5. ГАРИК ГАГАРИН
Раньше следовало говорить так: в одном из тихих московских переулков располагался старинный особняк графов Ш.
А теперь надо писать так: в одном из некогда тихих, а нынче заставленном в три ряда иномарками переулке располагался особняк графов Ш., на который уже неоднократно покушались коммерческие структуры.
Все это — о нашем институте. Институте экспертизы, учреждении вполне академическом, настолько академическом, что зарплаты не дают уже третий месяц.
В наш институт поступают проблемы. Извне. Которые по какой-то причине раньше не могли быть решены. Или их не существовало, а потом они начали существовать.
Или проблемы неразрешимые. С которыми никто не хочет возиться.
В нашем институте все как у людей и немножко, как в сумасшедшем доме.
А вот с помещениями плохо.
Некогда особняк состоял из ограниченного числа просторных покоев, а теперь каждое из помещений разделено на клетушки. Например, у нашей лаборатории две таких клетушки. И мы ходим в институт по очереди, чтобы не наступать друг другу на голову.
Вернее так, Лера-Калерия Петровна Данилевская, доктор физматнаук, наш завлаб, ходит всегда. И не потому, что она синий чулок, лишенная личной жизни. Калерия — женщина редкой, но строгой красоты, мать и жена (это за пределами института), ее главное чувство — это чувство долга, что женщину красит, но не украшает. Разница тонкая и не для всех очевидная.
В моей смене трудится еще Тамара, дитя Ближнего Подмосковья, лаборантка и цельная натура (если я чего решил, то выпью обязательно), и Катрин, которая на моих глазах выросла до младшего научного и учится в заочной аспирантуре. Наши отношения непросты и балансируют на грани дозволенного. Или мы разбежимся совсем, или поженимся. Не знаю, что лучше.
Во второй смене остается научно-технический сотрудник Саня Добряк, существо не очень доброе, особенно по отношению ко мне, и очень серьезный человек в больших очках по имени Ниночка, она тоже аспирант и появилась у нас недавно.
Два слова обо мне, любимом.
Я — младший научный, дитя детдома. Зовут меня Юрием Гагариным. Чтобы не путать с героем, меня все называют Гариком. Имя и фамилия у меня вымышленные, так как меня нашли не то в лесу, не то в поле, где меня выронил из пеленки аист.
В детдом я имел неосторожность поступить 12 апреля, в День космонавтики. Воодушевленные санитарки дали мне героическое имя.
Я обладаю рядом особенностей, которые и обратили на себя внимание Калерии. То есть сначала меня изучали, как очередной объект, и для того подослали ко мне Катрин. Она закрутила со мной бурный роман, и я до сих пор не знаю, на самом ли деле она мною увлеклась, или из чувства долга. А так как этот вопрос не решен, мы и остаемся с ней в странных отношениях: то ли я жених, то ли подопытный кролик, который не выносит людей, сделавших его кроликом. Иногда я люблю Катрин, иногда не выношу, а виновата она лишь в том, что, будучи человеком крайне ответственным, выполнила задание Калерии с полной серьезностью.
И я, и Калерия, и, к сожалению, Катрин полагаем, что я — инопланетянин. И это не умствование: кстати, за несколько дней до того, как я был принят Калерией на работу в институт, ко мне заявился мой соотечественник и предложил возвратиться на родную планету. Я чуть было не согласился, но в последний момент струсил — я настолько свыкся со своей долей, что светлые дали меня отпугнули.
После разоблачения мне не оставалось ничего другого, как сдаться Калерии, но все уладилось к общему согласию: мне предложили место младшего в институте и выделили скромную зарплату.
Вот вроде и все.
В тот день я пришел в институт позже обычного, потому что поезд метро застрял в туннеле и простоял минут двадцать, отчего у меня случился приступ клаустрофобии — то есть боязни замкнутого пространства. Мне стало так дурно, что я, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, вышел из вагона через стеклянную дверь, спрыгнул на пути и дошел до следующей станции. Тут наш поезд приехал на станцию и чуть меня не задавил. В результате я влез в какую-то служебку, кое-как там отряхнулся, и тут появился электрик, который отнесся ко мне как к дикому путешественнику по туннелям: в Москве есть такая группа или даже несколько групп, кажется, они называются диггерами, их любят за таинственность журналисты и не выносят работники метро и водопроводчики.
От электрика я бежал, а когда добрался до института, лаборатория была пуста, потому что директор созвал общее собрание по вопросам не то приватизации, не то акционирования — я никогда в этом не разбирался.
Пока я был в лаборатории один, я достал журнал ежедневных наблюдений — любимое детище Калерии, потому что в него заносится все необычное, что случилось с нами или у нас на глазах, — одно условие: пишем только чистую правду.
Я открыл журнал на странице 87 и начал записывать свое путешествие под землей. Конечно, можно было наговорить все на пленку, но Калерия — консерватор, и мы — ее дети, племянники, кузены — желаем существовать лишь по тем законам, которые она для нас пишет. Мы ее любим.
И даже если я, к сожалению, урод и вынужден в этом признаться, то признаюсь я в первую очередь Калерии.
Позвонил мужской голос. Я не сразу узнал дядю Мишу.
Дядя Миша мне не дядя, это странное прозвище я приклеил к нему в прошлом году, когда произошли события, связанные с миром без времени. В его существование почти никто не верит, и это хорошо. Чем мы от него дальше, тем спокойнее.
Это как бы подвал, в котором в темноте копошатся белые слепые крысы.
Наверное, несправедливо так рассуждать о людях, попавших в безвременье от страха или боли. Но они все равно мертвецы. Даже милая Люся и славный Егорка.
Недавно я читал исследование нашего умника Мирского, ДСП — знаете, что такое? — «Для служебного пользования». Есть у нас такая наука — ДСП. Да и не только у нас. В Штатах тоже. В мире статей ДСП есть какие-то исследования и обо мне. Наверное, надо их извлечь и почитать, что врут о моем феномене умные люди.
А Мирский написал о зомби, о зомбировании. Он решил, что зомби — это и есть жители мира без времени, угодившие к нам и умирающие от излишка времени и огня. Он думает, что в Карибском бассейне есть выбросы из того мира, включая, возможно, и Бермудский треугольник.
Может быть… завтра или послезавтра. Если будет свободный час, пройдусь по улицам Интернета — неужели до сих пор ничего из информации туда не вывалилось? Может, и вывалилось, но пользователи не сообразили, на какой самородок они глядят! А может быть, ведомство дяди Миши научилось эффективно перекрывать кислород?
Нет, еще в прошлом году они сами не сообразили, с чем имеют дело. Только после ярославских событий кое-кто спохватился.
Когда же я попытался отыскать Александру, мою знакомую по Меховску, оказалось, что ее нигде нет. Выписалась. Уехала. Исчезла. И даже Лера по своим каналам не смогла помочь. Хотя, может быть, она не обращалась к дяде Мише.
— Это ты, Гарик? — спросил дядя Миша.
Тогда и я его узнал.
— Я вас слушаю, господин полковник, — сказал я.
Когда ты говоришь слово «господин», чувствуешь себя неловко, будто намерен посмеяться над собеседником. Но и говорить «товарищ» несерьезно.
— Вольно, — сказал дядя Миша. — Тем более что с чином ты не угадал.
— Ясно, — согласился я, — вас понизили.
— Или повысили. Калерия Петровна на месте?
— Заседают.
— Пожалуйста, попроси ее позвонить мне. Хотелось бы поговорить. И сам не уходи.
— Когда не уходи?
— Они у директора заседают?
— Вы много знаете, генерал-майор.
На этот раз он не стал возражать. Значит, я угадал. Скоро его выгонят, но он не догадывается.
— Кончат к ленчу?
— Да, минут через сорок пять, — сказал я.
— Я буду у вас через час. Кофе привезти или есть?
— Тамарочка придет, Тамарочка решит, — сказал я.
— Куплю на всякий случай. Вы — кофейная держава. Пьете, как в современном детективном журнале, где лейтенанты и следователи бегают из кабинета в кабинет и просят щепотку кофе.
— Читал, — признался я.
Дядя Миша повесил трубку.
Он давно у нас не был, так что мы жили мирно.
Дядя Миша несет с собой опасности, тревоги и тайны. Ничего хорошего, если ты не любишь диких приключений.
Я не люблю приключений диких, хотя люблю цивилизованные.
Вошла Тамара — ангел нежной красоты, пока не откроет розовый ротик.
Она тут же его открыла.
— Я за продовольствием ходила, — сообщила она. — И один лже-Нерон тронул меня за грудь. Восхитительно.
Понимай как знаешь. Конечно, Тамара ждала расспросов и даже воплей с моей стороны. Но я думал о дяде Мише и потому ее разочаровал.
— Ты что? — спросила она через полминуты, отчаявшись дождаться взрыва моих чувств. — Зуб болит, да?
— Нет, — сказал я, — с зубами у меня все в порядке. Сейчас дядя Миша приедет.
— Ну, дела! — Тамара сразу забыла о своих проблемах. — Значит, обвал, да? Вот бы за кого вышла. А потом нас с ним утром у подъезда из «Калашниковых» наемные киллеры — тра-та-та-та!
