6. ЛАВРЕНТИЙ БЕРИЯ
В мире без времени нет автомобилей, и огонь зажигается нехотя, горит так, словно ему не хватает кислорода. А может, и в самом деле не хватает.
Если ты простой человек, то ходи пешком, благо что никто здесь не устает, никто не может проголодаться, испытать жажду или желание заснуть. Можно обойти за два-три года весь материк, такие попытки бывали, но никто из путешественников не возвратился назад.
Чумазилла говорила, что есть мнение: Земля уже не круглая, а так, дощечка в океане.
Особы высокопоставленные — даже в Чистилище такие водятся — ногами ходить не любят. Для них есть два вида транспорта: телеги или кареты, запряженные велосипедистами, и портшезы — крытые носилки.
У Лаврентия Павловича был автомобиль «паккард» 50-х годов. Спереди сидел водитель, он командовал четырьмя велосипедистами, а на заднем сиденье располагался сам консул, порой он сажал к себе кого-то из нужных людей, чтобы поговорить. Иногда с ним рядом ездил охранник. Велосипедисты набирались из бывших сотрудников органов и были вооружены хорошими боевыми арбалетами. Лаврентий Павлович брал охранника лишь в крайне опасном случае.
В тот день велосипедисты устали: четыре ездки из города на Взморье — любой завоет.
Они вяло нажимали на педали, и Берия, хоть и очень спешил, потому что им владело чувство мести и оскорбленного достоинства, свойственное проигравшему игроку, понимал, что ему ничего большего из «коней» не выжать. Хоть и сотрудники.
В мире без времени трудно заставить человека делать то, что тебе хочется, а ему вовсе не нужно.
Но методы есть.
У всех сохранился страх перед болью.
Память о боли.
И ее можно возвратить. Об этом лучше всех знали бывшие сотрудники Лаврентия Павловича, попавшие сюда в страхе перед своими бывшими коллегами и жертвами. Неизвестно, кто страшнее. Пожалуй, свои.
Наверное, для нормальной жизни четвертое путешествие Лаврентия Павловича за один день — немыслимое предприятие.
Но кто мерил день в мире без времени? Там никогда не наступает ночь и никогда не встает солнце. Раз нет времени, то нет температуры, нет дождя и снега, нет ветра и облаков. Если бы Лаврентий Павлович возил с собой песочные часы, они могли бы рассказать объективно, сколько миновало отрезков времени. Они умеют мерить уровень воды в пересохшей речке.
Лаврентий Павлович чувствовал, что устал. Устал от того, что не имел возможности прервать череду дел, интриг, споров и передвижений.
Но отдыхать нельзя.
Потому что каждое поражение рождало в этой удивительной натуре не смятение и не упадок сил, а немедленное желание вновь ринуться в бой.
Кто бы ни был врагом Берии, тот всегда проигрывал ему в беспощадности.
Сейчас Берия был разгромлен собственными союзниками, которые воспользовались его кратким отсутствием, чтобы не дать ему взойти на трон. Но они не были беспощадны. Они полагали, что он смирится и будет работать вместе с ними, ибо это разумно. Правда, не первым, но оставим ему силу и права второго.
Глупцы, решившие, что одолели невысокого плотного плешивого вождя, который — ну что поделать — раздобыл в этом мире старую шляпу и носил ее, как носил на парадах, стоя рядом с Хозяином.
Дважды велосипедисты останавливались и переводили дух.
Берия не торопил их. Понимал, что они уже износились и следует поискать им смену. К примеру, говорят, что где-то на берегу Рижского залива есть общество «Здоровое тело». Надо проверить.
Затем мысли Берии перетекли в иное русло — к делам более важным. Во-первых, следовало решить, как избавиться от консулов — если они сумели объединиться и единогласно отвергнуть его кандидатуру, значит, будущее ничего хорошего не сулит. Они его не только не выносят, они его заслуженно боятся. И при первой же возможности постараются убить. Нельзя поворачиваться к ним спиной. Ведь не будь они слюнтяями, способными лишь говорить и готовыми тут же переложить грязную работу на его плечи, то давно бы убили. Нашли бы легальное основание… А у них даже нет палача. Честное слово — на все государство нет палача! У Лаврентия Павловича даже среди велосипедистов по крайней мере три бывших исполнителя.
Не додумав важную мысль, Берия вдруг спохватился: кто и почему подслушивал в ресторане на Взморье? Это люди изнутри или снаружи? Разница могла оказаться жизненно важной.
Девицей он займется. Никуда она не денется.
Сначала надо запустить основную машину.
К счастью, жизнь подарила ему удивительных, исключительных агентов.
Пока они у него в руках, пока они в безопасности — черта с два консулы посмеют поднять на него хвосты! Чаянов знает об агентах, но кто они — лишь догадывается.
И такие козыри всегда радуют.
Не зря мы живем на свете, если еще можем вербовать и держать в норме таких людей!
Ни в коем случае нельзя оставлять экипаж возле Шахматного клуба.
Кто за ним следит, кто ему изменил, кому он случайно попался на глаза — все приходится учитывать.
Центральный шахматный клуб располагался в самой глубине Елагина острова
— никогда не догадаешься снаружи.
У входа сохранилась вывеска «ЦПКиО им. С.М.Кирова».
Для ленинградцев эта надпись легко расшифровывалась, а для приезжих, наверное, казалась египетскими иероглифами.
Потому все, кто знал, называли парк Елагиным островом.
Берия сошел на землю и велел велосипедистам ехать дальше.
Они знали куда.
Мостик через протоку был ветхим и опасным. Кое-где доски пропали, в длинных дырах виднелась серая вода.
В одном месте Лаврентию Павловичу пришлось замереть и потом прыгнуть вперед. Прыжок вряд ли был красивым. Главное — не попасть в воду. Даже если и вылезешь, промокнешь до нитки, а здесь все так плохо сохнет!
Лаврентий Павлович пошел по дорожке в глубь острова. На дорожке валялись ветки, куски истлевшей бумаги, проржавевшие консервные банки, подметка, рваная зеленая фуражка. Кое-где на голых стволах были прибиты картонные стрелки с надписью «ШК», что означало — Шахматный клуб.
Сам клуб таился на поляне, между Елагиным дворцом и летним кафе.
Это была истоптанная поляна, с эстрадой, длинными скамейками и несколькими столами, видно, притащенными с разных концов парка или из других мест. Далеко не все столики были шахматными, но все раскрашены белыми и черными квадратиками.
Это и был Центральный шахматный клуб.
Людей там оказалось немного: был промежуток между большими турнирами, а Лаврентий Павлович об этом знал, потому что не раз сюда заходил. Он любил поглядеть, как играют другие, но сам не садился: не хотел, чтобы его обыгрывали.
Шахматисты в основном сидели за столиками.
Но не все.
Некоторые лежали или сидели на земле, другие разгуливали между столиками, наблюдая за игрой своих коллег либо просто беседуя.
В сторонке, возле виселицы, на которой висел труп, стояли действующий чемпион мира Эдик Мирзоян и главный судья федерации Хлопский, он же бессменный шахматный палач.
К ним и направил свои шаги Лаврентий Павлович.
