17
Нам являться из небытия дано,
Чтобы влиться в лесную сень.
Неминуемо день превращается в ночь,
Но и ночь превращается в день.
Жизнь однажды кончается смертью, но
Разве вечна ночная тень?
«Книга стабильности» махаон, т. I песнь XIX; мнемотека верхнего яруса.
Утром принялись за скрупулезное изучение обнаруженной Ливьен и Сейной расселины, в которой предположительно побывал Первый. Вскоре какие-либо сомнения развеялись. Рамбай, видевший в темноте не хуже, чем при свете дня, углядел на одном из участков трещины, на глубине полутора-двух метров металлическую трубу. Точнее — два конца трубы с рваными краями, торчащие из каменистых стен. Было очевидно, что раньше они составляли единое целое, но, треснув, порода разорвала пополам эту древнюю коммуникацию.
Ширина трещины не позволяла воспользоваться для ее обследования крыльями. Рамбай и Дент-Байан слетали на предыдущую ступень «лестницы Хелоу» и принесли оттуда крепкую жердину, вполне способную выдержать вес бабочки. Привязав посередине неё флуоновую нить, они перекинули жердь через трещину, и Рамбай, цепляясь за нить руками, и упираясь ногами в стенки, спустился к трубе. Он примостился рядом с ней, на выпирающей из стены глыбе и крепко обвязавшись вокруг пояса, принялся за осмотр.
Диаметр трубы оказался как раз подходящим для того, чтобы в нее могла пролезть гусеница. Но для бабочки он был слишком узок.
Металл, из которого была изготовлена труба, на первый взгляд абсолютно не подвергся коррозии. Но когда Рамбай взялся за ее край и приложил некоторую силу, кусок белого сплава отломился, как ореховая скорлупа. Время изменило-таки физические свойства этого материала.
В какой из рваных концов трубы лазал Первый, определить было нетрудно. Из того, который шел в сторону их стоянки, торчал жгут почерневших от времени проводов. Когда Рамбай потрогал их, они рассыпались, словно зола. С другой стороны такого жгута не было. Значит, его уже разрушил Первый. Он был именно там, в той стороне, которая ведет к центру скалы.
Как он нашел эту трубу, как сумел спуститься и влезть в нее, осталось для взрослых загадкой. И уж тем паче загадкой было, куда он проник через нее, где побывал, откуда приволок пресловутую золотую вещицу. (Хотя на этот счет Ливьен и имела кое-какие соображения. Но она не спешила поделиться ими с остальными.)
Стоило Ливьен представить, скольким опасностям подверглось ее непутевое чадо, ее прошибал болезненный озноб.
А Первый тем временем, пережив две положенные линьки, начал вести себя по-новому.
Сегодня он уже не охотился за припасами, не носился как угорелый туда-сюда и не совал куда ни попадя свой любопытный нос. Нет. Сперва он на пару часов как бы впал в некую философскую рефлексию, а затем поведение его стало деловитым и целенаправленным.
Он готовился к закукливанию.
В нижнем ярусе городского инкубатора кокон личинке не нужен. И без того там поддерживаются необходимые температура, влажность и освещенность. Но инстинкт, несмотря ни на что, заставляет гусениц вырабатывать флуоновую нить. Она используется маака в промышленных целях.
Но в нынешних условиях поведение Первого было оправдано на сто процентов. Он с удивительным проворством выхватывал веточки из приготовленной взрослыми кучи хвороста и, смачивая соединения быстро схватывающейся слюной, плел из них нечто вроде продолговатой, поставленной вертикально, корзины с узким отверстием сверху. Скорее всего, Первый как-то прикрепил это сооружение к почве, иначе оно должно было упасть. Но как и когда он это сделал, Ливьен не заметила.
Вмешательство в этот процесс взрослых по совету опытной Сейны ограничилось лишь заготовкой прутьев.
Закончив изготовление каркаса, Первый, ловко перебирая лапками, принялся ползать по нему, многократно обматывая его вдоль и поперек флуоновой нитью. Спустя несколько часов ветки каркаса под гладкой сероватой, матово блестящей поверхностью уже не угадывались вовсе.
Наложив несколько слоев, Первый забрался на верхушку своей конструкции и нырнул в отверстие. А еще через несколько минут кокон зашатался и рухнул на бок.
О том, что Первый ведет внутри некую бурную деятельность, теперь можно было догадаться лишь по тому, как кокон дрожит и подергивается.
Ливьен решила, что в ипостаси гусеницы Первого больше уже не увидит, и у нее защемило сердце. Она успела привязаться к нему. Что ж, бессмысленно было ожидать от личинки слез прощания или иных проявлений сыновней нежности… И все же…
По задумке Рамбая кокон после закукливания Первого следовало куда-нибудь спрятать и замаскировать. Но инстинкты Первого сделали эту предосторожность излишней. Когда Ливьен уже потеряла надежду еще раз его увидеть, он неожиданно выбрался из кокона и принялся рыть почву рядом с ним. Выкопав небольшой продолговатый окоп с наклонным дном, Первый, упершись парой передних лапок в стенку кокона, столкнул его туда.
Кокон лег в землю под углом градусов в сорок пять и почти полностью скрылся из виду. На поверхности остался только торец с отверстием. Первый закидал яму щебнем. Если бы не отверстие, вряд ли кто-то смог бы теперь догадаться об искусственном происхождении этого холмика.
Лишь после этого Первый, удалившись окончательно, замуровался изнутри. Но прежде он совершил поступок, явно продиктованный не одними инстинктами и поразивший Ливьен. А именно: он утащил в свое логово «перстень Хелоу» (так про себя окрестила Ливьен его находку).
Зачем понадобился ему этот золотой предмет? Может быть… Может быть, Первый почувствовал, что контакт с древней и загадочной вещью даст ему нечто особенное в процессе таинства превращения?.. Если так, то прав был Рамбай, говоря о великом будущем Первого.
Размышляя, Ливьен глянула на мужа и убедилась, что тот расценивает происшедшее так же. Никогда еще не видела она на его лице такой смеси гордости и блаженства.
Заметив ее взгляд, Рамбай поспешил принять невозмутимый вид. Но сказал:
— Даже личинки ураний, живущих в лесу, не умеют прятать свой кокон. — Многозначительно помолчав, он продолжил. — В племени, изгнавшем Рамбая, есть обычай: перед свежим коконом личинки кладут несколько предметов. И по тому, что она захватит с собой, определяют ее дальнейшую судьбу. Рамбай взял стрелу и стал охотником. Первый взял изумруд — камень мудрости и власти.
О да, это было похоже на предзнаменование. Но в то же время, Ливьен испытала и легкое разочарование. Оказывается, манеру тащить что-нибудь с собой в кокон имеет не только ее вундеркинд-Первый, но и прочие гусеницы. И по большому счету, тут ему и взять-то больше было нечего, кроме перстня, который, кстати, и находился к кокону ближе всего… Что же касается Рамбая, то кем еще, кроме как воином, он мог стать?
Итак, забота о ребенке отошла в прошлое, и путники вновь принялись готовиться в дорогу.
Превращение из куколки в бабочку длится около месяца. Они должны были уложиться в этот срок.
Прежде, чем лететь дальше, Ливьен настояла на изготовлении теплой одежды. Она помнила снежную равнину из своего «бреда».
Рамбай поначалу ни о чем таком не хотел и слышать.
— Объясни, жена моя, — язвительно вопрошал он, — зачем Рамбай должен обрастать шерстью, как дикий кот, или покрываться перьями, подобно глупой птице? Рамбай — не кот и не птица!