— Чувства есть, ума не надо, — невежливо ответил я, чем Тамару не обидел, потому что она уверена в своем сильном оригинальном уме.
— Я кофе не купила, — сказала Тамара. — А этот командарм хлещет кофе, как водку, стаканами.
— Он принесет, — сказал я.
Пришли Лера с Катрин. Лера гармонична и, если хочет, именно с помощью этого совершенства становится незаметной — растворяется в воздухе, как аромат. С Катрин все иначе — она велика, но не массивна, в ней есть элегантность баскетболистки. Я сам не маленький, но уступаю ей два сантиметра. Вернее, три, но она считает, что один — мы сошлись на полдороги. У нее такая грива волос, словно на голове пшеничное поле. Сейчас лето, она обгорела, но еще не загорела, так что носик покраснел, а глаза чуть выцвели и приобрели берилловый цвет. Вы видели когда-нибудь хороший берилл, который не стал изумрудом, потому что счел свой цвет не уступающим драгоценному?
— Чего натворил? — спросила, поздоровавшись, Лера. Она смотрела на журнал, лежавший передо мной.
— Почему не был на заседании? — спросила Катрин.
— Дядя Миша звонил, — сказал я. — Он стал генералом.
— Сорок дней назад они праздновали, я не пошла, — сказала Лера.
У Леры один недостаток — она знает ВСЕ.
За исключением того, с какой планеты я родом.
— Когда он приедет? — спросила Катрин.
У них с Катрин не было взаимной симпатии. Катрин ощущала опасность для меня, которая исходила от дяди Миши. Я ее понимал — я знал, что дяде Мише, по большому счету, плевать, буду я жив или нет, убьют нас всех или сохранимся для истории, главное — сделать свое дело.
Я тут как-то думал — зачем Ленин все это делал? Зачем ему была нужна революция, почему он так отчаянно боролся за нее и был так последователен в проведении своей линии? Любил пролетариат и трудовое крестьянство? Никогда в это не поверю. Пролетариат и трудовое крестьянство были орудиями для того, чтобы захватить власть. Они должны работать ради его идеи. Они были абстракциями, тем более что ни пролетариат, ни крестьянство его не любили, а он не любил их, так как русские труженики слишком отличались от немецких добросовестных и честных арбайтеров. О, как он ждал революции в Германии! Как стремился к ней, как старался верить в нее даже в двадцать третьем! Когда с его умом нетрудно было сообразить: это нелепая и мелкая авантюра. Впрочем, тогда у него оставалась лишь малая доля разума.
Значит, им правила месть? Месть за брата, ненависть к Романовым? Но, полагаю, он не был одержим местью. Месть — это сталинское дело, его наслаждение. Конечно, Ленин ненавидел царя и его семейку, конечно, он убил их всех, до кого дотянулись руки. Но не своими — это он сделал чужими руками. Для этого у него был соратник номер один — Свердлов. Не Сталин, которого он не любил, а Свердлов, которого он держал за равного себе. Хотя с восемнадцатого года побаивался. Но убил — и дело с концом. Кошмары его не мучили, о совести он имел приблизительное представление, как о категории в психологии.
Нет, месть не получается.
Тщеславие? Если и тщеславие, то его особенная тираническая разновидность, когда гордец подчеркивает свою скромность, оставляя петушиную красоту подчиненных, которых он за это может презирать. Наполеон, Ленин, Гитлер, ранний Сталин — как они презирали мишуру власти! Но радовались, когда мишура окружала их, высвечивая истинную ценность одетого в серый сюртук вождя.
А может, страх? Обычное свойство тиранов, которые понимают — сумма ненависти, обращенная против тебя, уже так велика, что остановиться нельзя, ступить в сторону нельзя, смерти подобно. Ведь Ленин не выносил физических неудобств — всю жизнь он прожил, как настоящий буржуа, и в Россию не совался — могут посадить. И второго Шушенского, где теща и жена кормили его пампушками, а полы мыла прислуга, уже не будет.
Он не мог быть добрым или злым — это дозволялось лишь на уровне семейном. Мне интересно — вот теперь пишут и публикуют его записки и приказы; расстрелять, уничтожить! В назидание прочим! Интересно, что из этих приказов было выполнено, а что было и воспринималось подчиненными как риторика?
Ведь существуют всевозможные табу. И одно из главных — это Ленин. Даже разоблачители вождя эти табу соблюдают.
Почему я подумал о Ленине? Наверное, потому, что какие-то его черты я ищу в непонятных мне, значительных и холодных людях.
В генерале дяде Мише.
Он хороший работник. Он видит за конкретным делом интересы страны (как он их понимает). Он все запоминает, складывает на полки своего мозга — а какова его окончательная цель? Власть? Страх? Тщеславие? Ведь трудно представить себе человека, который бы действовал только в интересах народа или страны. Без симпатий и антипатий. Он понимает, что мы с ним живем на вулкане? Мы не знаем, что может замыслить мир без времени. Какой Гитлер или Ленин родится там? Или перейдет туда из нашего мира. Кстати, разве я уверен, что Ленин умер и похоронен в Мавзолее? Я уверен, что Гитлер покончил с собой, а не загремел в безвременье? А не возникнет ли завтра новая дырка в прошлое? Где возникнет? Какой певец или актер решит туда сбежать?
…Вошел дядя Миша.
— Все в сборе, кофе я принес, «Золотой нестле». Хотя я больше уважаю «Черную карточку».
Он поцеловал Катрин в щечку — он уступал ей полголовы. Это мне понятно: генералам нельзя быть очень высокими, их могут пристрелить. Ага, вон там, среди врагов, стоит кто-то чрезвычайно высокий, направьте на него всю огневую мощь наших пулеметов!
Лере он поцеловал руку — ах ты, хитрец, не будешь же ты обниматься с Лерой!
Тамарочка сама его поцеловала, нарочно оставила на щеке темно-красное пятно и любовалась им.
Но генерал в штатском обладает замечательной интуицией — иначе бы не выжил. Он понял, что натворила коварная Тамарка, по ее взгляду, взял со стола бумажную салфетку и протер щеку. Тамара была разочарована.
— Та ж вы догадались, — сказала она с украинским акцентом — настоящим, не наигранным: Тамарина мама — дитя украинского юга, принесенное в Подмосковье турецким ветром, чтобы найти счастье, мужа и знания, Пока что она была почти счастлива, остальное на подходе.
Дядя Миша склонил свою сухую, правильную, страшно обыкновенную голову, чуть улыбнулся тонкими губами, пригладил редкие волосы и сказал, глядя на Тамару:
— Болтун — находка для шпиона.
— Я могу уйти, — сказала Тамара. — Я могу вообще уехать из Москвы, я могу эмигрировать в Израиль. Динка уже эмигрировала, вот и меня лишитесь.
— Ты еврейка? — спросил дядя Миша.
— Да ты шо? — возмутилась Тамара. — У мэне уси прэдки мордва.
Дядя Миша открыл рот, а Тамарка, страшно довольная тем, что обыграла генерала, пошла в маленькую комнату, где стояла кофеварка, и занялась делом. Ее вроде бы и не было, но в ее маленькой комнате было слышно каждое слово.
Наступила недолгая пауза. Дяде Мише не терпелось спросить, есть ли мордва в предках Тамарки, но он сдержался и достал из своего «дипломата» папочку в прозрачном пластике, вытащил оттуда белый лист и сказал:
— Мы с вами получили письмо.
Никто с ним не стал спорить, хотя ясно было, что письмо получил именно он. Или его контора.
Я смотрел на листок — обычный машинописный, А4, и у меня нехорошо билось сердце. У меня бывают предчувствия, я им верю. Я не телепат и не знаю, существует ли телепатия, или жулики выдумали. Но эмпатия есть, и я эмпат, один из редких таких уродов.
Ничего хорошего нам от этого письма ждать не приходилось.
Дядя Миша прочел:
«Консулы замыслили погубить Землю. Они говорили об абсолютном оружии. Оно спрятано в районе города или села Максимово. Вернее всего, не очень далеко от Питера, иначе им не добраться. Цель — истребить жизнь на Верхней Земле, чтобы спасти себя от проникновения сверху. Консулы боятся, что граница между мирами истончается, и если она исчезнет, они тоже исчезнут. Они очень серьезные люди. Они уверены в успехе. Нас с Люсей обнаружил Л.П.Берия. Он у нас. Слышали о таком? Мы скрываемся, и это нелегко сделать. В.И. обещал мне отправить письмо через окно, которое ему известно. Постоянной связи нет. Подозреваю, что это канал контрабандистов наркотиками. Ищите канал там. Отыщите Максимово. Что за угроза? Не могу написать, где будем скрываться, боюсь предательства. Сроков не знаем. Ваши друзья. Люся и Егор.»
Дядя Миша передал листок Калерии.
Потом сказал:
— Написано карандашом.
Лера прочла, из маленькой комнаты выплыла Тамара с кофейником. Поставила кофейник на стол и протянула руку.
Лера молча передала ей письмо, потом прочла Катрин. Только потом оно добралось до меня.
А я уже знал, что вернее всего первый кандидат на командировку в мертвый мир — ваш покорный слуга. Или, как можно сказать обо мне: «Ваш покойный слуга».
