Книга: Время жизни
Назад: Роман Корнеев Время жизни
Дальше: Глава 2 Улисс

Глава 1
Майкл

Лишенный настоящего — не живет, лишенный прошлого — даже не родился. Не помню, кто так сказал, все эти книги за время полета слились для меня в одну кашу. Но, возвращаясь в мыслях к своей жизни на Земле, я не могу не думать о Корпорации и я не могу не думать о той судьбе, что привела меня в Корпорацию.
Место, в котором я вырос, уже давно перестало быть сонным городком вдали от большого и шумного мира, пригороды мегаполиса надвинулись на него, сравнивая холмы и поднимая вокруг безликие башни дешевого многоэтажного жилья. Черные кубы заводских зданий, облицованные поглощающей свет плиткой, казались средоточием тайн в темном и затхлом хаосе тысяч не интересующихся ничем лиц, на эти заводы пока еще смотрели с вожделением — там была работа, а кому эти заводы принадлежали — тогда, в далекие семидесятые, об этом никто не задумывался.
Я почти не помню, когда в нашей жизни появились Корпорации. Порой мне кажется, что они были всегда. Безликие хозяева мира, поначалу они были где-то далеко-далеко. Не здесь. Быть может, на изгаженных просторах России, или в далеком и не очень понятном Китае. За океаном, а может, на юге, за необъятной разлившейся Сахарой. Это же просто город, говорил мой отец маме долгими вечерами, Европа растет, всех этих мусульман надо где-то пристраивать, а земли из-за поднятия уровня океана все меньше. Так должно быть, так будет лучше.
Отец бросил свою оранжерею, которая и без того уже почти не могла нас прокормить, и пошел устраиваться на новую биофабрику, что в одночасье возникла за километр от нашего дома. Его новая работа помогла маме отдать меня не в ближайшую муниципальную школу, а в частное заведение, в которое нужно было ездить на монорельсе. Через два года, когда мне уже исполнилось восемь, отец умер. Внезапно и по неизвестной причине. Мама потом рассказывала о какой-то утечке биоматериалов, не уверен, что какие-то детали были ей действительно известны.
После смерти отца оставшийся никому не нужным хрустальный дворец на заднем дворе стал совсем черным, погрузившись в непроглядную тень недавно отстроенного многоквартирника. Мне пришлось перебираться в муниципалку, а маме — продавать дом давно охочим до нашего квартала агентам. Не прошло и года, как мое тайное убежище — память об отце под сводами некогда сверкавшего кварца — снесли, оставив на его месте лишь котлован очередного химического процессора. Тогда никто уже не пытался выделять спальные районы и промышленные. Земля вокруг мегаполисов все дорожала, и ее становилось все меньше, а горные и заболоченные районы становились все более пустынными — они были никому не нужны.
Оказавшись в среде типового жилья и типовой жизни, я неожиданно окунулся в мир, неизвестный взрослым, привыкшим к собственной жестокости, к собственным проблемам. Мир детства в каменных башнях мегаполиса, безумный мир государственных школ и изгаженных подворотен — это все разом стало моим, заменив собой полузабытый мир живых цветов, мир частной школы с приветливыми учителями, мир родного дома.
А ведь я помню, что в детстве, которое закончилось для меня смертью отца, я читал какие-то книги, сколько же времени прошло, чтобы у меня снова появилось на это время. Жизнь на Земле сейчас такова, какова она есть. И даже развернувшееся исследование планет нас не спасет. Так говорю не я.
Тогда же, осенью 84-го года, я познакомился с тем, что на языке умников из комитета народного образования называется социальной адаптацией.
Проще говоря — пришел домой весь в синяках, с разорванной курткой, без зуба, но зато с ободранными о чужие части тела кулаками. Мать причитала весь вечер, пытаясь прикинуть в уме, сколько денег на социальном счету, оставленном нам от щедрот после смерти отца. На новую куртку там явно не набиралось, пришлось отстирывать и заштопывать то, что есть.
На следующее утро я прихватил с собой из дома увесистую дверную ручку, вывезенную невесть зачем матерью при переезде. Я бы не сказал, что нравы, царившие в школе, меня сильно удивили — в нашем подъезде я уже успел навидаться многого. Разве что тот уровень звериной жестокости к чужаку. Как и всю мою последующую жизнь, опереться, помимо собственной детской решимости, мне было не на что.
В то утро я проскользнул мимо дежурившейна входе знакомой морды — понятно, года на два старше меня, как же иначе, — чтобы успеть перед занятиями забежать в учсектор, где сунуть в окошко поддельное заявление мамы, чтобы мне заменили дополнительные классы по литературе на атлетику. Это мне казалось залогом успеха. Что хорошо, я уже тогда был парнишкой сухощавым, но резким и крепким. Я не собирался терпеть этих зверей, как терпели их другие.
Спортивный зал, таким образом, у меня значился чуть не каждый день, и уже в первый свой заход я, плюнув на крики учителя, пошел в угол и долгих полчаса, не говоря ни слова, мутузил там облезлую грушу, как мне показалось, очень ловко и больно. Пары замеченных на себе косых взглядов мне хватило, чтобы понять — я на правильном пути. На попытки своих новых товарищей по несчастью завести разговор я покуда решил не отвечать. Мне они не помогут. А там посмотрим. К слову, в тот вечер по дороге домой особых приключений со мной не случилось, что весьма обрадовало мою несчастную матушку.
На следующее утро я проснулся вполне приободренным, будущее виделось мне в более радужных красках, так что я даже не без удовольствия смел с тарелки опротивевшую кашу, вытерпел провожающий поцелуй матери и побежал по лестнице — сверху вниз лифт в нашем доме останавливался только на каждом пятом этаже.
Стоит ли упоминать, что, не пройдя и квартала в направлении школы, я наткнулся на знакомую компанию, две-три физиономии выделялись свежими синяками — не хуже моих, ничем не хуже. Только противников на этот раз было совсем много. Они накинулись на меня молча, не дав издать и звука, оттащили в сторону под косыми взглядами случайных прохожих. На помощь мне никто не спешил, да я и не верил в такую помощь. Чего хотели от меня эти малолетние изверги? Да ничего.
Я как мог отбивался, а потом с какой-то звериной решимостью, молча и изо всех сил вцепился зубами, руками, чем попало в одного верзилу, которого можно было принять за их вожака. Яростное мое рычание заглушило собственную боль, а потом и оно ушло на задний план под истерическим воплем раздираемого на части моей яростью полубезумного, испуганного существа.
Меня оттащили какие-то мужики в заводской форме, вокруг обезображенного мною малолетнего подонка образовался тот молчаливый круг пустоты, который можно увидеть в зоопарках вокруг редких тропических гадов — никто не знает, на кого тот попробует броситься. Странно, но ведь среди этой шпаны была всего пара человек старше меня — остальные были и вовсе сопляками.
Я глядел сквозь кровавую пелену и видел в глазах своих обидчиков ужас. Это было мне хорошим уроком. Не бойся смерти и боли — и ты сам станешь чужим воплощенным страхом.
И вот меня, расхлюстанного, едва умытого, отвели к директору школы, тот долго смотрел, потом коротко что-то сказал моей новой классной, а меня отпустил. За мной вроде как был установлен какой-то надзор, но я дураком не был и в школе с тех пор оставался паинькой, а учился я хорошо, не то что мои оболтусы-однокласснички.
Но до конца начавшегося мучения были еще годы и годы, а пока я просто старался не расставаться с моей многострадальной грушей. А еще, выходя за ворота школы, я теперь всегда доставал из-за пазухи здоровенный ржавый гвоздь. Это потом мне подсказали — загремишь, если что, в приемник, а там и на малолетку. С тех пор как в пятидесятые изменили законы, «по-взрослому» сажали уже с десяти лет. А там и рудники через пару лет, как порт приписки.
Впрочем, мне об этом думать было рано, я еще хотел побольше читать хороших фильмокниг, по-своему, по-звериному, по-детски любил свою маму, и даже учился с удовольствием, особенно если это была не бесполезная математика, а любопытная химия и самое главное — инженерия.
Постепенно за первый год моей учебы в социалке я обзавелся и друзьями. Хотя нет, их скорее можно назвать лишь приятелями. Мы болтали ногами на переменах, травили детские до идиотизма анекдоты, жаловались на родителей. Одноклассники и вообще ровесники после той истории относились ко мне настороженно-миролюбиво, «пострадавшего» от моих ногтей и зубов ненавидели многие. А уж после истории с приходом в директорскую родителей этого кретина — жалобу писать — тут уж весы окончательно качнулись в мою сторону.
Я не припомню за последующее время ни единой стычки, в которой я бы участвовал, по крайней мере, что называется, «всерьез». Я вдруг стал какой-то отдельно стоящей величиной в странной и запутанной иерархии детских банд. Со мной не хотели связываться, а потому ко мне можно было апеллировать. И ведь порой такого рассказывали про мои же напридуманные подвиги, что я только поражался. Вокруг меня собралось некоторое количество тех, кто не мог толком за себя постоять, они были забавными, эти ботаники социальных школ, они искренне считали, что знания могут их куда-то вывести. Я помнил судьбу своего отца и на знания не полагался, хотя и поглощал их с аппетитом. Мне нужны были мои кулаки, а уж потом какие-то знания. Всякие же малоутилитарные предметы вроде зоологии мне были интересны только как очередная сказка. Странно думать вот так, но ведь я когда-то был пусть довольно угрюмым и замкнутым, но все-таки ребенком, и меня забавляли многие и многие вещи. Но спортивный зал меня интересовал чисто практически.
На третий месяц учебы в социалке я плюнул на олуха, который был учителем физкультуры младших классов, и отыскал самостоятельно комнатенку в учительском блоке, где было написано «Мартин Ки, тренер». О нем ходили странные слухи, но он учил драться по-настоящему. Мы поговорили, как мне показалось, по душам. Он посмотрел на мои незаживающие от постоянного лупцевания груши кулаки и, хмыкнув, сказал, чтобы я приходил через полгода. Полгода я сомневался, таил планы мести, потом завязывал с этим, снова сомневался и так по кругу. Через полгода я снова решительно постучал в его дверь.
Так я начал заниматься серьезно, задвинув остальной мир на задний план. Потихоньку взрослея, хотя и оставаясь тем сухощавым, не очень высоким мальчишкой, которого многие почему-то боялись.
Не припомню, чтобы наши занятия в полутемном зале имели какое-то название или хотя бы условную отсылку к существующей системе единоборств. Я, несколько мужиков разного возраста плюс какие-то старшеклассники с прыщами через все лицо и едва проросшими козлиными бороденками, мы встречались, изображали друг на друге какие-то приемы, нахватанные из разных школ боевых искусств, пытались находить болевые точки воображаемого противника (уж мне-то партнер для спарринга доставался лишь от раза к разу), лупили кулаками по доскам и кирпичам, покуда и вправду те не начинали крошиться под нашими ударами. Помню, в одиннадцатилетнем возрасте я впервые сошелся в чем-то похожем на схватку с самим Мартином. Тот молча положил меня на мат чем-то совсем обыденным, вызывающим сейчас только горький смех. Я красиво упал, как мне показалось, четко хлопнув ладонью по мату, но, только поднявшись, почувствовал, как из носа хлещет алая и глупая кровь.
Это было занятно, давно я не видел своей крови. Я засмеялся и заработал тем самым крепкое рукопожатие. Больше я не позволял так с собой делать, я изворачивался немыслимо, готов был выбить себе колено или плечо, лишь бы не падать вот так, красиво и бесполезно. Потому что не важно, как красиво ты упадешь, если потом некому будет подняться.
За это открытие я безмерно благодарен Мартину до сих пор, даже несмотря на то, что произошло между нами несколькими годами позже. Жизнь меняется, люди тоже. Тогда, в середине «тихих семидесятых», находилось мало людей, которые думали о будущем, пытались что-то создать, противопоставить болоту, поступавшему в самое чрево европейского общества из глубин Корпораций. К слову сказать, Европа тогда зажилась, почти весь XXI век был ее. Но, как говорится, вот уж это было последнее, о чем мне пришло бы в голову думать тогда, когда муравейник растущих мегаполисов еще был для меня непонятной безбрежной страной несметных таимых богатств и светлого будущего.
Я думал, что выучусь и найду себе дорогу в жизни, не стану сидеть на месте, как мои родители. Впрочем, тогда, в свои десять-одиннадцать лет, я и об этом не думал.
Потому что вскоре на моем горизонте возникли тени, которых я не ждал.

 

Темное небо Имайна скользило над ним, погружая сознание в этот водоворот неосознанных мыслей, странных идей, темных звезд, далеких планет. Скорч набухал в его венах болью непрожитых жизней, тенью неосиленных световых лет, громадой неосвоенной Галактики, имя который было — Бесконечность.
Ветви юных дерев колыхались вокруг него тайной неувядающей жизни, она была вокруг, царила, вопреки всему, вопреки невозможному. Он знал, что его собственная жизнь закончится неожиданно и непредотвратимо, он помнил о предначертанности бытия, он хранил в своем сознании те призрачные сигналы, что слали Соратники людям — весь этот сумрак железной длани судьбы, неодолимое сопротивление сотен величественных сознаний, что вычисляли и вычисляли предначертанность жизненного круга. И не могли в результате сказать самого главного — когда все это кончится, когда зачнется заря, которая распространится на все Человечество, когда исчезнет страх и ненависть.
Когда наступит мир.
Язык матерей не мог, не умел описать все те экзистенциальные метания, что обуревали его душу, подхваченные топью скорча, язык же отцов был слишком груб, чтобы объяснить ему причину его боли и выход из того неодолимого тупика, в который угодило его сознание.