По дороге он остановился у столика, за которым играли Майоранский и Лядов. Они играли блиц, и их руки, совершив движение над доской, неслись к кнопке шахматных часов, чтобы остановить бег времени. Шахматные часы, разумеется, не работали.
Майоранский с Лядовым были так поглощены партией, которая перешла в эндшпиль, что не заметили Лаврентия Павловича. Тот и не стал привлекать к себе внимания, а отошел к виселице, чтобы поздороваться с чемпионом и палачом.
— В чем проблемы? — спросил он.
Он не поздоровался, потому что в мире без времени редко здороваются, не принято. Приветствие после разлуки тоже рождено движением времени. Если время стоит на месте, то нет расставаний и встреч.
— Надо его снимать, — сказал Хлопский.
Это был очень высокий мужчина, схожий по форме с веретеном, так как шире всего он был в бедрах. Он напоминал также скульптуры египетских фараонов периода вырождения династий: маленькая головка с большой нижней челюстью, округлый животик, широкие бедра и ноги, заканчивающиеся маленькими ступнями.
Оскар Хлопский в шахматы играл плохо, но любил игру и не мог представить себя вне ее. Поднимаясь по общественной лестнице, он стремился наверх именно для того, чтобы на общественных началах занимать места в шахматных федерациях. В той жизни он дорос до поста замминистра топливной промышленности и члена Московской шахматной федерации. Но после крушения Хрущева потерял свой мирской пост, а затем его, как раз под новогоднюю ночь, изгнали из федерации как ненужного более функционера. Вот он и оказался в мире без времени. В нем он возвратился в федерацию, больше того, стал ее воссоздателем.
Оскар Хлопский был одним из немногих обитателей Чистилища, полностью довольных своей судьбой и полагавших, что им в жизни повезло. Он не только стал главным судьей федерации, но и видел перед собой будущее, лет на двести вперед, в котором он занимал бы тот же пост.
Лаврентия Павловича Хлопский ценил, так как полагал в нем увлеченного своим делом коллегу, который также всего добился именно здесь. Поэтому радостно принялся объяснять чекисту, что же беспокоит верхушку шахматного истеблишмента.
Повешенный возле шахматных столиков международный гроссмейстер Кремерс вот уже несколько дней как стал подавать признаки жизни. Следовало решить, казнить ли его еще сильнее, как требует устав шахматного общества, либо объявить амнистию и оживить без всякой надежды на то, что его мозг сохранил свои способности. Все-таки он уже месяц условно висит у эстрады.
— А как проявляется? — спросил Лаврентий Павлович.
— Посмотрите на пальцы, — сказал чемпион Мирзоян.
Лаврентий Павлович присмотрелся. Чемпион был прав. Примерно через минуту наблюдения за голубыми отекшими пальцами повешенного Берия уловил легкую судорогу, движение ногтей.
— И веки дрожат, — сказал Хлопский.
— Понятно, — ответил Берия.
Это и в самом деле была нелегкая проблема.
В мире без времени человека убить нелегко. Он приобретает дополнительные системы прочности. Не раз расстрелянные из пулеметов, убитые ударом дубинки люди через некоторое время оживали, кто дома, а кто в могиле. Издавна уже было принято оставлять мертвеца на некий срок в морге, чтобы убедиться, умер ли он на самом деле.
Но как оставишь в доме шахматиста? У шахматиста нет дома, нет крыши над головой. Шахматист — одни из немногих здесь людей, у которого есть цель в жизни, есть друзья и спутники, соперники и враги. Его жизнь куда более наполнена, чем жизнь иных обитателей гетто. Шахматист, нашедший путь к игровой площадке, остается тут до смерти, до настоящего перехода в небытие. И к тому есть различные пути.
Например, ты можешь проиграть турнир, в котором ставка — твоя жизнь. Правда, такие турниры заканчиваются на небесах. Чаще всего когда речь идет о чемпионском титуле.
Кто-то сказал, что шахматные поединки подобны боям гладиаторов.
Давно сказал.
И шахматисты усвоили это правило.
Эдик Мирзоян за свою шахматную карьеру лишил жизни уже шестерых гроссмейстеров — своего рода рекорд.
Нет, сам он никого не убивал. Его дело — выигрывать.
А потом уж в дело вступали судьи.
И зачастую на казнь претендента приходило больше зрителей, чем на сам турнир. Правда, чаще зрители съезжались к началу боя и оставались до казни.
Как-то Лариса Рейснер попросила Лаврентия Павловича как отвечающего за безопасность в столице запретить эти страшные поединки.
— Ты не права, Лариса, — ответил Берия. — Борьба за шахматную корону пожирает всего человека, настоящий гроссмейстер не мыслит себя без шахматных побед. Скажи мне, чем шахматист может быть награжден? В чем его слава или гибель?
— Они могут встретиться вновь.
— Чепуха. Это было хорошо, когда в шахматы приезжали играть из других стран или континентов, когда шахматисты получали громадные деньги и должны были придумать, на что их истратить. На что победитель истратит гонорар? На новое одеяло, чтобы мягче лежать у столика? Они страшно надоели друг другу. И возможность с помощью игры, своего ума, своего таланта избавиться от надоевшего конкурента — разве это не счастье?
— Вы монстр, Лаврентий Павлович, — сказала Лариса.
— Значит, они — монстры. Я ни с кем не играю на жизнь.
…Берия стоял под виселицей и смотрел, как оживает, цепляется за крохи жизни отвисевший свое Кремерс.
— Может быть, вернем его? — вдруг спросил Мирзоян.
— И тогда вы лишитесь славного трофея, — сказал Хлопский. — Я лично за то, чтобы историческая справедливость восторжествовала.
— Ах, как мне все это надоело, — вздохнул Мирзоян, или Дюка, как его звали коллеги.
— Я за стремянкой пошел, — сказал главный судья.
— Какие у вас творческие планы? — спросил Берия. — Будем ли мы свидетелями новых достижений?
Мирзоян не ответил. Он стоял, запрокинув голову и вглядываясь в лицо повешенного соперника.
— Мне интересно смотреть на убийц, — сказал Берия. — А у вас такая же психология?
— Молчи, палач! — ответил Мирзоян, он не смотрел на Берию.
— Когда-то, а значит — скоро, придет молодой волк и тебя сожрет.
— Этого не будет. Я навечно останусь молодым. Самым молодым чемпионом мира, понял, мент поганый?
Слово «мент» пришло в язык позже, чем Берия ушел из мира. Поэтому он не понял его, но ощутил оскорбительность.
— Я дождусь, когда тебя тоже повесят… чемпион! — в сердцах ответил Берия. Хотя давал себе слово — забудь о мести! Это самый непродуктивный способ сводить счеты с жизнью.
Берия отошел к Майоранскому и Лядову. Они продолжали играть, не обращая внимания на разговоры у виселицы.
— Отойдем, — предложил он, — погуляем?