— Чем выше мы поднимаемся в горы, тем становиться холоднее, — терпеливо объясняла Ливьен. — Ты ведь и сам это заметил. А дальше будет так холодно, что не будет таять снег.
— Рамбай никогда не слышал такого слова.
— Снег — это вода, которая от холода стала твердой.
— Ха! — Рамбай презрительно усмехнулся. — Всегда я знал, что самки из Города только кажутся умными! «Твердая вода!» — передразнил он. — Личинка махаона не смогла бы придумать ничего глупее… Займись сборами, жена, и не морочь мне больше голову.
Но Ливьен не отступала:
— Я не двинусь с места, пока у нас не будет теплой одежды!
— Сейна! — рявкнул Рамбай.
Сейна отложила возню с чехлом Лабастьера и подошла к ним.
— Прошу тебя, самка, — с легкой издевкой в голосе обратился к ней Рамбай, — спроси премудрого Лабастьера: может ли быть вода твердой, и нужна ли нам какая-то особая одежда, чтобы двигаться дальше? Рамбай сделает так, как скажет думатель… — он победно зыркнул на Ливьен.
«Нет, не зря Городом правят самки! — раздраженно думала Ливьен, пока Сейна общалась с Лабастьером. — Эти спесивые болваны абсолютно не способны прислушиваться к чужому мнению! А что может ответить Лабастьер? Вся его информация — опосредованна. Откуда ему знать о том, что творится в высокогорье — там, где не бывала еще ни одна бабочка?!»
— Лабастьер сказал, что Ливьен права, — объявила Сейна вернувшись. — Теплая одежда нужна. Следует утеплить и его чехол.
Рамбай обескураженно уставился на нее.
— Он так и сказал? — переспросил он недоверчиво.
— Так и сказал.
— И твердая вода бывает? — спросил он так, что стало ясно: до истерики остался один шаг.
— Об этом я не спрашивала. Я и сама знаю. От холода вода твердеет и превращается в лёд.
— Ливьен называла другое слово, — все с той же, не предвещающей ничего хорошего, интонацией заметил он.
— Я рассказывала ему про снег, — пояснила Ливьен. — Понимаешь, Рамбай, лед — твердый, а снег — мягкий…
— Снег!!! Лед!!! — взорвался он наконец. — Вода твердая, вода мягкая!!! Ответь мне, самка, — продолжал он голосом, полным сарказма, — научи глупого Рамбая: бывает ли вода жидкая?..
— Бывает! — зло рявкнула Ливьен.
— Это хорошо, — покивал он, ехидно прищурившись. — А может быть, вода умеет плясать на лесной поляне, украсив себя цветами магнолии? Или вода кусается, выскакивая из дупла? Или она летает по воздуху, пока никто не видит?!!
— Если ты так глуп, что сунешь свой нос в кипяток, вода укусит тебя, — взяв себя в руки, мрачно ответила Ливьен. — А вода, которая летает по воздуху, называется «пар»… Ты обещал поступить так, как скажет Лабастьер. И хватит об этом.
Рамбай скрипнул зубами. Но промолчал.
Однако говорить о необходимости теплой одежды оказалось много проще, чем сделать ее. Ливьен пожалела, что не поставила этот вопрос раньше.
Два дня подряд Рамбай и Дент-Байан спускались на «ступень» ниже в поисках какого-нибудь зверька, шкурку которого можно было бы выделать. Но тщетно. Ничего подобного тут не водилось.
Были еще перья, оставшиеся от хищной птицы, но Ливьен не представляла, как их можно использовать. Выход подсказал Дент-Байан.
Срезав пух с нескольких перьев, махаон набил им свой спальный мешок, а затем, чтобы пух не сбивался в один край, прошил мешок нитью — несколькими строками, крест накрест. И это свое изделие он предложил в качестве утепляющей прослойки в кожух Лабастьера.
Ливьен и Сейна с воодушевлением восприняли эту идею и принялись за работу. Искромсав спальники, они получили в результате четыре удлиненных теплых жилета с широкими щелями для оснований крыльев. Спереди эти неказистые одеяния зашнуровывались флуоновой нитью, ей же затягивались на бедрах.
Рамбай заявил, что никогда и ни за что не оденет эту уродливую тряпку. Но пока что его и не заставляли этого делать. Жилеты свернули и запихали в раздувшиеся поясные рюкзачки. Только изделие Дент-Байана сразу вложили в чехол Лабастьеру, от чего тот стал раза в полтора объемистее.
Собрали и остальные пожитки. Можно было лететь.
Неожиданно задержал Рамбай.
Встав на колени возле холмика, под которым прятался кокон с куколкой Первого, он закрыл глаза и принялся что-то быстро и негромко говорить на дикарском наречии ураний.
Что это было? Молитва? Прощание? Напутствие? Ливьен не знала. И не решилась спросить. Но встала на колени с ним рядом. И почувствовала неожиданное волнение. Вернувшись сюда, она встретится с бабочкой маака, которую не видела еще ни разу в жизни. И это будет ее ребенок. Ее Первый.
Если, конечно, она вернется…
Она должна вернуться!
Сейна и Дент-Байан в терпеливом ожидании молча сидели поодаль.
18
Раз увидел Охотник во сне, во сне,
Как горит его дом до тла.
В то же утро он разобрал свой дом,
Чтоб судьба его сжечь не смогла.
Он судьбу обманул. Но бездомен он.
Так ответь же мне — чья взяла?..
«Книга стабильности» махаон, т. XV песнь IX; мнемотека верхнего яруса.
На третьи сутки полета, к вечеру, они добрались до очередной отвесной стены и остановились на привал у ее подножия.
«Подзарядкой нервной энергии» Лабастьера теперь занимался Дент-Байан, а не Сейна. У него получалось быстрее и безболезненнее.
Равнина, над которой они летели в последний из трех дней, была не горизонтальной, а заметно забирала вверх. И уже тут похолодало настолько, что путники поспешно облачились в свои импровизированные утеплители. Рамбай, перестав ворчать по поводу времени, потерянного на их изготовление, поступил так же, как и остальные. Тем паче, что собранный для костра сухой мох (а ничего другого тут уже и не росло) дыма давал больше, нежели тепла.
Путники тесно сбились вокруг костра. О сне в таком холоде страшно было даже подумать. Но и продолжать полет без отдыха сил уже не было.
Желая поддержать товарищей, Рамбай тихонько запел, мерно покачиваясь в такт. Ливьен узнала эту песню. Именно ее он пел во время ливня накануне боя с махаонами. И действительно, стало как будто теплее, во всяком случае, ей. Она даже ухитрилась задремать, положив голову Рамбаю на плечо и покачиваясь вместе с ним.
Ей снилось счастье.
Снилось, будто бы они с Рамбаем летят над прекрасным светлым городом. А между ними, уверенно работая крыльями, порхает юный самец с божественно сияющим ликом. Это ее Первый? Или это бог Хелоу? Или и тот, и другой одновременно?.. Она оглянулась, и дыхание ее захватило от радости: позади них летели все, кто, казалось бы, так недавно покинул с нею Город. И строгая Инталия, и старая Ферда, и сентиментальная Аузилина… А чуть впереди прочих, ближе всего к ней, к Рамбаю и к юному незнакомцу — Лелия с лучезарной улыбкой на устах.
Сейна помнила, что всех их нет в живых. Но несмотря на это, ей казалось вполне естественным, что они летят вместе.
Она хотела спросить Лелию, где они, что это за город под ними. Но не успела открыть рот, как уже услышала на свой вопрос мысленный ответ Посвященной:
«Это Город, в который мы стремимся с момента своего рождения. Город, где нет места лжи и злу. Где нет различий между видами бабочек… Ты и раньше знала об этом Городе».