Девятнадцать лет. Половина жизни позади, а он не знает, что в этом мире может служить ему опорой, что скажет ему, какими императивами будет прирастать то будущее, что определит счастье потомков. Да и какие дети… язык матерей изобиловал словами, которых был лишен язык отцов, но и он не мог объяснить сути происходящего, этого неба над головой, этого черного колодца вокруг нас, готового поглотить жизни живущих и память умерших.
Где ты, мир, в котором будет жизнь, где ты, иная Эпоха бытия?!
Каждый день мог стать последним. Каждый день начинался с отзвука двигателей космических кораблей. Это могли быть карго-шипы космических станций оборонительного синуса Галактики, и тогда Имайн разом мог оказаться на грани голодной смерти — все семьдесят миллионов человек. Они не могли спорить с существующим порядком вещей, воины космоса нуждались в продовольствии еще сильнее упрятанных в глубинах планетарных атмосфер человеческих созданий, никогда не покидавших своих гравитационных колодцев.
Это могли быть военные транспорты, которые забирали самых молодых, самых сильных, самых генетически полноценных туда, в ночь бесконечной космической тьмы, на погибель. С небес возвращались считанные единицы. Седые, лишенные конечностей, развращенные постоянным ожиданием собственной смерти, облученные всепроникающей космической радиацией, они занимали ключевые позиции в расшатанном постоянной войной социуме Имайна, не понимая своих потомков, покуда огражденных от бушующей поодаль войны, они не ждали от общества жалости или благодарности. Они просто и эффективно в нем правили.
Потому что на месте карго-шипа могли оказаться черные громады безумных порождений далекого космоса — рейдеры машинной цивилизации, не знающей жалости и не помнящей доброты. Враг, оказавшийся в пределах ЗСМ* населенной планетарной системы, мог сокрушить любую орбитальную оборону, мог прорваться сквозь любой экран. И мстить, мстить, мстить…
За что?
Он тоже не знал, хотя все силился понять. Права или неправа была мать, что старалась не напоминать ему лишний раз про курсы и сержанта-рекрутера. Прав ли был он сам, глядя в черное небо Имайна и дрожа от страха.
Скорч был для него той пещерой, в которой можно было упрятаться навеки, в которой его страх становился чем-то несерьезным, невероятно далеким, чужим. И только небо, опрокинутое навстречу его глазам, было той реальностью, от которой не откупишься, от которой не избавишься.
Наутро скорч проходил, отступая на дальние границы сознания. Все-таки химические дорожки к подсознанию лишь кажутся короткими, уводя его в такие дали, что обратный путь может занять весь остаток жизни. Деревья качаются и улетают вдаль, птицы не поют, потому что их нет, светила встают и садятся, но есть ли им дело до него — испуганного человечка, которому не осталось места в этой жизни.
Миджер очнулся около полудня, очумевший после скорча, страшный, с трудом понимающий, где он и что он. Тьма с ними, с постэффектами, химия давала отдых сознанию, оттягивая окончание бала все дальше и дальше. Его беспокоило не то, как отреагирует мама, узнав о содеянном, его беспокоила сама его жизнь. Она началась не сегодня и не вчера, но она может закончиться завтра или послезавтра, и он не может ничего, ну ничегошеньки этому непреодолимому течению противопоставить.
Миджер поднялся со смятой койки, кое-как ее заправил, написал извинительную записку маме и вывалился вон.
На улице светало.
Плетясь кое-как по пыльной дороге, Миджер все пытался вспомнить, когда он последний раз ел. Надо было остаться, позавтракать, еще было время, но шанс встретиться с матерью был слишком велик — а показаться ей с этими красными глазами и трясущимися руками… это было выше его сил, пытка почище голода и жажды.
— Не хочешь ее огорчать… так не огорчай, бестолочь.
Плевок полетел куда-то под ноги, забился в пыль и исчез. Самому бы так исчезнуть. Чтобы никого не видеть.
На пищефабрику он явился с получасовым запасом, из его смены никого не было, но грозная фигура Остина уже привычно торчала за прозрачным пластиком наверху. Миджер махнул тому рукой, не удостоившись в ответ и намека на внимание. Попробуй опоздать — вот тогда получишь в полной мере.
Чаны конвекторов шеренгами шагали куда-то в полутьму цеха, пахло кислятиной и пролитыми реагентами. Ночная смена постаралась. Начнем с уборки, заодно развеемся. Хищный оскал раструба самоходной уборочной установки громко завыл, но двигалась та медленно и отчаянно скрежетала. Тяни-толкай, а что поделаешь, тратить ресурсы на автоматы поддержки считалось неверным, убирали все больше просто — руками. Человек живет и размножается почти что сам, дай ему воздух, пищу и тепло. Хотя пищу он умеет и выращивать, не так ли?
Бормоча что-то себе под нос, Миджер подкатил уродливое устройство к подозрительно темневшему на покрытии пятну. Так и есть, хищная субстанция грибковой колонии уже забралась втихаря по стенке чана, поближе к дармовым источникам пищи. Бестолочи. Миджер подхватил тяжеленный раструб и принялся рывками отхватывать сразу целые шматы розового студня. Вот сколько биомассы пропало по вашей милости. А ведь еще полчаса — протухло бы, дезинфицируй потом все помещение. И хоть бы кто его за старания похвалил — твоя работа, ты и работай. А вот как оставил бы все как есть, замучились бы устранять!
Проверил еще раз герметичность шлангов, пошел на доклад к Остину. Тот молча выслушал, записал об утечке в журнал, потом уставился на Миджера немигающим своим взглядом.
— Скорч?
— Н-нет…
— Не ври. Я вижу.
Язык матерей у него выходил грубым, рубленые фразы царапали нёбо, мешая нормально с ним разговаривать, будто вся эта грамматика для него была совершенно несущественной — он говорил, его понимали, остальное было не важно.
— Я… я случайно, мне одноклассники…
— Знаю. Когда уже ты закончишь эти игры. Я знаю тебя вот с такого возраста, и всегда ты лез туда, куда не надо.
— А куда надо?
— Ты же знаешь, у нас один путь на свободу — туда, в небо.
— С такой свободой недолго живут…
Остин скривился, будто кислятину проглотил.
— Ты слабак, пацан, ты абсолютный слабак, что я с тобой вожусь…
Миджер скатился по лестнице вниз, к своим, испытывая непонятные угрызения совести. Этот солдафон и сам не знал, зачем это все, ничего толкового сказать не мог — а все туда же, обвинять, патетику разводить. А еще Миджера снова захлестнул этот неизживаемый страх.
Он поселился в нем невесть когда, в раннем, должно быть, детстве, но избавиться от него с тех пор не удавалось. Разве — ослабить, заглушить… скорч в тот раз помог, но надолго его не хватило.
Миджер тряхнул головой, хотелось от души дать себе по физиономии. Большей глупости он не совершал с самого детства, когда, помнится, решил отправиться на поиски приключений. Далеко не ушел, но получил такую головомойку от рейнджеров, что от стыда был готов провалиться сквозь землю. Десять лет ему тогда было, а не забылось.
За мыслями и хождением от одного чана к другому прошло еще несколько часов, Миджер переглядывался с другими контролерами, заполнил какие-то формы для отправки биологу-инженеру, а потом уже почти устало поплелся на обед. Пища непритязательная, но калорийная, если не вспоминать матушкины щи, так и вполне съедобно. Основная толпа из формовочного цеха еще не набежала, так что можно было посидеть в относительной тишине, не морщась от гомона «бойцов». Если бы не их семейный огородик да пластиковый домик для цыплят, так бы и питались розово-голубым трясущимся суррогатом. Говорят, пилоты любят, по сравнению с гидропонными концентратами — просто фейерверк вкуса. Миджер не знал, что такое этот гидропонный концентрат, но рассказам верил. Нет, правда, этим можно было питаться. Даже бифштексы жарить.
Запив обед хорошим стаканом чистой воды, Миджер отнес остатки обеда в приемник, поднос вместе с объедками сойдет после переработки прекрасным сырьём для перепроизводства биомассы. А потом снова — на стол или в сублимат.
Вернувшись в цех, он снова погрузился в рабочую апатию, что помогала ему коротать время. Один раз что-то бабахнуло там, на крыше, и Миджер сам не заметил, как скорчился у основания одного из чанов от приступа лютой паники. Нет, нет, успокойся, уронили что-то на грузовой площадке.
Чтобы прийти в себя, Миджер отошел к окну, косясь через плечо — не видел кто?
За прозрачными по весне щитами разноцветной мозаикой беззвучно шелестело цветочное царство. Не розы какие, так, шиповник, яблони дикие. Кто сажал — никто уж и не помнит, десяток дней поцветут, а потом о них никто и не вспоминает. Как мы все тут… Каким ветром занесло людей на эту планету? Однажды покажется начальству, что слишком зелень разрослась, и вырубят деревья, сровняют кустарник с подоконником, цветы отцветут и невесть когда появятся снова.
Опять одно и то же, мысли Миджера снова и снова возвращались на эту бессмысленную тропу. Когда все это кончится…
Он скрипя зубами вернулся к агрегатам. Лучше так, занять делом руки, у него хорошая работа, у него нужная работа.
Забытье механических действий спало уже ближе к вечеру, когда на его плечо легла вдруг чья-то тяжелая ладонь. Это был Остин, он тяжело опирался на старый суставчатый свой протез, но даже не морщился. Чего ему…
— Миджер, у тебя сегодня тренажеры на курсах. Не забыл?
— Не забыл, дядя Остин.
Он любил временами называть его так, дядей. Вроде бы в отместку. За отца. И вообще. Чего ему надо?
— Так собирайся, опоздаешь.
Миджер пожал плечами, сходил в блок дезинфекции, сменил робу. Пусть его. На самом деле времени было еще полно, и он мог бы еще битый час приносить Галактике пользу, а вот собирай вещички да рви когти на курсы. Прямо позабытые уж школярские годы. Хотя нет, тогда он не так боялся.
Миджер быстрым шагом направился в пищеблок — перед тренажерами вообще-то это не рекомендуется, но сегодня ему было все равно. На ужин давали мутную густую пахучую жидкость, которую все привыкли называть просто «киселем», заедать ее полагалось сладкими крошащимися хлебцами. Витамины, белки, углеводы, клетчатка. Чем не пища для тех, кому выпадет покорять пустоту пространства. Есть это можно было, только крепко зажмурившись и представляя на месте сублимированной баланды что-то более съедобное.
За соседним столиком расселись по лавкам те самые «будущие покорители», сверстники Миджера, плюс-минус год возраста. Они бескультурно орали, шелестели упаковками, не давали сосредоточиться. Иногда Миджеру жутко претило общество его ровесников. Что хорошего вот так разговаривать ни о чем, болтать ногами, сплетничать и хвастаться — нет, не излишком мозгов. Лучше уж молчать.
Послушать этих ребяток, они хоть сегодня — на Исход, боевые псы, которым дай только воли — вцепятся в глотку врага, совершат немыслимые подвиги и вернутся назад — героями. И тут же с высокопарного хвастовства разговор перешел — шепотом, потихоньку — на скорч, да с чем его едят, да зачем он нужен. Спросили бы вас родители, где берете, вот быть бы вам дранными ремешком.
Миджер покачал головой, стараясь опустить лицо пониже в миску. Еще пристанут со своими сплетнями.
— Что-то давно из Галактики ничего не слышно! Забыли нас, что ли? Так они врага без нас уничтожат, а что мы будем делать?
«Идиоты», — пробормотал Миджер, поднимаясь из-за стола.
Помолчали бы, честное слово. Да есть ли таким место в той самой Галактике, о которой они толкуют? Для него эта война была чем-то ужасным, невозможным, от чего хотелось бежать. И глупые разговоры казались Миджеру оскорблением памяти тех, кто не вернулся. Тех, кто еще не вернется. Да среди этих пацанов таких будет больше, чем могло себе позволить небо Имайна. Чем могут представить они сами.
Миджер покинул корпуса фабрики со смешанным чувством. Еще было полно времени, лучше побродить по свежему воздуху. Почему он все время думает о войне? Почему не думать о жизни, о любви?
Мама любила вечерами рассуждать о том, что надо бы Миджеру встретить хорошую девушку, умную, добрую. Была бы ей радость — наблюдать за нами, вспоминать… она как-то разом сникала, видно, снова зарекаясь поднимать эту тему. Миджер даже не собирался спорить, Любовь — отвратительное слово, когда вокруг творится такое. Что толку цепляться за эту жизнь, заводить какие-то связи, чтоб потом горше было оставшимся? Оттуда, с небес, из Исхода возвращались единицы. Да и те, что могли вернуться… ничего, кроме тоски, эти люди в нем не вызывали.
Года полтора назад Миджер уже пытался вернуться в круг своих сверстников, гудеть на вечеринках в глубине окружавших их промзону лесов, он даже познакомился с девушкой по имени Илия и даже вроде почувствовал ответную симпатию с ее стороны… все закончилось однажды и сразу. Илия не отрываясь смотрела на него своим внимательным взглядом, а ее руки скользили по его плечам, по груди, опускаясь ниже.
Миджер прочитал все в ее глазах. Прилет транспорта, расставание, ее живот, натянувший плотную ткань комбинезона. И черная карточка официального уведомления. Тела присылали еще реже, чем выживших. Так однажды не вернулся его отец, так же, почти так же вернулся дядя Остин.