Его агентам не хотелось прерывать партию. Они относились к числу истинных рыцарей шахматной игры, им она не надоедала, и им неинтересны были корыстные и тщеславные расчеты великих шахматистов. После того как, намаявшись в Чистилище, они отыскали для себя шахматный угол, их жизнь приобрела новый смысл. Они даже не заметили, что эту жизнь им устроил Лаврентий Павлович, который провел с ними беседы, долгие, за ненадобностью торопиться, душевные, вытащил из них все, вплоть до мелких слабостей, и обнаружил общую для Лядова и Майоранского страсть к шахматам. Это позволило ему отправить их в шахматный лепрозорий, подальше от любопытных глаз. Ну кто будет искать агентов Берии среди шахматистов? Какой прок от шахматиста, который лишь об одном мечтает — чтобы его не трогали, не выгнали с площадки.
— Сейчас, — сказал Майоранский, — у меня проходная пешка.
И продолжал метаться руками: кнопка на часах — фигура — кнопка — фигура…
Пешка не прошла в ферзи. Лядов нашел опровержение на мастерском уровне. Берия подумал, что если в чем-то и есть прогресс в Чистилище, то в шахматной игре. Ведь мозги работают, кое-как, но работают. А это значит, что могут обучаться.
Они прошли мимо виселицы.
Палач как раз спускал с виселицы тело Кремерса, короткое, широкое костлявое тело.
Мирзоян, хоть ему не нужно бы трогать убитого, помогал палачу.
Берию охватило лукавое чувство. Оно всегда в нем жило. Если есть жертва, а даже и не жертва, а просто человек рядом, то надо его поймать так, чтобы можно было унизить. Это мальчишеское чувство. Испорченные мальчики любят подложить учителю кнопку на стул, а на приеме, ставши министром, подложить нижестоящему торт, почуяв на то желание вождя. Не под каждого положишь.
— А ну, мальчик, — сказал Берия, — поможем главному судье, а то неловко получается.
— На это есть перворазрядники, — сказал Майоранский, который дорожил своим реноме кандидата в мастера. Лядов, перворазрядник, ничего не успел придумать, прежде чем Берия подтолкнул его к виселице. И ему пришлось подставлять руки.
— И ты иди, Лев Яковлевич, — сказал Берия. — Нехорошо бросать товарища в беде. Скоро вам на задание выходить, а вы еще в бою не обтрепались.
Майоранский сделал шаг к виселице, но тут покойник, которого уже вытащили из петли и укладывали на землю, шевельнулся, будто сделал попытку вырваться.
Майоранский отшатнулся, схватил Берию за рукав и прошептал:
— Я боюсь, боюсь, я покойников боюсь!
— Кончай врать-то, — сказал Берия. — Что я, твоего дела не читал?
— Там неправда, все клевета, — откликнулся Майоранский.
Он так испугался, что потерял часть своего интеллигентного облика. Майоранский всегда старался выглядеть настоящим интеллигентом, для чего носил бородку клинышком. Так в советских фильмах изображали меньшевиков или даже троцкистов.
Видно, он в том мире был полноват, отрастил брюшко, и ему шло бы пенсне. Но здесь он потерял вес, не смог законсервироваться. Бывший толстяк.
Таких здесь немало. Есть даже бывшие богатыри.
Берия с интересом смотрел на Майоранского. На лице профессора отражался ужас и какой-то странный восторг.
Как же эти люди называются? Ему же говорили, есть специальное слово.
— Ты некрофил, — вспомнил Берия нужное слово.
— Ни в коем случае! Только не это!
— А что?
— Старый, нервный человек. У меня деликатная конституция.
Нужда в участии Майоранского уже миновала. Лядов помог Хлопскому уложить труп на землю.
— Как ваше мнение? — спросил главный судья у профессора. — Он будет жить?
— Без сомнения, — ответил Майоранский, не глядя на кадавра.
— Я протестую, и вы знаете почему, — вмешался Эдик Мирзоян. — Если бы проиграл я, Кремерс добился бы моей смерти. Оживши, он станет моим злейшим врагом. Всем известно, что случается с зомби.
Все согласились. Были уже случаи, когда недоубитые мертвецы возвращались к жизни полоумными убийцами, неадекватными людьми. Порой из всех человеческих чувств в них оставалась лишь месть. Они становились бессмысленными и беспощадными охотниками за теми, кого полагали своими обидчиками.
— Тогда надо голову отрезать, — сказал без радости Хлопский. Последняя милость — так называлась эта процедура — входила в его обязанности.
— Я топор принесу, — вызвался Эдик.
Подошли другие шахматисты, стали смотреть на оживший труп, но Берия подтолкнул Майоранского, который никак не мог сделать шага в сторону, где их ждал Лядов. Лядов вытирал руки песком, он сохранил в себе разумную брезгливость.
Берия шел в центре, шахматисты — справа и слева.
— Наше время наступило, — сказал он, когда они отошли на порядочное расстояние от шахматной площадки. — Достигнуто решение.
Майоранский спросил:
— Вы гарантируете, что мы останемся живы?
— Я ничего не гарантирую, — сказал Берия. — Я не специалист.
— Я бы и сам не смог гарантировать, — заметил Лядов.
Лядов был похож на Суворова, но помоложе того фельдмаршала, которого изображают на портретах, будто никто его раньше сорока и в глаза не видал.
Он был прям спиной, скор в движениях, и на голове поднимался суворовский хохолок. Но лицо у этого молодого человека было немолодым — оттого, что тонкую кожу лица изрезало множество морщин и морщинок.
Берия присел на поваленное дерево. Лядов послушно опустился рядом, а Майоранский отошел в сторону. Он все время пытался держать дистанцию между собой и Берией.
Лядову все это было интересно и даже забавно.
Майоранскому страшно. И страх его разделялся между Берией и предстоящим заданием.
Он не мог понять, что же хуже.
Все хуже.
Майоранский был большим специалистом. Всемирно не известным. По ядам и отравлениям.
Он был никому не известен, потому что всю жизнь проработал в самой секретной лаборатории КГБ.
Его шеф, генерал Судоплатов, наблюдал за активной деятельностью Майоранского со смешанным чувством брезгливости и возмущения. Для близких людей у Судоплатова не было иного обращения к Майоранскому, как «эта сволочь». Но он же сам подписал документы на орден Боевого Красного Знамени после удачной смерти чехословацкого президента Бенеша, который срывал все наши попытки осуществить в Праге настоящую революцию. А сволочью Судоплатов называл Майоранского после того, как побывал у того на опытах.
Это так и называлось — побывать на опытах.
Некоторым нравилось. Некоторые избегали таких визитов.
Майоранский проводил испытания ядов на глазах у генералов, чтобы они были в курсе его изобретений и открытий. Некоторые не выдерживали криков и мучений бывших писателей или инженеров. Одно дело, когда ты просто избиваешь жертву сапогами или ломаешь ей пальцы. Это просто, это понятно «детям» Дзержинского. Но иное дело, когда у тебя на глазах синий человек, исторгая рвоту, хрипло молит о смерти, когда страшные корявые судороги никак не приносят этой смерти, а Майоранский с помощью сотрудников делает все, чтобы возвратить жизнь жертве только для того, чтобы назавтра повторить опыт и выяснить, что же помешало подопытному преступнику эффектно умереть вчера.
