13
Если бы только Охотник знал,
Где поджидает кот,
Он никогда бы туда не летал,
Пусть его кот не ждет.
Если не хочешь, чтоб кто-то поймал,
Не залетай вперед.
«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь XIV; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Весь следующий день Наан пролежала, не вставая, терзаемая приступами отчаянного кашля. Однозначно, это была пневмония. Но метаболизм теплокровных бабочек интенсивен, и болезни, если они и случаются, длятся недолго. Уже к вечеру она почувствовала, что идет на поправку.
Они обсуждали идею Лабастьера и приходили к выводу, что, возможно, у них все-таки есть будущее. За месяц им на собственных крыльях, конечно же, не долететь до Города, но там, внизу, в диком лесу, они смогут скрываться сколь угодно долго и, если повезет, рано или поздно доберутся до него. Они оба понимали, что все далеко не так просто, и шансов быть пойманными у них значительно больше. Но оба старались казаться наивнее, чем есть и поддержать другого своей показной уверенностью в успехе.
Но еще больше они разговаривали на самые отвлеченные темы, просто, чтобы лучше узнать и понять друг друга. Неожиданно оказалось, что представление Лабастьера о своей возлюбленной, искаженное памятью того существа, частью которого он был, мало соответствует реальности. Да и Наан, как выяснилось, не совсем точно знала, каков он на самом деле. По большому счету, он и сам еще не очень хорошо знал себя.
— Почему вы такие разные? — спросила она однажды. — Почему все лучшее, что я видела В НЕМ, в тебе сохранилось, а все то, что пугало и отталкивало меня, исчезло?
Лабастьер ненадолго задумался.
— Я, кажется, понимаю, о чем ты говоришь. И постараюсь объяснить тебе. Император взвалил на себя непосильную ношу, и она деформировала его. Если поначалу телепатия служила для его телесных воплощений не более чем средством связи, через несколько поколений она перевела его в иное качество. Его личность как бы «размылась» в тысячах воплощений. Он действительно перестал быть бабочкой. Я помню… Я очень много видел и слышал, очень много знал и понимал, но чувствовал я совсем не так. Тускло. Я цепенею даже сейчас, когда вспоминаю это ощущение. Единственное, чему я удивляюсь, так это тому, что я так легко адаптировался, став самостоятельным. Наверное, это благодаря тебе.
Наан пропустила мимо ушей лестное для нее признание и продолжала расспросы:
— Но если ты говоришь, что ему плохо, тогда зачем ему все это? Не понимаю!
— Ему, собственно, не с чем и сравнивать… Как бы тебе объяснить… — он беспомощно поморщился и потер затылок. Как объяснить… Ты знаешь про космический проект императора?
— Да. Мне рассказал о нем Дент-Харрул.
Лабастьер непонимающе глянул на нее, и она уточнила:
— Тот зеленоглазый мятежник, которого ты чуть было не пристрелил.
— А-а… — кивнул Лабастьер с легкой усмешкой; ему явно доставляло удовольствие это воспоминание. Еще бы, ведь это был его первый самостоятельный и решительный поступок после отделения от императора. — Помню. Помошник твоего брата. Так вот, ты знаешь, почему бабочки до сих пор не отправились в космос? — Наан отрицательно покачала головой, и Лабастьер объяснил: — Потому что возглавить такой полет может только сам император — одно из его воплощений. Никому другому он не доверит этого. Но расстояние, на котором действует телепатическая связь, не бесконечно. И он боится. Потерять хотя бы одно из воплощений ему так же страшно, как тебе, например… вырвать зуб. Даже страшнее.
— Но если этот зуб болит?
— Если болит, это дело другое! Недаром воплощения императора никогда не умирают от старости, а кончают жизнь самоубийством, как это было когда-то принято у вас, махаон.
Наан усмехнулась. Император в своем амплуа. Запретив эфтаназию законом, для себя он вновь сделал исключение.
Лабастьер, тем временем, продолжал:
— Но если все-таки не болит?! Кому-нибудь может прийти в голову вырвать себе зубы лишь потому, что ему сообщат, что каждому отдельному зубу так будет лучше, и жить они будут самостоятельно? Но еще больше он боится того, что отделившееся воплощение пойдет его же путем, там, далеко в космосе, оплодотворит тысячи самок и создаст тысячи своих воплощений… Он не знает, что произойдет при встрече двух таких множественных существ — слияние или гибельная борьба.
Наан сменила тему:
— А по поводу его божественного происхождения? Выходит это полный обман, не имеющий под собой ни малейших оснований?
— Все не так бесспорно. Давай разберемся для начала, что же такое Бог. Ни махаоны, ни маака, ни урании не добрались в этом направлении познания даже до половины того пути, который прошли бескрылые. У них, как и у нас, было множество религий, одни сменялись другими, порой даже воевали друг с другом! Но в отличие от нас, бескрылые все-таки сумели обобщить весь свой опыт в этой области, и они создали науку — прикладную теологию. Науку о Боге. Они НЕ ВЕРИЛИ, но они не были и атеистами. Они ЗНАЛИ.
— Так что же такое Бог? Неужели кто-то действительно может ответить на этот вопрос? Ты, ты сможешь мне это объяснить?! — Она вспомнила, как зубрила в мнемотеке Храма постулаты Новой Веры и, пытаясь вникнуть в их смысл, не находила его.
— Ты думаешь, можно изложить курс целой науки, главной науки бытия, в двух словах?
— Попробуй.
— Не знаю…
Наан выжидательно смотрела на него.
— Что ж, начнем. Бог — это ничто, пришедшее в гармонию и создавшее из себя все.
— Эта сказочка мне знакома! — возмутилась Наан. — Это — Первый постулат Новой Веры!
— Да! В том-то и дело, что император, взяв конечные выводы науки бескрылых, превратил их в постулаты, в аксиомы без доказательств. Он посчитал, что знание бабочкам вовсе ни к чему, и вновь заменил его слепой верой, добавив кое-что и от себя.
— Зачем?
— Он считает, что для вашей же пользы.
— «Вашей» или «нашей»?
— Не лови меня на слове, я еще не привык считать себя обычной смертной бабочкой.
— А ты боишься смерти?
— Я еще не осознал, не прочувствовал, что это такое. Но уже, кажется, начинаю. Во всяком случае, я не мог бы так хладнокровно убивать, как это делает ОН.
— Много? Он много убивает?
— Да. Но я не хотел бы говорить об этом. Мне тяжело вспоминать это.
— Затопление махаонского Океанополиса — самое его массовое убийство своих подданных за последнее время?
— Нет.
Наан поймала себя на том, что эта беседа начинает ее раздражать, а чересчур лаконичные ответы Лабастьера кажутся ей уклончивыми.
— Хорошо, вернемся к теме, — сказала она. — Итак, он решил, что вера для бабочек важнее знания. А как считаешь ты? Ведь ты — почти он!
— Сперва мне придется объяснить тебе кое-что еще. Создавая из себя материальную вселенную, Бог не превратился в нее полностью, Он остался и духовной субстанцией, гармоничним НИЧТО, пронизывающим вещество и поле. И самое яркое выражение этого — жизнь, наши души. А император един в тысячах воплощений, и потому он считает, что он — сгусток душ, а значит, тысячекратно ближе к Богу, чем любая обыкновенная бабочка. А раз так, он — мессия, Внук Бога, и он вправе диктовать остальным все, что угодно. Но стоило мне отделиться от него, как я моментально осознал, что это — величайшее заблуждение. Это-то и потрясло меня более всего.