«О, да, — отвечала Ливьен без звука, — я встречала упоминания о нем в Книге стабильности. Кажется, встречала… — Она вдруг засомневалась. — Но если даже встречала, то он — из поверий махаон. Выходит, они верны? А мы — мертвы? Так?»
«Нет. Мы тут уже давно. А вас еще нет. Мы вернулись лишь за тобой и за твоим мужем. Вы — в пути…»
«А Сейна? А Дент-Байан и Лабастьер?»
Лелия нахмурилась:
«Они еще не готовы. Но и они будут с нами».
И вдруг лицо Лелии утратило четкость. Словно затянулось туманной дымкой. И Ливьен почувствовала, что теряет высоту.
Она глянула вниз, но Города там не было. Только боль.
Она хотела закричать, но услышала лишь собственный стон.
И с трудом разлепила склеенные инеем ресницы.
…В зеленоватом спектре ночного зрения она разглядела склонившиеся над ней лица Сейны и Дент-Байана. Махаон энергично тряс ее за плечи, а Сейна старательно растирала ей лицо ладонями.
— Живая! — обрадовалась Сейна, увидев, что глаза Ливьен открылись. — А я уже испугалась, что мы потеряли тебя! Вставай! Разомнись!
Зачем они разбудили ее? Было так хорошо. Ливьен вновь смежила веки и моментально погрузилась обратно в теплую ласковую мглу. Но грубые руки Дент-Байана опять вернули ее в реальность.
— Ли! — кричала ей в лицо Сейна. — Проснись! Если ты не проснешься, ты умрешь!!!
Боль во всем теле. Холод. Страх.
Страх!
Она испугалась, что НИКОГДА не увидит Первого бабочкой. Она испугалась, что ее прекрасное видение — только сон, а когда она умрет, он исчезнет, и не будет НИЧЕГО…
Она встрепенулась, попыталась встать… Но тут же упала: подогнулись пронзенные болью колени. Сейна кинулась массировать ей ноги.
Костер не дымился. А следить за ним вызвался Рамбай. Рамбай!
Ливьен приподнялась на локтях и нашла его глазами. Дент-Байан уже пытался разбудить его. Только слабое размеренное дыхание выдавало то, что тот еще жив. Рамбай-богатырь, Рамбай-бесстрашный герой, Рамбай-неуязвимый и ловкий дикарь оказался бессилен перед тем, к чему природа никак не могла его подготовить — перед холодом, который никогда не встречается в плодородной низине джунглей.
Его приводили в чувство втроем. Испугавшись за мужа, Ливьен перестала ощущать собственную боль в обмороженных руках и ногах. Они били его по щекам, они трясли его, они массировали его лицо и конечности…
Наконец тот глубоко вздохнул и протер воспаленные глаза. И возиться с ним осталась одна Ливьен. Сейна и Дент-Байан тут же переключились на Лабастьера.
Как ни удивительно, на думателя холод подействовал менее пагубно, нежели на остальных. По словам Сейны, он лишь пожаловался, что стал «медленнее думать». Хотя этого следовало ожидать. Думатель — почти куколка. А процессы в куколке при пониженной температуре протекают медленнее и на долгий срок могут затормозиться вовсе.
Выяснилось, что первым всполошился Дент-Байан. Он вспомнил стихотворение из их «Книги», в котором некого Охотника у врат Пещеры убивает «свет луны». А по представлениям махаонов, луна излучает холод. Ливьен тут же вспомнила этот стих. В нем же говорится, что прежде, чем погибнуть, Охотник ослеп от белизны. Если раньше эта фраза казалась ей просто малопонятной метафорой, то сейчас наполнилась конкретным смыслом. Кто знает, как действует на зрение полное отсутствие цветов на заснеженном плато?
Но какие сделать из этого практические выводы? Сейчас было ясно одно. Они чудом остались живы, и сидеть на месте больше нельзя. Нужно двигаться — вперед (точнее — вверх) или назад. Коротко посовещавшись, выбрали все-таки первое.
Но взлететь сумели не сразу: покрытые инеем и шелушками льда крылья потеряли свою легкость и эластичность. И пришлось потратить некоторое время на то, чтобы вычистить их и размять.
С каждым десятком метров подъема становилось все холоднее. Спасало только энергичное движение крыльями. К рассвету взобрались на очередную «ступень». Ливьен сразу узнала эту мертвенно белую равнину.
В прошедшую ночь впервые рассеялась дымка внизу, и путешественники смогли оценить, как они высоко. Весь мир под ними был как на ладони, за сплошным зеленым ковром внизу, казалось, даже угадывается морская гладь. Морозный воздух был хрустально чист, и в нем, серебрясь и играя под солнцем, виднелись пики и вершины, которые им удалось обойти, чернели провалы и бездонные трещины, через которые они перелетали.
Но холод подгонял и не давал слишком долго любоваться красотами пейзажа.
Для того, чтобы удерживаться в разреженном воздухе, сил требовалось вдвое больше, чем обычно. Да и крылья от холода слушались все хуже. Чехол же с Лабастьером, покрывшись ледяной коркой и сосульками, стал значительно тяжелей. То одна, то другая бабочка, не удержавшись, отпускала свою лямку, а когда, скоординировавшись, вновь подхватывала ее, остальные трое уже выбивались из сил. Продолжать движение таким образом стало просто невозможно. Пролетев около километра вперед, путники вынуждены были опуститься на снег.
Двинулись пешком. Чехол поволокли по снегу. Крылья пускали в ход лишь тогда, когда ноги проваливались в пуховую трясину слишком глубоко. Лишь иногда делали короткие, но теперь — крайне изнурительные, перелеты через ямы и трещины. Скорость продвижения стала столь низкой, а холод столь невыносимым, что Ливьен усомнилась в верности их недавнего решения двигаться вперед.
Сияющая белизна под ногами подавляла волю, казалось, она высасывает из тебя последние жизненные силы. То и дело, зачерпывая ладонью снег, Ливьен набивала им рот, надеясь, что талая вода спасет ее от жажды. Но этого не происходило.
Она видела, как воспалились глаза ее спутников. Белки глаз стали розовыми и покрылись кровавыми трещинами…
Случилось это внезапно. Упав на колени, Сейна принялась тереть глаза, повторяя:
— Я не вижу! Я ничего не вижу!..
Вернется ли к ней зрение или этот процесс необратим? Они не знали. Но они надеялись. И Рамбай, достав из ранца обрывок спальника, соорудил из него ленту и повязал ее Сейне на глаза.
— Надо смотреть по очереди, — сказал он после этого.
Глаза себе завязали и Ливьен, и Дент-Байан. Единственным зрячим остался Рамбай. Остальные двигались вслепую, держась за чехол, волоча его из последних сил, спотыкаясь и падая. Через полчаса Рамбай снял ленту с глаз махаона и повязал ее себе. Поводырем стал Дент-Байан.
Похоже, это был правильный ход. Из троих больше никто зрения не потерял.
Спутались ночь и день, явь и бред. Сколько понадобилось им времени, чтобы доползти до отвесной стены? «Дежурной зрячей» в тот момент была Ливьен, но и она не смогла бы ответить на этот вопрос, спроси ее кто-нибудь…
Да, они находились на последней «ступени». И, если верна легенда махаонов, вход в Пещеру находится где-то здесь. Но плато обширно, чтобы пройти его полностью вдоль стены, понадобится столько времени, сколько им уже не прожить. Хотя…
— Стойте! — скомандовала Ливьен. — Снимите повязки.