Когда Майоранский был посажен вместе с Судоплатовым, он получил скромный срок — все же не палач, а ученый, — и принялся осыпать соответствующие органы письмами и прошениями, доказывая, что всю жизнь бескорыстно трудился на благо Родины, ничего не нажил, кроме гастрита и геморроя, награжден и отмечен и может принести большую помощь, так как ему известны способы истребления империалистов. Отсидевши, по протекции старых друзей он получил незаметное место в Институте биосинтеза и стал ходить на работу, ставить плановые опыты и ждать, когда же вернется настоящая власть, которая вытащит его из забвения. И даст достойный пост. И право закончить свои революционные опыты по прекращению жизнедеятельности живых организмов под влиянием внешних агентов.
А потом случилась нелепая история.
Бывают же ошибки и в работе органов.
Особенно если они попадают под топор каких-нибудь глупых и даже либерально-преступных реформ.
Его узнали на улице. Просто на улице. Бывшая медсестра.
Медсестер Майоранский не терпел. У них, как правило, были слабые нервы. Специальный помощник Майоранского по кадрам старший лейтенант Госбезопасности Лютый (фамилия, а не прозвище) следил за психическим состоянием младшего персонала, без которого, к сожалению, в большом деле не обойдешься. И если усматривал опасные тенденции, сестры и санитары ликвидировались или становились подопытными объектами без права выжить.
Эта медсестра очень хотела жить. Она отдавалась любому солдату на скамейке в служебном помещении, она была льстива и послушна. Лютому бы заметить и ликвидировать, но бывает же — была она нежно хороша настолько, что у Лютого не поднялась рука. Он хотел обладать ею и дальше. Вот Лютый и помог ей сактироваться в обычный лагерь, а потом на поселение. Сам он в пятьдесят третьем смог избежать наказания, но был уволен из органов, уехал в Краматорск, где жила эта Альбина, и женился на ней.
Разумеется, служба ликвидации выследила этого Лютого, и он был уничтожен. А о ней не догадались. Не проверили. Лютый, хитрец, сделал ей липовые документы.
Если бы не ликвидация Лютого, правильная сама по себе, эта Лялька не стала бы искать Майоранского, не потратила бы месяцы и годы, чтобы вычислить его после выхода на свободу. Увидела на улице и подошла.
А подойдя, нагло сказала:
— Я убью тебя. Но не сейчас. Перед этим ты, трусливая скотина, помучаешься. Ты будешь ждать смерти, ты будешь молить о ней. И знать, что твои часы отстукивают последние дни.
И последние дни декабря 1964 года профессор Майоранский, заслуженный деятель науки, видный и способный биолог, специалист по отравлениям газами и ядами, провел в страшном ожидании смерти. Он исхудал, бородка клинышком вылезла, он не мог уже соответствовать скромным желаниям своей сожительницы. Он знал, что Лялька его убьет.
И в ночь на 1965 год он увидел, как у дома остановилось такси, а из такси вышла Лялька. С ней какой-то мужчина.
Звонить в милицию поздно. Да и станет ли милиция его защищать?
Майоранский убежал в ванную и заперся там.
Он был один в квартире, сожительница уже уехала на Новый год к маме. Майоранский сидел в уборной, когда они позвонили в дверь. И Майоранский умер от страха.
Он очнулся в мире без времени.
Там он вскоре встретил Лаврентия Павловича, который не был его непосредственным начальником, но не раз заглядывал в лабораторию на показательные опыты по воздействию на преступные организмы отравляющими веществами. Ничего забавного Берия в том не усматривал, но уклоняться от посещений, подобно другим генералам, не считал нужным. Служба бывает приятной, но чаще она неприятна. Чем легче и тверже ты преодолеваешь неприятности, тем выше взойдешь по служебной лестнице.
Майоранский, испытавши страх, постепенно забыл о нем и стал в Чистилище тосковать. Даже искать путей обратно, так как понял — разоблачение было случайностью, может, оттого, что он так его ждал. Больше оно не повторится.
Но отпустить его обратно никто не мог. И не хотел. Он как бы угодил из одной тюрьмы в другую, бессрочную.
Встреча с Лаврентием Берией сначала испугала бывшего завлаба, но Лаврентий Павлович ничего от него не требовал, даже не очень признавал. Но и не отпускал.
Следил и даже как-то защитил от психа. Психи — о них особая речь — бывает, мотаются по свету, хотят убивать или погибнуть. Кто чего.
Лаврентий Павлович не спешил.
Идею расправы с Верхним миром он сначала внушил глупому Грацкому, так что Чаянов осознал ее и посчитал своей, не связывая с Берией.
Чаянов от имени консулов поручил Берии осуществить ее.
Берия не хвастал своими победами. Ни перед кем. Ему достаточно было сознания того, что он победил. Таких людей мало. Побеждает и молчит. Зато такие люди могут побеждать снова и снова — их не так остерегаются, как следовало бы.
Мысль о необходимости спасти Чистилище от проникновения сверху, от неизбежной заразы и гибели, овладев консулами, стала его делом.
Еще до этого он стал холить и охранять Майоранского. А потом отыскал и Лядова. Как бы случайно встретил, а на самом деле нашел, потому что искал.
Именно такого.
Скромного, простого парня. Биолога из закрытого городка.
«Кто ищет, тот всегда найдет» — эти слова из советской песни были его гимном. Подпольным гимном.
Но Берия устроил фильтрацию. По всему городу Ленина. Он даже провел перепись населения. Трудно поверить. Конечно, далеко не все попались ему в тенета.
Зато каких полезных людей он приискал!
Лядов был сокровищем. Может, большим, чем Майоранский. Но Лядов был скромен и лишен инициативы.
Прошлая его жизнь состояла из удобных компромиссов.
Компромиссы не помогли. Оказался здесь.
Пришел Лаврентий Павлович и взял на себя функции государства, которому так честно служил Лядов.
Теперь он честно служил Берии.
Лядов был Берии мил и полезен — он не боялся, а намерен был работать по доброй воле.
Потому что в нем, в его маленькой как летний прудик душе тоже жила месть. Маленькая и терпеливая.
И потому неистребимая.
Лядову задерживали заработную плату. Затем вообще законсервировали городок, совхоз имени Максима Горького, Лядов был одним из последних, кто остался в городке, он не желал искать другой работы, раз любил ту, на которой провел уже четверть века. Один, в почти пустом городке, где даже свет и воду выключили, он пожелал себе смерти или забвения в ночь под Новый 1993 год. И очутился здесь.
Знать бы тогда Лядову, что через неделю за ним приедут из Семипалатинска-13, где на подобном же максимовскому предприятии разворачивается производство по контакту с одной азиатской страной… впрочем, Лядов об этом так и не узнал.
Потому что приехали седьмого января.
И никого в его квартире не нашли. Даже удивительно — все вещи на месте, а человека нет. И гитару не взял.
Решили, что ушел в лес, заблудился и погиб. Мало ли что может случиться с человеком в новогоднем лесу.
О нем помнила только первая жена — давно снова замужем, а сын Коля зовет отчима папой.
— Будьте готовы, — сказал Берия. — Я начал подготовку к акту. Строжайшая дисциплина. Считайте себя мобилизованными. Физически вы готовы?