— А как на самом деле?
— Тут не действуют законы арифметики. Слияние сознаний не суть слияние душ. Император не ближе к Богу, чем кто-либо еще. Он просто другой. Он информированнее и сильнее. По большому счету, он — особый организм, точнее — колония организмов, не более того.
— Выходит, Лайвар был прав…
— Да. Но на земле нет силы, способной бороться с императором. Да и способной заменить его в случае победы тоже нет.
— Но бескрылые как-то ведь жили?..
— И где они теперь? Им не помогла даже их наука о Боге.
Наан удрученно покачала головой. А Лабастьер продолжил:
— Но на самом деле, я думаю, мир свободных бабочек все же возможен.
«… Город общего счастья,
Город без зла и лжи,
Город, где нет ненастья,
Город, где все равны…»
— продекламировал он. Ты помнишь, откуда это?
— Конечно. «Сон святой Ливьен по пути к Пещере Хелоу».
«… Город, куда дорогу
Хочет найти любой.
Знает ее Внук Бога,
И поведет за собой…»
Лабастьер невесело усмехнулся:
— Да. Поначалу я и в самом деле думал именно так. Но, изменяясь, я, сам того не замечая, менял и свои устремления. — Наан посмотрела на него удивленно. Не заметив того, Лабастьер опять заговорил об императоре в первом лице. — И теперь, чтобы сделать мир таким, как мне мнилось когда-то… Как ЕМУ мнилось, — поправился он наконец, — его-то самого и нужно уничтожить прежде всего. И принести в жертву еще много, очень много жизней. Стоит ли? Вообще, стоит ли идея жизней? Однажды он решил, что стоит, и вот что из этого получилось. Он думал, убивать придется только в начале, а оказалось — останавливаться нельзя.
— Смерть, снова смерть… — устало пробормотала Наан, прикрывая веки. А Лабастьер, тряхнув головой, добавил:
— А мой вопрос «где теперь бескрылые?»— не столь риторичен, как может показаться. Они теперь — это мы. Процесс реинкорнации не остановился с гибелью мира бескрылых. Он не остановится никогда. А вот тебе и главное тому подтверждение: мы любим друг друга, как когда-то любили друг друга они.
В путь двинулись с рассветом следующего дня и до берега небольшой речки, от которой брал свое начало суровый кряжистый лес низовья, добрались спустя всего лишь неделю. Благо, над каменистыми и пустынными плоскостями лестницы Хелоу лететь им пришлось вниз и налегке. Они не позволяли себе отдыхать более четырех-пяти часов в сутки, забываясь неглубоким тревожным сном, хотя первые два дня Наан и чувствовала себя еще нездоровой и слабой.
Они не дежурили по очереди, ведь если бы они делали так, время на отдых увеличивалось бы вдвое. Опасность, котороя могла возникнуть во время их сна, была достаточно абстрактна, тогда как месть императора была более чем реальной, и каждая бессмысленно потерянная минута приближала ее. Они полностью положились на судьбу. И им повезло: за эту неделю ни единой экстремальной ситуации не возникло.
Перелетев речку и опустившись на ее берегу, они, не сговариваясь, сбросили с себя опостылевшую, пропитанную потом одежду, положили на землю оружие и, поначалу чуть-чуть стесняясь своей наготы, а потому не глядя друг на друга, вошли в пенистый игривый поток.
Студеными струями воды усталось смывалась с их тел вместе с последними признаками цивилизованности и вскоре, почувствовав себя блудными детьми природы, они принялись играть и резвиться так, словно в душах их не было ни страха, ни стыда, ни тяжкого бремени прожитого.
Они не боялись вымочить крылья, так как зарание договорились, что, добравшись до леса, устроят себе большой привал в первом попавшемся дупле, к которому можно будет влезть по веткам. Для того, чтобы способность летать вернулась, достаточно будет нескольких часов. А уж до места привала можно добраться и пешком.
Плескаясь и любуясь алмазной игрой капель на солнце, Наан то и дело прикасалась к мокрой горячей коже Лабастьера и чувствовала от этого пьянящее возбуждение. Но когда он, по-видимому, испытывавший то же самое, попытался овладеть ею, она выскользнула из его объятий, шепнув: «Не сейчас…» И он не настаивал. Эта ситуация принесла Наан неожиданное наслаждение, ведь она впервые повела себя с Лабастьером так, словно он был обыкновенным влюбленным в нее самцом, и он ответил ей тем же.
(В какой-то степени, хотя, конечно же, с большой натяжкой, их даже можно было назвать ровесниками: телесное воплощение императора, ставшее теперь самостоятельным, вышло на свет из куколки всего лишь на год раньше Наан.)
И вот, часть одежды обмотав вокруг бедер, а остальное свернув в узлы, они, посвежевшие, но все еще ощутимо нуждающиеся в отдыхе, выбрались на берег. Сжимая в руках бластеры и вибрируя крыльями, чтобы те обсохли побыстрее, босые и притихшие, вошли они в тенистые кущи.
Величавые гладкоствольные деревья с широко раскинувшимися в поднебесье кронами обступили их неотвратимо и безмолвно, словно укоряя за что-то своим извечным молчанием. Кое-где буро-зеленая кора вековых великанов была покрыта бесформенными наростами и мхом. Ни крики птиц, ни шелест ветра не нарушали тишь. Даже крупные муравьи, проползая вверх и вниз по стволам, казалось, ставят свои лапки на кору дерева с особой осторожностью и торжественностью.
Наан, оглядевшись, не заметила вокруг ни одного молодого деревца, и ей пришло в голову, что лес этот, однажды родившись, вечен, что он сродни императору и уж точно имеет божественное происхождение.
Лабастьер отнесся к окружающему с несколько меньшим благоговением, возможно потому, что его трехсотлетняя память еще хранила впечатления начала его жизни, точнее, жизни первого воплощения Внука Бога. Он не вертел головой и не ахал, как это делала Наан, а лишь внимательно вглядывался в заросли, подыскивая подходящее для отдыха отверстие в стволе. Но стволы были ровными и цельными.
— Похоже, отдыхать придется прямо на земле, — сообщил он.
— Это слишком опасно. Пока мы еще в состоянии двигаться, лучше уж тогда идти, — отозвалась Наан. — В лесу немало неожиданностей. Если мы остановимся тут, обязательно придется бодрствовать поочередно, и это займет уйму времени. Когда-нибудь лес изменится, и мы найдем убежище.
— Откуда такая увереннность?
— Целое племя ураний жило в этом лесу в дуплах.
— Лес велик. До того участка, где они обитали — еще почти месяц лету. Это во-первых. А во-вторых, дупла, в которых жили урании — искусственного происхождения. Из поколения в поколение они, по традиции, делали глубокие надрезы в стволах молодых деревьев. Когда те вырастали, на месте надрезов появлялись дупла, служившие жилищами потомкам тех, кто позаботился об этом. Но в принципе, — кивнул он, — ты права. Лучше все-таки идти и искать. Если, конечно, ты еще не выбилась из сил….
Покосившись на него, Наан чуть заметно улыбнулась. Он ведь не хуже нее знает, что она и крепче, и выносливее его. Порой он ведет себя даже не как ее сверстник, а как бабочка значительно моложе ее.