Тамара разлила кофе по чашкам. Чашки у нас хорошие, Пушкинский дом подарил за нашу электронную собаку. Сервиз Ломоносовского завода.
Мы вели себя, как на рауте: чинно, благородно. И товарищ генерал был не хуже нас.
— Что вы скажете, Калерия Петровна? — спросил наконец наш гость.
— Почерк Егора? — спросила Калерия.
— Да, мы проверили, — ответил дядя Миша. Он не удивился милицейскому вопросу. В любом случае мы здесь все следователи.
— Тогда у меня нет сомнений, — сказала Лера.
— А какие ребята! — сказала Тамара и вдруг принялась рыдать. — Вы бы знали!
Дядя Миша встрепенулся, он еще не привык к Тамариным рыданиям — Тамара легко плачет, легко смеется, у нее все железы и гормоны расположены под самой кожей.
Я понимал Тамару. Я был рад, что Егор смог прислать нам письмо, что он остается на живой земле, хоть и умер для нее. Хороший парень.
— Вы чего? — спросил дядя Миша.
— Она так ребеночка хотела, — взвыла Тамара.
Вряд ли у нее был шанс побеседовать с Люсей наедине — я о таком не слышал. Но мыслила от верно.
Наши друзья остались там — так случилось, что они не смогли возвратиться, они стали мертвецами, но не прониклись злобой и холодом Нижнего мира.
— Если вы тоже не сомневаетесь, — сказал дядя Миша, — то мы должны поверить всему, что сказано в письме.
— Вы представляете, как ему было трудно нам весточку послать? — сказала Катрин.
— Я думаю, что трудно, — согласился дядя Миша.
— А вы этот канал засекли? — спросила Лера.
— Пока нет, — сказал дядя Миша.
— А как же вы получили письмо?
— Люди, которые передали, знали обо мне, — ответил дядя Миша. — Они не знали о вашем институте, и плевать им на институт, простите за выражение.
— Понимаю, — улыбнулась Лера.
Тамара обиделась:
— Если плевать, зачем пришли? Тоже поплевать захотелось?
— Преувеличиваете, Тамара, — сказал генерал.
— Вы тоже всегда преуменьшаете, — согласилась Тамара.
Наступила пауза. Она была прелюдией к новой стадии разговора.
— Может, кто-нибудь от вас сгоняет туда на денек? — спросил генерал.
— Может быть, — ответил я. Зачем заставлять других людей говорить за тебя. Дядя Миша имел в виду меня, и только меня.
— Не сейчас, — сказала Калерия Петровна. — Сейчас рано.
— Может быть, — согласился дядя Миша. — Но в принципе?
— В принципе никуда мне от вас не деться, — сказал я.
— Дело достаточно серьезное, — сказал дядя Миша. — Я обращаю ваше внимание на возможные последствия не только для вас лично, но и для всей нашей страны.
— А также всего прогрессивного человечества! — Когда Тамару заденешь, на конце языка у нее вырастают шипы.
— Я не с вашей Земли, — сказал я. — Так что считайте меня альтруистом.
— Какая последовательность действий? — спросила Калерия Петровна. — Что вы намерены делать?
— Первое, — сказал дядя Миша и загнул палец, — найти нужное Максимове и узнать, что там за абсолютное оружие. От этого многое зависит. Второе — нащупать связь с ребятами. Чтобы использовать канал для наших целей. Это тем более важно, что у нас не осталось сейчас каналов. А нужно.
— И третье? — спросила Катрин.
— Наладить наблюдение за консулами-правителями так называемого Нижнего мира. Может, выйти на контакт с кем-то из них? Там ведь тоже разные люди есть…
Разговор с дядей Мишей произошел во вторник. В пятницу после обеда от него позвонил милый женский голос и спросил, чем я намерен заниматься в выходные дни. Я ответил, что самообразованием. Видимо, милый голос не был готов к такому ответу. Возникла пауза, потом женский голос осторожно Хихикнул и произнес:
— Тогда возьмите с собой теплую куртку, там плюс десять — двенадцать.
— И комары? — спросил я.
— О комарах речи не было, — сказал милый голос.
— Значит, комары тоже будут. А когда мы вернемся?
— Возвращение в воскресенье в восемнадцать часов.
Все остальные вопросы смысла не имели — я и так обо всем узнаю.
Машина гуднула под окном в шесть тридцать утра в субботу. В машине, скромной престижной «ауди», сидел военный шофер в штатском. Когда я спустился — сумка через плечо, в ней белье и куртка, — он спросил:
— Ваше имя, отчество, пожалуйста?
— Гагарин Георгий Алексеевич.
— Вам как удобнее, спереди или сзади?
— Спереди.
С шофером мы немного поговорили о тополином пухе, засохших березах вдоль шоссе и гаишниках, которые вроде бы нашей машине не угрожали, но шофер их все равно не любил.
За дядей Мишей мы заехали к нему домой, у «Аэропорта», он уже спустился и ждал.
— Выспался? — спросил он меня.
— Почти.
— А я думал, что тебе сон необязателен.
— Но желателен, — сказал я.
— Ничего, в самолете выспишься. — Он был почему-то разочарован.
— Я не супермен, — признался я. — И не рассчитывайте.
— Зато юмора у тебя на двоих суперменов, — укоризненно сказал дядя Миша, у которого с юмором бывали провалы.
— Куда едем? В Максимове? — спросил я.
— Без имен и фамилий, — сказал дядя Миша. — Если о чем-то думаешь, оставь мысли при себе.
— И где вы нашли это Максимове? — спросил я.
— Гари к!
— Неужели у вас шоферы непроверенные?
Дядя Миша вздохнул, шофер хмыкнул.
— Весь атлас прошуровали. Никогда не думал, что в стране столько Максимовых.
— Сколько?
— Семнадцать.
— Немного.
— Каждое надо было проверить. Ведь Максимове могло оказаться только ориентиром. Например, есть город Максимов. Вокруг деревни.
— И спецобъекты?
— Разумеется, иначе что же мы искали?
— А потом что прикажете делать с Максимовскими, Максимами и Максимычами? Тоже немало?
— Тоже.
— А пароход не нашли?
— Какой пароход?
— «Максим Горький»?
— Отплавал свое.
— И что же вам удалось найти?
— К сожалению, не так много, как хотелось.
— Чем меньше нашли, тем спокойнее человечеству.
— Есть одно место, — сказал дядя Миша. — Я тебе в самолете документы покажу. Вроде бы коллеги говорят, что там уже ничего не осталось. Поэтому я тебя и позвал.
— Почему?
— Ты имеешь опыт, ты в курсе дела. У тебя к тому же интуиция.
— Если это так называть, — вздохнул я.
Когда мы доехали до Шереметьево-1 (я-то думал, что полетим с какой-нибудь секретной базы), уже взошло солнце. День обещал быть великолепным. Хотя нас здесь не будет!
— Я все хочу тебя спросить, — сказал дядя Миша, — чего ты на этой академической ставке сидишь? С твоими способностями можно целые стадионы морочить.
— Я занимаюсь домашней практикой, — серьезно ответил я. — У меня есть хрустальный шар. Могу судьбу предсказать.
— Ты мне здесь предскажи, в полевых условиях.
— Нельзя. Несолидно.
Самолет был вполне гражданский — ЯК-40 или что-то вроде, я не поглядел. Кроме нас, в салоне был полковник, очень грустный человек. У него были густые брови домиком. И черные глаза.
— Овсепян, — представился он.
— Герман Аршакович, — развил тему дядя Миша.
— Я лечу с вами, чтобы не возникло трений, — сказал полковник Овсепян.
Он сел отдельно от нас и всю дорогу курил.
Мы летели часа три. Сначала мы с дядей Мишей немного поговорили, вспоминали боевых товарищей и минувшие битвы. Мне казалось, что существование мира без времени пора рассекретить, все равно рано или поздно это случится бесконтрольно, и, может быть, с большим бенцем.
— Дурак ты, Гарик, — сказал генерал. — Мы когтями цепляемся, как мальчик вдоль рваной плотины носимся. Представь себе, какое это крушение всех законов физики!
— И религий, — согласился я.
— Религия выпутается, даже будет рада. Докажет, что это чистилище для некоторых душ. А дальше дорога или в рай, или в ад.
— А может, это и есть ад.
— Пока мы сами не поймем… — сказал дядя Миша. — Религия потерпит.
— Вы можете опоздать. Американский империализм не дремлет.
— Как ты понимаешь, я не один. Если полгода назад нас было шестнадцать человек, и то по совместительству, то сейчас… больше тысячи.
— И вы охраняете тайну?
— Из этой тысячи дай бог десятеро знают, о чем идет речь. Если проблему разделить на параграфы, ты никогда не догадаешься, какой кусочек тебе достался и что он означает, если сложить сто кусочков. Да и по-человечески все во мне против того, чтобы люди знали. Это же мир ложных надежд.
— Может быть, вы правы, — сказал я. — Недаром из нашего института ничего не уплыло. Уж на что Тамара — открытая книга.
— Тамара — себе на уме. Но некоторым пришлось наложить швы.
— Что? — не понял я.
— Условное обозначение. Но некоторым людям мы наложили пустое место на воспоминание о Нижнем мире, мире без времени. Они вроде бы и помнят, а желания поделиться с человечеством не высказывают. И вообще я тебе должен сказать… нам этот мир без времени помог решить несколько таких интересных физических проблем… Ого-го!
