблюдает некий постыдный фарс.
…Рамбай не стал дожидаться конца церемонии, а ни слова не сказав, полетел в чащу — в их с Ливьен теперешнее жилище.
Она догнала его на полпути.
— Что тебя так угнетает, милый? — слегка запыхавшись и едва поспевая за ним, спросила она, хотя и прекрасно понимала причину его раздражения.
— Всё! — отрезал тот.
— И всё-таки?.. — она пыталась отвлечь его. — Может быть то, что лишь у тебя, из всех самцов племени, осталась одна-единственная жена? — (Проклятие бесплодия по отношению к самкам-ураниям не позволило Рамбаю последовать примеру остальных.)
Он резко остановился и, порхая на месте, медленно обернулся. Еще никогда Ливьен не видела на его лице такого страшного выражения.
— Самка, — произнес он глухо. — Если бы я хоть на миг забыл, что ты — возлюбленная моя жена, я убил бы тебя на месте.
Он развернулся и полетел дальше, и Ливьен поспешила тоже. Теперь они летели бок о бок. Ее так и подмывало заговорить вновь, но она сдерживала себя. Вскоре он начал сам:
— Племя истребили из-за нас. Из-за нашего сына.
— Он не виноват. Он не мог предвидеть такого исхода.
— Так. Но если ему безразличны мои бывшие братья, мы должны были лететь дальше. А если нет — мы должны были отдать племени все свои силы… Но наш сын решил по-другому. Он надругался над умирающим племенем.
— Но Лабастьер возродит его…
— Нет! — внезапно закричал Рамбай во весь голос. — Лабастьер Первый только обещает! Лабастьер Первый — лжец! Он ведь сам сказал нам, что все его дети будут маака.
Ливьен еще не думала об этом в таком ракурсе, и сказанное Рамбаем стало для нее откровением.
К своему дуплу они подлетели молча, и близости этой ночью между ними не было.
И все-таки, несмотря на горечь потери Сейны, несмотря на тягостные сомнения в этичности поведения сына, были у Ливьен в эти дни и кое-какие радости. И связаны они были с более глубоким узнаванием ею бабочек племени, взрастившего Рамбая.
Она подружилась с двумя самками. Одна из них была еще совсем юной. Ее звали Шалла, и она стала одной из многочисленных жен Лабастьера. А значит, как это ни смешно — родственницей Ливьен. Можно сказать, «невесткой». Другая, напротив, имела преклонный возраст. Она была женой жреца Вальты, и звали ее Сананой.
Последняя отличалась живейшим нравом, безудержным любопытством и, казалось, знала всё и про всех. По-видимому, из подсознательного протеста против своего иерархического неравенства с мужем, в то время как сама она не чувствовала себя ни глупее, ни социально пассивнее его, Санана заняла в племени неформальную должность «хранительницы фольклора». Она знала несметное количество сказок и легенд ураний. В какой-то степени они с Ливьен были коллегами, и общение их протекало именно на этом фоне.
Подстраиваясь под ураний, Ливьен вынуждена была привыкнуть к ночному образу жизни. Часто теплыми лунными ночами они просиживали с Сананой и Рамбаем у костра по нескольку часов. Ливьен рассказывала пожилой урании о городе маака, Рамбай переводил, а Санана внимательно слушала, то и дело переспрашивая и уточняя. По характеру ее вопросов Ливьен догадывалась, что та моментально перерабатывает ее истории в витиеватые, полные загадок небылицы, пополняя свой устный архив.
Затем они менялись ролями, и рассказывала Санана.
Самой красивой, самой чарующей легендой ураний Ливьен показался рассказ о приключениях некоего воина Кахара, тем более интересный тем, что герой в поисках счастья побывал в городах маака и махаон.
Так звучала эта легенда.
«Много подвигов совершил храбрый Кахар. Многих чудовищ поразил он — и на охоте, и защищая соплеменников. Многих жен он имел, но больше всего любил младшую — нежнейшую Дайну, дочь жреца Дайна. А еще больше любил он высоту. Чем выше дерево встречалось ему в лесу, тем радостнее было у него на сердце. Таков был Кахар.