К закату крылья обсохли настолько, что путники смогли лететь. И, несмотря на сомнения Лабастьера, вскоре они все-таки действительно выбрались на поляну совсем иного характера. Новый пейзаж был несколько веселей за счет обилия лиан, вьюнов с крупными желтыми и белыми цветами и засчет снующих вокруг последних удивительных миниатюрных пташек с непомерно длинными клювами. Но прежде всего картина кардинально изменилась от того, что тут росла совсем другая порода деревьев — кустистая и разлапистая, с уродливыми корневищами, высоко высовывающимися из почвы, и с корой, испещренной глубокими вертикальными трещинами.
Легкая прохлада опустилась на землю, и путники вновь облачились в свои костюмы. То Лабастьер, то Наан облетали очередное «подозрительное» дерево, проверяя, не спряталось ли в его листве подходящее для ночлега дупло. И найти такое удалось. Но уже ночью. Однако пользоваться при этом ночным зрением не пришлось: налитый презрением к маленьким крылатым существам драконий глаз луны был сегодня таким ярким и огромным, что в лесу было светло почти как днем.
Отверстие было глубоким, но узким. Две бабочки, вытянувшись на дне во весь рост, только-только помещались в нем, хотя прижиматься друг к другу и не приходилось. Сперва Наан думала, что уснет моментально, как только появится возможность прилечь. Но, проворочавшись минут двадцать на охапке наспех набросанных листьев, она принялась стягивать с себя одежду: ей стало казаться, что складки блузы врезаются ей в кожу, что материя стала влажной и липкой…
Ее примеру последовал и Лабастьер. А спустя еще немного времени они, сами поражаясь своей ненасытности, принялись ласкать друг друга так страстно, словно не мечтали об отдыхе всю неделю, а минувший день провели не в изнурительных перелетах, а в неге и в томительном ожидании любви…
У Наан не было привычки спать в объятиях самца. В середине ночи она проснулась, чувствуя, что ей душно и неудобно. Стараясь не разбудить Лабастьера, она высвободилась и села.
Это их и спасло.
Внезапно Наан поняла, что вход в дупло чем-то плотно закрыт, так как свет луны не пробивается внутрь. Оттого, по-видимому, ей и стало душно. Сфокусировав свое не слишком натренированное ночное зрение, она оцепенела. Заслонив собой проем, на нее, не мигая, смотрела уродливая чашуйчатая морда. Она была столь велика, что не могла пролезть в дупло целиком, и упералась в его верхний край надбровными дугами.
Не отрывая своего взгляда от гипнотических глаз, Наан осторожно потянулась к изголовью за плазмобоем, но чудище опередило ее. С легким шелестом из безгубой пасти выскользнул тонкий и длинный раздвоенный язык и, молниеносно обвившись вокруг запястья Наан, потянул ее к себе. Наан с визгом уцепилась свободной рукой за шевелюру Лабастьера.
Несмотря на неожиданную боль, тот, проснувшись, сумел сориентироваться на удивление быстро. Наан не отпускала его волос, и голова его была неестественно перекошена и прижата подбородком к груди. Но он сразу протянул руку туда, где лежало оружие и ухватил то, что попалось.
К несчастью, это был не бластер, а старинное махаонское пружинное ружье. Чтобы привести его в боевую готовность, следовало минут пять заводить пружину, вращая выдвижную рукоятку. Такой возможности у Лабастьера не было. Дотянуться до бластера он теперь уже не мог, так как чудовище, слегка отпрянув, подтащило Наан к самому краю проема, а та в свою очередь, не переставая визжать, стянула со своего места и Лабастьера.
И все же тот не растерялся и принялся что есть силы колотить прикладом пружинника по языку монстра, то есть и по руке Наан.
— Больно! — перестав верещать, простонала та после второго удара. Но Лабастьер, не обращая внимание на ее жалобу, ударял еще и еще. И это подействовало: шершавый жгут языка размотался и, хлюпнув, втянулся в пасть. И тут же морда зверя вновь прижалась к проему вплотную.
Несмотря на ужас и на боль в руке, Наан с удивлением обнаружила, что чудище улыбается. Осмысленно и приветливо. Вместо того, чтобы предпринимать какие-то активные меры защиты, Наан, вяло отползая вглубь, не отрываясь смотрела на насмешливую змеиную морду, вяло рассуждая про себя: «Может, оно вовсе не улыбается? Может, просто дело в том, что так у него устроены челюсти?..» Словно в данной ситуации это что-то меняло.
Но Лабастьер, в отличие от Наан, продолжал действовать. Полыхнул разряд его бластера, и чудище, исторгнув леденящий душу хриплый вопль, отшатнулось. Только тут Наан пришла, наконец, в себя и поняла, что была загипнотизирована его немигающими тусклыми глазами.
Но и тогда она осталась неподвижно сидеть, прижимаясь спиной к дальней стенке дупла, а ее зубы, изредка поскрежещивая, дробно стучали друг о друга. Лабастьер же всё палил и палил из плазмобоя, сначала высунувшись из гнезда по пояс.
— Что… Кто эт-то бы-был? — с трудом преодолевая озноб, спросила его Наан, когда тот вернулся.
— Древесная змея, — ответил он. — Урании называли ее «савваманти-анит’а», что значит «зовущий взглядом во тьму себя».
Услышав, что Наан при этих его словах истерически хихикнула, он встревоженно спросил:
— Ты в порядке?
— В по-по-порядке, — подтвердила та, затем хихикнула еще раз, а потом — расплакалась навзрыд. И как ни уговаривал ее Лабастьер, как ни обещал чутко сторожить ее сон, она уже до рассвета не смогла заставить себя сомкнуть глаз.
В конце концов рассудили наоборот: коль скоро ей этого уже не суждено, спать завалился Лабастьер. Так что за ночь выспался только он. Она же уснула лишь утром, когда он протер глаза. И проспала до полудня.
14
Первобабочка-Мать не желала знать,
В чем личинок ее судьба.
Не желала знать Первобабочка-Мать
И того, что найдет сама.
Если б стала она путь иной искать
Мир, возможно, накрыла бы тьма.
«Книга стабильности» махаон, т. IX, песнь I; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Шли дни. Путешествие через лес не казалось Наан чересчур изнурительным, оно напоминало ей, скорее, развлекательно-познавательное турне. В принципе, ей было так хорошо с Лабастьером, что иногда представлялось возможным навсегда остаться с ним в лесу. Но здравый смысл подсказывал ей, что рано или поздно она начнет тосковать по обществу других бабочек.
Кроме того, Лабастьер неоднократно повторял ей, что по окончании месяца, узнав об очередном обмане Наан, император будет в такой ярости, в какой, пожалуй, не был еще никогда. А уж кому-кому, а Лабастьеру можно верить в знании императорской натуры… Внук Бога направит на поиски беглецов все свои силы и не отступится, пока не найдет их. И, как бы ни был велик лес, укрываться от его гнева здесь в течение многих лет невозможно.
Возвращение в город, конечно, еще опаснее. Но если им удасться в первые же дни сделать пластические операции, можно будет надеяться прожить неузнанными до конца своих дней, при том, что серьги-блокираторы надежно защитят их от мнемозондирования. (Наан мысленно похвалила себя за то, что забрала у Лайвара вторую сережку.)
Другими словами, сказать уверенно, нужно ли им спешить в город или, напротив, им следует как можно дольше прятаться в чаще, было затруднительно. А коль скоро так, они предпочитали не задумыватся над этим лишний раз, а порхали от дупла к дуплу и занимали себя всем, чем только могли.