— Какого черта вы меня позвали?
— Ваша лаборатория для меня как родная деревня. Понимаешь, когда я провожу совещание, то понимаю дай бог каждое пятое слово. Там все умнее меня. А для вас я — кум королю. Эйнштейн.
— Не зазнавайтесь, — сказал я. — Передо мной вы, может быть, и Эйнштейн.
— Неужели ты думаешь, я посмею кинуть камень в Калерию Петровну?
Вот у него и прорезалось чувство юмора. В минимальной форме.
— Этот мир, — сказал он после паузы, за время которой достал сигареты и закурил, — этот мир — лишь часть тех диких тайн и опасностей, которые нас окружают. Ма-а-аленькая часть. Ты просто не представляешь ситуации.
— Маленькая часть? Дай пример более важной проблемы.
— Знаешь, как-то Менухина, это был такой скрипач, спросили, что он думает о советском скрипаче, лауреате Сталинской премии Ойстрахе. И Менухин сказал, что Ойстрах — второй скрипач в мире. А кто первый? — спросили Менухина советские люди. — А первых много, — ответил этот агент сионизма.
Дядя Миша замолчал. Этот номер у него был отработан. Я в этом убежден. Но ухмылка была наполеоновская.
Я не выспался и потому задремал. И если дядя Миша хотел меня испытать — сплю или нет, он разочаровался. И меня к себе в тайные агенты на высокую зарплату не возьмет. И правильно сделает. Я сначала разлюбил, а потом и возненавидел передачу «Что? Где? Когда?», которую когда-то держал за лучший телеспектакль. Вместо соревнования интеллектов и чувства юмора возникло соперничество денежных мешков и мешочков. Глазки горят, ручки дрожат — какая тут команда! А мы детдомовские, нас не купишь! И чего я сижу в этом институте? А потому что мне интересно в нем работать и жить его жизнью, потому что там рядом со мной работают люди, которых я считаю своей семьей — и я не идеал, и Тамара не идеал, — но лучше других нет, и перекупить меня нельзя. Вы можете платить мне миллион долларов ежемесячно при условии, что я буду любить, как своих родных, товарищей Иванова, Петрова и Рабиновича? А я их не полюблю. У меня гадкий характер.
Говорят, что каждого человека можно купить, была бы предложена настоящая цена. Нет, господа, встречаются исключения. Ваш покорный слуга доволен своей зарплатой…
Я проснулся, когда самолет снижался, и дядя Миша с чувством превосходства начальника, который никогда не спит, сказал:
— А ты, оказывается, храпишь?
— У нас дома только так и отличают благородного маркиза от золотаря.
Дядя Миша рассмеялся и пристегнул ремень. Он был из тех людей, которые всегда выполняют инструкции.
Мы сели на военном аэродроме. Близко к посадочной полосе подступал лес. Сколько мы летели? Часа три? Два с половиной? Мы на Урале? Гор не видать…
Погода была похуже, чем в Москве, холоднее, ветреней.
И ветер был лесной, зябкий.
— Я думал, что вы с собой возьмете команду, — сказал я, когда мы спустились на бетон.
— Куртку захватил? — спросил дядя Миша.
Я расстегнул сумку и достал куртку. Тогда дядя Миша ответил на мой вопрос:
— Даже среди самых близких ко мне сотрудников никто не знает всего… того, что известно тебе. И зачем расширять круг? Мои люди проверили окрестности всех Максимовок, все прочесали, залезли в документы. Нашли одну Максимовку, возле которой была база. Закрыта в связи с конверсией два года назад. Но была. Те, кто искал и проверял, не знали, зачем это нужно. Полковник Овсепян представляет соответствующее управление Минобороны. Но он не знает, что мы ищем, а ты не знаешь, где он служит. Так лучше.
— А вы знаете, что мы ищем?
— В том-то и проблема, — сказал дядя Миша.
По трапу спустился полковник Овсепян. Он был в плаще и фуражке.
От небольших строений рядом с вышкой диспетчера к нам катили две машины.
Первая, к моему удивлению, оказалась малиновым «мерседесом», не самым новым, но добротным и недешевым. Вторая была обычным «уазиком».
«Мерседес» лихо развернулся и тормознул. Из него вылезли два офицера — полковник и майор. Полковник был помоложе, поухватистей, и недостаток роста компенсировал фуражкой с такой высокой тульей, которой могли бы позавидовать преображенцы при Бородине. Майор был вялым, ленивым, растолстевшим без физической закалки провинциальным штаб-офицером. И фуражка у него была обыкновенная.
Полковник сразу вычислил, кто у нас начальник, и, козырнув, сказал:
— Шауро, местный мельник.
Он был слегка и привычно пьян. Такие штуки я чую за полкилометра. Глаза наглые, самоуверенные от безнаказанности. Я подумал, что при осторожности дяди Миши его чина и должности полковнику не сообщили — так, шишки из Москвы из министерства, проверить шахты. Я думаю, что не ошибся. Такие, как полковники Шауро, не ухмыляются в лицо генералам секретных ведомств.
Майор стоял на шаг сзади и кивал. Он тоже был пьян.
Дядя Миша представился, но без чина, и уступил площадку Овсепяну — видно, так было договорено, пока я спал.
— Мы к вам ненадолго, — грустно сообщил Овсепян, брови еще более надломились, и кончик носа пополз к верхней губе. — Покажите, будьте любезны, состояние шахт, как они… — Тут он замолк. И посмотрел на дядю Мишу.
Дядя Миша был недоволен. Он рассчитывал на то, что Овсепян будет краток и строг. Но не получилось.
— Понял, — сказал полковник Шауро. — Сейчас позавтракаем. Мы вас ждем. Сами понимаете — гости из Москвы. Комиссия.
Он нам сообщил, кто мы, зачем мы и что будем делать.
Дядя Миша смотрел в небо.
— Будет дождь, — сообщил он.
«Ох, где же твоя предусмотрительность, где твой инстинкт самосохранения, полковник Шауро? — подумал я. — Ни черта ты не почувствовал. Думаешь, если у тебя „мерседес“ и покровители в округе, то ты можешь вести себя снисходительно с дядей в штатском, для которого из Москвы при всем режиме экономии не пожалели самолета?»
Но постоянное пьянство ослабило хватку. Шауро продолжал:
— Угостим мы вас в квартире майора Хромого. — Кивок в сторону мягкого майора, на что тот принялся болтать головой, как болванчик. — Столовая у нас не работает за отсутствием персонала — у нас, считайте, только материальный склад и строения. Вот как решат в Москве, куда все это девать, уеду, кем ни быть, уеду! Ваше отчество как?
— Михаил Иванович.
— Чудесно. А я Матвей Иванович, считайте, что тезки. Супруга майора уже салатик порезала, лимонадик на столе… — Он не удержался, засмеялся. — Чай кипит.
— Мы бы хотели сразу осмотреть базу, — сказал полковник Овсепян.
— Нет, не пойдет, — твердо сказал полковник Шауро, — кто здесь хозяин? Кто здесь мельник? Мы!
Он сделал шаг к «мерседесу», откуда вылез парень в камуфляже и с автоматом на животе. Он открыл заднюю дверцу.
Я видел, что впереди, кроме этого парня, сидит шофер — тоже в камуфляже.
— Садитесь, места хватит, — сказал Шауро дяде Мише и подтолкнул его внутрь. Другой рукой подхватил и ловко подтащил и кинул туда же Овсепяна, успев тут же показать мне перстом на «уазик», где со мной оказался и майор Хромой. Он сразу снял фуражку и стал большим клетчатым платком утирать пот с лысины.
— Погода, — сказал он мне, — никуда не годится. Все дожди и дожди. Сегодня первый день без дождя.
— Далеко ехать? — спросил я.
— А вы из какого управления? — спросил майор Хромой.
Мне было видно, что на сиденье рядом с водителем лежит автомат.
— У вас что, сложная ситуация? — спросил я, показывая на автомат.
— Везде сложная ситуация, — ответил майор. — Растащили страну, сволочи, нажираются теперь. А шахтеры на рельсы идут.
— И вы? — спросил я.
— А у нас, думаете, когда в последний раз жалованье давали? Весной, можете представить?
У водителя бритый затылок и прижатые уши.
Майор подумал и добавил:
— Дерьмократы!
Тут он увидел, что «мерседес» свернул с бетонки на «кирпич» и пошел, покачиваясь, по старому асфальту.
— Ну вот, — сказал он, — разве так договаривались?
Я догадался, в чем дело: генерал настоял отложить завтрак — сначала заглянем на объект. Там, в «мерседесе», полковник Шауро был в меньшинстве, и ему пришлось уступить.
— Я думаю, что Михаил Иванович, — сказал я, — хочет поскорее вернуться.
— А он сам, — спросил майор, — он из ХОЗУ?
— Почему вы так решили?
— Слышал, что хотят шахты утилизировать.
Я не стал отвечать. Чем в большем недоумении будет оставаться местное начальство, тем лучше для дела. Ведь не объяснять ему, что на объект обратили внимание консулы. Какие консулы? Советские.