Лядов пожал плечами:
— Я давно жду. Хочу посмотреть, как они запрыгают.
— Посмотришь.
— Появились новые средства? — спросил Майоранский. Он стремился к благородной деятельности. Он стольких убил, что считал себя совсем безвинным.
— Только что беседовал с доктором Фрейдом, — ответил Берия. — Вы получите уколы, которые позволят вам находиться в тылу врага трое суток. Надеюсь, что больше задерживаться не придется. Трое суток — это с запасом. Придется ехать на поезде.
— Мы не шпионы, — сказал Лядов, — нам нечего бояться.
— Тогда играйте в шахматы, — сказал Берия. — Только берегите себя. Не падайте, не ушибайтесь и не ввязывайтесь в турниры.
— Виселица по мне еще не плачет, — сказал Майоранский.
Он почесал жидкую треугольную бороду. Он думал. Берия мог следить за ходом его мыслей. Он не доверял. И правильно делал.
Отпустив биологов, Берия вышел с Елагина острова через мостик с другой стороны, куда уже подъехали велосипедисты. Они немного отдохнули.
— В Смольный! — приказал Берия.
От Елагина острова до Смольного путь неблизкий, особенно если ты едешь на машине, которую влекут за собой четыре велосипедиста.
Берия откинулся на кожаную спинку открытого лимузина.
Предстоял разговор с Леонидом Моисеевичем, доктором по прозвищу Фрейд. Доктор — маленький, деликатный, добрый — был постоянно робок и потому склонен подчиняться приказам: он выполнял их, потому что не знал, как их не выполнить. А согласившись, был дотошен в исполнении, потому что честен. Он всегда держал слово. Такому человеку, как Лаврентий Павлович, доктор Фрейд был удобен.
Но сначала его надо убедить или испугать.
Какой путь наиболее удобен сейчас?
Надо начинать с роли доброго следователя.
Беспокоила девушка, которую привезли в Смольный. Кто, зачем может наблюдать за ним? Подслушивать консулов? Может быть, в городе есть силы, затеявшие захватить власть?
Не генерал ли? Чертов самурай!
В конце концов в столице не так много активных организаторов. В большинстве случаев здесь обитают амебы. А вот самурай — интересная птица. Но у него нет сил захватить власть. И не нужна она ему. Он имеет что хочет.
Перед въездом в Смольный Берию ждал сержант.
Девушка убежала. Ничего удивительного. Подвалы, старые ходы, крысиные норы, кабели и трубы…
Берия в который раз пожалел, что у него нет пистолета. Сейчас бы размазать этого сержанта по стенке.
Берия просчитал про себя до пятидесяти. Сержант покорно стоял перед велосипедистами. Те смотрели на него, наклонив машины и упершись о землю одной ногой.
— Ты ее знаешь в лицо, — сказал он сержанту. Совершенно спокойно. Только снял очки, протер и снова напялил. Спрятал под поля шляпы.
— Так точно, — сказал сержант.
— Ты ее найдешь. Но так, чтобы тебя не заметили и не разгадали. В таком случае тебя, сукин сын, никто жалеть не будет. Я тоже тебя жалеть не буду. А вернешься, не выполнив приказа, мои ребята тебя ликвидируют.
Ребята, велосипедисты, ответили на эти слова довольным гулом, словно цепные псы.
— Ну куда ты пошел, дурак? — остановил сержанта Берия. — Сначала поднимись в штаб. В архив. В отдел внешнего наблюдения. Пускай тебе там дадут рапортичку на японского генерала. Через него отыщешь эту девку. Ты понял?
— Так точно, товарищ министр!
— Исполняй.
Берия поднялся по широкой лестнице. Ему всегда мерещилось, что эта лестница освещена неверным светом прожекторов, стоят пулеметы и пирамиды винтовок. По лестнице спешат люди с красными повязками на рукавах. Часовые курят цигарки… Ждут Ленина.
Берия поднялся по лестнице. Впереди маячила спина сержанта.
Он прошел к себе в кабинет.
У двери стоял часовой Василий, фамилию Берия забыл.
— Доктора привезли? — спросил Лаврентий Павлович.
— Доктор здесь.
— Приведите сразу. Ну, чего вы цацкаетесь!
Сам уселся за стол. Столы был пуст. Он и в Кремле не любил на столе бумаг.
Почему-то старая гвардия, бывшие сотрудники, никак не могли отделаться от грубых манер. Впрочем, грубость требовалась, чтобы подавить первую линию сопротивления арестанта. Задержанный должен понимать, что здесь он козявка, дерьмо, ничтожество.
Но Лаврентий Павлович в последнее время потерял интерес к формальным правилам игры, и страдания отдельных людей его перестали забавлять. Сегодня, например, с этим повешенным претендентом. Ничего не шевельнулось в душе. Висит, и хрен с ним!
Когда часовой втолкнул Леонида Моисеевича, Берия с укором сказал ему:
— Дурак, старого человека обижаешь. Иди отсюда, мы без тебя поговорим.
Часовой сразу ушел, даже каблуками не щелкнув, такая вот распущенность царила в этих местах. Впрочем, и это не самое главное.
— Садись, Моисеич, — сказал Берия. — В ногах правды нет.
— Спасибо, Лаврентий Павлович, — сказал доктор. Доктор всегда ходил в халате, пожелтевшем, не очень чистом, он раньше служил у императора Киевского вокзала, потом попал в плен к бандитам, они продали его Калининскому Голове. Врачи всегда нужны. И так, меняя хозяев, Леонид Моисеевич добрался до Ленинграда, а там попал в руки Лаврентия Павловича. Лаврентий Павлович полюбил его, насколько мог полюбить другого человека, но доктору о своей любви никогда не говорил и даже не намекал. Он был уверен, что признание в любви так обезоруживает, что тебя любая ворона заклюет.
Берия был к доктору требователен.
Теперь ему предстояло выполнить ответственное задание.
Другого для этой цели не найдешь.
Предварительно он прощупал Леонида Моисеевича и почти не сомневался в успехе. Но придется не спускать с доктора глаз. Он очень мягок, добр, совестлив, а потому ненадежен.
— Итак, мы отправляем экспедицию на тот свет, — сказал Берия. — Все готово. Ты ждал этого момента?
— Я чувствую себя неловко, — сказал доктор. — Как баран на бойне. А может, это старый козел?
— Я не понял, — сказал Берия.
— На бойне есть специальный козел. Когда приходит стадо овец, его выпускают к ним, и он говорит: пошли, там кормить будут! И ведет их под нож.
— Ночи не спишь, думаешь? — спросил Берия.
— Я тут давнее многих, — сказал доктор. — Я за облаками потолок видел.
— Не говори глупостей. Если надо, я другого козла найду.
— Я рад.
Доктор встал, он держал руки перед собой, сплетя пальцы. Жалкий человечишка. Но вызывает жалость. Куда денешься от собственного доброго сердца?
— Вакцина готова?
— Мне нужны помощники, я не закончил испытаний. Найдите хотя бы одного медика, профессионала.
— Все тебе будет. Отправляйся в институт и жди. Не уходи, не спи, не гуляй. В любой момент — через час, через сто часов — я буду у тебя.