Он в тот день как мог осторожно отстранился и побрел домой. Илия, кажется, поняла. По крайней мере попыток завязать «серьезный разговор» с ее стороны не последовало. Они часто виделись, их поселок жил достаточно уединенно, народу было не так много, но они только улыбались друг другу да расходились по своим делам.
Миджеру казалось, что мама так и не была в курсе этого эпизода, но даже если знала — ничего не сказала.
Ну когда же звякнет проклятый информер на запястье! Он потряс попискивающий приборчик, всмотрелся в темнеющее небо. Так изведешь себя, шляясь. А ведь на курсы лучше являться «в свежем, бодром расположении духа», как говорилось в наставлении курсанта. Да уж.
Впрочем, несмотря на привычку не ждать от грядущего дня ничего хорошего, Миджер не сомневался в успешном прохождении курса пилотирования. Плевать на мысли и настроения. Там, внутри, было совсем иначе.
Когда наконец сигнал раздался, в пыльной прошлогодней трухе листьев под его ногами уже протопталась изрядная картинка — кругами, кругами. Что ты вот тут выхаживаешь, а?
Сделав два резких взмаха, под хруст сухожилий Миджер припустил вверх по холму, резко, в такт бегу, вдыхая и выдыхая. Кислород — лучший допинг, что бы там ни говорили любители химии.
— Курсант Миджер Энис!
— Да, сержант!
— Почему вы всегда являетесь на занятия впритык?
— Не хочу тратить на себя ваше внимание, сержант!
— Мое внимание — это мое дело, курсант. Возможно, я хочу с вами кое о чем поговорить, а вы мне не оставляете такого шанса.
— Виноват, сержант, завтра приду заранее!
— Будьте так любезны.
Сержант смотрелся жутко — с изукрашенной бесцветными разводами кожей на безволосом лице, без обеих рук, с безумным пластиковым манипулятором, спрятавшимся у него на груди. Нужно было видеть, с какой ловкостью он им при случае орудовал! От этого становилось еще жутче, но, как ни странно, даже мерцающие частотой сканирующего луча его зрительные имплантаты, заменявшие сержанту потерянные глаза, ничуть не смущали Миджера своей нарочитой нечеловекообразностью. Если увечья дяди Остина и казались ему чем-то ужасным, недостойным человека, уродующим его физическую красоту, то сержант казался частью этой машины, в которую его превратила судьба, он жил в ней, как моллюск живет в своей раковине. И был тем доволен, что есть еще в Галактике цель для приложения его могучей энергии — целью были такие, как Миджер, будущие жертвы неминуемой бойни.
Если другие вернувшиеся часто казались жертвами печальных обстоятельств, сержант был частью военной мясорубки, её продолжением, смыслом и движущей силой. Он возглавлял местное отделение рекрутерской подготовки и гонял всех и каждого лично, не полагаясь на других отставных сержантов. К слову, он был единственным из них, кто официально ни в какую отставку и не уходил.
— Курсанты! Сегодня я хочу, чтобы вы показали, чему нас все это время учили. Это не финальный экзамен, но пора вам попробовать себя в том деле, к которому вас тут так долго готовили. Сегодня пройдет один из ключевых тестов, по результатам которых из вас выделят кандидатов на дополнительное обучение — которое вам придется проходить отнюдь не на Имайне… — Этот голос был не таким безжизненным, каким привыкло слышать ухо синтезированную речь. Он звучал ровно, обволакивая сознание. Миджер почувствовал, что ему даже интересно, что же это за тест. Прошел ли его сам сержант, все-таки его списали на планету, пилоту же не нужны ни руки, ни глаза, чтобы управлять боевым модулем. Значит, на пилота сержант не был годен.
— И теперь, если все всё поняли, прошу по кабинам. Если кто-то нервничает, можете не волноваться — тест пройдет в автоматическом режиме, все вы будете без сознания.
Миджер ничего такого не чувствовал. Боялся он смерти, падающей с небес. Бояться дурацкой машины, забирающейся тебе в мозг, было глупо.
Затылок обдало испариной холода, два коротких укола — имплантаты неприятно уперлись в кости черепа. Сколько раз Миджера убеждали инструкторы, объясняя, что имплантная сеть имеет ячейки в несколько микрон и никуда «упираться» ее элементы не могут физически, ему было все равно — субъективные ощущения оставались. С оглушительным хрустом инъектор пропорол кожу у основания шеи, на глаза надвинулся шлем проектора, и тут же все угасло, оставив его в одиночестве в мире пустоты и тишины. Как он ни силился, не смог заметить ничего значительного, только две или три ошалелые мысли метнулись под сводами его черепа.
Мир вернулся почти мгновенно.
В розовых и черных сполохах Миджер выбрался из кокона ложемента, голова гудела, затылок при каждом движении пронизывала тупая боль. Потрясающе. Только этого счастья не хватало.
— Курсант, ты в порядке?
— Да, да, все хорошо. Я что-то немного не в себе.
— Бывает, вас сегодня погоняло. Ты дольше всех продержался, молодец.
— Да? Это что-нибудь означает?
— Выносливость к нагрузкам хорошая. Впрочем, это может ничего не означать. Ступай, результаты тестов будут только завтра к вечеру. Тогда и поговорим.
Миджер не стал дерзить, хотя его тянуло сказать сержанту какую-нибудь грубость. Руки тряслись крупной дрожью, ноги были ватными. То ли от инъекций, то ли от тренажера этого. А может, вчерашний треклятый скорч сказался. Надо домой, отлежаться… вас бы так.
Выйдя на свежий воздух, Миджер попытался тряхнуть головой, но только взвыл от боли. Мир вокруг плыл и совершенно не собирался возвращаться к норме. Хотя зря он так с сержантом. Что-то ему подсказывало, что там, в высотах гравитационного колодца, пилоты переносили и не такое. Потому что терпению этому ценой была жизнь — их и их товарищей.
Посыпанные песком дорожки петляли в неверном свете звезд и далеких фонарей, уводя Миджера все дальше от дома. Сколько он просидел в этом треклятом коконе, что уже так темно? Перед глазами продолжали плясать зеленые светлячки, и это тоже не помогало. Миджер споткнулся о что-то неразличимое в темноте, с глухим криком повалившись на землю.
Кто тут камней набросал…
Ушибленное колено ныло, голова кружилась как и прежде. Безобразие, форменный кошмар. С трудом припоминая, не забыл ли он фонарик дома, Миджер полез в карман. Узкий луч света вонзился в сгустившуюся плотную темноту, выхватывая из ее глубин какое-то дерево, белое полотно дорожки, его собственные пыльные ботинки. Так. Надо домой, сейчас же.
Кое-как поднявшись, Миджер с сомнением огляделся. Так, где же это мы… ага. Шум в голове немного улегся, даже глаза понемногу приходили в себя. А он не так уж и далеко ушел, крюк выйдет, но ничего, до дома если быстрым шагом — минут пятнадцать.
Странно, но такая полутрусца-полушаг ему удавалась лучше. Чем же это его накачали. С вояк станется. Миджер размеренно задышал, выгоняя из легких этот кислый привкус, вон, смотри, звезды — не мерцают, не мельтешат перед глазами, смотрят на тебя холодно и безучастно. Так и нужно звездам.
Вон, даже деревья поприжались, прячутся. Наступит ли когда-нибудь новый день? Или теперь всегда будут царить ночь и холодные звезды? Деревья об этом не знают. А ты сам?
Миджер разглядел свой дом задолго до того, как смог различить слабый фонарь над дверью — поверх крон обрисовывался скат крыши. Говорят, именно так — темным пятном на фоне звездного моря — выглядят конструкции космических баз, не подсвеченные навигационными прожекторами. Холодный ребристый осколок пустоты и мрака.
Для пилотов штурмовиков этот металлический лед был домом. Миджер иногда почти понимал, что они должны при этом чувствовать. Но сейчас его бросило в дрожь при этой мысли. Надо сказать матери, пусть включит свет, эта темнота его пугает.
С тоскливым, протяжным скрипом дверь открылась, пропуская Миджера внутрь. Прихожая встретила его теплым запахом старой пыли, а еще едва уловимым ароматом свежей выпечки — мать редко баловала сына подобными излишествами, мука была большой редкостью, промышленности было невыгодно производить такой непрактичный продукт, проще забросить на орбиту неприхотливый штамм дрожжевой культуры, способной производить биомассу, похожую после термообработки на обычный хлеб грубого помола.
Мать где-то все же умудрялась раздобыть все необходимое, какой смысл в жизни, если не можешь себе позволить даже такую малость. Миджер заглянул на кухню, где в электропечи уже подходили яично-желтые сдобные полусферы. На столе располагалась извлеченная на свет ручная мельница. Да уж, раритет неизвестного возраста и туманного происхождения. На ней у них в семье было принято изредка молоть кофейные зерна. Хм, мы что-то празднуем?
— Мам, ты где?
— Тут.
В соседней комнате завозились, прошелестел клапан воздушной подушки, на пороге показалась мама. В руке она сжимала пластинку книги, отсюда не разобрать название, что-то, кажется, знакомое…
— Что читаешь?
— Остоженко. Помнишь, я читала тебе в детстве?
— А, сказки… давно в руки не брал. Интересно, как бы оно сейчас…
— Ты вообще мало читаешь в последнее время.
— Да брось, мне некогда, да и не до того. Вот сдам зачеты на курсах, тогда можно будет расслабиться…
Миджер пропустил матушку к столу, та что-то бормотала себе под нос, но вслух ничего не сказала. В круге света показался плотный пахучий мешочек с кофе. Удивительный запах, Миджер очень любил его в детстве, за этим запахом, казалось, прятались невероятные тайны, ну разве обычное дерево может давать такие поразительные плоды, потрясающе.
Сейчас ему и по отношению к кофе было «не до того». Разве что маменькины пирожки заставляли при мысли о себе глотать горькую слюну.
— Помочь?
— Да что там, переодевайся, садись. Вон у тебя руки трясутся, еще уронишь, чего доброго.
— А, ну да…
Миджер вышел к себе, быстро переоделся, покидав грязное белье в приемник. Странно, он не заметил, что весь покрыт вязким холодным потом.
Струи воды скользили вдоль его мыслей, потихоньку приводя в себя. Хорошо хоть воды на Имайне предостаточно — ходили слухи, что на некоторых мирах с ней было туго, особенно когда начали прерываться дальние грузовые трассы. Ну и в космосе — рециркуляторы были громоздки, биофильтры постоянно нуждались в замене, так что воду приходилось строжайше экономить, на станциях, по рассказам ветеранов, воняло так, что слезы из глаз с непривычки. Источником воды служили контейнеры с твердым водородом — с кислородом было легче, чем с водой. Иногда даже использовали в рециркуляторах лед редких в свободном пространстве комет. Куда там душ принимать — оботрись дезинфектантом и топай.
«Хорошо, что я здесь, дома, а не там».
Миджер вернулся как раз вовремя — мама выкладывала на стол горячую выпечку, на огоньке булькал кофейник. Впившись зубами в хрустящую корочку, он сделал маленький глоток пахучего напитка. Металлический привкус почти исчез, заворчало в животе, кровь бросилась к лицу. Хорошо. Теперь — хорошо.
— Мам, я забыл спросить, что празднуем?
— Как, ты забыл? Сегодня День Возвращения.
Миджер хмыкнул. А он-то думал… совсем из ума выжил, за Всеобщим календарем бывало сложно уследить. Для матери День Возвращения был еще и не просто памятью об окончании Века Вне, в этот день, три террианских года назад, вернулся дядя Остин. И не вернулся отец. Зачем ей нужно — вот так, каждый раз напоминать самой себе. Он не знал.
— Почему дядю не пригласила?
— Он не захотел. Точнее, сказался занятым, но ты же знаешь, он не любит… почти как ты.
— Я? Ну да, я. Только у него куда больше поводов для этого празднования, пусть уж лучше со своими товарищами. Что ему тут молчать с нами…
— А ведь когда-то это был действительно праздник. — В глазах матери Миджер увидел едва различимую, но горькую, горькую слезу. — Пять веков человечество оплакивает Старую Терру, четыре века оно радуется обретению новых миров. А толку? Прошло время, и это уже не величайший праздник для живущих, это день траура. Вот так…
Миджер встал, осторожно подошел к задумавшейся матери, поцеловал ее в висок. Потом, не удержавшись, все-таки схватил со стола еще два пирожка с яблочным джемом. Недопитую кружку с кофе оставил — и холодным сойдет, пусть мама посидит одна, ей это нужно сейчас.
Крыльцо плыло над миром — окутанное ароматами горячей сдобы, окруженное тьмой, чуть подсвеченное пространство. Звезды снова холодно мерцали в вышине, но не было ветерка, который бы шевелил листву деревьев, не было и звука, чтобы рассеять плотную густоту ночи, придать окружающему толику реальности, отзвука бытия.
Как же мал, как же тесен и страшно незащищен этот мирок, который Миджер привык считать своим домом, своей родиной. Окруженный чужими силами, он похож на…
Вспышка разорвала звездную ночь пополам.
В небе разгорелось кровавое зарево: один, два, три белых клубка пламени перечеркнули вселенную наискось слева направо, пронеслись куда-то за горизонт, прячась от людского глаза. Три светлые, тлеющие в тишине полосы остались тремя расползающимися шрамами.
Грохот эха настиг Миджера гораздо позже. Он сливался с воем сирен в единое целое, в клубящуюся какофонию всего мерзкого, что мог вобрать в себя воздух, всесокрушающей мощью обрушиваясь в уши даже сквозь сжавшие их ладони.