Время от времени, не столько для того, чтобы подкрепить свои силы, сколько для удовольствия, они устраивали себе роскошные пикники, лакомясь подогретым на огне нектаром, фруктами и ягодами, орехами, нежным мясом древесной улитки, запеченой в собственной раковине, и кисловато-терпкими сушеными рыжими муравьями.
Иногда, когда их очередное жилище оказывалось особенно удобным, они задерживались в нем на целые сутки, предаваясь любви, разговорам и снова любви.
Не обошлось без встреч с дикими котами и прочей хищной живностью, но с бластерами в руках бояться им было нечего.
А месяц уже приближался к исходу, в то время как осилили они не более половины пути.
Как-то раз, готовясь к очередному ночлегу, Лабастьер заметил, что земли, над которыми они сейчас порхают, пожалуй, самые неисследованные на континенте.
— Цивилизованными бабочками, — согласилась Наан. — Урании-то, думаю, тут бывали.
— Вполне вероятно, что и нет. Их территория, дальше которой они обычно не забирались, находилась ближе к городу. Сейчас там — секретный космодром императора, — добавил он — И это уже не так далеко.
— Космический корабль построен? — полюбопытствовала Наан.
— О, да. Он огромен и прекрасен. Но я говорю о другом. Я говорю о том, что именно тут ни маака, ни махаоны, ни урании не бывали никогда.
— А экспедиция святой Ливьен? — возразила Наан.
— Да, мои отец и мать со своими спутниками были где-то в этом районе, но ведь они, как и мы, продвигались продолжительными перелетами, — пояснил он. — И, как и мы, скорее, были над этими землями, чем на них.
— Так давай же пройдемся по ним пешком, — предложила Наан. — Мы будем первыми!
— Почему бы и нет? — согласился Лабастьер. — Правда, это значительно медленнее.
— А мы куда-то спешим? — пожала плечами Наан. — Думаю, если один день мы потратим на то, чтобы, как наши бескрылые предки, пройтись ногами, вряд ли что-нибудь изменится к худшему.
На том и порешили.
Идти было и труднее, и интереснее. Крыльями они пользовались в этот день, лишь перелетая через ручейки и расщелины. Наан внимательно изучала встречавшиеся им растения, наслаждалась запахами цветов и трав, наблюдала за повадками разной насекомой мелюзги. Несколько раз они натыкались на крупных кузнечиков, и те, перепуганные, шарахались от путников в сторону. А однажды Наан наступила на камешек, а тот, оказавшись малюсенькой пятнистой лягушкой, чуть не сбил ее с ног и гигантскими прыжками ускакал прочь. Наан даже присела от испуга, а потом хохотала, как сумасшедшая, заразив своим смехом и Лабастьера.
Густая чаща джунглей сменилась редколесьем, травы стали ниже, и удовольствие от пешей прогулки стало еще ярче. Наан уже давно поражали маленькие разноцветные птички, называемые Лабастьером «колибри». Но сейчас, выйдя на поросшую цветами поляну, она увидела такой поразительный экземпляр, что просто не могла отвести от него восхищенных глаз.
Эта пташка была просто чудом. Она была похожа на всё, что угодно: на невиданную зеленую пчелу-медвянку или на маленький, висящий над алым соцветием, камешек изумруда, на волшебную душу цветка или просто на капельку душистого нектара…
Как завороженная, замерев, любовалась Наан на это диво, а затем осторожно, боясь спугнуть, попробовала приблизиться… Колибри, жужжа крылышками, как майский жук, а вовсе не как пернатое, перелетела на соседний цветок и, повиснув над ним, опустила в его середину длиннющую соломинку клюва. Наан на цыпочках двинулась туда, но птичка перелетела вновь.
Так, забыв обо всем, Наан перебегала от цветка к цветку, пока не услышала сдавленный возглас Лабастьера. Она обернулась и остолбенела: Лабастьер, беспорядочно размахивая крыльями, болтался над землей вниз головой, привязанный веревкой за ногу к ветке дерева.
— Что с тобой?! — воскликнула Наан, направляясь к нему.
— Капкан, — прохрипел тот. — Я не заметил петлю…
Наан, трепеща крыльями, попыталась развязать узел флуонового шнура, но это не удалось ей.
— Бластер! — надоумил ее Лабастьер. — Свой я уронил.
Но она успела лишь потянуться за оружием, когда кто-то тяжелый свалился на нее сверху и, уцепившись за шею, утянул на землю.
Силы были неравными, и борьба недолгой. Через пару минут Наан лежала под деревом спутанная по рукам и ногам, привязанная к явно заготовленному заранее жердю, и с ужасом разглядывала напавшее на нее существо.
Без сомнения, это был самец теплокровной бабочки. Но такого уродливого создания Наан не видела еще никогда. Его тело и лицо были иссиня черными и покрытыми нелепыми разноцветными разводами. Он был абсолютно гол, лишь половые органы были запрятаны в подвязанный к поясу мешочек. Его нос, видимо для украшения, был проткнут насквозь тонким, отполированным до блеска прутом, загибающимся к правому уху и пронзающим также его мочку; лоснящиеся от жира волосы заплетены в три толстенные, торчащие в разные стороны, косы.
Беспомощно болтаясь на веревке, Лабастьер, плазмобой которого валялся на земле под ним, угрожающе кричал на это безобразное существо, но дикарь, не обращая на него внимания, быстрыми уверенными движениями туго скрутило Наан, а затем пригнувшись, в несколько прыжков вернулся к дереву и с удивительным проворством полез с ветки на ветку вверх.
И тут Наан, несмотря на ужас пложения и боль в связанных запястьях, заметила и еще одну странную особенность этого существа, не позволявшую ему летать. А именно: его крылья были перегнуты, притянуты за четыре уголка к середине спины и каким-то образом закреплены там.
Минуту спустя Лабастьер и чернокожая бабочка свалились на землю и кубарем покатились по поляне. А еще через несколько минут Лабастьер, упакованный так же умело и аккуратно, как Наан, лежал рядом с ней.
— Кто это? — простонала она.
Изо всех сил стараясь казаться спокойным, Лабастьер ответил:
— Трудно поверить, но, по всей видимости, это приам — представитель вида бабочек, считавшегося вымершим.
— Что-то такое мне рассказывал император… Как ты думаешь, приамы едят бабочек?
— Не думаю. Ведь других бабочек, кроме них, тут нет. Если только допустить, что они пожирают друг друга… И все-таки мне непонятно, почему их до сих пор не нашли?
— Может быть, потому, что они пожирают исследователей? — продолжала гнуть свою линию Наан.
Тем временем белоглазый дикарь, оскалившись, интенсивно почесал себе грудь и бока. Затем достал из-за спины розовую раковину, полуприсев, приложил ее к губам и подул. Раздался громкий воющий звук, напоминающий гул предгрозового ветра, но более конкретный, имеющий определенный тон. Несколько подобных звуков отозвались ему из чащи, и, судя по громкости, откликнувшиеся были где-то рядом.
— Что же нам делать теперь? — Наан была напугана всерьез. — Этот приам выглядит совсем диким и очень опасным.
— Да, по сравнению с взрастившими моего отца лесными ураниями, это просто животное… — отозвался Лабастьер. — Пока что мы бессильны что-либо предпринять. Единственное, что мы можем: быть наблюдательными. Если нам все-таки повезет, нам может помочь спастись любая замеченная мелочь.
— У меня затекли руки и ноги, и я не могу думать больше ни о чем.