— Что час, что сто часов, — сказал доктор. — Кстати, я написал стихи.
— Читай!
Что час, что сто часов.
Когда умчалось время,
Оставив пустоту и тяжесть в голове…
— Резинка от трусов! — перебил доктора Берия и засмеялся.
— Я вас не понял, — удивился доктор.
— Я тоже стихи писал. Когда мальчиком был. Бедным мальчиком. Сто часов
— резинка от трусов. Иди.
Доктор не уходил. Он ждал главного ответа.
— Тебе что-то непонятно? — спросил Берия.
— Я могу, боюсь, подвести вас, Лаврентий Павлович. И погубить невинного человека.
— Погубим — другого пошлем. Важен не человек, важно дело.
— А в чем оно заключается?
— Это государственная тайна.
— А что эти люди будут делать там, наверху?
— Выполнять мое задание, — ответил Берия. — Что еще они могут делать там, наверху?
— Но я надеюсь, что это не преступно?
Берия рассмеялся.
— Преступление — это только точка зрения на поступок, — сказал он. — Для тебя преступление, для меня — геройский подвиг во благо нашей многонациональной родины. Теперь иди.
Доктор пожал плечами. Он ничего не добился, хотя был убежден, что становится соучастником преступления. С этой мыслью он покинул кабинет.
Берия не спешил. Он подошел к окну. По асфальтовой, в трещинах, прямой дорожке, шел к воротам маленький сгорбленный человек в белом халате. Он шел в туман.
И вокруг была пустота и безнадежность.
— Ничего, — сказал Берия. — Ничего особенного. Мы с этим справимся.
Доктор остановился, оглянулся, видно, сообразил, что ему некуда идти, и повернул к Смольному.
Берия крикнул:
— Василий, веди сюда Крошку.
Василий услышал. В такой мертвой тишине трудно не услышать.
И побежал по коридору. Трусцой, медленнее шага.
Тут же заглянул сержант, принес папку с делом генерала Мидзогути Кодзи.
Берия раскрыл папку, начал читать.
Он многое знал. Сейчас искал организацию. Подполье. Опасность. Связь с той самой девицей, которую взяли на берегу. А он так и не выяснил, кто помог ей убежать. Наверное, ее хахаль. А может, у них есть боевики?
Вошла Крошка.
Создание чуть больше лилипутки, но лицом — хорошенькая маленькая женщина. У нее была какая-то таинственная любовная история, то ли с большим мужчиной, то ли с настоящим лилипутом меньше ее самой.
Она попала сюда не так давно, в ней сохранилась сила, может, потому, что для поддержания ее маленького организма не нужно было большой энергии.
Берия увидел ее на улице, приказал привести к себе. Он вдруг ощутил желание и думал, что, овладев Крошкой, снова станет мужчиной. Оказалось, что желание не было подкреплено силой. Крошке все равно было лестно. Она любила мужчин и такого серьезного, в очках и шляпе, которую он не снимает даже в постели, полюбила страстно.
Не то чтобы Лаврентий Павлович доверял ей, но она была ему ближе всех, они даже порой лежали в постели часами, и им было приятно.
Настоящее имя Крошки было Зинаида. Зинаида Дурних. Она говорила, что это немецкая фамилия, а Берия понимал, что хохлацкая.
— Садись в углу, — приказал он, — и читай. Ты должна знать все про этого японского генерала и его свору. Пойдешь к нему, вотрешься в доверие. Немедленно.
Генерал рассказал Егору, что его письмо отправлено наверх и, видимо, дошло до адресата в тот день, когда пошел дождь.
Это было немыслимо.
Некоторые прожили по двести лет и не подозревали, что дождь может сюда пробиться. И хоть все понимали, что небо здесь настоящее — ведь поднимались же вверх воздушные шары и уходили на высоте во мглу и непроницаемые облака, но до потолка не добрался еще никто, что означает, что потолка, конечно же, нет — там, наверху, небо. Условное небо, как условна жизнь.
А когда легкий дождик пронесся по городу, подгоняемый легким ветром, тревога охватила всех жителей Ленинграда.
Человек свыкается, смиряется с постоянной бедой, рабством, болезнью, но любое неожиданное смещение событий и появление новых бед пугает, как бы плохо ни жилось. Казалось бы, галерный раб может мечтать лишь о смерти, но, когда поднимается буря, в днище галеры обнаруживается течь, он пугается больше, чем капитан. Может, и потому, что он прикован к скамье и лишен возможности прыгнуть за борт.
Дождь испугал всех жителей Чистилища.
Лаврентия Павловича дождь взбесил, потому что перемены в климате означали для него новую ступень в слиянии со старым миром, который желает и может уничтожить своих слабых нижних братьев.
Он бы еще тянул время, потому что был занят другими планами и хотел действовать наверняка, безошибочно. Но тут сам поехал к Чаянову, который проводил время в Музее этнографии, — ему приятен был академический дух залов кунсткамеры, хоть и разрушенной катаклизмом, в библиотеке которой Чаянов собственными руками навел порядок.
Дверь в кабинет к Чаянову была заперта.
Чаянов боялся покушения. Точнее, боялся Лаврентия Павловича.
Но Берия не намеревался убивать. Дождик испугал его настолько, что он чувствовал нужду в союзниках. Дождик — свидетельство тому, что перемычка рассасывается и не сегодня-завтра исчезнет вовсе, погубив всех жильцов Чистилища. Надо спешить. Разборки и расправы с неверными и коварными коллегами можно отложить. Глупо оставаться одному перед лицом угрозы.
Лаврентий постучал.
В двери был стеклянный глазок. Его притащили из какого-то нового дома.
Берия отступил назад, давая себя рассмотреть.
— Это вы, Лаврентий Павлович? — спросил из-за двери Верховный вождь. — Что вам надо?
— Беседы, — ответил Берия.
Берия оглянулся. За его спиной был зал библиотеки. И никого больше.
— Не валяйте дурака, — сказал он. — Если мы будем бояться своих союзников, с нами легко расправятся.
Чаянов все еще колебался.
— Александр Васильевич, — сказал Берия. — Если понадобится, я всегда найду возможность с вами разделаться. Но это не входит в мои интересы.
Чаянов открыл дверь.
Ему было неловко за подозрения. Он сказал:
— Извините, но я отвлекся. Занимаюсь изящной словесностью. Перо, простите, стремится к бумаге. Я отпустил охрану — на что мне она?
У Чаянова не было настоящей охраны. Берия предлагал ему своих людей, но Верховный сказал, что на Него никто не покусится. Теперь, наверное, раскаивается. Или радуется тому, что не доверился собственной Госбезопасности.
Лаврентий Павлович вошел в кабинет Верховного вождя Чистилища.
Чаянов был одет тщательно, в костюм, потертый, но выглаженный — наверное, держит под матрасом, подумал Берия. Галстук, светлая сорочка — типичный средний чиновник нашего времени.
Только лицо не чиновничье, но и не научное. Этакий… радиолюбитель.
— Дождь, — сказал Берия.
Не снимая шляпы, он прошел к узкому высокому окну.
Дождь прекратился, но мостовая была мокрой. Велосипедисты раскрыли зонты. Откуда у них зонты? Ведь раньше дождей не было.