И было у него два друга и советчика. Высоко в листве кроны дерева, в дупле которого жил Кахар, обитал белокрылый птах, мечтатель Лаэль. А под корнями, в норе, прятался хвостатый серый Мерцифель. И никто, кроме Кахара, не знал о них. Часто обращался он к ним за советом, и Лаэль всегда говорил ему о хорошем, Мерцифель же — о плохом. Внимательно прислушивался Кахар к обоим, и многих бед сумел избежать.
Но видно, не всегда победы и слава ведут только к добру. Порою они лишают героев разума. Однажды наскучила Кахару жизнь в племени, и решил он облететь весь мир, чтобы узнать, где на свете деревья самые высокие.
Долго плакала младшая его жена красавица Дайна: «Нет деревьев выше тех, что в родном лесу, — причитала она, — но коль ты решил искать, возьми и меня с собой». Но был непоколебим гордый Кахар в своем решении, а Дайну взять не пожелал, оберегая ее от неминуемых опасностей дальнего странствия.
И все же решил он спросить совета. «Нужно ли мне уходить? — обратился он к Мерцифелю. — Деревья перестали расти. А я хочу выше». И проскрипел Мерцифель в ответ ему: «Лети, лети, и разыщи свою погибель…» Лаэль же сказал: «Лети. И ждет тебя великая слава».
Разные итоги пророчили они, но «лети», — сказали оба. И отправился герой в нелегкий путь.
Но напоследок любящая Дайна дала мужу маленькое семечко, молвив при этом: «Отец мой, жрец Дайна, сказал, что это семя волшебное, но в чем сила его не открыл, иначе сила эта исчезла бы. Он сказал, что семя это может даже остановить тебя, но я тому не верю. Однако не теряй его, ведь в этом семени — часть твоего родного гнезда. А посади его лишь тогда, когда почувствуешь, что нет больше выхода. Так сказал отец, и кто знает, быть может, мудрость жрецов действительно поможет тебе».
Плача, упорхнула она прочь, а Кахар — полетел к неведомым землям.
Долго двигался он туда, куда подсказывало ему сердце. Ветер и деревья окружали его. Они переполняли его и изнутри. Ветер, деревья и звезды.
И вылетел он к страшному месту, где деревьев не было вовсе. То был город маака, убивающих ураний. Не успел он моргнуть и глазом, как двое воинов с огнедышащими луками в руках пленили его и бросили в сырую каменную темницу с решетками на круглых окнах под потолком.
«Мы умеем строить башни выше любых деревьев, — похвалялась перед ним дородная самка. — Ты же, дикарь, не достоин жизни, и сегодня будешь казнен».
Но ночью услышал Кахар шелест. И увидел за прутьями Лаэля. Друзья-советчики проследили за ним и пришли спасти его.
Ухватившись за прутья когтями, Лаэль сумел согнуть их так, что герой смог бы протиснуться меж ними. Сам же Лаэль для этого был слишком велик. Но крылья Кахара отсырели, и не мог он подняться к окну.
Впал было он в уныние, но зашевелился пол темницы, набух, а затем и разверзся. И оттуда выполз хвостатый Мерцифель, что-то сердито бормоча. Взобрался герой другу на мохнатую шею, поднялся тот на задние лапы, и оказался Кахар прямо перед окном. И вскоре уже летел он прочь от этого глупого и опасного места, сидя на белоснежной спине Лаэля.
А самка маака лопнула от злости.
Крылья Кахара обсохли, и дальше он двинулся сам. Лаэль же предупредил его: «Я не могу летать столь далеко от леса. Или вернись со мною домой, или впредь рассчитывай только на себя». Гордый Кахар попрощался с другом.
Вскоре увидел он под собой отвратительную сеть, под которой прячут свой город махаоны — город, похожий на исполинский мрачный термитник. Нечего было там делать герою и хотел он пролететь над городом незамеченным, но ринулись к нему снизу пущенные махаонами стрелы-крылодеры с вертящимися лезвиями на наконечниках. И поразила одна из них героя в крыло. И пал он на сеть, едва не разбившись.
Махаоны каленым железом пытали Кахара, опоив его лишающим воли колдовским зельем. И выведали они у него, где живет жизнелюбивое племя ураний эйни-али, и направили тысячу воинов, оседлавших злобных ящериц, чтоб стереть детей любви, избранников радости с лица земли.
«Ты искал большие деревья?! Выше звезд и луны?! — смеялся над ним военачальник, уходя убивать эйни-али. — Знай же, грязный дикарь, что нет нор глубже тех, что прорыл твой народ, и нет деревьев выше родных!»