Рамбай, болезненно щурясь, огляделся, сорвал повязку с Дент-Байана. Надеясь, что зрение вернулось к ней, сняла тряпку с воспаленных глаз и Сейна, но тут же, натянув ее обратно, без сил повалилась в снег.
— Мы должны разделиться, — высказала свою идею Ливьен. — Рамбай, ты пойдешь влево, я — вправо. Остальные останутся тут.
— Ты права, самка, — прохрипел Рамбай и сел.
Он назвал ее «самкой», а не «возлюбленной женой своей» и не «матерью его наследника»… Но ей было не до обид. И стало ясно, как он вымотался — самый сильный и выносливый из них. На протяжении всего пути он брал на себя все наиболее трудное и тяжелое. Он меньше всех спал и больше всех трудился… Когда он называл ее «возлюбленной женой», она нередко испытывала раздражение. Сейчас же, наоборот, неожиданный прилив нежности заставил ее шагнуть к нему, опуститься рядом и поцеловать в потрескавшиеся губы.
Может быть, это их последний поцелуй…
Сейна тем временем ощупью нашла застежку на чехле Лабастьера и, отогнув края, утонула головой в складках флуона. Дент-Байан тронул плечо Ливьен. Она оглянулась. Махаон согласно кивнул. Он принял мыслепередачу Сейны, и был готов остаться с ней и Лабастьером — ждать. В какой-то степени он был главой семьи.
Сейна выпрямилась.
— Лабастьеру совсем плохо, — жалобно сказала она. — Холода он почти не чувствует, но все его жизненные функции настолько заторможены… Он в полузабытье.
— Он уже давно не ел, — заметила Ливьен.
— Он не хочет… не может. Мне страшно. Мне кажется, он умирает.
— То же можно сказать и о каждом из нас, — отозвалась Ливьен. — Но если сегодня мы найдем вход, мы, возможно, спасемся.
— Будь она проклята, эта Пещера, — прошептала Сейна, и Ливьен не возразила ей. Она хотела сказать, что для Лабастьера смерть будет не так мучительна, как для остальных, но не стала. Слабое утешение для матери.
Договорившись в случае чего оповестить остальных и друг друга выстрелом, Рамбай и Ливьен разошлись в разные стороны. Само собой, вместо бесшумного махаонского пружинного карабина Рамбай захватил с собой искровик Сейны.
Казалось, время остановилось. Медленно, слишком медленно продвигалась она вдоль стены. Временами она теряла сознание, но понимала это, лишь придя в себя. Боясь, что в очередной раз она может и не очнуться, она гнала от себя оцепенение, но оно лживыми ласковыми объятиями душило ее сопротивление.
Поднялся ветер, но Ливьен уже почти не чувствовала его укусов.
Дважды она обнаруживала в скале небольшие пещеристые углубления. Забравшись в них и пройдя несколько шагов, она оказывалась в тупике.
Соблазн хотя бы от ветра передохнуть в таком гроте был велик. Но Ливьен боялась прекращать движение и гнала себя наружу.
Третья пещера оказалась глубже. Ливьен прошла метров двести. Тоннель свернул сначала влево, а затем — вправо. Тупика не было.
Становилось теплее. Значительно теплее. Похоже, недра скалы хранили в себе некий источник тепла. Стены пещеры были сухими и почти горячими.
Это было спасением. Перенеся сюда Лабастьера, они смогут оставаться тут сколь угодно долго, набираясь сил перед обратной дорогой. А спуск будет легче, чем подъем.
Нет никакой Пещеры Хелоу. Нет! Теперь единственная задача — выжить. И возможно, это удастся им.
Отложив искровик, Ливьен сбросила с себя опостылевший бесформенный жилет и уселась на теплый пол, привалившись спиной к стене и прижав к ней расправленные крылья.
Тело ныло от усталости. Кисти рук ломило, но это была приятная боль. А минут через десять начался нестерпимый кашель. Ливьен поняла, что сильно простыла. Похоже, есть и температура. Кашель не давал отдохнуть. Лучше уж продолжать разведку, чем так, без сил, корчиться на каменном полу. Она поднялась и, оставив снаряжение лежать, двинулась дальше, вглубь. Она прекрасно видела в темноте. Ширина пещеры и высота ее свода позволяли даже летать, крылья просохли и слушались хозяйку. Но для полета она была слишком слаба. И она пошла пешком. Кашель немного отпустил.
А через десяток шагов случилось невероятное.
Неожиданно прямо перед ней возник огромный, метров десяти высотой, светящийся красный махаонский крест.
Ливьен остановилась как вкопанная. Она могла поклясться, что секунду назад креста не было. А сейчас он висел прямо перед ней и медленно вращался вокруг вертикальной оси.
Это сон, галлюцинация! Она потеряла сознание, и все это только кажется ей. Она чуть не до крови укусила себя за запястье. Но ничего не изменилось. Она не проснулась. Крест не пропал. Сияя, он продолжал плавно вращаться прямо перед ней.
Сооружение такого размера должно весить не меньше тонны. Но крест завис в воздухе без всякой видимой опоры.
Испытывая благоговейный ужас, Ливьен расправила крылья и, подлетев к кресту, хотела коснуться его кроваво-красной поверхности. Сердце бешено стучало в груди, отдаваясь пульсом в висках.
Порхая на месте, Ливьен протянула руку… И та свободно прошла сквозь светящуюся плоскость. Ливьен не почувствовала ни малейшего сопротивления.
Все-таки это — галлюцинация. Она бредит. Она действительно сильно больна.
Она развернулась в воздухе, отлетела немного назад, приземлилась и оглянулась. Никакого креста, конечно же, не было.
Надо быстрее, пока болезнь окончательно не свалила ее, позвать сюда остальных.
Натянув теплый жилет и подобрав брошенный автомат, она, пошатываясь, двинулась к выходу.
Товарищам о своем видении она решила не рассказывать. Она не хотела, чтобы ее сочли сумасшедшей.
19
Если небо решило упасть, упасть,
Не пытайся его держать.
Пять проворных гусениц встали в ряд
И пытались его держать.
Лишь одна, не посмев, удалилась прочь.
Мы — личинки твои, о, Мать.
«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь IX; мнемотека верхнего яруса.
Рамбай, Сейна и Дент-Байан, волоча Лабастьера, добрались до входа в пещеру лишь почти через час после того, как Ливьен дала несколько очередей в воздух из искровика.
— Это она?! — возбужденно спросил Рамбай у Ливьен, имея в виду Пещеру Хелоу.
Ливьен отрицательно покачала головой.
— Нет. Но тут сухо и тепло. Мы не умрем здесь.
Кое-как они дотащились до того места, где прежде останавливалась Ливьен. Да, судьба не хотела их гибели. Путники повалились на пол, со стонами сдирая с себя покрытую наледью одежду.
Было решено хорошенько выспаться, а потом уж думать, как поступать дальше. Ливьен снова начал душить кашель, и она долго не могла уснуть.
…Разбудил ее Рамбай.
— Жена моя, — сообщил он трагическим шепотом. — Муж твой сошел с ума. — Его глаза были полны печали. — Там, — он указал вглубь пещеры, — там я видел крест махаонов!
Ливьен вскочила, не веря своим ушам.
— Рамбай решил разведать, — тем временем продолжал он. — И там я увидел… Он большой.
Тут только Ливьен заметила, что Рамбай дрожит, как в лихорадке.
— Успокойся, дорогой, — она взяла его ладонь в свою. — Сейчас мы посмотрим вместе…
Он не возражал. Он стал сговорчив.