По сторонам дороги шел редкий недокормленный лес, иногда между стволами блестела вода — болотца или маленькие озера, — не очень привлекательный пейзаж.
Майор стал встревожен, даже напуган, от начальства добра не жди. А они-то здесь живут тихо, мирно, «мерседес» привезли, им чужие глаза не нужны.
До меня докатывались волны его страха и неприязни, и я подумал: вот в Москве, в институте, я неделями не чувствую чужих страхов и опасений. Живу как все — а здесь сразу включился, видно, внутри меня сработал выключатель: ты на работе, Гарик, дядя Миша на тебя надеется.
— А что тут за деревня? — спросил я. — Максимове?
— Максимовка, — поправил меня майор. — Но до нее километра три. — Он показал пальцем направо. — Но название объекта Максимовка. А что?
— Ничего, — сказал я. — В документах было — Максимово.
— Нет, Максимовка.
— А вы давно здесь?
— Шестой год, — сказал Хромой.
— Семья?
— Жена, двое детей. — Почему-то он полагал, что обязан мне отвечать, хотя, наверное, я вдвое его моложе. Но из Москвы, на спецсамолете. Спецрейсом. И хоть видно, что не я — главная шишка, но всегда опасен тот, кто имеет доступ к начальственному уху. Часто — опаснее самого начальства.
«Уазик» выехал на широкую просеку. Она была перекрыта забором из колючей проволоки, в которой были ворота.
«Мерседес» затормозил перед воротами.
Я увидел спрятанную под вековыми соснами сторожку. Наконец из нее вышел солдат.
Он принялся копаться в замке — обычном висячем замке. Но по крайней мере здесь есть охрана… И тут же я поймал себя: у них было время не только охрану поставить. Ведь сейчас майор успокоился, ничего плохого не ждет. Они могли год сюда не заглядывать. А прислать солдата — дело минутное.
Ворота захрустели, заскрипели. Солдат тянул створку на себя, она не поддавалась, охранник выскочил из «мерседеса» и принялся помогать солдатику. Они догадались поставить часового, но забыли, что ворота два года не открывались… видно, как ушли отсюда, так и не пришло в голову заглянуть снова — заняты были своими делишками.
Оставшись с приятным чувством превосходства над местными ротозеями, я дождался, пока машины проехали по внутренней дорожке и остановились перед входом в бункеры, спрятанные подобно деревенскому погребу под поросшей травой насыпью.
Полковник Овсепян, выйдя из машины, достал из «дипломата» схему, и они с дядей Мишей расстелили ее на радиаторе.
Полковник Шауро тоже стал заглядывать на схему и, просунув руку между телами гостей, водил по ней пальцем. После каждой его фразы дядя Миша и Овсепян поднимали головы и взглядами находили объект, отмеченный на смехе.
Когда мы с майором подошли, дядя Миша как раз говорил:
— Вот тут мы и начнем.
Он первым направился налево, к просвету в кустарнике. Он шагал по-суворовски размашисто и быстро, остальным приходилось поспевать за ним, как придворным на картине Лансере, не помню, как она называлась. Там Петр Великий шагает по берегу.
Полковник встал на колени, потому что замок на бункере не хотел поддаваться.
Дядя Миша отыскал меня взглядом.
— Все в порядке? — спросил он голосом настоящего генерала, который вспомнил о существовании адъютанта.
— Так точно, — ответил я.
Когда-то вход в бункер был иным, посовременнее, но, верно, многое увезли при демонтаже, так что амбарные замки столетней давности вполне соответствовали уровню сохранности базы.
— Почему нет света? — строго спросил дядя Миша.
— Мы дали ток, — сказал полковник. — Но, оказывается, лампы перегорели.
Он сделал жест рукой — показал наверх. Сюда падал свет снаружи, и было видно, что перед лифтом некогда была лампа в матовом колпаке, обтянутом проволокой, чтобы осколки не разлетались. Колпак был разбит, лампочки и следа нет.
— Тогда время было такое, — сказал полковник Шауро.
— Ясно. — Дядя Миша был недоволен. — А почему не проверили, когда получили шифровку о прибытии?
— Мы думали, что сначала позавтракаем, — вмешался майор Хромой. — Я дал распоряжение, но у нас тоже дефицит, приходится в одном месте вывинчивать, чтобы в другое ввинтить.
— Альхен и Сашхен, — сказал я.
Полковник Овсепян улыбнулся углами полных губ.
— Простите? — Полковник Шауро прожег меня снизу жгучим злобным взором. Лишь дядя Миша, который наплевательски относился к юмору и ничего лишнего не читал, остался к моему замечанию совершенно равнодушным.
— Ну что ж, — сказал дядя Миша, — мы погуляем вокруг, пока свет привезут.
— Нет-нет, — расстроился Шауро. — Сейчас все будет. А вы тем временем позавтракайте. Я же предупреждал!
Дядю Мишу ничем не стронешь с места.
— Мы и не уверены, — вдруг сказал майор, — что наши лампы со склада подходят. Нам недавно присылали, а это старые отечественные.
— Пошли, Гарик, — сказал дядя Миша, — а вы, товарищ Овсепян, отдохните пока, покурите, вы, кажется, курите?
— Курю, — по-граждански ответил полковник из Москвы.
Дядя Миша пошел к леску, я догнал его. Уходил он как статуя командора, совершившая свое дело. Упрашивать о снисхождении было бессмысленно.
Сзади слышались переговоры, они велись с помощью густого мата.
Когда я догнал дядю Мишу, взревел мотор «уазика» — он помчался за лампочками.
— А я думаю, — сказал дядя Миша, поднимая нависающие ветки и держа их, пока я не пройду, — что эти лампы, вернее всего, исчезли сегодня ночью.
— Они не хотят нас пускать?
— Точно не хотят. И это меня радует. Значит, мы не зря сюда приехали.
— Может быть, какое-нибудь другое объяснение?
— Может быть. Но мне куда лучше покончить с этим сумасшедшим домом сегодня, чем существовать и дальше в нерешительности, в неуверенности. Наверное, это и есть шизофрения.
— Что вы имеете в виду?
— Когда у шизофреника бывает просветление, он останавливается и спрашивает себя: а чего же я вчера так боялся? Что за идиотские видения меня посещали? Никогда больше в них не поверю… А на самом деле он боится, что видения вернутся, и даже знает, что они вернутся. Мне лучше бы, чтобы не было этого Нижнего мира, этих озверевших от вечности консулов… мне надоело жить на пороховой бочке! А если, я думаю, они доберутся до забытой атомной бомбы и рванут ее? Потом я думаю — нет никакой забытой атомной бомбы, не теряй времени, Михаил. А если я поверю в то, что ее нет, а она рванет?
— Это не шизофрения, — сказал я. — Я там был. А я не шизофреник.
— Ты вообще урод с Марса, — буркнул дядя Миша. Он не хотел меня обидеть. Я в самом деле урод с Марса.
— Если бы с Марса, — вздохнул я.
Дядя Миша не улыбнулся.
— Послушай, Гарик, — сказал он, — я же тебя не зря с собой взял. Ты мне должен заменить десяток моих сотрудников. Мне не нравится, как себя ведет Шауро и этот… второй.
— Хромой.
— И «мерседес» не нравится. И этот завтрак, и лампочки. Ты мысли не умеешь читать?
— Вы же знаете, что не умею, и вряд ли кто-нибудь умеет.
— Все равно читай мысли, — приказал генерал.
— Слушаюсь.
— И не смейся, мне не до смеха.
— И мне они тоже не нравятся, — сказал я.
— Смотри, чтобы на тебя в темноте что-нибудь не упало. А то окажется, приехали дураки из Москвы, полезли, куда не просили, а на них крыша упала.
— Не настолько они напуганы, — сказал я. — Если бы была такая ненависть и такой страх, я бы почуял.
— Дай-то бог. Ты не голоден?
— Нет, завтракать с ними не собираюсь. А вы Овсепяна хорошо знаете?
— Я думаю, что он здесь чужой. Значит, могу доверять. Мне он нужен, потому что знает расположение всех объектов.
— И вы допускаете, что здесь могли забыть бомбу?
— Это была ракетная база. Здесь не могли забыть бомбу. Но, что маловероятно, здесь могла очутиться ядерная боеголовка. Некогда, в древности, года три назад, они еще стояли на боевом дежурстве. Разумеется, я в это не верю.
— Где мы находимся? — спросил я.
— Если даже я тебе координаты укажу, ты все равно не поймешь.
— Как знаете.
Он мне не доверял. Я для него все равно чужой. Если для пользы дела меня придется ликвидировать, он сделает это без особых терзаний.
Мы повернули обратно.
Вскоре вышли снова на прогалину. Там был только Овсепян, он сидел на валуне и курил, любуясь колечками дыма.
Валун, отметил я, значит, мы где-то к северу от Москвы, в зоне ледника.
«Мерседес» стоял у ворот, через ветровое стекло мне было видно, как шофер и охранник о чем-то мирно беседуют.
Ну скоро они эти чертовы лампочки привезут? И надо было им обоим ехать!
И тут же, откликаясь на мои возмущенные мысли, вдали зарычал форсированный движок — возвращался «уазик».