Чаянов тоже подошел к окну.
— А я не заметил, — сказал он. — Этого быть не может.
— Но случилось, Александр Васильевич.
Пока Чаянова не избрали Верховным, Берия избегал обращаться к нему по имени-отчеству. А теперь подчеркивал такое обращение.
— Вы считаете, что это связано… с общей тенденцией?
— Есть другой вариант? — спросил Берия. — Люди живут здесь по сто лет, по двести лет — никто никогда ни капли с неба не видел.
— М-да, — согласился Чаянов. — В такой ситуации надо отложить в сторону обиды и заговоры. Вы знаете, что кто-то убивает люден? Они исчезают.
— Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было. Я — единственный, кто старается с этим бороться.
— А есть мнение, что за убийствами стоит ваша служба, — сказал Чаянов. Не вовремя сказал. И не дождавшись ответа, переменил тему разговора: — Дождь был холодный? — спросил он.
Берия снял очки и без нужды протирал их. Он не ответил.
— Все ложится в логическую цепочку, — сказал Чаянов. — К сожалению, все это — явления одного порядка.
По набережной шел человек. В длинном пальто. Незнакомый.
Берия подумал, что он так еще и не выяснил, кто та девушка, кто тот мужчина? Он опасался отправлять экспедицию наверх, если возле сидят шпионы. Агенты неизвестного врага. Враг должен быть известен. Неизвестного очень трудно уничтожить.
Человек поравнялся с велосипедистами, что стояли перед входом в музей. Что-то сказал им, велосипедисты отвечали.
— Глупо, — сказал Берия, — подозревать меня в желании убивать местных жителей. Потому что мне нужен мир, населенный людьми. Чем их больше, тем лучше. Неужели вы этого не понимаете?
— Понимаю, — сказал Чаянов. — Расскажите мне, как идет подготовка к экспедиции.
— Что бы вы хотели узнать?
— Когда, сколько людей, где расположена цель вашего похода? И наконец, главное, о чем вы так упрямо не хотите рассказать нам, Лаврентий Павлович. Как вы сделаете, чтобы эти люди остались живы и выполнили задание?
— Наоборот, — улыбнулся Берия, поворачиваясь спиной к окну. Его силуэт казался Чаянову страшной карикатурой на человека, бочкой с большой затычкой. — Они должны знать, что, оставшись там, наверху, предав меня, они обязательно погибнут. У них должно быть одно желание — вернуться как можно скорее.
— Сколько же они там пробудут?
— Не больше трех дней. И это правда. Я нашел врача, который имеет вакцину.
— Вы не врете?
— Я не буду делиться с вами секретом. Не хочу, чтобы все стали бегать наверх на экскурсии. Но когда там, наверху, не останется живых, я сам организую вам экскурсии.
— Они вам поверят?
Это означало, что Чаянов поверил не до конца.
Лариса Рейснер вбежала в комнату. Черные, ничуть не потускневшие коротко остриженные кудри туго закрутились.
— Дверь была открыта, извините, — сказала она. — Вы знаете, что шел дождь?
— Я промок, — сказал Берия. — Дождь мог быть радиоактивным.
— Но дело не в этом, — сказала Лариса.
Она замолчала, переводя дыхание — в этом мире нельзя долго бегать.
— Что еще случилось? — спросил Берия капризно. Любое чрезвычайное происшествие касалось его, а он не выносил неизвестности. Он не любил, если узнавал о чем-то не самым первым.
— Там человек, чужой.
— Ну и что? Даже я не всех знаю, — сказал Берия.
— Вы не поняли, Лаврентий Павлович, это совершенно новый здесь человек. Он одет по-новому, это военный.
— И что же? — спросил Чаянов. — Я не понимаю.
— Он только что пришел… его увидели. И он начал стрелять.
— Что ты говоришь! — Берия направился к двери. Именно не пошел, не побежал, а направился, как положено выдающимся людям.
Он спешил навести порядок.
— Он не понимает! Он не понимает, что этот человек вышел из отверстия где-то рядом, совсем рядом…
Берия понимал куда больше, чем эти интеллигенты. Он знал, что сегодня не Новый год. И нигде нет Нового года, даже в чертовом Китае, даже у мусульман. Август месяц. Конец августа, скоро дети в школу пойдут.
Это означает, что нарушилось самое главное правило двух миров: переход возможен только в «Юрьев день». У Берии была неплохая память, он помнил еще с детства поговорку: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Эта поговорка знаменует собой отмену известного издавна правила отпускать крепостных к другому барину. Хотя за день многим не перебежать.
Но если пошел дождь и кто-то провалился к ним в конце августа, то дела наши плохи. И раздумывать и планировать дальше нет смысла.
Все. Сегодня же. Завтра. Я не могу больше ждать…
Берия сбежал по лестнице вниз. Велосипедисты стояли тесной группой, прислушивались.
Сзади послышались быстрые шаги. Лариса и Верховный спешили за ним.
Берия слушал.
Были слышны выстрелы.
Их здесь странно слышать. Природа оставила этот мир без огнестрельного оружия.
— Изготовиться! — приказал сержант.
По команде велосипедисты открыли багажники велосипедов и вытащили из них короткие черные арбалеты — самое мощное и редкое оружие, их положено иметь только полиции.
— Зачем он стреляет? — спросил Чаянов.
— Он стреляет в людей, — сказала Лариса. — Он бежит там, за Биржей.
Впереди пошли три велосипедиста и сержант — один велосипедист остался сторожить машину консула безопасности.
Открылся простор площади перед Биржей, прямо — ростральные колонны и направо мост к центру города.
Солдат стоял на ступеньках Биржи, оттуда ему было лучше видно вокруг.
На ступеньках неподвижно лежал человек.
Солдат нервно озирался.
Сержант скомандовал веселым голосом — давно ему не приходилось так командовать:
— Рассредоточиться! Номера первый — второй заходь справа, третий за мной перебежками!
От звука этого голоса Берия взбодрился. Началась славная охота на человека!
Велосипедисты двумя парами побежали к ступеням Биржи, так, чтобы зайти к солдату с флангов.
В центре остались Берия и Чаянов с Ларисой, но они не спешили вперед. Они предпочитали быть наблюдателями.
Солдат не стрелял, ждал, пока враги подойдут поближе. А может, раздумывал, куда бежать.
— Может, спросить его, чего он хочет? — спросила Лариса.
— Сначала его надо уничтожить, — сказал Берия. — А потом будем разговаривать.
Но Лариса, как всегда, тут же сделала наоборот. Она взяла за обычай делать все поперек Лаврентию Павловичу. Настолько очевидно, что Берия даже подумал, не влюблена ли она в него. Так бывает с женщинами, которые не смогли побороть свою любовь и не смеют в ней признаться. Об этом ему рассказала когда-то чудесная птичка, весь организм вздрагивает и напрягается, когда вспоминаешь о ней.
Лариса быстро пошла вперед, она поднялась на несколько ступеней, солдат отступил чуть выше и смотрел теперь на нее.
— Эй! — крикнула Лариса. — Мы не желаем вам зла. Откуда вы, зачем к нам прибыли?