Прихватив автоматы и взявшись за руки, они вдвоем двинулись вглубь.
…Крест возник так же внезапно и в том же самом месте, что и в прошлый раз. Ливьен почувствовала, как Рамбай судорожно сжал ее ладонь.
— Я тоже вижу его, — успокоила она мужа.
— Значит, Рамбай не сошел с ума?
— Значит, мы все-таки нашли ее.
Они продолжали идти вперед. И они прошли через крест, ничего не почувствовав. Он вновь исчез, как только они отошли от него на несколько шагов. А еще через миг, так же ниоткуда, возник светящийся великан.
Он был около двух метров роста, то есть раз в двадцать больше обычной бабочки. Да он и не был бабочкой: у него не было крыльев! И одет он был очень странно. Ни махаоны, ни маака, ни, тем более, урании никогда не носили таких нелепых костюмов…
И он улыбался. Он глядел поверх голов Ливьен и Рамбая, но им казалось, он видит их насквозь.
Великан поднял правую руку, качнул ладонью и произнес:
— Хеллоу.
…Они опрометью, не оглядываясь, неслись прочь. И пришли в себя только возле спящих товарищей. Тут, почувствовав себя в относительной безопасности, они повалились на расстеленное тряпье и вдруг принялись хохотать. Они смеялись и не могли остановиться.
Проснулся Дент-Байан, а за ним и Сейна. Она протерла глаза. Зрение вернулось к ней! С недоумением смотрела она на странную истерику Рамбая и Ливьен.
— Там, там, — показывая вглубь пещеры, попыталась объяснить Ливьен, но вновь, не удержавшись, задохнулась смехом, а потом и закашлялась.
Наконец, отсмеявшись, откашлявшись и отдышавшись, она произнесла:
— Хелоу там. Мы видели его. А ты, ты снова видишь?
Сейна кивнула и вновь потерла воспаленные веки. Озадаченность на ее лице сменилось недоверием:
— Хелоу?!
— Он большой, — подтвердил Рамбай. — Он улыбался, и он ничего нам не сделал. Нужно идти туда.
Когда перед четверкой путешественников, несущих чехол с думателем, возник сияющий алый крест, Дент-Байан рухнул на колени и наотрез отказался двигаться дальше.
Они отступили на десяток шагов, и крест исчез. Ливьен, вспорхнув, несколько раз приближалась к тут же появляющемуся знаку махаонов, а затем удалялась, и знак исчезал. Пару раз она пролетала сквозь него. В конце концов Дент-Байан, общаясь с Ливьен через Сейну и Лабастьера, признал, что выглядит все это не столько мистикой, сколько автоматикой.
И они все вместе прошли дальше — сквозь пылающее видение. А вскоре появился и великан. Все с той же улыбкой на устах, с тем же взмахом руки. Из какого-то хулиганского азарта Ливьен прикоснулась к Камню диадемы, активизируя его. «Пусть и в Городе видят Бога!..» Хотя она и не была уверена, что эта связь действует на таком расстоянии.
И вновь Он сказал:
— Хеллоу.
А затем, выдержав паузу, принялся, жестикулируя, говорить дальше на неизвестном певучем языке. С благоговением внимали ему потрясенные путники.
Он говорил. И вдруг на его месте возникла подернутая дымкой голубая сфера. «Это земля, — догадалась Ливьен. — Или какая-то другая планета? Земля покрыта водой, а здесь — минимум треть поверхности занимает суша с причудливой конфигурацией материков».
Голос Бога продолжал звучать, а на месте сферы появилось объемное изображение фантастического города. Город этот был населен не бабочками, а такими же, как и Бог, бескрылыми существами. Они сновали по пешеходным дорожкам, ездили на удивительных самодвижущихся приспособлениях, парили над землей, сидя на летающих площадках, покрытых прозрачными полусферами… Они заходили в свои странные громоздкие жилища, они занимались множеством дел, смысл которых не был ясен нашим путникам…
Первой догадалась Сейна:
— Хелоу — тоже только изображение. Я не знаю, как это сделано, но это записали заранее и сейчас нам показывают…
Они принялись экспериментировать. Они удалялись от этого места, и видения исчезали. Они возвращались, и вновь появлялся Хелоу, произносил те же слова, в той же последовательности появлялись объемные «картинки»… И тут Ливьен поняла, зачем они взяли в экспедицию Лабастьера. Он, получая информацию от Сейны, должен был расшифровать и выучить язык Хелоу, а затем перевести и запомнить все, что тот говорит… С Дент-Байаном все это можно было сделать в сотню раз быстрее, ведь он мог становиться «глазами» и «ушами» думателя.
Целиком «обучающая программа» Хелоу занимала чуть меньше суток. Дент-Байану пришлось просмотреть ее трижды, мало что понимая и лишь механически передавая образы Лабастьеру. Запасы провианта для думателя кончались, и Сейна страшно волновалась за его здоровье. Но в то же время она признавала, что никогда еще тот не был так счастлив. Наконец-то он получал количество новой информации, соизмеримое с возможностями его интеллекта.
Остальные тем временем исследовали Пещеру, но изобилием находок похвастаться не могли. Точнее, находка была одна, и она была тут же, перед носом — огромная цельнокаменная дверь. Но как открыть ее, путники не знали. Все, а особенно Рамбай, изнывали от любопытства: что находится за ней? Что узнал Лабастьер из «уроков» Хелоу? Но думатель, со свойственной ему строптивостью, отказывался сообщать что-либо, пока не поймет, не переведет и не усвоит ВСЁ.
Только в конце третьих суток путники из уст Сейны кое-что узнали от него.
Когда-то давным-давно Земля выглядела совсем не так, как сейчас. Суши было значительно больше, и населяли ее вот такие бескрылые гиганты. Несмотря на то, что каждый из них в отдельности хотел жить, по какой-то странной причине сплетение их судеб неминуемо вело к самоуничтожению вида. И понимая это, они попытались создать систему возрождения.
«Биохранилище» с эмбрионами бескрылых расположилось внутри одной из самых высоких гор мира, называемой ими «Джомолунгма». Но временной отрезок между предполагаемой катастрофой и моментом, когда Земля вновь станет пригодной для жизни, мог оказаться слишком долгим. Эмбрионы не могли оставаться способными к оживлению и развитию сотни тысяч, а то и миллионы лет…
И появилась новая идея. Даже без специального оборудования, при достаточно низкой температуре куколка насекомого может оставаться жизнеспособной столетия. Познания бескрылых в области биологии были столь велики, что позволяли создать совершенно новый вид разумного существа — нечто среднее между ними и насекомыми. В биохранилище эмбрион такого существа мог сохраняться в сотни раз дольше, чем эмбрион теплокровных.
Выбрав из насекомых четыре вида бабочек, существо наделили крыльями (сказалась вечная мечта бескрылых). Соответственно, чтобы полет был возможен, размер этого существа должен быть много меньше. Однако на уровень интеллекта повлиять это не должно было. Мозг Insecta Sapiens, включая в себя элементы строения мозга насекомого, должен был стать не менее мощным, чем у Homo Sapiens.
Куколок поместили в биохранилище, не слишком надеясь на успех. Скорее надеясь на то, что Insecta Sapiens никогда не появятся на свет, что такой необходимости просто не возникнет, что здравый смысл восторжествует, и бескрылые не дойдут до полного самоуничтожения… А если это все-таки случится… Система обеспечения биохранилища была запрограммирована так, что в случае успешного оживления эмбрионов бескрылых, куколки Insecta Sapiens уничтожались. У Земли не должно быть двух разумных хозяев…
— Но случилось так, что выжили именно мы, — резюмировала Сейна. — Точнее, три вида из четырех. Один из видов по каким-то причинам исчез.