В этот миг той же крадущейся походкой на полусогнутых ногах из-за деревьев на поляну выбрались сразу несколько приамов и, непрерывно почесываясь, уставились на пленников выпуклыми, словно сделанными из фарфора, глазами. Вид их был более чем живописен. Их тела были раскрашены абсолютно по-разному, и в узорах не прослеживалось никакой системы. Тонкие прутики пронзали не только носы и уши, но иногда и губы, а у двух особей женского пола они соединяли соски недоразвитых обвислых грудей.
Но крылья у всех были связаны одинаково. Похоже, представители этого племени по какой-то причине сознательно отказались от способности летать. И Наан пришло в голову, что, возможно, именно благодаря вето на полет, приамы и не были обнаружены раньше.
Удачливый охотник, мыча и приплясывая, принялся усиленно корчить рожи и жестикулировать. Наан с ужасом заметила, что в левой руке он сжимает бластер Лабастьера. И то, чего она опасалась, не заставило себя долго ждать. Прозвучал характерный чмокающий звук и жахнула молния… Но обошлось без жертв, лишь вспыхнули росшие неподалеку кусты.
Приамы рухнули на землю, а стрелявший испуганно отбросил плазмобой в сторону.
Дикари поднялись, вращая глазами, обменялись друг с другом интенсивными жестами, а затем подскочили к пленникам и обшарили их, вытащив разную мелочь, включая сережку, которая была спрятана в кармане у Наан. Затем они схватили концы жердей, к которым пленники были привязаны, забросили их на плечи и трусцой побежали с поляны в чащу.
Приамы тащили свою добычу минут сорок, и Наан казалось, что от боли и тряски она с минуты на минуту потеряет сознание. Кусты хлестали ее по лицу; она стонала, а несколько раз выкрикнула: «Стойте!», «Хватит!», «Я больше не могу!» Но дикари на ее мольбы внимания не обращали.
Неожиданно остановившись, приамы кинули пленников на землю и, упав на четвереньки, принялись быстро разгребать какие-то наваленные в кучу ветки.
— Они не летают и живут под землей, — догадался Лабастьер. — Потому-то о них никто ничего не знает.
Но Наан все это уже мало интересовало.
— Мне кажется, мы умрем, — простонала она. — Они убьют нас.
— Но они взяли нас в плен, значит, мы нужны им живыми, — возразил Лабастьер, — Между прочим, именно в этом племени мы могли бы достаточно надежно и долго скрываться от императора. Хотя мне и не нравится эта идея.
— Да уж… — простонала Наан. Но продолжить диспут не удалось. Лабастьер оказался прав: под ветками обнаружился узкое отверстие. Приамы подтащили к нему своих пленников и, не церемонясь, спихнули их вниз, сначала Лабастьера, а за ним — Наан. Но перед этим безобразный приам, именно тот, который поймал их, осклабившись и смрадно дыша, склонился над Наан и внимательно, явно вожделея, вгляделся в нее, одной рукой быстро и больно сжав ее грудь. Затем, хохотнув, облизал ей губы и нос, отчего ее чуть не стошнило, а уж потом уж и столкнул ее в темноту.
Высота оказалась немаленькой, и когда Наан свалилась на Лабастьера, тот болезненно охнул. Но Наан и сама больно ударилась боком о привязанный к нему жердь. И это была далеко не последняя боль: дикари попрыгали вниз прямо на них… Затем они долго волокли свою добычу узким коридором. В стенах его тут и там имелись «карманы», служившие, по-видимому, жилыми помещениями. Там горели костры, самки и самцы, сгрудившись вокруг них, занимались какими-то примитивными делами: что-то мастерили, чесали друг друга и сами себя, иногда, судя по запахам, готовили какую-то пищу…
Когда добычу тащили мимо них, дикари, живо отреагировав на событие, подползали к выходам из карманов и пытались схватить, ущипнуть или хотя бы потрогать незнакомцев. Но те, кто их волок, огрызались, а порой и отгоняли любопытных безжалостными ударами. Тут и там возникали короткие побоища, но движение не замедлялось.
Блуза на спине Наан порвалась, ее спина, казалось, стерлась до плоти, но она уже перестала чувствовать боль, лишь мысль о том, сколько грязи набивается сейчас в ее раны, заставляла ее страдать. Дикари уставали и делали короткие мнинутные передышки. И в эти минуты Наан вновь с отвращением чувствовала руки одного из них, исподтишка ощупывавшие ее.
Наконец они прибыли к месту назначения. Им оказался примитивный инкубатор — огромная и глубокая неосвещенная яма, битком заполненная куколками и гусеницами. Они ползали друг по другу, испражнялись, вереща отбирали друг у друга куски пищи. В ночном зрении все это казалось Наан живым бледно-зеленым месивом.
По краю этой ямы имелся широкий уступ, на котором были навалены сушеные фрукты, орехи, ягоды и прочий провиант, и куда гусеницы добраться не могли… По-видимому, продукты время от времени сбрасывались отсюда вниз. На этот-то уступ и положили пленников.
— Нас скормят этим тварям, — сказала Наан скорее себе, чем Лабастьеру, и почувствовала, что к горлу подкатил комок. Неужели ее жизнь закончится так бесславно в этой отвратительной яме, заполненной потомством грязных дикарей?
Лабастьер не успел ответить ей, потому что изловивший их приам наклонился над ним и сорвал с его уха серьгу, порвав бедняге мочку уха. Тот лишь вскрикнул от боли, а затем хрипло рассмеялся голосом императора.
И ответил Наан уже ОН:
— О да, о да, гордая и лживая самка. Только я не боюсь этого. Потому что в мире останется еще очень много МЕНЯ. А вот ты получишь по заслугам.
Наан не выдержала того, что в последние минуты своей жизни она потеряла возлюбленного и осталась наедине с существом, которого она ненавидит больше всего. И она разрыдалась беспомощно и горько, не находя в слезах ни утешения, ни облегчения.
А император все говорил и говорил:
— Хотя, возможно, ты умрешь и не от зубов этих личинок. Сейчас в боевую готовность приходит весь мой воздушный флот. И вся эта армада через несколько минут примчится сюда, чтобы уничтожить это подземное жилище. Найти это место мне будет совсем не сложно.
— Тебе-то что сделали эти несчастные дикари?! — воскликнула Наан сквозь слезы.
— Их не было в моих планах, и их не будет там никогда, — лаконично объяснил император. И добавил: — Теперь и тебя нет в моих планах.
Закрыв глаза, Наан постаралась унять рыдания, чтобы император не подумал, что она о чем-то жалеет. Она и в самом деле не жалеет ни о чем… И все-таки ей так хочется жить!
Внезапно она почувствовала какое-то движение. Приоткрыв веки, она увидела возле своих ног заплетенную в косы голову их пленителя. Встав на четвереньки и ухватившись рукой за жердь, к которой была привязана Наан, он пыхтя поволок ее в сторону выхода из инкубатора.
Император вновь глухо рассмеялся:
— А еще до того, как ты умрешь, тобой овладеет эта уродливая тварь. Что ж, это, конечно, намного приятнее, чем принадлежать мне…
— Да! — выкрикнула она. — Это намного приятнее! — и слезы ее моментально высохли.
Воровато оглядываясь по сторонам, приам затащил ее в ближайший от инкубатора карман, затем подполз к его входу и стал закладывать его сложенными в штабель деревянными брусьями, вставляя их в специальные пазы. Вскоре вход был довольно плотно закрыт: брусья были хорошо подогнаны друг к другу, и между ними не осталось ни единой крупной щели.