Через три минуты он проскочил ворота, оттуда выбежал полковник, изображавший желание услужить и отделаться от гостей, за ним, переваливаясь на ходу, — майор Хромой, который нес мешок.
— Да будет свет! — сказал Овсепян с жестким кавказским акцентом. А я думал, что он — московский армянин. Это грузины всегда говорят с легким хотя бы акцентом, даже если всю жизнь провели в Москве, грузины и англичане. А армяне, как народ диаспорный, говорят чисто, как буряты.
Мы снова спустились вниз. Шесть человек. Трое нас и они с автоматчиком.
— Давай, Сашок! — приказал полковник автоматчику. Видно, не хотел терять своего командирского достоинства.
Автоматчик встал на цыпочки, ввинтил лампочку. Лампочка не загорелась.
— Рубильник, — сказал дядя Миша. — У вас рубильник вырублен.
— Сашок, — приказал полковник.
Автоматчик прошел в темноту, исчез в ней. Лампочка загорелась.
— А вы говорили, — укоризненно заметил полковник Шауро.
— Я не говорил, — произнес дядя Миша, — я спрашивал, задавал вопросы. Лифт работает?
— А как же! — сказал полковник. — Все в полном порядке, мы расконсервировали… А про лампочки, извините, забыли.
Мне было понятно, что лампочки были вывинчены только потому, что в сердце полковника жила наивная надежда: увидит приезжий чин перегоревшую лампочку, выругается и пойдет завтракать — на чем инспекция завершится, как завершались подобные инспекции раньше.
В лифте мы спустились в два приема — шесть человек там не поместились. Еще одну лампочку пришлось ввинтить на нижней площадке. Но дальше, как ни удивительно, все лампочки оказались в патронах, значит, бандиты и воры сюда не добрались. Ленивые у вас воры, товарищи!
Всюду царила пыльная, паутинная, заброшенная пустота. И в служебных комнатах, где сохранились предметы мебели и старые компьютеры.
Полковник стал говорить, что надо бы вывезти, но нет средств на окончание демонтажа. Дядя Миша и Овсепян знали, куда идти, где смотреть. Оказалось, что подземное хозяйство не ограничивается шахтами, из которых должны хищно выползать осиные жала стратегических ракет. Немалые народные деньги сгинули при создании подземного городка.
Овсепян активнее всех совал нос по разным углам и задавал вопросы: где то? где это? Дядя Миша вслушивался в ответы, и я тоже вслушивался в ответы, стараясь угадать — нет ли внутренней дрожи в голосе. Врут или нет?
Но если вначале и были какие-то вздрагивания, то постепенно все успокоилось, и стало непонятно, зачем лампочки вывинчивать? Как я понимал по вопросам Овсепяна, кое-чего не хватало, кое-что вытащили, правильно или нет, не знаю. Но это все не преступления, а лишь должностные упущения, а так как Овсепян не за скальпами приехал, он спрашивал и выслушивал ответы довольно равнодушно.
Лампы светили тускло, по полу пробежала мышь-полевка, как сюда попала? Неужели и бетон можно прогрызть?
Мы вышли к какому-то другому лифту.
Полковник улыбался. Он был почти спокоен.
— Вот и все, — сказал он. — Ну уж теперь обедать придется.
— Это все? — спросил дядя Миша.
— Все, все! — Страх рухнул на полковника Шауро. Меня передернуло от этого страха. Из него потек пот.
— Никаких больше помещений? — Дядя Миша смотрел на Овсепяна.
Овсепян не ожидал этого вопроса — он уже собрался подниматься.
— Может быть, и есть, — сказал он после паузы, морща лоб и стараясь вспомнить, не упустили ли чего-нибудь.
Ему было все равно, найдут здесь чего-нибудь или нет. Он даже не следил по схеме, хотя и делал вид, что следил, где мы бродим. Он отвечал дяде Мише, но сам думал о чем-то другом.
— Дай-ка мне схему, — сказал дядя Миша.
— Мы все посмотрели, видит бог, все посмотрели, — настаивал полковник.
Дядя Миша прижал схему к бетонной стене, разгладил ладонями и, вглядевшись, спросил:
— Мы здесь?
— Кажется, здесь, — ответил полковник Шауро.
— Мы здесь? — уже настойчивее и злее спросил дядя Миша у другого полковника.
— Да, — сказал Овсепян.
Он приглядывался, щурясь, словно забыл дома очки.
— А это что? — спросил дядя Миша.
Я стоял в стороне, мне не все было видно. Я только шкурой ощущал смятение чувств и мыслей, кипевшее вокруг.
— Я спрашиваю, что это?
Овсепян вдруг вскипел, словно Шауро его оскорбил.
— Что это — я спрашиваю! — закричал он. — Отвечайте в конце концов!
— Где? А, здесь? Слушай, майор, — обернулся Шауро к Хромому, — что там у тебя, товарищи интересуются.
— Вы же знаете, — плачущим голосом откликнулся майор, — это еще при Язове замуровали. Там проседание было, и замуровали.
— Покажи, — приказал дядя Миша.
— Что показать? — спросил майор. Дурак дураком. Это меня всегда тревожит в людях, которые сначала дураками не кажутся.
— Где замуровали?
— У вас устаревшие схемы, — сказал Шауро. — Ну подскажите ему, товарищ Овсепян, что это устаревшие схемы.
— У нас других нет! — отрезал Овсепян. — Что это еще за самодеятельность!
Конечно, он сплоховал и теперь боится за свою шкуру — тебя специально из Москвы прислали, а ты все думал о завтраке?
— Ну пошли, я покажу, — сказал полковник Шауро. — Сами убедитесь.
Мы пошли по коридору. Дядя Миша сложил схему так, чтобы все время держать перед глазами эту часть подземелья.
— Стоп! — неожиданно крикнул он. — Здесь!
Одна лампа освещала эту часть коридора, тупичок, полутьма.
— Видите, штукатурка. Старая штукатурка, — сказал полковник Шауро. — Вы постучите, постучите.
Дядя Миша послушно постучал костяшками пальцев. Стук был глухой — стена капитальная, я чувствовал.
— Это должно быть в документах отражено, — сказал майор. — Мы вам покажем, если хотите, и сметы сохранились.
— Какие сметы! — закричал полковник Шауро. — Сколько прошло! Лет пять, наверное, меня еще не было. Никого из нас не было.
— Я был, — сказал Хромой, — при мне замуровали. Тогда Иваненко на округе был. Он подписывал. Я же помню ЧП. Приезжали из штаба округа, опасались, что может грозить шахтам, геологи брали пробу. Я как сейчас помню.
— Ну вот видите, — сказал полковник Шауро. — А вы говорили.
— Ничего я не говорил, — мрачно ответил дядя Миша. — Только о таких вещах во время инспекции забывать не положено.
— Это правильно, — сказал Шауро. Он не знал, как величать дядю Мишу, потому концы фразы зависали у него на языке.
— Теперь все? — спросил дядя Миша.
— Теперь все, — обрадовался, что к нему обратились, Овсепян.
— Ну пошли. — Дядя Миша был недоволен.
Все поспешили к выходу. Полутемное опустевшее подземелье удручало.
Дядя Миша стал отставать, кроме меня, этого никто не заметил.
— Ты как думаешь? — спросил он тихо, кроме меня, никто не мог услышать.
— Я не уверен.
— И я не уверен. Надо будет тебе отстать и поглядеть.
— Хорошо, — ответил я, — что-нибудь придумаю.
— Попробуй, — сказал дядя Миша. — А то я не знаю, что делать.
Признание генерала меня порадовало. Не часто дядя Миша признает поражение.
— Не отставайте, не отставайте! — воскликнул полковник Шауро. — Все из-за вас и так пять раз греть пришлось. А ведь для вас грибочки собирали.
— Здесь грибы есть?
— Да вы по базе походите, — сказал майор, — белых корзину наберете. Собирать-то некому. Деревенские уже не ходят, естественно, а нашим далеко, полковник машину не дает.
— Я бы остался, пособирал грибов, — предложил я.
— Уважаете грибочки? — спросил майор. — Мы это для вас тут же организуем. У нас соленые есть, маринованные, а Клава уже сушила.
— Я сам люблю, — сказал я. — Пятая охота.
Ох и плохой же я лжец.
Себя слышу и думаю, как плохо и неубедительно звучит голос этого молодого разведчика.
— А если свежих пожелали, — откликнулся полковник Шауро, — то моя жена сегодня утром на рассвете ходила, мы вам с собой корзину сообразим.
— Вот и чудесно. — Дядя Миша пресек все мои дальнейшие попытки отпроситься за грибами. — Спасибо за заботу.
Мы погрузились в машины, я опять ехал с майором, он чувствовал себя хорошо — пронесло!
Нас и в самом деле ждали, обессиленные от разогревания и тщетных пробегов к окну — едут, не едут?! — жены офицеров. Для меня даже привезли какую-то племянницу. Кроме наших офицеров, еще пришел маленький, изображавший Суворова за написанием «Науки побеждать», подполковник по политчасти. Дядя Миша не спорил — он уселся основательно.
Дом, в котором жили офицеры, стоял на краю деревни Максимовка, на высоком берегу речки, отсюда открывались прелестные северные дали.
После первых тостов я сказал Хромому:
— Я пойду на улицу.