Путешественники подавленно молчали. Тишину нарушил Рамбай:
— Рамбай думает, все правильно. Махаоны говорят: Хелоу сделал бабочек, он их и сделал. Значит, он — Бог.
Сейна усмехнулась:
— Никакого Хелоу нет и не было. Того, чье изображение мы с вами видим, зовут Роберт Страйк. Он — ученый бескрылых.
— А Хелоу? — не унимался Рамбай. — Я слышал, он так сказал…
— «Хеллоу» — на языке его народа означает «здравствуйте».
На Ливьен это известие почему-то произвело даже более гнетущее впечатление, нежели то, что бабочки — искусственно созданные существа. Искусственно и «на всякий случай».
Сейна добавила:
— Они оставили это «послание потомкам», рассчитывая, конечно же, на то, что это будут их прямые потомки — бескрылые гиганты. Какие-то специальные приборы улавливают биополе. Видимо, наше биополе отличается не слишком сильно или не отличается совсем… Там, внутри, бескрылые поделятся с нами всеми своими знаниями.
— Как открыть дверь? — нетерпеливо спросил Рамбай.
— Нужно произнести какое-то сочетание слов. Сейчас я уточню, — Сейна вновь наклонилась к Лабастьеру.
— Заклинание, — удовлетворенно заметил Рамбай.
Ливьен усмехнулась.
Подлетев к двери, Сейна выкрикнула несколько непонятных слов, первым из которых было все то же «хеллоу». И та со скрежетом ушла вправо.
Путники подхватили Лабастьера и впорхнули внутрь.
— Что ты сказала? — поинтересовалась Ливьен.
— На языке бескрылых эта фраза означает буквально: «Здравствуйте, родители. Ваши детеныши пришли домой».
«Неуместный юмор предков», — подумала Ливьен.
Дверь позади закрылась.
Просторный коридор круто уходил вниз. Дважды вспыхивали какие-то бесформенные осветительные приспособления, но тут же с шипением гасли, по-видимому, выходя из строя. Но бабочки и без того прекрасно ориентировались в темноте.
Ливьен сразу узнала помещение, в которое они влетели, спустя пару часов. Гигантские останки бескрылого лежали именно там, где она видела их в наркотическом бреду. Путники опустились возле них. На одной руке скелета не было пальца. «Работа Первого», — догадалась Ливьен, и жуть, нагоняемая на нее этим могильником древней расы, на миг уступила радости: ее сын сейчас где-то совсем недалеко от нее, хотя между ними и непроницаемая каменная толща.
Сейна коснулась другого пальца скелета. С легким шорохом тот отделился от кисти и рассыпался в прах.
Сколько же прошло тысячелетий?..
На полу, возле головы скелета Ливьен увидела неровно высеченные на камне знаки, похожие на те, что были начертаны на «перстне Хелоу». Дент-Байан наклонился над ними, передавая зрительный образ Лабастьеру. А еще через пару секунд Сейна, узнав у думателя перевод, произнесла его вслух:
— «Я — один».
Ливьен вновь стало нестерпимо жутко. Рамбай ласково приобнял ее. Наверное, он чувствовал то же самое.
Зал был наполнен множеством предметов непонятного назначения и, конечно же, огромных размеров. Но почти все, к чему прикасались бабочки, ломалось или даже рассыпалось в ничто.
Когда они добрались до центра залы, вновь, так же неожиданно, как и у входа, появилось голографическое изображение Роберта Страйка. И он сразу принялся говорить.
Словно губка, впитывал Лабастьер знания древней эпохи бескрылых через слух и зрение Дент-Байана. Математика и кибернетика, прикладная теология, физика поля и физика элементарных частиц, астрономия и термодинамика, микробиология и химия… Это был «подарок предков». Доселе бабочки даже и представления не имели о многих направлениях науки, которыми в совершенстве овладели бескрылые.
Кое-какие пробелы появлялись — оттого, что все материальные пособия, на которые предлагал обратить внимание Страйк, пришли в полную негодность. Но Лабастьеру хватало и чистой теории. Мощный интеллект думателя быстро восполнял прорехи собственными логическими выкладками. К тому же выяснилось, что голограмма, управляемая логической машиной под названием «компьютер», была способна не просто выдавать информацию, но и вести нечто похожее на беседу…
От времени не пострадал лишь этот самый компьютер, так как устроен был абсолютно автономно и, находясь в полном вакууме, был защищен толстыми стенками платиновой капсулы.
Вообще-то, продумано бескрылыми все было прекрасно, сохраняться сколь угодно долго ДОЛЖНО было и все прочее содержимое Пещеры… Почему все же случилось так, как случилось? Лабастьер понял это позднее.
Знания Бескрылых были неоценимы. Точнее, были бы неоценимы, если бы до Пещеры добралась нормальная экспедиция маака. Теперь они не имели никакого практического смысла, ведь Город никогда не примет ни дикаря Рамбая, ни махаона Дент-Байана, а значит, не вернутся туда и Ливьен с Сейной. Чего-то другого ждала Ливьен от «Хелоу», какого-то ЧУДА…
Но чуда не будет. Теперь это стало ясно, как день.
Что делать со всеми этими знаниями? Их практическая реализация требует производственных мощностей… Но для Лабастьера это не имело ни малейшего значения. Он удовлетворял свою чудовищную страсть к познанию и был на вершине блаженства. Остальные изнывали от тоски, но терпели. Лабастьер заслужил эту игрушку.
«Учеба» длилась уже больше недели. Сейна нервничала: организм думателя был крайне истощен. Рамбай предложил сделать «вылазку» за провиантом, но самки не осмелились отпустить его.
Но вот, в один прекрасный момент, Сейна объявила: Лабастьер считает, он смог узнать все, что только можно было тут узнать. Спешно принялись за сборы. Между делом Сейна сообщила версию Лабастьера о том, почему не выжили эмбрионы бескрылых.
Теперь уже невозможно сказать, что привело к гибели их цивилизацию — война или стихийное бедствие. Но, как бы то ни было, биохранилище выстояло. Должно было сохраниться и все ее содержимое, если бы во всей Пещере, согласно проекту, поддерживался абсолютный вакуум.
Но последний из выживших пытался спастись здесь. Ему нужен был воздух. И он разгерметизировал Пещеру.
Его-то останки и покоятся тут.
Кем он был? Теперь никто не ответит на этот вопрос. Ясно только то, что, спасая свою жизнь, он погубил единственную надежду на возрождение своего вида.
«Не мудрено, что бескрылые исчезли с лица Земли, если каждый из них был способен на подобный, поражающий степенью эгоизма, поступок», — подумала Ливьен и вновь ощутила холодок в сердце, на миг поставив себя на место того, чьи останки так напугали ее.
Каково это, знать, что ты — ОДИН?.. А впереди — безжизненная вечность. И безжизненной сделал ее ТЫ.
20
Где жизнь, там и смерть. Охотник постиг:
Тень — только там, где свет…
Вся наша жизнь — это солнца блик,
Жизнь камня — застывший бег.
Ты моргнула. На это ушел лишь миг.
Камень моргает век.
«Книга стабильности» махаон, том X, песнь V; мнемотека верхнего яруса.
Выяснилось, что Пещера имеет пять запасных, снабженных шлюзами, выходов, расположенных значительно ниже того, через который путники сюда проникли. По проекту именно через эти тоннели должны были выйти наружу дети возрожденных бескрылых. Но или время, или некий катаклизм привели к глобальным геологическим смещениям, и нижние коридоры были похоронены под многотонными гранитными массами.