Наан подумала, что, возможно, это помещение служит специально для спаривания, недаром оно находится рядом с инкубатором, и ее передернуло от этой мысли. Наверное, таких комнат тут несколько, и они обладают статусом неприкосновенности. Закрыв вход, приам обезопасил себя от разоблачения…
Дикарь тем временем еще немного повозился у входа, и через пару минут там запылал костер.
Несмотря на то, что намерения приама были ясны, Нана подумала, что все это немного обнадеживает. Он явно стремится сделать помещение комфортабельнее, и он не набрасывается на нее, как зверь. Возможно, для него будет небезразличным и ее поведение, возможно, износилование — не в традиции этого племени… Или, может быть, она сумеет перехитрить его? Надежда была слабой, и все-таки Наан почувствовала некоторое воодушевление.
Последующие действия приама укрепили эту надежду.
Он развязал свою пленницу, а затем, корча рожи, принялся угрожающе мычать и жестикулировать, акцентируя ее внимание на выходе. Наан поняла: он хочет сказать ей, что пытаться бежать бесполезно. Она послушно присела на пол и стала растирать затекшие ноги и руки.
Дикарь успокоился, отполз в сторону, отвалил от стены небольшой камень, достал что-то из углубления под ним, а затем, одной рукой прижимая к груди ворох предметов, вернулся к Наан. Он разложил перед ней свои «дары»: костяной нож, недозрелый лесной орех, моток флуоновой бечевки, гладко отполированный камень, который мог бы служить молотком, раковину и… сережку Лабастьера. (Второй серьгой завладел, по-видимому, кто-то другой.)
Оттягивая время, Наан попыталась подыграть ему. Она стала внимательнейшим образом рассматривать все эти вещи, трогать, обнюхивать, причмокивая и даже одобрительно взвизгивая. Дикарь при этом очень серьезно смотрел на нее, время от времени быстрым движением протягивая к ней руку и трогая какой-нибудь участок ее тела.
О близости с этим существом Наан было жутко даже помыслить. И она гнала от себя эту идею, продолжая «игру в базар» и стараясь определить: действительно ли дикарь предлагает ей что-то в обмен на ее любовь, или он пытается завязать с ней «беседу», пользуясь за недостатком слов предметами. Или же он просто хвастается своими сокровищами, показывая, сколь велик его статус в племени?
Наан уже по нескольку раз брала поочередно все эти предметы, и приам начал выказывать явные признаки нетерпения. Не успела Наан подумать, верно ли она поступила, притронувшись к «дарам», тем самым, возможно, показав свою готовность продать себя, как мысль эта подтвердилась. Когда Наан раз в десятый взяла в руки сережку, дикарь, вдруг хрипло рыкнув, попытался повалить ее на пол.
Наан сумела вывернуться и откатиться в сторону. Приам, придя в неистовство, азартно взвыл и прыгнул в ее сторону… И тут пещеру потряс невиданный, закладывающий уши, грохот. Стены, душераздирающе скрежеща, шевельнулись и покрылись трещинами, с потолка посыпались комья земли и осколки породы. Пол задрожал и заходил ходуном.
Землетрясение?!!
Приам, моментально потеряв всякий интерес к пленнице, прикрыл голову руками и затравленно огляделся. А затем кинулся к выходу и принялся торопливо разбирать загородку. Наан поспешила к нему на подмогу, и он не отказался от ее поддержки.
Спустя десяток секунд лаз был свободен.
15
Если будешь взывать о помощи в ночь,
Беды придут на зов.
Если ты полетишь от несчастья прочь,
Найдешь его вновь и вновь.
Если что-то и может тебе помочь,
Лишь то, что внутри. Любовь.
«Книга стабильности» махаон, т. XX, песнь II; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Выскочив из боковой каверны в общий коридор, Наан увидела, что встревоженные стихийным бедствием дикари, поведя себя на удивление слаженно, бросились спасать потомство. Одни из них спешили в «инкубатор», другие уже волокли оттуда куколок или извивающихся гусениц.
Сунув сережку, которую так и держала в руке, в карман разорванной блузы, Наан поспешила за теми приамами, руки которых были еще свободны.
— Сюда! — закричал император, едва завидев ее. — Развяжи меня!
Наан упала перед ним на колени, послушно взялась за флуоновые нити… Но тут же вспомнила, что перед ней — вовсе не Лабастьер… Она уже, было, полезла за серьгой, но тут же остановилась, услышав:
— Не бойся. Пока мы не выйдем отсюда, трясти больше не будет.
Наан нахмурилась:
— Так это устроил ты?
— Да. Мои воины уже прибыли сюда и заложили сейсмические мины. Там, наверху, находится одно из моих воплощений, и команду повторить толчок я дам лишь тогда, когда мы с тобой, неблагодарная, будем в безопасности.
Наан поняла, что сейчас вовсе не время превращать императора в Лабастьера. Если она сделает это, тот, что наверху, скорее всего продолжит землетрясение, одним махом избавляясь и от племени приамов, и от непокорной невесты-предательницы, и от вышедшего из под контроля воплощения.
Она быстро справилась с узлами и, влившись в вереницу перепуганных дикарей, они поспешили в сторону выхода. Интереса к ним не проявляли: у племени были дела поважнее. Но вскоре возбуждение стало спадать, дикари начали замедлять свой бег, и Наан тут же заметила, что кое-кто из них уже нехорошо косится в сторону светлокожих бабочек.
Император тоже заметил это, и вновь пещеру основательно, хотя и заметно слабее, чем в первый раз, тряхнуло. Интерес к чужакам тут же пропал, и через несколько минут они вместе с несколькими приамами выбрались на поверхность по сплетенной из лиан лестнице.
Страхуясь от того, чтобы не провалиться, когда рухнут своды их подземного жилища, дикари, волоча куколок и брыкающихся гусениц, бежали в разные стороны. То ли страх, то ли природное отсутствие любопытства были виной тому, но они абсолютно не обращали внимания на антиграв, стоящий буквально в нескольких шагах от входа. Зато император и Наан бросились именно к нему.
В водительском кресле восседал воин-урания. При виде императора он приветственно развел руки и почтительно склонил голову. Затем вынул из уха полусферическую слуховую капсулу гарнитуры переговорника. Нить, соединявшая капсулу с таким же полусферическим микрофоном, сократилась, и воин сунул образовавшийся шарик в кожух на поясе.
— Поднимайся! — рявкнул император Наан. — Скорее! Мы похороним их!
Наан устроилась на сидении, и антиграв, взлетев по дуговой траектории, повис над поляной.
— А тех, кто успел выбраться, вы все равно убьете? — задыхаясь спросила она.
— Да, — лаконично ответил император. — А тебе жаль их? Он был хорош, этот дикарь?
— Ничего не было, — успела сказать Наан, и в тот же миг снизу раздался быстро нарастающий гул, а затем и грохот, а потом земля под ними вздыбилась гигантским пузырем.
— Готово! — почти весело выкрикнул император.
Наан коснулась руки водителя:
— А тебе не жаль их?
Урания покосился на императора и тот кивнул, разрешая ответить.
— В легендах моего народа есть рассказы о племени бабочек, с которым урании древности вели войну не на жизнь, а на смерть. Мои предки победили, но не стали убивать оставшихся, поставив условие, что жить те станут под землей и никогда не будут летать. Я думал, это сказка. Мне не жаль врагов моих предков, и я не столь мягкосердечен, как они. Сейчас, когда моего племени почти не существует, эти тараканы тем более не достойны жизни.