— Зачем? Тут все удобства у нас.
— Я пофотографировать хочу, вид у вас чудесный.
— Стоит ли? — Хромой все еще не хотел расслабляться.
— Ты куда? — услышал дядя Миша.
— Пофотографировать хочу, — ответил я.
— Гарик у нас отличный фотограф, — сказал дядя Миша.
Майор догнал меня у дверей.
— А аппарат у тебя где? — спросил он.
— В машине.
— Я с тобой, — вызвался майор Хромой: видно, считал, что мы уже в приятелях.
— Я далеко отходить не буду, — сказал я.
Мы говорили негромко, но нас слушали. Хоть и через шум, который создавали развеселившийся после нескольких рюмок Овсепян и женщины, явно испытывавшие облегчение от того, что наконец-то ожидание благополучно завершилось и их труды не пропали даром.
Нас слушал дядя Миша, улыбаясь жене Хромого, слушал полковник Шауро, даже уши у него покраснели.
— Проводи, проводи гостя, — приказал или попросил Шауро.
— Я и говорю, — откликнулся Хромой.
Я пошел к двери.
Мы гуляли на втором этаже двухэтажной каменной казармы, разделенной на квартиры. Я вышел из дверей, лестница была широкая, ее недавно покрасили синькой, а потом побелили потолки — во всем был уют и скромное достоинство буржуазии.
«Уазик» стоял неподалеку, шофер сидел рядом в тени елки, на корточках, так приучаются сидеть в лагерях, впрочем, солдаты так тоже умеют сидеть, когда сесть не на что.
— Откройте машину, — сказал я шоферу. — Мне сумку взять надо.
— Нет там никакой сумки, — сказал шофер.
— Как так нет? Я ее в машине оставил. Там у меня аппарат.
— У нас ничего не пропадет, — сказал Хромой. Он открыл дверцу «уазика» и наклонился внутрь. Зад у него был широкий, как у пожилой кухарки.
— Нету, — сказал он.
Шофер поднялся. Подошел к машине.
— И я говорю, что нету. Что, я не заметил бы, что ли?
Я тоже присоединился к поискам.
Моей сумки не было.
— А вы в машину садились без сумки, — сказал водитель. Он был немолод и строг лицом. Со мной он говорил как с трудновоспитуемым подростком. — Я бы заметил.
— Но где я ее мог оставить? — спросил я водителя. — У меня там аппарат лежит, импортный.
— Да не пропадет твой аппарат! — рявкнул Хромой, который и вовсе во мне разочаровался.
— Может, и вовсе прилетел без сумки? — спросил водитель.
— Вы же говорите, что имеете память, — сказал я укоризненно, — а не видели, что я из сумки вынимал предметы.
Я не помнил, что это за предметы, но говорил уверенно.
— Если вынимал, то твое дело, — сказал шофер.
— Значит, я ее оставил в подвале, — сказал я.
— Этого еще не хватало! — расстроился Хромой.
— Давайте я съезжу, — попросил я. — Можно я воспользуюсь «уазиком»?
— Как так «воспользуюсь»? — спросил майор.
— Сяду и сгоняю туда.
— А кто тебя пустит? — спросил майор. — Бабушка?
— Скажите шоферу, что можно, он пароль или что там передаст вашему часовому.
— Вы военную службу-то знаете? Проходили?
— А почему мне нельзя съездить?
— Ну ладно, — вздохнул майор. — Придется полковнику донести, пускай он решает.
Я остался в полной растерянности и расстройстве — сумку терять мне не хотелось.
Мне казалось, что майора нет полчаса, я даже замерз.
Потом он вышел мрачный, но деловитый.
— Я съезжу, — сказал он, — с шофером, а вы возвращайтесь на завтрак.
— Нормально, — ответил я. — Мне нетрудно. Сейчас сгоняем и обратно.
Я мог бы оставить его здесь. Мало ли что можно внушить испуганному майору! Но я подумал, что мне даже удобнее вернуться в подземелье вместе с Хромым, ведь надо преодолеть часового, спуститься вниз…
Я лишь навел на него некоторое внутреннее недоумение, смешав мысли, от чего он тупо смотрел на меня, когда я устраивался рядом с ним на заднем сиденье.
— Поехали, — сказал я водителю, который следом за нами влез в машину, но ничего более не делал.
Водитель обернулся к Хромому, тот проморгался, надвинул фуражку на брови и сказал:
— Тебе же велели!
— С вами не разберешься, — сказал водитель.
Ехать было недалеко, но я не хотел давать Хромому возможность опомниться и задуматься на тем, почему я возвращаюсь в шахты.
— А вы сами не фотографируете? — спросил я.
Хромой ответил обалделым взглядом.
— Ведь у вас такие здесь пейзажи, — сказал я, — просто одно удовольствие производить съемки. Я бы на вашем месте и видео купил.
— На какие шиши? — спросил Хромой.
— Это не так дорого, — сказал я, — ведь у вам семья? Дети? Вот видите — двое, а ведь детей надо фотографировать, потом память остается. Мы когда вернемся, я обязательно сделаю фотоснимки ваших детей и пришлю. Нет, не надо благодарности, это из чувства взаимности, вы так хорошо нас встречаете.
Водителю этот разговор не нравился, по затылку видно.
— Слушайте, — сказал он майору, что было неуставным обращением, — а ведь часового сняли, я слышал, что полковник собирался снять.
— Да погоди ты! — рассердился майор Хромой. — Мы еще не доехали.
И тут мы встретили часового — водитель как в воду глядел.
Часовой брел по мокрой сизой дороге, перепрыгивая через трещины и лужи, навстречу нам. Выехали бы мы чуть позже — отыскать мою сумку было бы труднее.
— Садись сюда, — крикнул водитель, — а мы к тебе в гости. Ключи с собой?
— Я обедать иду, — сказал часовой, хотя обедать было еще рано.
«Ну и распущенная у вас часть, майор», — хотел сказать я, но, конечно, не сказал. Хромой не должен меня опасаться.
— Садись, садись, — велел майор, — сколько раз говорить! Вот наш гость в шахте аппаратуру забыл.
Часовой, молодой, действительной службы, с ровным розовым глупым лицом, спросил:
— Какую такую аппаратуру?
За шпиона он меня принял, что ли?
— Фотоаппарат, — сказал я.
Перед воротами мы остановились, часовой ворчал, словно рассерженный медведь.
Любопытно, они успели лампочки вывернуть? Нет, решил я, не будут они этого делать, теперь не надо.
— Подождите здесь, — сказал я, когда часовой открыл дверь в бункер. — Я на минуту.
Майор, конечно же, не стал меня оставлять одного.
— Не положено, Гарик, — сказал он.
Подслушал, значит, как меня кличет любимый генерал.
— Не положено — полезем вместе, — сказал я. — За компанию что-то уже натворили?
— Натворили? — нахмурился майор.
Когда мы спустились на лифте на нижний этаж, он спросил:
— Хоть помнишь, где посеял?
— А мы тут шли?
Но он уже был в моих мягких пальцах — одурачить одного майора, тем более неуверенного в себе, растерянного и принявшего для храбрости граммов триста, для такого бандита, как я, — легче легкого.
— А где же еще идти? — спросил Хромой.
Теперь напрягись, космический урод, Гарик Гагарин! Проведем образцовый допрос сомнительного майора.
— Посмотри на меня, — приказал я майору.
Я уже увидел мою сумку, вон она лежит, удачно положенная мною час назад за упавшим стулом.
Хромой смотрел на меня с готовностью, потому что ему показалось, что он слышит голос своего начальника.
А теперь он и видит своего начальника и пытается понять, что тот здесь делает.
— Товарищ полковник!
— Без разговоров, — осадил его я. — Этот самый, приезжий фотограф — он что-нибудь узнал?
— А я его и близко не подпустил. — Майор обрадовался ясности.
— Не подпустил? — Я был язвителен. — А где же, прости меня, ты его оставил?
— А он… он где-то здесь… — Майор принялся оглядываться.
— Не ищи его, он уже там, — сказал я.
Тут я увидел, что Хромой полез за пушкой.
— Погоди, — сказал я, — сначала пойдем посмотрим на него. Ты же не хочешь детей сиротками оставить?
— Почему?
— А потому, что эти гады спецрейсом прилетели, забыл? С Овсепяном. Ясно? От нас не отвяжутся. Убивать нельзя.
— Да я только попугать, — виновато произнес Хромой.
— То-то, смотри.
Ему приходилось нелегко. Он не мог не верить глазам — в нескольких шагах стоял любимый (или нелюбимый) начальник. Но ведь я — гипнотизер-любитель, я могу воздействовать на людей, но, во-первых, никогда не учился этому, во-вторых, всегда стесняюсь — какое я имею право лезть грязными руками в разум чужого человека? Я же не фашист! Не какой-нибудь Судоплатов…
— Он не пронюхает? — спросил мой Шауро.
— Чего? — Как в Хромом боролись страх, осторожность и желание довериться Шауре!
— Сам знаешь чего! — Мой Шауро рассердился. — Я же не прошу тебя лишнего говорить! Я боюсь, что стенка тонкая!
— Да ты сдурел! Она в три кирпича.
— Пойдем проверим, не нравится мне это.