Всюду путники, пытаясь пройти этими коридорами, натыкались на каменные стены. Лишь один из коридоров, который, возможно, и остался неповрежденным, они не смогли пройти до конца. Сейна, Рамбай и Ливьен, занимающиеся разведкой в то время, пока Лабастьер и Дент-Байан общались с «тенью Роберта Страйка» наткнулись в этом запасном выходе на новую опасность.
Это были отвратительного вида существа, примерно одного с бабочками размера, снабженные сильными перепончатыми крыльями. Ни о чем подобном Ливьен доселе не слышала. Похоже, это были не птицы, а какие-то «научившиеся летать» грызуны. Однако путникам было не до восхищения или удивления. С мерзким писком эти твари набросились на них, и только треск и пули искровиков дали им возможность без потерь вернуться восвояси.
Чем эти летучие звери питаются тут? Как ориентируются в кромешной тьме? Сейчас бабочкам было не до выяснения этих вопросов. Единственным итогом опасной и неожиданной встречи стало лишь то, что путники уяснили: возвращаться им предстоит тем же трудным путем, которым они пришли сюда. Нашли они и коммуникационную трубу, через которую сюда пробрался Первый, но она была слишком узка.
Но как бы то ни было, возвращаться всегда легче, чем двигаться вперед. И спускаться — проще, чем подниматься. Эта мысль обнадеживала.
…И действительно, обратный путь оказался быстрее, хотя на самой верхней ступени путники и были вновь вынуждены тащиться пешком, волоча Лабастьера по снегу.
После многодневного пребывания в темноте, дневной свет и белизна снежного покрова показались им нестерпимо яркими. На этот раз, наученные опытом, путники сразу же воспользовались повязками, поочередно оставляя зрячим поводырем то одного, то другого.
Равнина шла под уклон, и становилось теплее. Но когда они уже почти добрались до обрывистого края, Сейна, то и дело озабоченно прикладывающаяся к надлобью думателя, упала на колени и зарыдала:
— Он умирает! Умирает! Нам уже не спасти его!
Ливьен встряхнула ее за плечи. Обмороженные потрескавшиеся губы почти не слушались ее:
— Прекрати истерику. Еще сотня шагов, а там — вниз. Мы отогреем и накормим его.
Сейна поднялась и молча, стиснув зубы, ухватилась за лямку.
Достигнув обрыва, они расправили крылья и полетели. Это был опасный полет. Почти падение. Разреженный воздух не желал удерживать на себе такой вес.
Но они не разбились. И вскоре достигли того места, где был спрятан Первый. Только тут позволили себе отдохнуть. Да и то — лишь после того, как, оставив Сейну с думателем ожидать себя возле холмика куколки, остальные трое налегке слетали еще на ступень вниз и вернулись с пищей.
Оказалось, они подгадали как раз вовремя: появись они тут на день позже, Первый вышел бы на свет без них. Не успели они покормить Лабастьера, как вершина холмика зашевелилась, треснула, и покрытая прозрачной слизью новорожденная бабочка выползла из образовавшегося отверстия.
Ливьен залюбовалась на свое чадо. Молодой самец был очень похож на Рамбая, но изящнее, без приобретенной отцом в джунглях дикарской угловатости.
Прежде всего Первый накинулся на еду. Не прошло и получаса, как от припасов не осталось ни крошки.
Тем временем к Ливьен, глядя на неё сухими, но ставшими от горя бездонными глазами, подошла Сейна:
— Лабастьер умрет. Сейчас он сам сказал мне это. Он всегда безошибочно определяет свое состояние… Он умрет. И он просит разрешения передать свои знания твоему сыну, ведь он телепат. Лабастьер говорит, что сейчас, в первые дни жизни, твой сын способен усвоить все.
— Неужели мы ничего не можем сделать?!
Сейна только горестно покачала головой.
С той же ненасытностью, с какой Первый поглощал непрерывно добываемую Рамбаем и Ливьен пищу, усваивал он и знания, которыми думатель пичкал его через Дент-Байана. Ливьен забеспокоилась, не повредит ли ее сыну такая лавина информации, но Сейна, спросив об этом Лабастьера, тут же передала его ответ: «Не повредит. Гордись, самка: ты стала матерью первого крылатого думателя».
Ливьен не сразу осознала смысл этой фразы, а когда поняла, испугалась снова.
Рамбай — отпрыск отмеченного даром телепатии семейства. Если бы он был горожанином, и они повстречались бы с Ливьен в Городе, за ходом ее беременности тщательно следили бы власти. Первый, находясь во чреве, не «заговорил» с ней. Значит, согласно правилам, о которых рассказывала Сейна, ему позволили бы родиться и даже стать куколкой, но затем — произвели бы «гормональный взрыв».
У Маака нет таких мощных телепатов, как у махаонов. Или Первый все же «заговорил» бы с матерью и стал думателем, или был бы уничтожен.
Сейчас же ситуация — уникальная. Первый — телепат — все же стал бабочкой, а думатель передает ему все свои знания, а плюс к ним — все знания древней цивилизации Бескрылых…
Ее сын будет не таким, как все… Но это — плата за то, что она не потеряла его. В конце концов, и муж у нее — не такой, как все. Да и сама она уже успела нарушить все писаные и неписаные законы своего народа.
Интенсивный телепатический метод обучения давал поистине поразительные плоды. Уже к вечеру следующего дня после превращения Первый, как и Рамбай, одетый в одну набедренную повязку, разговаривал с остальными бабочками, как взрослый. Причем, с Дент-Байаном — на языке махаон!
Не было темы, на которую он не мог бы поддержать разговор. Но времени на это у него было мало: часы напролет он молча просиживал возле Дента и Лабастьера. Тревога за него, гордость и нежность переполняли душу Ливьен, но у нее не было возможности излить их на сына: его временем распоряжался увядающий думатель.
В результате все эти чувства она обрушила на того, кто один из всех мог разделить их и понять ее. После всех пережитых вместе трудностей, после стольких гибельных дней и ночей, да к тому же еще и после столь длительного воздержания, Ливьен и Рамбай словно взорвались любовью.
Медленно увядал Лабастьер. Бесконечно страдала Сейна. Первый постигал мудрость мертвого мира… А они, не в силах противостоять нахлынувшему чувству, уединясь, занимались любовью. И говорили, говорили, словно пытаясь перетечь друг в друга душами, преодолевая отчуждение, почему-то охватившее их с момента рождения Первого…
Они говорили о своих чувствах, рассказывали друг другу эпизоды из детства, спорили о том, какое дать имя сыну, ведь Первый — просто порядковый номер гусеницы… Собственно, сделать это было пора уже давно, но до сих пор не находилось времени.
Это странное счастье было неуместно, оно было бестактно по отношению к остальным… Но они ничего не могли с собой поделать…
Почему-то Ливьен уверилась вдруг в том, что зачнет тут своего Второго.
…Солнце катилось к закату, превращаясь в зрелую, готовую упасть со стебля ягоду. Тишина, к которой Ливьен так и не сумела привыкнуть, будоражила нервы и обостряла ощущения.
Рамбай, привлекая к себе внимание, коснулся рукой ее волос. Ливьен повернулась на бок и улыбнулась ему.
— Ты ведь не вернешься в Город? — полуутвердительно спросил он, впервые коснувшись темы, негласно возведенной ими в разряд запретных.