Наан подумала о том, что звучит это все довольно неубедительно, если учесть, что племя ураний уничтожил император… Но она промолчала. И тут же вспомнила, что в кармане у нее покоится серьга-блокиратор. У нее зачесались руки.
Тем временем земляной пузырь внизу лопнул. Антиграв ощутимо тряхнуло взрывной волной, и Наан, воспользовавшись заминкой, быстро сунула руку в карман, поднесла серьгу к неповрежденному уху императора и щелкнула креплением…
Император сморщился и закрыл ладонью глаза. Затем, отняв руку от лица и хитро покосившись на Наан, Лабастьер наклонился к водителю:
— В город! И как можно быстрее! — голос его стал совсем другим.
Антиграв стремительно помчался в указанном направлении.
Но не прошло и пяти минут, как на поясе водителя запищал сигнал вызова. Тот машинально потянулся к переговорнику, но Лабастьер, перехватив его руку, отобрал шарик и швырнул его вниз.
— Я не понимаю вас, император, — сказал водитель, провожая переговорник недоуменным взглядом.
Он посмотрел Лабастьеру в лицо, и антиграв резко остановился.
— Ты не император! — заявил водитель. — Ты — самозванец! Ты только похож на него! — он сорвал с пояса роскошный плазмобой и уткнул его ствол Лабастьеру в грудь.
— Тише, тише! — осторожно развел руки Лабастьер. — С чего это ты решил, что я — не император?
— Потому что ты выбросил переговорник! Настоящий император вызывал меня! Мы возвращаемся.
— Нет, стой! — приказал Лабастьер решительно. — Ты не подчиняешься императору?! Ты смеешь обсуждать его действия?! Ты достоин смерти!
— Ты не император, — повторил воин мрачно, но его голосу явно не хватало уверенности. А Лабастьер продолжал:
— Но ты бдителен и достоин награды. У меня есть предложение к тебе.
Воин, недоверчиво глядя на Лабастьера и не опуская бластера, ждал объяснений.
— Ты видишь башню под нами? — спросил тот. — Вон, чуть правее… Ты знаешь, что это такое?
Перепуганная Наан проследила за его рукой и разглядела там возвышающуюся над кронами деревьев ярко-красную стеллу, острием устремленную в небо.
— Ты знаешь, что это такое?! — повторил вопрос Лабастьер.
— Вход в подземные шлюзы космодрома, — неохотно отозвался воин.
— Кто может войти туда?
— Только император. Замок настроен на его генетические параметры.
— Так летим же туда. Летим, проверим, кто я. Если замок не откроется, ты убьешь меня и будешь награжден.
— Зачем мне это? — неуверенно произнес воин. — Лучше я просто сдам тебя, самозванец, настоящему императору.
— Ладно. Но учти. Если ты не выполнишь мой приказ, а я все-таки окажусь императором, ты будешь жестоко наказан за непослушание. Если же выполнишь и убедишься, что я — император, будешь награжден за бдительность.
Несколько секунд урания напряженно размышлял. Затем, не опуская плазмобой, он нехотя повернул антиграв и направил его на снижение, к стелле.
Они приземлились возле полусферического строения, из вершины которого эта стелла выходила, и Лабастьер с Наан под прицелом бластера приблизились к нему.
Лабастьер приложил ладонь к начертанной на стене пятерне, и стена со скрежетом раскололась пополам. Щель увеличилась до ширины входа, за ней обнаружилась серебристая перепонка с таким же пятном замка. Лабасьтер положил ладонь на нее, и перепонка лопнула.
Урания рухнул на колени:
— Карай меня, мой император! — выдохнул он и смиренно опустил голову, ожидая возмездия.
— Ты действительно достоин кары, — заявил Лабастьер, — за то, что не веришь в мою честность. Я сказал: «Ты будешь награжден за бдительность». Отдай мне бластер и лети в город за наградой. Быстрее.
Расставшись с плазмобоем, урания вскочил и со всех ног кинулся к антиграву.
Лабастьер впихнул Наан в отверстие.
— У нас от силы минут десять! — торопливо сказал он ей.
Перепонка за их спинами моментально затянулась. Они опрометью кинулись по коридору. На бегу Лабастьер говорил ей:
— Как только ты меня освободила, я уже знал, что делать. ОН думал об этом. ОН боялся, что я, отделившееся от него воплощение, завладею космическим кораблем. Но он перестал этого бояться, как только мы оказались в ловушке, и приам снял с меня блокиратор…
Запыхавшись, они влетели в кабину лифта, тут было несколько сереневых пятен датчиков, и Лабастьер приложил ладонь к одному из них.
Кабина плавно провалилась вниз.
— Я… точнее, ОН, бывал тут сотни раз, — тяжело дыша, продолжал Лабастьер. — Он прилетал сюда, проходил в кабину, садился в кресло… на большее он не решался. Решимся мы.
Кабина космического корабля, стены которой светились мягким сиянием, была уютна и поражала тем, что в ней не было абсолютно никаких приборов. Лишь одно единственное кресло со все тем же датчиком-пятерней на подлокотнике и мнемообручем управления.
Лабастьер упал в кресло и, многозначительно глянув на Наан, вложил кисть руки в фиолетовое пятипалое углубление.
— Еще пару минут на подготовку к старту, — сообщил он. — Располагайся. Возьми бластер и держи под прицелом вход. Думаю, антигравы уже несутся сюда, и император сможет войти…
Корабль ожил. Раздалось мерное гудение, свет померк, а на полу кабины возникло объемное изображение того участка леса, под которым они, по-видимому, сейчас находились. Наан с бластером в руках, присев возле кресла, не смогла удержать свое внимание на входе и, как завороженная, уставилась на открывшуюся ей голографическую картину.
Гул усиливался. Лес дрожал и даже, казалось, шевелился под действием чудовищной подземной силы. Алая стелла мелко зашаталась и повалилась на бок, а затем ровная доселе поверхность земли стала медленно вспучиваться, превращаясь в сопку. Еще через минуту эта сопка стала столь высока, что деревья встали почти горизонтально и попадали, не выдержав собственной тяжести.
Наконец земля треснула, и наружу начал выдвигаться огромный гладкий тупой нос корабля, блестящий на солнце золотом. За полусферой носа медленно поднимался ствол такого же гладкого и золотистого корпуса. Ничего более грандиозного Наан еще не приходилось видеть. Судя по соотношению размеров корабля и деревьев, в диаметре он был чуть ли не с ее родной городок Фоли. Высота же его оказалась раз в десять больше диаметра.
— Куда мы полетим? — смогла выдавить из себя Наан. И тут заметила, что со всех сторон к ним, стремительно увеличиваясь в размерах, несутся мушки имперских антигравов. Опасения Лабастьера были напрасны: император был еще далеко.
— Пока для нас главное — убраться отсюда, — проворчал Лабастьер.
Внезапно гудение стихло, голографическое изображение исчезло, а вместо этого стены, пол и потолок кабины стали абсолютно прозрачными. Махина коробля, в котором они находились, стала совершенно невидимой. Наан казалось, что она висит над развороченным лесом, сидя прямо на воздухе, и у нее даже рефлекторно задергались крылья. Видимым осталось только кресло Лабастьера.
— Нам повезло, — сообщил он как ни в чем не бывало, наблюдая за стремительно приближающимися антигравами. — Мы основательно опередили их.