Солдат смотрел на нее. Слушал.
— Вы убили людей?
— Нет, — вдруг ответил солдат. — Я из части ушел, сил нет, как сержант Митяев меня бил, неуставные отношения, понимаешь, вот я и ушел из части. Что будет?
— Ничего не будет, — сказала Лариса.
— А я у вас одного убил, — сказал солдат, показывая автоматом на человека, лежавшего у его ног. — Я не хотел, я думал, что он за мной.
— Ничего, мы разберемся, — сказала Лариса и пошла к нему. — Отдай мне оружие. Хватит убивать, правда? У тебя же мать есть. А невеста есть?
Солдат не знал, что ответить. При чем тут невеста, когда ты стоишь на верхней ступеньке гигантской лестницы, весь открытый, и не знаешь, кто тебя убьет.
И тут ближайший к нему из велосипедистов поднял арбалет и ловко, быстро выпустил стрелу. Стрела летела прямо и чуть жужжала.
Она вонзилась солдату в плечо так, что чуть не опрокинула его.
Солдат завертелся на месте, схватился за плечо, между пальцами била кровь, он рванул стрелу, стрела выпала на камни. Солдат прижал к животу приклад и дал длинную очередь.
Некоторые пули попали в велосипедистов, один упал, другой согнулся вперед, прижимая живот. Упала Лариса: ей досталось хуже других — в лицо. Солдат побежал вдоль фасада Биржи.
Велосипедисты, те двое, что остались на ногах, пустили вслед ему по стреле. Одна из них угодила солдату в лопатку и торчала из камуфляжа, дергаясь от каждого его шага.
— Ах, суки! — кричал солдат. И тут было так тихо, что издали его слова долетели до Берии.
— Это неприлично, — сказал Чаянов. — Не было никакого смысла его убивать. Прекратите эту погоню, Лаврентий Павлович.
— Во-первых, это мое дело, — сказал Берия. — Мое дело. Во-вторых, мне не остановить людей, они полны справедливого гнева.
— Ах, не говорите красиво! — рассердился Чаянов и побежал по ступенькам наверх, туда, где лежала Лариса Рейснер.
Он присел над ней, повернул к себе ее лицо. Лицо было размозжено пулей, и Чаянов понял, что даже если Лариса выживет, она уже никогда не станет такой же красивой, как прежде.
Красота не восстанавливается.
Чаянов не видел, как Берия и два велосипедиста гнались за солдатом.
У солдата не оказалось больше магазинов, автомат заело — он выкинул автомат.
В спину ему угодила еще одна стрела.
Он бежал к воде, к парапету, почему-то решив, что там ему удастся спастись.
У парапета остановился, поднял кулак, стал грозить, материться.
Берия видел, какой он молоденький, лет восемнадцать.
А что значит — неуставные отношения? С таким термином Берия еще не сталкивался, надо будет обязательно поговорить с недавно прибывшими.
Велосипедисты подбежали совсем близко, подняли перезаряженные арбалеты.
Солдат понял, что пощады не будет, он перевалился через парапет и сгинул.
На граните и асфальте было много алой крови, такой у местных не бывает. Живой крови.
Потом они все подбежали к парапету.
Здесь воды Невы медленно ударялись о гранит и выворачивали под мост и вниз, к Академии художеств.
Вода была красной, в ней угадывался силуэт солдата.
Его уносило водой.
Потом вода взмутилась, показалась голова солдата, он хватал воздух. Сержант был готов к этому. Он сразу выпустил стрелу, точно в горло. Солдат стал тянуть к горлу руки, но не дотянул и ушел вглубь.
— Собаке, — сказал Лаврентий Павлович чужие слова, — собачья смерть.
Он посмотрел на сержанта. Тот ответил:
— Так точно, товарищ маршал Советского Союза.
— Пойдите помогите товарищам, — сказал Берия, — положите их в мою машину, только не запачкайте сидений. И быстро везите в Смольный к доктору.
Сам же Берия пошел к Чаянову. Тот все еще сидел, держа на коленях голову Ларисы.
Берия покачал головой. Рана была страшная.
— Наверное, лишится глаза, — сказал Берия.
— Она так дорожила своей красотой.
— Да, эстетика, — сказал Берия.
Внизу зашумела машина. Она остановилась, шофер побежал наверх помочь товарищам затащить в машину раненых. Один пошел сам, второго поддерживали, и он кое-как передвигал ноги. «Ну и славно, — подумал Берия. — У нас так трудно найти хороших людей. А я этих чуть не потерял».
— Ее надо к доктору, — сказал Чаянов.
— Сейчас отвезут моих сотрудников, — сказал Берия, — и машина вернется. Тогда мы и ее отвезем.
— Поменяйте порядок действия, — сказал Чаянов. — Первая очередность — Лариса. Она — консул республики.
— Она любовница консула Клюкина, — сказал Берия. — И то липовая.
— Она близкий мне человек.
— Мы поехали, Лаврентий Павлович! — крикнул сержант.
— Сдайте их доктору и сразу возвращайтесь за мной, — сказал Берия. — Я буду ждать на мосту.
Машина, в которой сидели двое раненых, взялась с места. Сержант и второй велосипедист крутили педали.
Берия смотрел вслед.
— Ты сволочь, — сказал Чаянов.
— Знаю, — сказал Берия. — Но это вопрос точки зрения, понимаешь? Для тебя сволочь, а для моих сотрудников — добрый бог.
— Тише, — предупредил Чаянов, — она приходит в себя.
— Смотри-ка. — Берия заглянул через плечо Чаянова.
Внимание Чаянова было приковано к Ларисе.
Берия оглянулся. Машина уже почти переехала мост. Оттуда ничего не увидят.
Он быстро вытащил нож. Нож был очень острый и тяжелый.
Он ударил Чаянова ножом под лопатку. Он знал, куда ударять.
Тот сразу обмяк и упал головой вперед. Две окровавленные головы — Лариса и Чаянов. Как в фильме ужасов.
Лариса снова застонала.
Берия рванул ее за плечо, освобождая от тяжести Чаянова, тело которого послушно отвалилось в сторону.
Берия резанул тяжелым ножом по горлу Ларисы, в горле забулькало, захрипело, по телу пробежала судорога.
Берия твердо знал закон Чистилища. Только безголовый человек мертв навсегда.
Берия потянул Ларису за тугие завитые волосы и в три или четыре удара отрезал ей голову — у нее была тонкая шея.
С Чаяновым пришлось повозиться. Но, к счастью, нож был отличный, хороший нож достали сотрудники консулу.
Закончив работу, Лаврентий Павлович поднялся, спрятал нож, взял за волосы головы убитых и отнес к парапету. Он выкинул их в воду. Потом поднялся снова и осмотрел тела — нет ли в карманах или ухоронках чего-нибудь ценного?
Ничего особенного он не нашел.
Он оставил тела лежать на ступеньках.
В этом городе ничего не портилось. Тела будут лежать всегда.
И в эти края заглядывают немногие. Когда найдут обезглавленные тела да опознают их, некому будет мстить или обвинять.
Берия не спеша перешел Неву по мосту и у того, Адмиралтейского, берега стал поджидать свою машину.