Миджер успел заметить тонкие черточки, отщепившиеся на малых скоростях от общего ствола белесого следа прогорающих в атмосфере обломков. Едва различимые глазом искры слаженно сгруппировались чуть ли не над самой их промзоной и только потом пошли одна за другой на север, к предгорьям.
Грохот затих, но сирена не унималась, разрывая мозг на части. Показалась испуганная мать, но ничего спрашивать не стала, только вцепилась взглядом в тускнеющие над головой небесные письмена.
— Это не могут быть наши, мама, — приходилось драть глотку, перекрикивая вопль сирены.
— Это враг?
— Да. Больше некому.
— Тогда пошли читать сводку.
Сирена наконец умолкла, дав отдых натруженным ушам.
Миджера колотило.

 

Улисс мягким шагом вышел из бокового коридора, оказавшись на лифтовой площадке. Его лицо не выражало ничего, кроме скуки, глаза из-под полуприкрытых ленивых век безучастно скользили по предметам обстановки, по обтянутым пластиком «под дерево» стенам, незаметно, краем, цепляясь за расставленные по углам глазки камер. Если скользят влево-вправо, плавно и безостановочно — больше шансов, что они работают в автоматическом режиме. Стоит такой замереть, чуть резко повернуться тебе навстречу — жди беды.
Зеленый огонек сенсора мигнул и порадовал цифрой «+35 этажей» рядом с указателем шестой шахты. Эти лифты никогда не справлялись со своей работой. Улисс вздохнул и повернул налево по проходу в сторону туалетных помещений, камер тут было привычно много.
Он поправил на груди карточку служащего и остановился у стеллажей. Пятый ящик был свободен, полсекунды спустя контейнер уже лежал на своем месте, закрытый на замок кодом бэджа. Туалет сверкал пластиком «под стекло», металлическим зеркалом во всю широкую стену и рядом кабинок напротив. Шикарное место. Хорошо устроились.
Улисс отвернулся от незнакомого отражения, прикрыл дверь кабинки, постоял с минуту над выдвинувшимся писсуаром, потом коротко кашлянул под фырканье автоматически спущенной воды. Не использовать более привычные способы подачи сигнала агенту ему приходилось себя буквально заставлять. Ответный кашель донесся из-за двери дальней кабинки. Отлично.
Вода в кранах была едва теплой, тут тоже экономили, и пока руки пытались отделаться от остатков геля, Улисс старался не разглядывать излишне внимательно в зеркале свою физиономию. Одутловатость придала выражению лица оттенок безнадежности, простимулированная инъекцией щетина лежала неровными пятнами, кожа была сухой и морщинистой, хотя и бугрилась отеками. Отвратительное зрелище, жители центра могли себе позволить нормальную косметическую операцию, лаборанты и клерки среднего звена питались тем, чем давали, а дышали тем, чем придется. И хорошо, отличить Улисса от того, под чьей личиной он сейчас находился, смогли бы разве что судмедэксперты. Охране у мониторов слежения это не по плечу. Автоматике — тем более.
Пророкотал звук спускаемой воды. Пригладив короткий ежик мокрыми ладонями, Улисс пропустил вперед себя человека в таком же, как у него, голубом комбинезоне, и только потом вышел к стеллажам, хмыкнув про себя на чуть приоткрытую дверцу с номером 5. Короткий укол боли в недрах его спящего естества, и шестая ячейка открылась без запинки, Улисс извлек оттуда в точности такой же, как у него, контейнер для личных вещей. Стоять он старался боком к камере, которая обозревала непосредственно стеллажи, чтобы не казалось, что он скрывает свое лицо, — тот, кто передал ему контейнер, уже вечером будет отсюда далеко, а вот сегодняшний прототип Улисса, номинальный агент Корпорации, завтра должен как ни в чем не бывало выйти на работу. И к нему не должно быть никаких претензий. Человек просто положил контейнер, просто его извлек и просто вышел на лифтовую площадку.
С легким покалыванием в ладони Улисс проследил, как слабые огоньки ячеек памяти внутри стеллажа сменили полярность. Следы стерты.
Карточка снова пискнула, отмечая проход через периметр. Тут же, секунда в секунду, звякнула шестая шахта, впуская Улисса в свои жаркие объятия. Горячий воздух поднимался с нижних уровней — кондиционеры не справлялись. В очередях через пропускные пункты говорили, что даже в лифтах для местного начальства было отнюдь не прохладно. Это была, конечно же, неправда. А еще говорили, что в кабинах повсеместно установлены приборы электромагнитной наводки — если требовалось, они сбивали работу нейроимплантатов. А вот это было зачастую абсолютной истиной. Рядовой агент, полагающийся на обколотые мышцы и скрытые детекторы, без специального защитного механизма становился тут обычным беспомощным человеком. А мог стать просто инвалидом.
Улисс снова про себя порадовался — хорошо быть обыкновенным, незаметным винтиком в механизме Корпораций. Или по крайней мере выглядеть таковым, полагаясь на неумолимую природу Соратника.
В кабине потели еще трое «синих комбинезонов». Все трое с такими же, как у него, личными контейнерами. Внутри третьего периметра по правилам «Джи-И» любые посторонние предметы можно было переносить только в таких, удобных для просвечивания ящиках, и на обед — а помещение для еды находилось за пределами периметра, во внешней, четвертой зоне — все ходили одинаково, с пластиковой тарой на жесткой ручке.
Лифт остановился на пятидесятом уровне, выпуская всех в просторный холл. За мутными пластиковыми стенами просматривалась стартовая площадка транспорта, слева, за пропускными воротами, были видны длинные ряды столов и стульев — Улисс, не мешкая, вместе со всеми направился прямо, туда, где у сканера столпилось со своими контейнерами с десяток человек.
— Эй, сотрудник!
— Да? — с любезной, но в меру кривой улыбкой повернулся навстречу голосу Улисс. Опять… Вечно к нему цепляются. По слухам, вероятность попасть под ручной досмотр была не больше одного к тридцати, но его прототипу не везло, чуть не через день проверяют. Такова была легенда-вводная.
— Пройдите сюда, пожалуйста.
— Да пожалуйста, пожалуйста… — пробормотал он, протягивая охраннику контейнер. Не узнать. Разве что с помощью заснувшего сейчас нутряного чувства Соратника. Сколько всего человек задействовано в операции?
— Откройте контейнер.
«Уж мог бы и сам, не переигрывай, вежливость в „Джи-И“ не практикуется, холоднее взгляд, выше подбородок!»
— Прошу.
Внутри все было как надо — пара фруктов, завернутых в поролон, баночка с маслом — не какое-нибудь соевое, сливочное! В общем, только то, что средней руки сотрудник мог добавить к бесплатному рациону корпорации. Пусть хоть глаза до дыр просмотрят, нет в контейнере ничего особенного.
— Пройдите через сканер.
Вот это кстати, задержки с очередью ему не нужны. Да и контейнер, пройдя через рамку, мог случайно показать кое-что подозрительное… Зеленый индикатор не дрогнул. Никаких запрещенных имплантатов, никаких инъекторов и мио-усилителей.
— Извините за беспокойство. Проходите.
Вот и все. Бэдж тренькнул в воротах, выпуская Улисса в пределы четвертого периметра. Формально это уже не совсем территория «Джи-И». Второй столик у дальней стены был пуст, так что Улисс смело направился к нему, по дороге извлекая из автомата пластиковый поднос с четырьмя запаянными капсулами.
Знавал он людей, которые за такой «рацион» продали бы собственную мать. Но для той личины, которую сейчас принял Улисс, это поглощение пиши было безрадостным элементом ежедневного существования. Так, прожевать-проглотить.
— Свободно?
Едва удержался, останавливаясь на самой грани пробуждения. Он слишком привык к мгновенно возникающей опасности. Спокойно, тебе не отчего нервничать, тебе незачем потеть, ты спокойно ешь, твой опустевший контейнер стоит на столе напротив тебя, занимая место, которым мог бы воспользоваться другой служащий, которому расписание выделило эти полчаса для быстрого безвкусного обеда.
— Да, конечно, прошу.
Улисс вовремя заметил крошечную искру на лацкане пиджака. Сигнал «свой». Если бы не эта деталь, он бы уже прорывался бы уровнем ниже на переходные пандусы. Обошлось. Теперь присмотримся. Не из лаборантов, рангом повыше, но все равно — прототип несколько раз встречался с ним в коридорах, а значит — в меру любезности, шапочное знакомство. Убрать контейнер со стола, покидать на дно флакончики с витаминами, закрыть, оставить у ног справа.
— Какими судьбами в рабочей столовой?
Улисс в существующем состоянии никак не мог узнать собеседника, пластический грим был идеален. Из четырех сотен оперативников, задействованных в этой операции, он помнил всех, но запомнить их личины у него просто не было возможности. Пока он снова не стал Соратником. Когда будет нужно, он сумеет распознать чужака. Его же лицо сидящему напротив и вовсе ни о чем не говорило. Только небольшой синячок под ногтем большого пальца. Знак. Ему одному.
— Да я сам только полгода как на повышение пошел, кормился здесь без малого десять лет.
— Повезло. А мне вон, ни сном ни духом пока.
— Ничего, еще повезет.
Разговор не завязывался, да и к чему он — ешь себе, пока окончательно не остыло.
Часы степенно тикали в его голове, пока Улисс изо всех сил изображал голод. Отмерив нужный промежуток времени, он залпом опрокинул в себя содержимое последней упаковки — эрзац-сок с поливитаминами, — после чего встал, пробормотал обязательно-вежливое «бай» и направился обратно к пропускным воротам.
— Эй!
Ну что там еще…
— Эй, забыли! Вернитесь!..
Ах, ну да. Совсем вылетело из головы. С извиняющейся полуулыбкой Улисс развернулся обратно почти от самого холла, кивнул, хмыкнул еще раз, поднял с пола контейнер. И не отличишь. Вернуться на рабочее место было нетрудно. Теперь у него в руках был совсем обычный контейнер, такой же безликий, как и все остальные. А тот, прошлый, с таким трудом вынесенный за ограждение, уже летел, наверное, на всех парах, летел куда следует.
Где-то в его пластиковом прессованном нутре пряталась микросхема памяти, содержимое которой еще предстоит расшифровать. Точная копия того, что сейчас медленно укладывается на самом дне его памяти. Но не об этом Улисс сейчас думал, его волновала сейчас только треклятая сирена тревоги, которая могла включиться по всей башне, отрезая его и его помощников от спасительного выхода. Западня, в которую они сами себя загнали. Малейший провал в сложной цепочке технических ухищрений и его личных талантов — и придется спасать хоть кого-нибудь из всей с таким трудом выстроенной цепочки кротов в недрах этого сегмента «Джи-И».
Улисс лишь надеялся, что Ромул действительно нуждался в этой информации, что сейчас столь срочно и наспех выковыривалась из лап врага. Их слишком мало, чтобы так рисковать — «Сейко», «Тойота», «Три-трейд», «Джи-И» — все имели возможность разбрасываться людьми по необходимости. У Корпорации, названия которой не знал никто, людей было мало. И каждого из своих оперативников и кротов Улисс должен был держать в области минимальной опасности. Ромул сказал и ему: «Не лезь в пекло, если что». Улисс хмыкнул про себя, выходя из лифта. Нет уж, «если что» — он полезет, куда потребует обстановка.
«Сослуживцы» тускло глядели каждый на свой стол, мониторы расцвечивали их лица отраженным бледным светом, придавая им всем схожесть с группой хорошо сохранившихся мертвецов. Уже все здесь, а ведь до конца перерыва еще три минуты. Рвение считается делом похвальным. Улисс так же безвольно склонился над своим рабочим столом, так же радостно потом улыбался проходящим начальникам — фотографии и характеристики мелькают перед глазами, — изображал активность, но вперед не лез — пусть прототип сам зарабатывает себе продвижение, Улиссу сейчас не до того. В голове продолжали тикать часы, с каждым часом все больше напоминая набат.
Работа кипела — занятие у его личины было нудное, но непыльное, ручная фильтрация каких-то тестов после машинной обработки. Малая толика аналитических способностей ускоряла эту работу в десяток раз, но, видать, у «Джи-И» хоть сколько-то ценные спецы занимались занятием поинтеллектуальнее. Улисс старался не слишком выделяться скоростью обработки, то и дело «задумываясь» и тратя эти выкроенные секунды на короткие взгляды по сторонам. Время шло медленно, но тревожный звоночек так и не зазвонил.
В полвосьмого покидая «свое» рабочее место, Улисс даже испытывал некоторое чувство гордости. Послужил, пусть двигаются дальше. Как и сам Ромул, в отличие от многих Соратников, Улисс не испытывал к Корпорациям ничего особо негативного. Для него они были элементами ландшафта, силами природы, которые нужно было сломить, в лапы которых нужно было не попасть самому и не затащить туда другого.
Все просто.
Когда лифтовая дверь раскрылась, выпуская Улисса из своих жарких объятий, он уже был предельно спокоен и по возможности расслаблен. Повторная — на этот раз на сканере — проверка его личного контейнера прошла гладко. Если они действительно ничего не упустили, то завтра человек с таким же лицом вернется на службу, и никто о его сегодняшнем дне не вспомнит, несмотря на весь поднявшийся шум.
Улисс коротко кивнул охранникам, для порядка пристегнул контейнер к поясу цепочкой (наловчились в центре хабари выхватывать из рук что приглянется) и шагнул в прозрачные пластиковые двери — площадка встретила его смрадным дыханием горячего железа и острым запахом озона из-под электрических контактов монорельса. Небольшая кучка людей у короткой платформы. Здесь можно остановиться и отдохнуть.