— Не знаю… — Она действительно не знала, что они будут делать дальше. Они выполнили свою миссию. Но она была уверена, что это не отвратит от них гнева Совета за нарушенные запреты, стоит им только появиться в Городе. С другой стороны, где еще она сможет жить?.. Она с беспокойством ощутила в себе острую тоску по дому… Вернется ли она в город? Она нашла правильный ответ. — Без тебя — нет.
— В Городе нас убьют, — покачал Рамбай головой, продолжая гладить ее волосы.
— Да… Но Первый… Он не рожден быть дикарем.
— Лучше быть дикарем, чем мертвым. Рамбай — дикарь. Разве лучше, если бы я был мертвым?
— Глупый, — она сняла со своей головы его руку и, поднеся ее к губам, стала тихонько покусывать кончики его пальцев.
— Глупый, — согласился Рамбай. — Рамбай такой глупый, что не понимает, куда мы полетим дальше.
— Тогда я — тоже глупая.
— Может, знает думатель? — внезапно придя в возбуждение, спросил Рамбай и сел. — Может быть, на земле есть и другие Города, куда мы могли бы лететь без страха?
Ливьен не хотелось разочаровывать его. Но она-то знала точно: планета покрыта водой. Огромный, безбрежный и угрюмый океан. И маленький-маленький клочок суши в нем.
Она хотела было рассказать ему о своем пророческом видении, но ее отвлек какой-то шорох.
Она обернулась. На фоне догорающего солнца к ним приближалась фигура Сейны. Ни разу до сих пор никто не нарушал их уединения, и у Ливьен защемило сердце. Она сразу догадалась о причине, которая заставила Сейну искать их.
Сейна подошла к ним и села рядом. Влюбленная пара не смела нарушить тишину. Наконец это сделала Сейна.
— Я хочу попросить тебя об одной вещи, Ливьен.
— Я слушаю.
— Твой сын стал настоящим самцом, и я прошу дать мне право подарить ему имя.
— Как ты хочешь назвать его?
Сейна помолчала, словно что-то застряло у нее в горле. Но пересилив себя, твердо произнесла:
— Лабастьер. Пусть это имя произносят вслух.
Ливьен и Рамбай коротко переглянулись.
— Моего сына зовут Лабастьер, — кивнула Ливьен и крепко сжала в руке холодную сухую ладонь Сейны. — Отныне мы с тобой — две матери одного сына.
А Рамбай добавил:
— Когда жрец племени ураний передает свое имя сыну, он добавляет к нему цифру — Вайла Третий, Вайла Четвертый… — (Ливьен вспомнила, что именно так — Вайла — звали девушку, которую Рамбай любил когда-то…) — Так пусть же нашего сына зовут Лабастьер Первый.
«Что ж, — подумала Ливьен, — это не лишено смысла. Правда, в Городе маака такой традиции нет. Но разве мы живем по законам Города?»
Думателя похоронили на рассвете. Молчали. Сейна стояла у края вырытой Рамбаем могилы с полными тоски, но сухими глазами. Не плакали и Ливьен, и Рамбай.
Но плакал Дент-Байан, сидя на краю ямы и свесив туда ноги. Безразличный ко всему, беспощадный, хладнокровный махаон. Зрелище это было нереальным, а потому — страшным.
Первый, точнее, теперь — Лабастьер Первый, подойдя к краю могилы и опустившись на колени, бросил вниз то, что Ливьен привыкла называть про себя «Перстнем Хелоу». Затем заговорил. Голос его был тих:
— Два подарка тебе, Учитель, от тех, чьи мысли ты освободил от плена небытия. Вот второй.
Кто скажет теперь, что жил ты на свете?
Врывается боль в полумрак озаренный.
Два голоса слышу — время и ветер.
Заря без тебя разукрасит склоны.
Бред пепельно-серых цветов на рассвете
твой панцирь наполнит таинственным звоном.
О, светлая боль и незримые сети!
Небытие и луны корона!
Корона луны! И своей рукою
я брошу цветок твой в весенние воды,
и вдаль унесется он вместе с рекою.
Тебя поглотили холодные своды;
и память о мире с его суетою
сотрут, о Учитель, бессчетные годы.
Никогда раньше Ливьен не слышала этих странных строк. Когда обряд погребения был завершен, Ливьен спросила сына (впервые она обращалась к нему с вопросом):
— То, что ты прочел — из поэзии махаонов? Я знаю «Книгу стабильности», но таких слов — не помню.
— Это из поэзии бескрылых, мама. Тот, кто это написал, жил за миллион лет до того, как погиб их мир. Его звали почти как бабочку — Федерико из семьи Лорка. Он жил мало, его убили другие бескрылые. За то, что по-своему он все же был крылат…
Именно в этот миг, внезапно, Ливьен с полной отчетливостью осознала, что НИКОГДА не научится понимать Лабастьера Первого в той мере, в какой матери хочется понимать сына. Он был ДРУГОЙ. Юный, но отягощенный мудростью веков.
А еще несколько минут спустя она получила тому новое подтверждение. Когда все собрались возле костра, Лабастьер Первый, появившийся на свет меньше месяца назад, поднялся и сказал:
— Сегодня вылетаем в Город. Я знаю, как избегнуть смерти, которой вы так страшитесь. Я знаю, как заставить слушаться нас. Мы будем править Городом, а затем и всем миром бабочек. Я знаю, как прекратить войны между видами, как сделать жизнь каждой бабочки изобильной, счастливой и насыщенной. Я знаю, как достичь других планет и как строить города под водой. Я знаю ВСЁ, отец, — он ладонью остановил Рамбая, который только приоткрыл рот, чтобы что-то сказать. — И вы поможете мне.
И никто не посмел ему перечить, даже строптивый Рамбай. Он лишь спросил:
— Если мы пойдем путем мертвых, не умрем ли мы сами?
— Нет, отец, — спокойно ответил Лабастьер Первый. — Мы не пойдем их путем. Мы лишь воспользуемся их знаниями. Мы другие, и у нас есть их пример.
«Другие? Разве бабочки не убивают друг друга? — подумала Ливьен, но тут же одернула себя: — Он ЗНАЕТ, что нужно делать дальше. А я — не знаю. Стоит ли предаваться сомнениям? Нет. Я должна просто поверить». Она взглянула на сына с восхищением и страхом. Лабастьер Первый. Чем не имя для императора?
Но поверят ли ему остальные? Она всмотрелась в лица спутников. Глаза их были устремлены на ее сына. Во взглядах Сейны и Дент-Байана читалось суеверное обожание. Во взгляде Рамбая — честолюбивая гордость.
Refren
Возрождение человечества в его первозданном виде было возможно.
В пятом столетии правления императора Лабастьера Первого произошло событие, которое заставило его призадуматься. В солнечную систему, а точнее — прямо к Земле, вернулся первый и единственный межзвездный корабль бескрылых.
Где провел он эти миллионы лет? Как случилось, что не все его бортовые системы вышли из строя? Или эти посланники древности двигались со сверхсветовой скоростью, и, в то время как на Земле минули миллионы лет, на борту звездолета прошел сравнительно небольшой срок? Никто, кроме его обитателей — двухсот находящихся в анабиозе особей — не мог бы дать ответ на эти вопросы.
Но биосистемы звездолета не вывели астронавтов из анабиоза, это можно было сделать, лишь вмешавшись извне…
ОН был по-своему любопытен. Любопытен, но нетороплив. И ОН в течение нескольких лет всерьез раздумывал над тем, не разбудить ли астронавтов…
А тем временем его прапраправнук, король колонии планеты Безмятежной Лабастьер Шестой со смертоносной миссией отправил на Землю своего двоюродного деда.