И, услышал Кахар, что враг его слово в слово повторил сказанное прекрасной Дайной, и опечалился он, и понял, что неверный путь выбрал в гордыне своей изначально.
Издали заметили урании махаоново племя и сумели скрыться, оставив селение пустым. Махаоны не смогли найти их и в злобе до тла сожгли все деревья, в коих те жили.
Правитель же махаонов, не зная еще об этом и ни на миг не сомневаясь, что навеки покончено будет с ураниями, отпустил Кахара на волю, лишив его прежде крыльев. Чтобы жил он средь махаонов, как насмешка, неспособный продолжить свой род, неспособный даже подняться в небо.
Но поспешил Кахар в родное селение, в кровь разбивая ноги. А когда завидел в небе мчащееся обратно махаоново войско, смог укрыться и переждать.
А на месте цветущей родной долины, увидел герой лишь мертвую землю да пепелища. И нашел он убитую птицу и нашел обгорелую крысу.
Помутился рассудок Кахара. Встал он, плача, на колени, кляня себя за предательство, в коем виновен и не был вовсе, встал, причитая: «Мерцифель, Лаэль… Ничего, ничего у меня не осталось!..» Так рыдал он до наступления темноты.
Торчащие из земли уродливые корни и обугленные стволы окружали его. Месяц освещал ужасную картину запустения. Кахар не знал, что Дайна спешит сюда в надежде что муж жив и вернется. И помыслить он не мог, что она не убита махаонами. И внезапная диковинная идея обуяла Кахара. Перерыл он всю свою одежду и нашел подаренное Дайной семечко. И выполнил ее прощальное пожелание: зарыл его, орошая слезами.
А ночью началась в долине внезапная гроза. И почувствовал Кахар свежесть. И с невиданной скоростью в небо устремился светящийся ствол. И пульс его зеленой крови, совпадая с пульсом Кахара, мигал сквозь тонкую прозрачную кору. Столь высокого дерева не видел еще никто на свете. А на самой макушке ствола трепетал оранжевый бутон. Но вскоре он поднялся так высоко, что перестал быть виден Кахару.
И решил лишенный крыльев герой, что должен немедля узнать, что там — на самом верху. И не боясь соскользнуть в кипящую под ним грязь, петля за петлей пополз Кахар вверх по стволу. Был тот прохладен и покрыт короткими мягкими волосками…
Таковы волшебные умения жрецов ураний.
…А когда наконец достигла этого места усталая и промокшая Дайна, под невиданным деревом нашла она тело мужа — с обожженным лицом, но счастливой улыбкой на устах.
Ведь ствол этот цвел солнцем.
А назавтра его не стало.
Как и предрекал Мерцифель, нашел Кахар погибель свою. Как и предрекал Лаэль, слава Кахара стала бессмертной.
Горе тому, кто не умеет ценить любовь. Горе тому, кто не умеет ценить дружбу. Горе тому, кто не умеет ценить узы племени. Горе тому, кто мнит свое величие превыше всего.
Слава вечная безумным смельчакам».
Как и все в жизни ураний, легенда эта показалась Ливьен абсолютно нелогичной, но прекрасной. Стихи «Книги стабильности махаон» при всей своей мудрости и загадочности не шли с нею в сравнение по легкости и поэтичности языка.
А ещё, благодаря этой легенде, у Ливьен слегка отлегло от сердца. Оказывается, махаоны не впервые пытаются уничтожить племя ураний. Быть может, обойдется и на этот раз? Хотя вряд ли…
Эту, и множество других историй рассказала Санана Ливьен, и мало-помалу образованная самка маака окончательно влюбилась в нрав и обычаи «детей любви».
Тем больнее ей было сознавать, что племя это отныне, скорее всего, не имеет будущего.
Ливьен записывала и кропотливо редактировала эти тексты, надеясь когда-нибудь внести их в мнемотеку. Впервые за много дней она вспомнила свою гражданскую специальность и даже слегка пугалась этого: слишком уж безметежно протекали ее дни в последнее время, и это напоминало затишье перед бурей.
… — Значит, впоследствии ты все-таки помирился с родителями, — утирая со со щеки слезинку, спросила Наан, — раз Ливьен рассказала тебе эту прекрасную легенду?
— Я нашел ее в мнемотеке верхнего яруса, — покачал головой Лабастьер Первый.