Красное зарево заката косыми лучами поднималось с окраин наискосок, через частокол возносящихся в серое небо башен. В глубине мегаполиса солнце видели всего пару раз в году, когда ветер проникал в недра мешанины платформ, путепроводов, кабелей и мостов, освобождая его от вечного сырого смога. Некогда считалось, что мегаполисы перестанут страдать от грязного воздуха, стоит только вынести производства за его пределы и пользоваться чистым заменителем вместо стремительно иссякающего углеводородного топлива. До Войны, в сороковые годы про перенаселение уж и думать забыли, даже китайская экспансия откатилась обратно за Стену, иссякнув в промороженной насквозь, изрытой котлованами Сибири. Война все поставила на свои места, вернув позабытую уже скученность перенаселенных мегаполисов, изуродовав материки радиоактивными пятнами от атак фанатиков и безжизненными пустошами Новых Пустынь, потянувшихся повсеместно сначала из Африки, а потом и со стороны Скандинавии.
Пыль, сырость напитанного от мощных систем кондиционирования воздуха, повышенная влажность разогретых парниковым эффектом океанических воздушных масс, неизживаемый трупный запах годами не расчищаемых завалов в сумрачной глубине городов, странная жизнь заброшенной системы подземных коммуникаций. Все это делало нижние уровни мегаполисов слабопригодными для жизни человека, там орудовали машины, питавшие города энергией и обеспечивающие их воздухом, водой, частично даже пищей — эти-то хоть хорошо охранялись. В основаниях же заброшенных башен (даже в относительно благополучных мегаполисах таких насчитывались десятки) было темно и что-то вечно копошилось. Что уж говорить об окончательно заброшенных теперь городских улицах…
Улисс молча глядел туда, вниз, сквозь пелену испачканного смогом заката, и вспоминал те времена, когда мегаполисы только разрастались, а он еще ходил по земле, только по земле. Три десятка лет послевоенного европейского промышленного бума не прошли даром. Последний раз он спускался ниже пятидесятого уровня три года назад. А вне мегаполисов ему и вовсе нечего было делать — там либо простирались бесконечные поля ветряных ловушек, стояли пластиковые ребра гидропонных ферм, либо просто было голо и пусто. Так пусто, что мороз по коже. Ничего живого.
Загалдела очередь у платформы, по монорельсу, звеня подвеской, подкатился вагон «нижнего» метро. Не спеша Улисс пристроился в хвост толкающимся, так что зашел в вагон уже под окрик пилота — поторапливаемся, стоянка ограничена. Если кто сомневался сейчас, садиться ему следом в вагон, или Улисс все-таки станет дожидаться следующего, ему сегодня было суждено оплошать — рывок в закрывающиеся двери был легким, почти незаметным, но повторить его было непросто.
Технике ухода от преследования в городских джунглях он мог поучить любого профи сыскного дела. Теперь пересесть на следующей станции — и прямиком на арендованную для такого случая на пару дней квартиру. Этот вагон шел через территорию «Джи-И», так что от потенциального контроля Улисс еще не ушел. Все прототипы, полученные Корпорацией в свое распоряжение, должны были жить так, чтобы их маршрут до дома минимально приходился на районы, контролируемые текущим работодателем. Так что даже вопросов, почему вчера сошел здесь, а не там, не должно возникать.
Платформа неприятно шаркнула по обшивке вагона, он остановился, покачиваясь. Вот теперь — на волю, и скрыться совсем, уйти, подальше от этого треклятого задания.
Улисс выдохнул и шагнул на платформу, опережая хлынувшую толпу. Спуститься на два уровня ниже, отыскать нужную линию, такую же безликую платформу, ведущую куда-то в глубину сырого темнеющего города.
Теперь прислушаться к себе — если за ним все-таки следят, то на одежде где-то уже притаился темный глаз маяка. Жаль, он не мог себе позволить даже простейший датчик, вшитый в рукав, уходить от слежки с таким — замечательно, ходить на дело — лучше просто сдаться врагу. С тем же успехом. А потому нужно из последних сил напрячься и не выходить из затянувшейся, почти невыносимой спячки.
Хотя… Если маяк и есть — избавляться от него все равно рано. Убойная дистанция таких штук — от силы километра полтора. Это по прямой. В металлизированном хаосе мегаполиса, считай, его «слышно» только в непосредственной близости. Осталось только запутать логи автолокатора и придумать для прототипа пристойную легенду. Чтобы в случае обычной проверки не привлекать излишнего внимания. Ну а в случае серьезных подозрений все равно спецы-дознаватели «Джи-И» свое дело сделают.
С шипением распахнулись очередные безликие двери, вагон тронулся навстречу густой беззвездной мгле. Только мутные огни мелькали в туманных окнах сквозь зачинающийся мелкий дождь. Час пути — по меркам огромного мегаполиса, к тому же почти не знающего, что такое личный транспорт, это совсем немного. Иные привычно добирались до службы часами, только успевая дома поспать, а кое-кто на неделе и не возвращался, предпочитая коротать ночи в «спальном» закутке офиса. Это даже поощрялось.
Улисс помнил, сколько проблем каждый раз составляло с надежной анонимностью снять комнату для оперативных нужд. Этим занималась целая служба. Здесь еще было хорошо — сразу пять Корпораций боролись за контроль в этом бетонном хаосе плюс несколько мелких недобитых, полуподчиненных гигантам былых союзных и муниципальных ведомств имели кое-какое значение, не давая распоясаться трансконтинентальным финансовым группам, играя скорее на противоречиях последних, нежели своей собственной силой. Какие там армии, после Войны даже остатки натовских войск были годны лишь беженцев пугать. А покуда так продолжалось — можно было вольготно ловить рыбку в мутной воде. Это вам не просторы азиатского континента, где огромные промышленные поля контролировались с жесткостью, которой сложно было ждать даже от величайших гегемоний прошлого.
По широкому пандусу люди с пустыми лицами чуть не шеренгами шагали по домам. Серая глыба многоквартирника светлела в свете фонарей, огни в окнах еще почти не горели — рано, но скоро они зажгутся все. Когда в тесной квартирке всего одно окно, ведущее не на лестницу, а на внешнюю стену, люди привычно собираются у него, пытаясь заменить эту вязкую перемигивающуюся темноту за окном воображаемой тишиной и пустотой полумифической природы.
К чертям собачьим, Улиссу было мало дела до судеб абстрактных, далеких людей, ему было далеко до безграничного человеколюбия Ромула. Тот почти физически страдал от каждого эпизода бессмысленной борьбы человечества с самим собой. Соратнику же важно держаться максимально отстраненно — это спасает жизни, и не только своих людей, но просто — окружающих. Боевая машина Корпорации должна быть холодной и расчетливой.
Яркий люминесцентный свет заливал проходную, под тихое попискивание карточек люди разбредались по коридорам. Улисс сбросил с себя напускную вялость, быстрым шагом обгоняя тех, кто не спешил поторапливаться. Лифт пришел удивительно быстро, так что толпа еще не успела собраться. Ехать наверх было добрых пять минут, и потеть с дюжиной других бедолаг в плохопроветриваемом металлическом гробу — неприятно.
Наверху, в более престижных уровнях, освещение уже было не таким резким, исчезли и плохо окрашенные голые стены, а двери квартир уже посверкивали глазками телекамер, подключенных не к центральной станции охраны здания, а к личной системе безопасности. Кое-кто думал, что в этом есть хоть какой-то смысл.
Улисс хмыкнул, наматывая лестничные марши с узлового этажа. Треть уровня можно было и на местном лифте проехать, но светиться лишний раз перед камерами… Нужная дверь подмигнула ему звездочкой камеры, впуская в привычно тесный тамбур.
— Пришел?
— Пришел. Звал и пришел.
— Заходи.
Короткий бессмысленный обмен фразами на самом деле имел вполне четкий и ясный смысл. Все в порядке, слежки не замечено, тревожных сигналов «сверху» не поступало.
Войдя, Улисс наткнулся на взгляд своего прототипа. Нервничает, даже пальцы подрагивают. Ну, ничего, все уже закончилось.
— Ну что, грим выдержал?
— Вполне, как будто в зеркало гляжусь. Как прошло?
— Нормально. Все еще хочешь узнать, что мы доставляли?
— Н-нет, я уже передумал. Меньше знаешь…
— Вот и молодец. Вода горячая?
— Да вроде… я не проверял.
Улисс подмигнул своему уже поднадоевшему двойнику, надо избавляться от этой личины. В подсобке уже грелся дезинтегратор, хорошо, любой след в умелых руках говорит слишком о многом. В отличие от отпечатков пальцев генный материал не сотрешь, любой волос с его тела может служить уликой. Вот сейчас как следует помоемся…
Сквозь шум ринувшегося по трубам водяного потока Улисс прокричал через дверь:
— Эй! Растворитель принеси!
Избавляться от пластического грима было каждый раз делом весьма неприятным. Нужно было отлепить слезающую пластами «вторую кожу», соскоблить с лица чужие брови, даже специально изготовленный парик пошел вразнос — делался он на один раз, тонкий материал позволял коже нормально дышать, вода же губила все безвозвратно. Снимать грим нужно было быстро — по плану уже полчаса спустя они оба должны были разойтись на пешеходном пандусе десятью уровнями ниже.
Сине-зеленая резко пахнущая жидкость превращала искусственную кожу в склизкий комок неприятного вида. Улисс гляделся в зеркало, пытаясь узнать себя в этом лысом существе. Ни ресниц, ни бровей. Красноватые пятна шли по лицу — это уже начали отходить инъекции, так что щеки отчаянно кололись, как с крепкого мороза. Так, пока одна химия справляется с другой, надо воспользоваться моментом — даже вовремя помыться Соратнику случалось нечасто.
— Что по кабелю слышно?
— А? — Голова неуверенно просунулась за плохо прикрытую ширму.
— Говорю, ничего необычного не передавали?
— Ну, я только бегущую строку смотрел, может, на видеоканалах…
— Ладно, займись пока вот этим.
Розовая слизь мгновенно испарилась вместе с пластиковым ведерком.
Боится. Его. Ну и ладно, пусть боится. Улиссу не было до того никакого дела. Для работы это даже полезно. Они больше никогда не встретятся. Возможно, этот мелкий человечек никогда больше не увидит никого из людей Корпорации, да и о ее существовании никогда не узнает.
Внешность постепенно приходила в нечто, сходящее за норму — спадала припухлость век, одутловатость щек, полные губы постепенно усыхали, вытягиваясь в ниточку. Правда, красные пятна постепенно принимали иссиня-черный оттенок. Как будто следы чьих-то кулаков. Или, на фоне безволосого черепа, скорее следы какой-то химической дряни, которой по нынешним временам кругом целые реки текут. Вот и славно, на такое лицо никто второй раз не посмотрит, по крайней мере по доброй воле. А волосяной покров восстановить, если необходимо, — дело пары дней.
А теперь — напоследок окатиться холодной водой, и можно выходить…
Удар пришел из ниоткуда. Ломающий кости, выворачивающий суставные сумки, разрывающий мышечные волокна.
Рука, потянувшаяся к рукояти смесителя, замерла на полдороге. Резкая, неудержимая нервная дрожь пронзила Улисса, заставляя валиться куда-то вбок, по гладким пластиковым стенам, на кафельный пол. Кажется, из его горла вырвались какие-то невнятные проклятия, потому что чужие руки тут же принялись тормошить его, пытаясь привести в чувство.
На смену судорогам пришла каменная усталость, расплетая узлы мышц, превращая их в пустой кисель. Улисс почувствовал, как его голова безвольно ударилась о что-то твердое, но в глазах уже было темно, потому разглядеть ничего уже не было возможности. Хрип продолжал рваться из его горла, сопротивляясь невероятной силе удара. Смерть так близка, а этот болван не поможет, куда ему…
Боль обрушилась на Улисса горячей волной — чтобы вернуть силу мышцам, пройтись раскаленным железом по нервам и исчезнуть, оставив после себя лишь пустоту и отчаяние. Нет, этого не может быть… Улисс никогда еще подобного не испытывал, но Ромул… он говорил, он предупреждал.
— Боже, боже… что случилось? Это выглядело как… это было ужасно, на твоем лице…
— Отставить. Собирайся немедленно, причешись, обо всем забудь. С тобой свяжутся. Легенду взял? Вызубри наизусть, если хочешь жить.
— Но ты…
— Со мной будет все в порядке. Бегом. Я тут сам приберусь. Заодно подожду, пока отойдет. Ну же!
Улисс как сумел выбрался из душевой, уткнувшись лицом в мокрое холодное полотенце. Лишь выпроводив лишнего свидетеля за дверь, позволил себе рухнуть в кресло.
Боже. Это случилось.
Время неумолимым набатом било в уши. Оно утекало, а Улисс все не мог подняться. Приступ отнял у него все силы. Все когда-нибудь случается впервые, и быть готовым ко всему каждый миг своей жизни, вот чему приходится учиться каждый день, сверяя свой шаг с течением лет. Нужно будет подумать… потом, не сейчас.
Улисс подскочил к информационной панели. Без толку потыкал в сенсоры, везде было чисто — какие-то мелкие происшествия, опять взрыв на южной окраине (на этот раз не Корпорации — настоящие недобитки из «борцов за народную демократию») да транспортный затор средней тяжести на нижних уровнях — захватил более пятнадцати процентов разъездов мегаполиса. Обыденная, скучная информация, не имеющая никакого смысла для него, Соратника Улисса.