Он пошел к тупику, за которым находились замурованные помещения. Я наклонился поднять сумку и потерял контроль над Хромым. И когда выпрямился, он уже прижался к стене спиной — он перепугался всерьез.
— Пошли, пошли. — Мне пришлось взять его локоть, физический контакт усиливал мой контроль.
Хромой покорно пошел к стене.
Он бормотал невнятно, но смысл был ясен.
— Ты, это… не понимаю, кто тут и как тут, что говорить, ты хотя бы объяснил…
— Вот тут? — спросил я, не отпуская его локтя.
— Ты же знаешь? — В голосе звучал вопрос.
— Что я знаю — тебя не касается. А с той стороны, там надежно?
Я предположил, что если часть этого подземелья ими замурована, то никакого входа отсюда нет. Замуровать нечто и скрывать его от Москвы означало достаточно серьезную тайну. Но к тайне надо иметь доступ. Иначе она уже не твоя тайна. А доступ мог быть с другой стороны.
В то же время я боялся задавать прямые вопросы, на которые Шауро наверняка знает ответ — сознание Хромого не настолько мне подчинялось, чтобы не вырваться из-под моей власти, как только я ослаблю хватку, и толчком к этому может быть неосторожный вопрос.
— Ты лучше знаешь, — сказал Хромой. Он дернул руку, стараясь освободить локоть.
Я решил — бывает же вдохновение! — задать вопрос совсем уж дикий:
— А людей оттуда убрал?
— Каких людей?
Мы стояли у самой стены. Я чувствовал, что там, по ту сторону стены, кто-то есть. Как чудовище, замурованное в горе… я чуял живое присутствие.
Ну не мог я раздвоиться! Я переключил внимание на то, что происходит за стеной…
Хромой рванулся, отскочил от меня.
— Стой! — Я кинулся было за ним, но он, находясь в полном смятении, кинулся бежать по коридору, проскочил мимо лифта и побежал вверх по винтовой железной лестнице.
Я за ним.
Нельзя было его отпускать. Черт их знает, как тут все организовано…
Я поднялся на лифте, но не догнал его. Человек грузный, немолодой, нетренированный… и все же он бежал, как заяц.
Он выскочил из бункера и начал наваливаться на дверь, стараясь замуровать меня внутри.
Он был вне себя, иначе подумал бы о возможных последствиях для своей карьеры.
Я навалился на дверь изнутри, он кричал солдатам:
— Давай сюда, изолируй его! Враг, враг!
«Почему враг? — подумал я. — Неужели он ничего лучше не придумает?»
Вдруг я увидел, что в широкую и расширяющуюся щель — ему меня все же не одолеть — влезла рука с пистолетом.
Ну сумасшедший, прямо сумасшедший!
Я отпрянул к стене, и пистолет начал стремительно вспыхивать, стрелять. Я слышал странный звук, как пули ударялись о бетон. Я считал выстрелы.
Потом снаружи загремели, искаженные преградой, голоса, дверь в бункер, способная выдержать атомное попадание, замкнулась… я остался графом Монте-Кристо, узником подземелья, железной маской…
Тишина.
Я даже и не думал, что бывает такая тишина.
Вот дурак… эта мысль относилась и ко мне и к майору. Два дурака — пара. Я дурак — попался. Он дурак — себя разоблачил.
Интересно, что за чудовище таится там?
Что ж, пойдем, еще раз посмотрим на перегородку — зачем терять время попусту? Надеюсь, у него нет шлюза, чтобы меня затопить? Это было бы красиво, как в американском боевике.
А может, они сейчас устроят за мной охоту? Что у них есть? Один «Калашников». Этого недостаточно, чтобы меня выловить. Три человека…
Но они не посмели сунуться за мной. Все-таки майор Хромой не был по-настоящему боевым фельдмаршалом. Трусил он. Сейчас помчится в Максимовку советоваться с полковником.
Они выбрали третий путь, который не исключал и бегства к полковнику.
Трень!
Свет погас.
Простите, я вам не крот, чтобы совершать подвиги в кромешной тьме. И я так надеялся, что наверху нет рубильника… есть, однако!
К счастью, у меня неплохая пространственная память.
Я зажмурился, чтобы не было так темно, и отправился в путешествие к той самой стене.
Добирался я до нее минут десять, включая винтовую лестницу на четыре этажа вниз, и наконец прижался к холодному бетону, за которым мои тонкие чувства улавливали биение биологической жизни. И если вы мне не верите, то вряд ли вам стоит встречаться с нами, братьями по разуму. Контакта не будет!
Я пошел вдоль стены, простукивая ее костяшками пальцев и стараясь уловить волны, исходящие из того пространства.
Майор фактически признал, что в бункере есть второй вход. Надо пробиться вовнутрь.
Эта процедура заняла еще минут пятнадцать.
Спасение все не шло, а ногти я сломал. Хоть я могу сосредоточиться и ударить в нужную точку в нужный момент, мне не мешает иметь инструмент или взрыв-пакет. Руки — хороший инструмент для игры на рояле, но не для проламывания бетонных стен.
На мое счастье, ставили эту стену в высшей степени халтурно, стройбатовцы делали — а вы же знаете, какие они мастера!
Я отыскал методом тыка самый слабый участок стены и смог протолкнуть внутрь висевшую на проржавевших палках арматуры глыбу рассыпчатого бетона.
Потом прополз на ту сторону Тайны.
Там тоже было темно.
Но не так безнадежно темно, как в основном бункере.
И когда я прошел ощупью метров пятьдесят, то увидел вдали свет голой лампочки.
Я утроил осторожность.
Там могла ждать опасность, засада, гибель…
Впереди слышались голоса, придавленные низким потолком. Раздался звон.
Я оказался в небольшом зале, заставленном ящиками.
Ящики давали достаточное прикрытие.
Наконец я смог выглянуть из-за последнего штабеля.
При неярком свете голых ламп несколько человек снимали одинаковые бутылки с не спеша плывущего транспортера и ставили в ящики.
Я сунул руку в ящик рядом.
Мне досталась бутылка водки «Максимовка». Наклейка изображала обнаженную женщину в бане, создание руки народного художника Пластова.
Конечно, можно было бы и посмеяться, но этот подпольный заводик был достаточно осязаемым источником колоссальных доходов, и ради него вполне можно разделаться и с неким Гариком, и с генералом в штатском, заплатив потом за их смерть по существующему курсу в соответствующей прокуратуре.
Наверное, та же мысль пришла в голову и моему отважному дяде Мише, который в этот момент догнал меня.
Его сопровождал полковник Овсепян, который почему-то повторял:
— Ума не приложу… ума не приложу, как я упустил… ума не приложу.
А я уже знал, что Овсепяна потому и послали сюда, что на него была надежда в управлении, без помощи и крыши которого полковнику никогда бы не купить «мерседес» и не поддерживать деловые отношения в районе.
Дядя Миша был согласен с моим диагнозом:
— Им проще было бы с нами расправиться. Два лишних трупа в такой большой стране — разве это много?
— А я? — спросил Овсепян.
— С вами сложнее, — сердито ответил дядя Миша. — Вас пришлось бы тоже убрать. Вы слишком много знаете. Как в старом шпионском фильме.
— Я тоже так думаю, — печально согласился Овсепян. Он почему-то погладил дядю Мишу пальцами по рукаву.
— Но я вам крайне благодарен, — сказал дядя Миша, может быть, почти искренне. — Вы так испугались за моего юного друга, когда он ринулся за любимой сумкой, что я понял — вам известна тайна страшного подземелья.
— Я как раз намеревался вам сказать, — поспешил с ответом Овсепян. — И как только вы спросили… разве я чего-нибудь скрыл?
— Лучше поздно, чем никогда.
— И лучше войти в дверь, чем ломиться сквозь бетонную стенку, — добавил я.
— Без тебя мне было бы труднее отыскать этот заводик, — сказал дядя Миша, и я понял, что в этой успешной операции моя роль так незначительна, что ею можно было бы пренебречь. Но генерал настолько великодушен, что даже человеку-приманке говорит спасибо.
Грузчики восточного типа, которые трудились на заводике, весьма удивились, увидев, как по проходу между ящиками шагают неизвестные люди, включая армянского полковника. Но работать не прекратили.
— Дурак Хромой застрелился, — сказал дядя Миша. — Это им и спутало все планы.
— Это ужасно, просто ужасно, — сказал Овсепян.
Он первым подошел к солдату, который стерег вход к Ал и-Бабе, и сказал:
— Выпусти-ка нас.
— Слушаюсь! — Солдат вскочил и нажал на что надо — ворота раскрылись.
Он смотрел нам вслед. Грузчики тоже смотрели нам вслед.
Мы вышли на высокий берег реки.
Я вынул из сумки аппарат и сделал два удачных кадра.
— Мы пойдем прямо на аэродром, — сказал дядя Миша. Потом обернулся к Овсепяну и предложил: — Если вам нужно, то оставайтесь.
— Нет, это не по моему ведомству, — вежливо ответил Овсепян вовсе без акцента. — Пускай военная прокуратура занимается.
До аэродрома пришлось пройти километра три, но нас никто не обогнал и не увидел.
В самолете дядя Миша сказал:
— Может, и лучше, что мы ничего не нашли.