Он натянул на голову обруч и скомандовал:
— Ляг. Я не знаю, что мы почувствуем, пронзая вселенную.
От антигравов отделилось несколько пылающих точек боевых ракет.
…Мир вокруг беглецов рассыпался на мирриады разноцветных искр. Звон хрустальных колокольчиков разлился чарующими аккордами в их ушах. Цвета превращались в звуки, звуки — в запахи жасмина и алеандра… Наан почувствовала, что тонет в вихре восхитительных ощущений и даже испугалась, что не выдержит этого счастья и сойдет с ума. Но так же внезапно она поняла, что ничего дурного с ней случиться не может, потому что весь мир — это она, а ее жизнь — вечность… И вся эта вечность была наполнена наслаждением. Наслаждением острым, как боль…
Но эта вечность длилась всего лишь миг.
Наан очнулась и обнаружила, что, став невесомой, парит в кромешной тьме среди незнакомых, но очень ярких звезд и созвездий. Она была оглушена и подавлена. Пристегнутый к креслу Лабастьер протянул к ней руку, она инстинктивно взмахнула крыльями и, стремительно пронесясь мимо него, больно ударилась о невидимый пол.
Лабастьер поймал ее за блузу подтянул к себе и усадил на колени.
— Мы успели, — с вымученной улыбкой на бледном, освещенном холодными свездами, лице сообщил он.
— Где мы? — спросила Наан, не узнавая собственного голоса. В ушах все еще звенело, и пульс болезненно стучал в висках.
— От Земли довольно далеко, — ответил Лабастьер. — Это — созвездие Ориона.
Наан молчала, осмысливая сказанное.
— Так далеко, что, думаю, сережка мне уже не нужна, — добавил Лабастьер.
— Что мы будем делать дальше? — выдавила наконец Наан. Она чувствовала, что понемногу приходит в норму.
— Во-первых, приведем себя в порядок, — отозвался он. — На борту есть все необходимое… Видела бы ты сейчас себя… — явно делая над собой усилие, он улыбнулся.
— А потом? — Наан пропустила мимо ушей его замечание по поводу ее внешности, изрядно потрепанной в подземелье приамов.
— Потом будем искать подходящий для жизни мир, — ответил он, и голос его зазвучал нарочито бодро. — По убеждениям бескрылых, во вселенной таких миров великое множество. Мы обшарим планеты ближайших светил, и, если не обнаружим искомого, совершим скачок в другую звездную систему. Подплывем и обыщем ее.
— И мы найдем? — спросила Наан, сознавая, что вопрос ее звучит глупо. Но она изо всех сил старалась верить его наигранному оптимизму, получая при этом какое-то странное удовольствие от того, что кто-то может решать за нее.
— Да. Вот тебе и еще одно подтверждение того, что мы, создания бескрылых, являемся одновременно и их продолжением. Мы претворяем в жизнь их вековую мечту — ищем иные миры.
Наан заставила себя верить ему, и тревога отступила. Ощущения счастья и страха смешались в ее душе.
— Когда-нибудь мы вернемся? — спросила она.
— Если захотим, — отозвался он.
— «Если захотим», — эхом отклинулась она и вдруг почувствовала, что на глаза ее навертываются слезы. — Ты думаешь, нам не будет одиноко вдвоем?
Лабастьер усмехнулся и нараспев процитировал незнакомое Наан стихотворение:
— Подруга, сестра,
Умчаться пора
Нам в край, на тебя похожий,
Где будем вдвоем
И ночью, и днем
И даже на смертном ложе.
Там солнечный луч
Сквозь занавес туч
Сверкает, непостоянен
И тайной чреват,
Как нежный твой взгляд,
Когда он слезой отуманен…
— Это стихотворение маака?
— Нет, когда-то давным-давно это написал бескрылый из семьи Бодлеров. Его звали Шарль.
— И все-таки, — настаивала на своем вопросе Наан, — ты думаешь, нам не будет одиноко?
— О да, мы будем очень одиноки, — ответил он и поцеловал ее. Но поцелуй этот был скорее печален, нежели страстен.
Всем своим существом Наан ощутила, как далеки они сейчас от Земли — два маленьких комочка Бога в бесконечном океане пустоты.
Она отстранилась и взглянула в глаза Лабастьера, ища в них отражение своих чувств. Но вместо этого увидела такую плутоватую ухмылку, какой никак не ожидала увидеть на этом лице, да к тому же в такой момент.
— Мы очень одиноки, — повторил он. — Если не считать тридцать тысяч куколок будущих колонистов, которые хранятся в наших трюмах.
* * *
…Когда Наан заикнулась о том, что, унеся с Земли украденных императором из инкубаторов Объединенной Империи куколок, они продолжают его преступление, Лабастьер резонно возразил: «Ты и сама не веришь собственным словам. На Земле они были бы травой под ЕГО ногами. А в том мире, который мы с ними построим, они будут счастливы. И не спорь. Ты ведь, надеюсь, не предлагаешь нам вернуться?»
…Путь был долог, и многое пришлось повидать и испытать им на этом пути. Благо, на корабле имелось все необходимое для исследования химического состава атмосферы, почвы и для многого другого. Но вот, однажды, наконец, навстречу им выплыла планета, такая прекрасная и приветливая, что трудно было поверить, что они не найдут здесь приюта.
Все анализы говорили за то, что для жизни она подходит не хуже, чем Земля. Да тут уже и имелась жизнь — примитивная и, как выяснилось позже, не разумная. Хотя растения тут разительно отличались от земных. Тем, что в их раскраске почти не встречался зеленый цвет. Преобладали фиолетовый, лиловый и изредка бирюзовый. А вокруг планеты вращалось сразу два естественных спутника…
— Ты думаешь, это именно то, что мы искали? — спросила Наан, с тревогой взглянув на Лабастьера, когда они проплывали над планетой в разведывательном антиграве.
— Да. Я уверен в этом.
Они помолчали.
— А помнишь, любимая, — заговорил он снова, — о чем ты спросила меня, когда мы только отправились в путь?
На поверхности планеты, окутанной розовой дымкой, невооруженным взглядом различались сиреневые заплаты материков и рассекающие их ломаные линии голубых рек.
— «Не будем ли мы одиноки?» — припомнила свои слова Наан.
— Нет. Я не о том. Ты спросила, вернемся ли мы когда-нибудь на Землю…
— Ну, и?..
Лабастьер отвлекся от величественного и радостного зрелища и посмотрел Наан в глаза. Казалось, он чувствовал себя в чем-то виноватым.
— Я много думал об этом. Нам будет хорошо здесь. И мы сумеем построить тут мир согласия и равенства. Мир, о котором мечтала Ливьен. И я нарекаю эту планету именем «Безмятежная»… — сказал он.
В его тоне ощущалась недосказанность, и Наан молча ждала продолжения. И он продолжил:
— Но мы должны помнить, что ОН будет искать нас. Нас или наших потомков. И я пока что не знаю, как нам себя вести. Надеяться на то, что найти нас невозможно, жить мирно и не думать о прошлом? Или готовиться к обороне? Или когда-нибудь внукам наших колонистов все-таки придется самим вернуться на Землю и вступить с НИМ в схватку. Раньше, чем Безмятежную найдет ОН сам.
Холоднок шевельнулся в душе Наан. Но сейчас обо всем этом лучше не думать…
— Посмотрим, — положила она руку на плечо мужу. — Что-нибудь решим. А название хорошее.