Нужно было убираться отсюда, если все так плохо, как показалось в тот миг, значит, одна из сегодняшних операций все-таки сорвалась, а значит, и за ним могут прийти.
Стиснув зубы, он принялся метаться по крошечной квартирке, уничтожая малейшие следы своего здесь пребывания. Все лишние вещи убрать, оставить — только что на себя надеть. Протереть реагентом пластик в душевой, убрать за остолопом, раскидавшим тут все за его отсутствие, снова обработать все очищающей аэрозолью.
Пару раз Улисса все-таки качнуло, но навалившаяся тьма снова рассеивалась, лишний раз заставляя вспоминать слова Ромула. Некогда размышлять, нужно переодеться в гражданскую одежду, прицепить карточку-идентификатор, запереть квартиру и покинуть здание максимально незаметно и быстро.
Правильно он ничего не сказал про лишнюю опасность этому недотепе. Инструкций, наговоренных ему на диск, будет достаточно, чтобы тот правильно мог ответить на лишние вопросы. Если станут копать глубже — его уже не спасешь, а от погони он уйти и вовсе не попытается. Но Улиссу сейчас было не до него. Скрутивший его припадок… это началась охота, которой не будет конца, пока «Сайриус» на Земле.
Улисс пролетал лестничные площадки и порталы скоростных лифтов, его выносило на заброшенные некогда прогулочные площадки по периметру здания, он искал максимально безопасный, но самый трудноперекрываемый проход к общественным линиям или другим жилым домам — по возможности максимально дешевым, чтобы в них жило как можно больше народу.
Возможно, зря он так перестраховывался, но его чувство не позволяло ему и на шаг отступить он выбранного пути — а ему он привык доверять, как отлаженному механизму, который не дает сбоев. У кого-то он сегодня не сработал. Улисс не хотел называть конкретных имен даже про себя, но иначе как произошло то, что произошло.
Он благополучно выбрался на переход, ловко пробираясь среди неспешной, апатичной толпы. Кто-то из них думал, что дышит «свежим воздухом». В воздухе стоял крепкий запах аммиака.
Пролет, еще пролет, в поисках опасности глаза бегали от одной слишком сгустившейся тени к другой. Так, стой, не спеши, не торопись. Тебе нужно связаться, узнать, где это произошло. И с кем.
Ромул предупреждал — однажды один из Соратников погибнет. И тогда каждый из них почувствует эти последние мгновения. Сигнал, от которого не скроешься, который не пропустишь. Началось то, чего они все ждали.
Скорчившись на краю обрыва над густой непроглядной темнотой, опершись на бетонную шершавость, Улисс поднял руки раскрытыми ладонями вверх и забормотал, зашептал, запричитал едва слышную скороговорку, настраивающую его заснувшее на время истинное «я» на работу. Улисс, как и все Соратники, не знал до конца, благодаря чему он имел уникальную возможность видеть, что не видят другие, и слышать, что доступно услышать лишь избранным. Но это было его сущностью. Его сутью.
Соратник Улисс почувствовал, как его ладони раскаляются докрасна, питая болью нервные окончания. Он придумал эту боль, чтобы оправдать то, чего никогда не сможет понять. Это как расплата за подарок судьбы.
Погиб Соратник Урбан. Всем, кто может в течение получаса прибыть на место, получить точные координаты.
Ромул произносил это спокойным, отрешенным голосом, к которому все привыкли, на этом голосе держалась Корпорация, этот голос был нужен Соратникам. Именно сейчас.
Улиссу будто показалось, что он чувствует сейчас перед собой лицо. То, которое он так давно не видел, и увидеть когда-либо уже не надеялся.
Полчаса… он успеет, если перехватит частный глайдер. Личина сброшена. Сегодня начало конца, а он со спокойным выражением на чужом лице летит к месту гибели своего товарища, словно уже позабыл ту боль. Нет, не забыл. Запомнил. Ему пригодится это воспоминание, когда он найдет виновного в произошедшем сегодня.
Погиб единственный из Соратников, чье настоящее имя он знал, единственный, с кем он смог по-настоящему подружиться. Жан Армаль. Соратник Урбан.

 

Миджер рвался, путаясь в мыслях, от терминала к окну и обратно, что-то бормотал, не в силах остановиться. Информационный канал молчал, лишь крутилась бессмысленная заглушка «ждите поступления сведений, канал перегружен». За окном одна за другой вспыхивали гирлянды аварийных огней, небо уже обшаривали первые строчки навигационной лазерной системы. Как будто в этом был какой-то смысл. Имайн сходил с ума, и Миджер следовал за ним. Стоп, нужно что-то делать. Он здесь умрет, в этих стенах, в безвестности. Кто-то же должен знать…
В коридоре Миджер столкнулся с матерью. Та с отрешенным лицом сидела в уголке, подняв глаза к небу, и шептала, шептала, шептала.
— Мама, твой Бог остался на Земле, на Утерянной Терре. Теперь мы одни, не видишь? Эти… они сильнее всех богов. Они неумолимы и беспощадны. Нам никто больше не поможет.
— И все равно я верую в Спасителя. Жаль, что ты не унаследовал от отца его веру…
Миджер пошатнулся, но сдержал рвущуюся в ответ ярость. Она ни в чем не виновата. Спокойнее, сейчас все на грани.
— Может быть. Так было бы легче. Только спас людей века назад не мифический Спаситель, спасли нас Соратники. Спасли, чтобы ввергнуть нас в новую войну. Какое такое чудо должно случиться, чтобы враг ушел из нашего сектора Галактики?
— Ты не понимаешь, Мидж…
— Я не понимаю, что в нашей жизни непонятного. Если это действительно рейдер врага, то скоро мы погибнем. Все. И никто нас не…
Миджер услышал тревожный сигнал терминала и не стал договаривать. В гостиной уже вовсю пылал, переливаясь красным и фиолетовым, символ Галактики — стилизованное солнце, обернутое двойной спиралью протуберанцев. Централизованная передача, способ разгрузить перегруженную инфосистему. Миджер рухнул в кресло, впиваясь взглядом в черное окно зрительного поля. Бесконечный колодец пустоты затягивал, словно хотел утащить туда, за яркий образ, во мрак, где ничего и никого.
Как близок он к панике, Миджер осознал, только когда образ посветлел, оживляя обычное ночное небо, которое вспарывали те самые неопознанные объекты. Только теперь они были гораздо крупнее — раскаленные добела сгустки кипящего металла и окаменевшего воздуха — и были зафиксированы с лучшей точки, почти в зените. Спокойный голос за кадром помог вырваться из замкнутого круга полного смятения, однако от его слов легче не стало:
«Внутриатмосферные станции наблюдения и нейтринные детекторы сорок две минуты назад обнаружили приближающийся к ЗВ. Имайна неопознанный объект, движущийся по вынужденной траектории. Вскоре телескопы однозначно идентифицировали его как космический модуль. На опознавательные сигналы внешних станций модуль не отозвался, войдя в атмосферу под углом, достаточным для захода на посадку. Однако погасить скорость неопознанному кораблю не удалось, в результате чего он сгорел в атмосфере, предварительно выбросив за борт три капсулы, которые сохранили живучесть и, сориентировавшись, снизились, уходя из-под нашего наблюдения на минимальных высотах. Судя по поведению объекта, с большой вероятностью это один из сбившихся с курса компонентов флота сопровождения рейдеров врага. В связи с данными обстоятельствами на планете объявляется «красная» степень опасности с возможностью ее смены на «черную». Всем ветеранам пространственных сил, а также стажерам и рекрутам всех курсов приказ срочно явиться для инструктажа в расположение непосредственного командования или место постоянной приписки в рядах ополчения. Остальным просьба по возможности принять успокаивающие средства и оставаться недалеко от терминалов для дальнейших инструкций. Повторяю. Внутриатмосферные станции…»
Запись пошла по кругу. Миджер, пятясь, выбрался в коридор. Вот так. Вот так.
Проходя мимо матери, затихшей, погруженной в себя, он обернулся и, чуть дрогнув голосом, сказал:
— Твой Бог оставил нас, мама. Он нас оставил.
Выбежав за дверь, Миджер очнулся уже среди деревьев, запнувшись обо что-то невидимое в темноте, чуть не повалился на землю. Было невероятно темно, поблизости не горел ни один фонарь, только слабые отсветы окон домов бросали блики на мокрые от ночного холода стволы. Аварийная иллюминация погасла. Кто-то из вояк, должно быть, уже озаботился светомаскировкой, остальные скоро тоже догадаются. Тренировки, инструкции, это все замечательно. Но в Галактике, которая могла даровать ее обитателям смерть столь быструю и неизбежную, все учения бесполезны. Выживших в крупномасштабных налетах на населенные миры не было. Шанс был только один — привлечь внимание проходящей поблизости крупной группировки военно-космических сил. Где-то там, в черноте неба, уже сверкала искра автоматического буя, уходящего в Прыжок.
Бесполезно, все бесполезно — на разгон и подлет армады, базирующейся даже в соседней звездной системе, уйдут месяцы. У столкнувшегося же с Рейдерами врага мира есть часы, считанные часы. О чем он думает, космос, о чем он сейчас думает!..
Миджер яростно шарил по поясу, пытаясь найти фонарик. Если они хотели спрятаться от разведчика, темнота им все равно не поможет, а как он доберется до центра в таком мраке?
Натужно запищал информер. Вспомнили, уже интересуются, где он. Инфоканалы, что ли, разогрели?
Нашедшийся фонарик выбросил под ноги узкий неяркий луч света, делая различимой дорожку меж деревьев. Так, хоть что-то. Миджер начинал уже опасаться, что придется возвращаться домой. Нет. Этого ему сейчас хотелось меньше всего.
Под срывающееся дыхание Миджер бежал по холму вверх, пытаясь выйти на широкую мощеную дорожку, но никак ее не находил, все больше злясь на себя за страх. Странно, Миджеру хватало при этом сил еще и думать о своих неладах с матерью. Самый час выбросить из головы, а нет. Страх, злость, неуверенность боролись сейчас в нем, разрывая на части. Дико захотелось скорча. Два пузырька. Или даже три.
«Нет, даже думать не смей!»
Дожил, сам с собой разговаривает…
Миджер поднялся на гребень холма, откуда открывался вид на центр, уже задыхаясь. Где же все?
Внизу было так же темно, как у него за спиной, только смутное эхо странного шума едва касалось его ушей.
— Маскировка, ее мать, а орут так, что отсюда слыхать!.. Стажер, двигайся, все пропустишь!
Какая-то тень промелькнула мимо Миджера, судя по странной вихляющейся походке — ветеран. Хриплый смешок заставил Миджера поморщиться. Он не любил, когда над ним смеялись. А еще он не любил грубость и агрессию языка отцов.
Выдохнув, Миджер бросился вперед, на бегу разворачивая фонарик более широким лучом. Он должен наконец узнать, что происходит!
Гомон постепенно усиливался, стали слышны отдельные голоса, но разобрать ничего не удавались. Деревья отступили, выпуская из мрака поблескивающие пластиком корпуса административных зданий. Поселок был не из самых крупных, но все-таки помимо трех фабричных корпусов в нем было достаточно зданий и такого толка — небольшой пустующий годами причал для космических шлюпок делал их чуть ли не местным центром вселенной. В этом лесу утопленных в землю пультов управления радарными станциями, просто административных зданий, подстанций генераторов можно было даже не догадываться, что в двух шагах отсюда стоят рядами одноэтажные жилые домики. На Имайне вообще была всего пара настоящих городов, промышленная революция не коснулась той волны колонистов, что сошла на первой остановке. Тяжелые автоматические заводы в промзонах не требовали большого количества персонала, пока там что-нибудь не ломалось, и люди жили в мелких поселках, но далеко не рядом с каждым из них стояли мощные космические радары. А значит, именно в их «центре» можно было узнать больше, чем где-либо на этой планете.
— …И ты подумай, они ушли, как будто знали, сколько нам нужно времени, чтобы развернуть…
— …Кто знает? Только не к добру это, не к добру, а если это лишь разведчик? Послали вперед себя, а тот попал в газовый хвост…
Одна, две, десяток фигур стояли кучками в темноте, пересказывая друг другу те же подозрения, что кипели сейчас в голове у Миджера. Нужно было пробраться ближе к эпицентру. А эпицентр сейчас находился в двух шагах от головного здания местного Центра самообороны. За ним и располагались пульты радаров. И именно туда ему было приказано явиться.
— …А разве есть какие-то сомнения? Был бы наш, хоть бы как сигнал бы подал. Кто-нибудь следит за информацией? Может, там уже Дальний космос прощупывают?..
Никто, конечно же, ничего не знал. Никто не знал даже, что происходит с их куцей космической группировкой, представленной только мелкими автоматическими станциями. Значит, нужно спрашивать у тех, кто владеет информацией, но, возможно, по каким-то причинам предпочитает пока молчать.
Со всех сторон неслись вопросы, восклицания, даже крики. Кто-то чуть ли не лез в драку, а кто-то просто тихо паниковал. Кто это был, кто вообще были эти люди, пришедшие сюда кто по приказу, а кто по зову сердца, Миджер разглядеть не мог. Большинство из них он знал с детства, но сейчас, в темноте, на гребне волны растущего смятения, они все словно стали чужими безликими масками, которые заслонили лица реальных людей. Лишь бы никто не привязался, лишь бы никто не стал расспрашивать… Миджер чувствовал, что готов бежать от этого сломя голову. Среди утонувшей во мраке толпы человеческих душ было страшно находиться, но на свету было бы гораздо страшнее, он понял это вдруг и сразу.
За очередным поворотом Миджера встретило молчание. Две сотни его ровесников без слов выстраивались на едва освещенном плацу, а на противоположной стороне уже переминались с ноги на ногу скособоченные фигуры ветеранов из числа тех, что числились в оперативном резерве. Джо, Спартон, Старый Джеф. Все собрались. Миджер явился вовремя.
— Рекруты и ветераны!
Сержант хромал сильнее прежнего, припадая на левую ногу, однако зрительные элементы сверкали ровно, будто их владелец не знал сомнений. Синтезированный голос скрежетал, грудной манипулятор был прижат в полной готовности. Сержант единственный не казался растерянным.
— Особенно — рекруты! Я уверен в тех, кто вернулся с небес, но я не могу покуда верить в молодых, и потому я хочу сказать пару слов.
По шеренгам прокатилось короткое покашливание. Было понятно, что и ветераны в себе вовсе не уверены. Многие из них вернулись на Имайн много лет назад, а основной причиной, по которой они выжили, было тривиальное везение — неопасное для жизни увечье, которое все же не позволяло служить дальше. Многие из них сами написали прошение о комиссовании. Миджер был уверен только в сержанте — того отправили в гарнизон по приказу. Однако и здесь, на планете, он продолжал служить, пусть и простым инструктором. Нет, даже хмурые лица ветеранов выражали неуверенность, почти страх. Что уж говорить о хорохорившихся еще вчера курсантах. Те мелко дрожали, дрожал и сам Миджер.
— Что бы ни спустилось сегодня с небес, а я бы не стал загадывать наперед, наша задача — встретить опасность достойно. Космос недружелюбен к нам, людям, но стойкость наших предков перед невзгодами Века Вне приказывает нам быть твердыми хотя бы в память о них, подаривших нам эти миры.
Рядом о чем-то горячо зашептали, но Миджер не стал оборачиваться. Где эти хваленые бойцы, что гоготали не так давно о победоносной войне? Он сам был хотя бы честен перед собой. Пространство для. него всегда было причиной страха. Лютого, полубессознательного, холодного, липкого.
— Я сам знаю немногим больше вашего, однако даже неизвестность должна сплотить наши ряды, это — испытание для слабых, не для нас. Пусть гражданские дрожат перед терминалами и боятся завтрашнего дня.
Это сержант зря, даже ветераны потупились. Мы думали о себе, боялись за себя, но они-то думали о своих родных, у каждого семья, дети. Старый Джеф недавно женился на молоденькой лаборантке. Мужчин не хватало, ровесники Миджера — самое старшее поколение из не попавших на предыдущий транспорт было всего на год старше его — для завязывания серьезных отношений не годились, их за глаза называли смертниками, так что выбирать не приходилось. Многие и без того рожали «от мертвецов», отчаявшись дождаться возвращения хоть кого-нибудь. Миджер покосился на своих, те уж думали кто о чем, сержанта слушали единицы. Тьма подери.
— Мы избраны защищать свой род, хотя многие и предпочли бы иную участь. Но лучшего выбора у нас нет и не будет — потому что вместо каждого из нас могут погибнуть наши близкие, и они погибнут вернее, потому что не обучены пилотированию, и враг пройдет сквозь них без малейших потерь, даже если они и смогут взять в руки оружие.
Шепот захлебнулся, шеренги вновь уперлись взглядами в калеку, который был их командиром. Старики и молодежь ненавидяще сверлили его взглядами, проклиная про себя, но эта злость за грубое напоминание уже почти делала из них солдат — даже сквозь лед собственного страха Миджер почувствовал укол чего-то незнакомого. Неужели он так боится войны, что готов оставить погибать собственную маму?!
— А потому командование Планетарных Сил Обороны приказывает всем, носящим боевой нейроконтур, оставаться в мобильной боевой готовности до прояснения тактической обстановки. Радарная сетка уже развернута «внутрь», идет тщательное сканирование местности в районе предполагаемой посадки неопознанных объектов. По мере изменения обстановки нас будут информировать, любые дальнейшие приказы будут транслироваться непосредственно вам в личный канал.
Сержант судорожно дернул манипулятором, словно хотел сделать какой-то человеческий жест, но не смог.
— Сейчас всем пройти в отдел технического контроля на перенастройку и разблокирование нейроконтуров, гермокостюмы и пояса манипуляторов будут активированы и ждать на складах, в случае приказа на боевое построение они будут готовы для каждого из вас. После перенастройки ветераны могут быть свободны в пределах трехсот метров от центральных ангаров, мы уже разворачиваем полевую кухню. Курсанты по завершении необходимых процедур должны немедленно вернуться сюда для произнесения присяги. Все ясно? Вопросы?
Вопросов не было. Если их приводили к присяге, значит, боевые действия были неминуемы. После присяги рекрут становился бойцом со всеми вытекающими отсюда последствиями. Миджер молча глядел на разбредающихся товарищей, кто-то даже похлопал его по плечу, однако он не стал реагировать. Сержант… он что-то хотел спросить у сержанта…
— Курсант, ты чего стоишь?
— Разрешите обратиться, сорр.
Миджер произносил эти слова тихо, еле слышно. У сержанта хороший слух, приборы точнее человеческого уха.
— Слушаю, курсант Энис.
— Кто-нибудь смотрит за небом?
— Смотрят, смотрят. Не беспокойся об этом.
— Если прилетел один…
— То прилетит и другой. Командование знает это лучше нас обоих. На дальние подступы в траверсе орбиты отправлены три зонда, работают нейтринные ловушки. Если там что-то есть…
— Там обязательно что-то есть.
— Если это, например, не сорвавшийся с орбиты автомат из Железного пояса. Станция в восьми световых часах отсюда, а каналы подсвязи еще не запитались после сигнала Группировке. Простой глупый автомат сгорел в атмосфере, часть контейнеров на автономных отстрелилась, ушла вслепую по направлению на полюс. Пара часов — и все выяснится. Так или иначе.
— Сержант, вы верите в сказки?
— Нет. Но мне положено верить во все, во что прикажет командование. И тебе, кстати, тоже.
— Есть, сорр!
Миджер повернулся кругом и зашагал к приземистому ангару, где тремя подземными ярусами ниже укрывалась служба технического контроля. Было сыро, воздух был напоен ароматами мокрой листвы, но теперь этот запах отдавал лишь металлом. Не думать ни о чем, идти себе и не оборачиваться.
Платформа служебного лифта ушла вниз с глухим гудением, десяток переминающихся с ноги на ногу людей не был для приводов существенным грузом, однако в звуке этом слышалось напряженное ожидание. Или это Миджер подсознательно пытался приписать собственные желания неживым предметам… Как бы он хотел быть таким же сильным и бесчувственным, готовым выполнить поставленную перед ним задачу, не думая ни о чем.
— Курсанты, не стойте, в том конце есть еще два обслуживающих аппарата. Вам нужно торопиться.
Язык матерей плохо вязался с видом встретившей их женщины в штатной форме инженера. Серые разводы на ткани делали ее фигуру громоздкой, а черты лица острыми как бритвы. Она была, наверное, всего на пару лет старше Миджера, многим ветеранам в дочки годилась. Однако теперь они становились послушными исполнителями приказов, а потому слова вылетали сквозь зубы, как будто отдавая директиву бездушному автомату. И слова эти уже были почти неотличимы от жесткого хитина языка отцов. Донесшееся короткое ругательство эхом космоса прозвучало где-то в затылке. Ветераны живо вспоминали былое.
Миджер не стал ждать, пока все поймут, что куда. Он твердым шагом направился в темную глубину центрального коридора, тьма подери это все. Разблокируйте мне нейроконтур, так все поджилки растрясешь, пока своей очереди дождешься.
Молчаливый техник из того же инжсостава усадил его на узкое металлическое сиденье, запрокинул голову, что-то недолго рассматривал, подсвечивая под руку фонариком, потом ловко начал вставлять шлейфы. На активный контур можно выйти с использованием коротковолнового канала, лазерным пучком, просто кодированным радиосигналом, потребуется только подтверждение, но в мирное время никто бы не решился ходить целыми днями с разогретым нейроконтуром, а потому его сначала нужно было запитать. Даже в регулярных частях имплантаты часто разрешали (считай, приказывали) пускать вхолостую, столько неприятных даже для подготовленного бойца вещей они порождали в своей «горячей» фазе.
Миджер слушал поскрипывание металла о металл и удивлялся своему наваливающемуся глухому спокойствию. Когда в двенадцатилетнем возрасте его вызвали в один из этих ангаров проверить приживаемость начинки, чтобы потом со свистом определить его в будущие рекруты, он первый раз так жутко, до дрожи, боялся. Однако включение контуров (внешних, куда там, конечно, только внешних!) прошло гладко, даже иголочки в ушах прошли буквально через пару дней. Теперь будет по-другому, теперь его никто не станет спрашивать, не тошнит ли его, только проверят…
По телу Миджера прошла дрожь, в животе стало горячо, а лицо словно ошпарили ультрафиолетом. За этой волной пошла вторая, ледяная, будто ощутимо мокрая. И тут же где-то взатылке гонгом раздался сигнал. Где-то в его переливах журчали настроечные тона канала, по которому Миджеру сгружали текущие позывные, коды доступа, физику стоящего сейчас на вооружении оборудования. Когда будет необходимо, он вспомнит все сам собой, однако в тот момент даже мысль о каких-то активных действиях стала невыносима. Миджер чуть покачнулся на дурацком стуле, наваливаясь на техника.
Вокруг стало слишком много всего.
С громким воплем подбитой птицы мир кружился вокруг, раздаваясь вширь и ввысь. Рассыпались в пыль стены, воздух наполнялся мерцанием сигнальных линий, пол уходил из-под ног. Но силы вернулись удивительно быстро, наливаясь удесятеренной мощью. Так, аккуратно, не порвать с непривычки связки. Многочисленные вшитые в тело Миджера рецепторы, ретрансляторы, каскадные миоусилители, армированные полимерным микроволокном артерии — все включилось в слаженную работу, но пользоваться этим арсеналом не во вред себе нужно было учиться. В теории это умение вшивалось в их рефлексы на «прогонах» курсов.
«Какое убожество… и на нас надеется Имайн!»
Миджер осторожно поднялся на ноги, жалкий инвалид, пусть с руками и ногами. Курсанты, рекруты… они все ни на что не годны, ни на что. Возле него ждали своей очереди еще четверо — трое молодых и Старый Джеф, привычно придерживающий нечувствительную культю правой руки. Миджеру не понравился взгляд Джефа. Тот тоже не был готов ни к чему. Былые навыки поистерлись, да и имплантаты не вечны, какие из них бойцы. Неподготовленные горе-вояки и списанные со счетов инвалиды. Тот, кто еще был на что-то годен, оставался в строю и погибал. Из всего их городка Миджер не сомневался только в решимости сержанта да почему-то дяди Остина. Он видел его мельком на плацу, тот стоял на правом фланге строя ветеранов и твердо смотрел прямо перед собой. Нужно будет его поймать наверху перед… перед присягой.
Миджер сделал шаг, другой. Теперь подземный бункер не тонул в темени тусклого аварийного освещения, он сиял сотней огней. У этой металлической дряни, что пронизывала его тело, были свои несомненные преимущества. По крайней мере фонарик теперь ему не нужен. Зато скоро с непривычки понадобится добрая порция стимуляторов и внутривенное впрыскивание витаминов и полисахаридов. Иначе он просто упадет от усталости, даже не совершая физических усилий — истощенный, подстегнутым обменом веществ.
Схватив с замеченного у подъемника подноса пластиковый пузырек с концентратом и флягу минерализированной воды, Миджер пальцем ткнул сенсор, заставляя повториться гулкое движение платформы. Теперь оно даже сквозь рокот в ушах казалось скороговоркой многих слитых воедино движений. Сотни мельчайших механизмов обслуживали этот простейший агрегат, и каждый из них был различим ухом. Это может свести с ума. Или спасти многим жизни.
На плацу стояли двое. Сержант и дядя Остин.
Миджер словно знал…
Подойти, заговорить? Им явно сейчас не до него. Но ведь и ему теперь что — слоняться вокруг, привыкать к треклятому нейроконтуру? Ждать, пока остальные подтянутся на плац? Бесконечно обшаривать доступные каналы в поисках обрывков информации?
Они молчали. Сержант включился, наверное, еще до завершения той первой информационной передачи, а дядя, что ж, если племянник раньше всех прибежал, ему-то и подавно… Двое ветеранов стояли в шаге друг от друга, смотрели друг другу в глаза и молчали. Вот бы подслушать, о чем они говорят. Недовольное мерцание того, что заменяло сержанту глаза, говорило и слишком о многом, и почти ничего.
— Сержант, сорр.
— Вольно, ты еще присягу не принял, можешь пока и без устава.
— Если присяга — значит, опасность велика. Но мы же не сможем…
— Сынок, твой дядя тебе не рассказывал, что иногда в этом деле случаются и чудеса?
— Чудес не бывает.
— Бывают, еще как бывают. А что касается степени опасности, да, ее подняли еще на один уровень…
Миджер почувствовал, как его качнуло. В уши набился дребезжащий звон, перед глазами вспыхнуло красное зарево, заслоняя мир, не давая сориентироваться. Кажется, он упал, но почти ничего не почувствовал. Сержант что-то продолжал говорить, а дядя уже тормошил Миджера за плечи. Отпустило его так же резко, как до того навалилось. Краски вернулись, звуки стали прорываться сквозь визг сорвавшегося с несущей волны аудиосигнала. Последней вернулась чувствительность пальцев. Руки были словно чужими.
Над ним стояли два ветерана, одному из них предстояло стать его командиром. Пока же из него вон какой вояка.
— Скис, пацан?
Миджер ненавидел, когда они переходили на язык отцов. На нем каждое слово казалось намеренным оскорблением. Отвечать не хотелось.
— Сами видите.
— А ну, подъем! Таких солдатиков поискать, крепкий, с аппаратом обращаться тебя учили. Нечего тут разлеживаться.
Миджер поднялся, ненавидя всех и вся.
— Если не хочешь, чтобы на присяге повторилось то же самое, прозвони контур на прием, это у тебя реакция на канал.
Как же он забыл про этот проклятый канал. Информер на его запястье погас, словно выключенный. Пока его имнлантаты активированы, вся связь идет через них. Пришел кодированный пакет, вот он и отрубился. А что…
— А что было в сообщении? Тестирование я запустил, но архив будет доступен только по завершении.
Дядя Остин и сержант переглянулись.
— Объявили причину повышения уровня. У Каньона, на том берегу Риолы, погасли сразу три станции слежения. Радарная сетка нарушена, но тектоническая расшифровка ничего пока не дала. Может, они там и приземлились.
— А основное тело?
— Упало дальше, на продолжении инерционной. Там все мертво, да и радарная система продолжает функционировать, никаких следов. А здесь…
— Значит, все-таки это враг.
— Не нам с тобой решать, Миджер, не нам.
Он знал, что сержант так ответит.
Миджер прислушался к тихому стрекоту тестируемых подсистем, кивнул сам себе и нарочито медленно встал по стойке «смирно».
— Разрешите отправиться на плац?
— Иди уж.
Кругом уже стояла суета. Курсанты и ветераны возвращались наверх, у многих в глазах будто стояла пелена, однако последнее известие сумели получить многие, а кто не сумел вовремя догадаться начать проверку нейроконтура, услышал ее от других. Растерянности в глазах почти не осталось. Враг. Это не далекая и полузабытая война, это вот, здесь, у самого порога.
Чувствовал ли Миджер то же самое? Он был в этом совершенно не уверен.
А покуда между корпусами тесно стоящих зданий замелькали быстрые фигуры людей, облаченных в «защитники». Рейнджеры исполняли роль милиции, следя за порядком и участвуя в основном в разных спасательных работах. Среди них было много женщин, а также тех, кто по физическим данным не годился в рекруты, да и нейроконтуры у них были имплантированы в основном невоенного образца, наподобие тех, что использовались монтажниками на крупных стройках. Однако у рейнджеров было то, чего не было у нас, рекрутов, — опыт работы в чрезвычайных ситуациях, и то, чего не было у ветеранов — молодость и здоровье. Если привлекли их, значит, командование гарнизона готовится к самому худшему — к прямым столкновениям, что для нас означало одно — потенциальные жертвы. А значит — лучше погибнуть самому, чем дать погибнуть тому, кто не родился в шкуре рекрута. Смертники идут впереди.
Миджера передернуло. Хотя да, страха он уже не чувствовал. И мысли о скорче уже не вызывали ничего, кроме омерзения. Если уж так случилось…
Под грохот кованых каблуков курсанты выстраивались вдоль плаца, почти не глядя друг на друга, думая каждый о своем. Кто-то молился, кто-то кого-то проклинал. Все бессмысленно. Во вселенной, которая вертела чужими жизнями, как хотела, все это было бессмысленно.
— Я, Миджер Энис, рожденный на Имайне, человек, законно избранный рекрут пространственных сил, перед лицом своих сограждан, официальных представителей гражданского правительства Имайна, а также уполномоченных лиц военного гарнизона, принимаю на себя все права и обязанности воина Регулярных Пространственных Сил Человечества, обязуюсь беспрекословно подчиняться приказам командования, быть преданным делу освобождения человеческих колоний от угроз со стороны врага, стойко переносить все невзгоды, которые будут сопровождать службу. Моя жизнь принадлежит Человечеству, и я не оставлю свою службу, пока оно будет во мне нуждаться. Мы покинули Священную Землю, Старую Терру, но мы остались едины перед лицом опасностей из глубин вселенной, и да пребудет с нами…
Миджер запнулся. Его не слушали. Его не слышали. Его присяга вдруг стала пустым набором фраз, которые не были никому интересны. Все собравшиеся слушали сейчас только самих себя. Слушали новости через нейроконтур.
Пришел очередной кодированный сигнал. И жизнь вокруг замерла в страшном прозрении. Все было кончено.
«Последнее сообщение со станций слежения. Нейтринные ловушки обнаружили на подходе к Имайну источник сильного флуктуированного потока частиц. Объект неизвестной природы, на него экстренно перенацелены сканирующие гравиметры и орбитальные электромагнитные радары. Тело было зафиксировано в десяти радиусах ЗВ Имайна, расчетная вынужденная траектория выходит на нормальную круговую. В отличие от совершившего аварийную посадку первого неопознанного модуля пришелец имеет значительно большую массу и погружаться в атмосферу не способен.
В связи с тем, что неопознанный корабль идет на форсаже и связь, а также визуальная идентификация его пока не возможна, правительство Имайна повышает уровень опасности до максимального. Всем гражданским приказано в течение пятнадцати минут прибыть к отведенным им ячейкам спасательных бункеров. Рекрутам, рейнджерам и ополченцам принять максимальную боевую готовность и находиться в распоряжении непосредственного командира. Вся власть до дальнейших распоряжений передается военному командованию гарнизона».
Неопознанный космический модуль мог оказаться только «хозяином» сгоревшего разведчика. Рейдером врага. Небесным убийцей, не знающим жалости. Что они могли этому противопоставить? Только свои жизни.
Миджер знал, что происходит с планетами, которые находят.
А флот… флот прибудет так быстро, как только позволят прыжковые двигатели кораблей. Слишком поздно.

 

Когда мне исполнилось двенадцать, я уже вполне чувствовал себя способным постоять за себя. Это было обычным мальчишечьим заблуждением, основанным скорее не на силе кулаков, а на ежедневной практике звериной жизни «социалки». Именовавшиеся в просторечии бандами, эти плохо организованные стада детишек позлобнее и покрупнее, старались меня не трогать, имя Майкла стало своеобразным паролем для «слабаков», пытающихся хоть как-то защититься от безумия, с которым они не хотели иметь ничего общего. Никого это, конечно же, ни от чего не спасало, но истории о моих, вымышленных в основном, похождениях бродили по ярусам школы, доходя и до учителей, и до директора.
Не знаю уж, какую реакцию все это вызывало, но фактом остается то, что я не могу припомнить ни единого случая, чтобы мне приходилось на практике доказывать какому-нибудь очередному верзиле со здоровыми кулаками, переехавшему с родителями из другого района, что меня не нужно пытаться задирать. Выглядел я невыразительно, никаких шрамов через лицо, никаких ободранных костяшек пальцев, весил я тогда от силы килограммов сорок. Но рассказов и одного холодного взгляда хватало, чтобы отбить охотку у умных. Совсем глупые встречались реже.
Мой одноклассник, из самых «слабаков», корчился в коридоре, прижатый коленом одного такого «новенького», негритоса пятнадцати лет и солидных размеров, пока тот деловито копался в его сумке. Я, не останавливаясь, рубанул верзиле сбоку по шее, даже не оборачиваясь на сдавленный хрип и глухой стук пустой головы об пол. Как уже было сказано, я мог постоять за себя, Мартин часто хвалил меня за отличную реакцию и здоровую агрессию. Тем более что школа школой, а в туннелях мегаполиса тебя никто не знает, и появления полиции там часто дожидаются только трупы и вовремя потерявшие сознание.
К слову сказать, несмотря на нередко резкие замечания Мартина, моя слабая детская надежда постепенно перерастала в уверенность и к двенадцати годам стремительно переросла в самоуверенность. Для пущего эффекта добавьте невесть какими судьбами доставшийся мне дешевый пластиковый разрядник из числа тех, что пользовались спросом на черном рынке. Эту опасную игрушку я впервые заметил у одного из «наших», мрачного молчаливого мужика лет двадцати пяти. И хотя я знал, что Мартин таких вещей не одобряет, обладание такой штукой стало моей навязчивой идеей. Уж не помню, как мне это удалось, с мелочью типа меня никто бы связываться не стал, однако теперь я брал ее с собой при всяком удобном и неудобном случае, заглушая голос разума рассуждениями о том, что от выстрела кулаками не защититься.
Даже заблокированная, моя «пукалка» возносила меня на вовсе не возможные вершины мира, я казался себе сильной, хладнокровной личностью, подобной героям фильмокниг, которые я читал когда-то. Теперь, понятное дело, мне было не до них, даже уроки стремительно наскучивали, мне уже начинало казаться, что зачем вообще это нужно, если сильный человек везде прорвется, получит все, чего пожелает от этого мира. Обычная инфантильная мания величия.
Я вспоминал свой старый ржавый гвоздь, что выбросил по настоянию Мартина, и смеялся над своей наивностью. Я не собирался загреметь на малолетку, и уж тем более по-взрослому. Потому что если что — попадаются только клинические идиоты, неспособные замести тривиальных следов и совершающие одну ошибку за другой. По вечерам я насмотрелся криминальной хроники — стоило приложить малость сноровки, и участники разной степени тяжести происшествий просто оставались ненайденными — полиции и корпоративным эс-бэ не удавалось справляться с растущим валом бытовых и межсоциальных конфликтов в громадных людских муравейниках мегаполиса. До суда и приговора доходили только самые вопиющие или самые глупые случаи — «бытовуха», глупейшие грабежи и «политические» убийства. За последние, я подозревал, казнили кого угодно, только не истинных виновников.
В общем же я чувствовал собственное право на владение в двенадцать лет незарегистрированным «оружием террориста» чем-то само собой разумеющимся, мне и в голову не приходило, что расплата за глупость уже близка. И выплачивать проценты за этот долг мне придется долгие годы, выплачивать кровью, болью, жизнями близких и предательствами — предавали меня, предавал я. Последней платой за глупость подростка, почти мальчика, будет он сам, его имя, его жизнь. Но до этого еще очень далеко, и ничто не предвещает нависшей надо мной опасности. Впрочем, куда большая часть моей судьбы довлела надо мной с рождения, дарованная мне случаем, которого я не просил, от которого я не мог отказаться. Просто требовалось время, чтобы ей проявиться во всей силе.
В тот день последним уроком в социалке был урок истории. Страшное усатое училище преподавало нам этот предмет так, словно мы заслужили вместо него как минимум порки, но везение наше было так велико, что позволяло нам вместо простого физического наказания испытывать муки душевные. Впрочем, они были вполне терпимы, только невероятно скучны.
— …что и послужило основным поводом к Сахарской войне. Конечно, олухам вроде вас нисколько не интересны эти детали, но я расскажу, коль уж должен. Арабские монархии и мусульманские теократии начала двадцать первого века исчерпывали свои казавшиеся бесконечными ресурсы, наблюдая, как Европа твердо купирует антисоциальные настроения внутри себя, постепенно все дальше и дальше отдаляясь от раздираемой террором Америки. Сокрушенная коррупционной экспансией с Востока и неконтролируемой миграцией с Юга, Россия так и не стала для «революции бедноты» тем плацдармом, на который могли бы опереться моджахеды. Карьеры посреди болот — не слишком плодородная почва для теологических диспутов, тем более что Америку раздирали на части террористы и внутренние конфликты, она не сдавалась, вытягивая все богатства своих сателлитов. Мусульманский мир слишком поздно понял, что боролся не с тем противником. Америка была уже слаба, но выглядела сильной до самого конца, а Европа… она вовремя нанесла решающий удар, и последовавший в ответ голоду и недостатку воды хаос в крупнейших арабских униях завершил дело. Война была выиграна, не начавшись, отгородив мусульман Азии и Африки от Европы жесткими миграционными барьерами, огромными пустынями и десятками лет технологического отставания. Войны двадцать первого века принято выигрывать до их начала…
Я выбежал из класса, стоило только прозвенеть звонку на наших ай-би. Я терпеть не мог эти занудные рассуждения о том, что давно прошло. В голове у меня шумело лишь место и время, где мы договорились встретиться.
Высокий мужчина в темном комбинезоне со скучающим видом прохаживался между опорами моста 8-35, который мы часто называли «горбатым». Мне было сказано, что именно у третьей опоры будет ждать меня связной, который сообщит время и место. Замерев у последнего угла, за которым еще можно было прятаться, я долго не мог решиться — выйти означало согласиться на предложение, обратно пути не будет. Может, стоило посоветоваться с Мартином? Но мне упорно казалось, что он мне запретит участвовать в этом деле, а отказа я принять не мог. Значит, выбора нет. Если хочешь начать свой собственный путь в этом мире — дерзай, а нет — всю жизнь будешь прятаться за спину матушки и тренера. Последнее мне казалось почему-то особенно неприятным.
Тот тип встретил меня спокойным оценивающим взглядом. Казалось, за моей щуплой в общем-то фигуркой он усмотрел видимое лишь одному ему. И кивнул.
— Нам нужна одна вещь.
— Всем нужны вещи. Я знаю правила. Вы готовите операцию, даете вводную, я только исполняю.
— Тебе не интересно, что это такое?
— Нет, если оно поместится в карман. За габарит я не берусь. По понятным причинам. — Я пожал плечами.
— Годится. Треть платы вперед. На половину не рассчитывай, мы тебя не знаем.
— …хорошо. Но учтите…
Назад: Роман Корнеев Время жизни
Дальше: Глава 2 Улисс