Часть третья

Катамаран «Подсолнух-1» (как сообщала клонская надпись на потертом борту) обнаружился именно там, где обещал Вохур, — на соляной отмели близ Водопада-Минус.

Аппарат был довольно дряхлым, но вместительным. В салоне, накрытом внушительным, изрядно поцарапанным фонарем, помещались десять кресел — они шли двумя рядами, причем первые два являлись водительскими. Нас же было восемь — я, Таня, Индрик, Лехин, Перемолот, Терен, Борзунков и… тихий юноша лет пятнадцати с шоколадными глазами и по-женски плавными движениями. Юношу звали Ардаром. Вохуру он приходился племянником, это он уговорил нас взять пацана с собой.

— Ардар не вполне готов к Великому Освобождению. Единственный из всех, кто остался в Большом Гнезде. Я был бы по-человечески благодарен вам, если бы вы… увезли его отсюда.

— Не вполне готов? К Великому Освобождению? — с невозмутимой улыбкой переспросил Индрик. — Вы хотите сказать, не готов морально? Духовно? Или физически?

— Не готов, так сказать, по судьбе… В его гороскопе нет указания на то, что он может спастись. — Вохур горестно насупил седые брови. — Спастись в самом высоком смысле слова «спасение»! Напротив, в его гороскопе есть указание на обратное — он должен спастись в вашем, вполне человеческом смысле этого слова. Лишь недавно мой даймон указал мне на этот печальный факт… Когда Ардар станет старше, он расскажет миру правду, правду о наших общинах. В этом его предназначение. Я уже месяц размышляю об этом. Но до сегодняшнего дня я не знал, каким образом реализуется его предназначение. Ведь спастись с Апаоши, не имея корабля межзвездного класса, немыслимо! Теперь же, когда появились вы, я наконец понял, какой именно замысел был у Творца относительно спасения Ардара…

— И какой же?

— Просто возьмите его с собой. И больше ни о чем не заботьтесь!

— Но если я лично не буду о нем заботиться, — с ироничной ухмылкой заметил Индрик, — Ардара упекут в лагерь для военнопленных и перемещенных лиц. И один Бог знает, как сложится его судьба в дальнейшем. Это трудный жребий!

— Ардар крепкий мальчик. Он выдержит все. Трудности лишь закалят его душу и дисциплинируют его горячий ум. Возьмите его с собой, когда будете улетать. Это главное.

— Но я не могу дать вам никаких гарантий… — начал было Индрик.

— Что такое гарантии? В лучшем случае — самообман! Мне достаточно вашего честного слова, любезный Иван Денисович, — улыбнулся Вохур. — Остальное сделает Творец.

Уж не знаю, что именно должен был рассказать миру этот Ардар… По крайней мере на меня он не произвел впечатления хорошего рассказчика. Возможно, по причине застенчивости, столь свойственной отрокам.

Мы удалялись от притихшей в ожидании рокового преображения столицы манихеев на стучащем, фыркающем, тарахтящем вездеходе — мимо сталагмитовых лесов, мимо брошенных хуторков, мимо заснеженных горок и холмов, мимо нашего «Вегнера», наконец (до чего же величественно он смотрелся — даже накренившийся, безжизненный!). Все то время, которое заняла поездка из крайней северной оконечности нашей воображаемой кирки рудокопа к крайней западной, Ардар молча перебирал шикарные бирюзовые четки. Лишь изредка он поглядывал на сидящую обочь Таню — взглядом, исполненным не то чистого платонического восхищения, не то самого низменного, подросткового вожделения.

А когда фонарь катамарана открылся, он первым вскочил внутрь и забился в угол — волчонок волчонком.

Сообща мы столкнули катамаран в воду — правда, наше «эй, ухнем» растянулось на потные двадцать минут. Потом капитан-лейтенант Борзунков и Х-оператор Перемолот долго спорили о том, кто будет вести плавсредство. Борзунков напирал на свое старшинство, Х-оператор — на свой опыт управления космической субмариной в граничном слое… Спорили они напрасно — оба передних места были, так сказать, «водительскими», рулить можно было и с левого, и с правого. Да и управление как таковое катамарану практически не требовалось — особенно в первой фазе нашего плавания, больше похожего на полет.

По словам Вохура, нужно было лишь удостовериться в герметичности салона, выплыть на середину озерца, а дальше… как писали в старинных руководствах для молодоженов, дальше «природа подскажет».

В нашем случае должна была что-то подсказать аномальная природа Глагола-Апаоши.

Водопад-Минус не зря носил свое гордое имя. Вода в нем текла не сверху вниз, как в нормальных, естественных водопадах, а снизу вверх. Вот такая гидродинамическая аномалия с антигравитационной подоплекой.

Озерцо же сообщалось с одним из боковых ответвлений Водопада-Минус. Предметы, попадающие в район центра озерца (будь то бревно, человек или катамаран), с известной периодичностью засасывались вглубь, а затем мчались по извилистому, но широкому туннелю, который наконец задирался вертикально и, открываясь на шельфе возле одного из островов архипелага Пепельный, выплевывал рискового путешественника на поверхность океана сквозь водную толщу! Таким образом, предполагалось, что базальтовую плиту, которая отделяет Котел от Колодца Отверженных, мы преодолеем благодаря этому гидродинамическому безобразию.

Я, конечно, предпочел бы другие способы бегства — без аномальных процессов. Мало ли как все эти трюки с антигравитацией скажутся на самочувствии моей Тани — и так не ахти какой бодрой?

Но альтернативные выходы из манихейской преисподней для нашей ситуации оказались совершенно непригодны. Подниматься по лестнице, выдолбленной манихеями в одном из допотопных геологических капилляров, соединяющих Колодец с жерлом старого вулкана на крошечном островке, нам пришлось бы несколько дней. И все это — в кромешной тьме!

А время не ждало. Колесников поклялся, что, если мы в течение 48 часов не выйдем на связь, будет приведен в действие ядерный план решения манихейской проблемы.

Все мы очень нервничали. И, как водится, сыпали плоскими шутками, стараясь не глядеть друг другу в глаза.

Особенно много зубоскалили по поводу ремней безопасности.

Эти ремни конструкцией катамарана не предусматривались. Однако манихеи, хоть и были людьми духовными, возвышенными и чертовски выносливыми, все же нашли время для того, чтобы катамаран ими оснастить.

Это наводило на мысли об экстремальных перегрузках. Но все мы надеялись на пилотские навыки Перемолота…

— Главное, ребята, не забыть, что Вохур говорил насчет острова, — заметил я, когда фонарь катамарана (чуть не написал — «саркофага») наглухо вошел в гермопаз и мы захлопнули забрала своих шлемов.

— Он много чего говорил… Напомни-ка, — проворчал старший лейтенант Перемолот с переднего сиденья.

— Ну… насчет поверхности. Когда вынырнем — сразу забирать круто на северо-восток, к ближайшему острову. Если зазеваемся, каюк нам всем. Потому что там у них, видите ли, Водопад-Плюс еще имеется. Так что смотрите в оба, — сказал я, тайком сжимая Танину руку. Мы предпочли места в самом последнем ряду — как подростки в синематографе.

— Да это-то я помню… — отозвался Борзунков. — Не бойся, штурвал из рук не выпущу.

— И правильно. «Рука обязана трудиться». Как сказал классик, — вставил Лехин.

— И да поможет нам Свет! — экзальтированно воскликнул Ардар.

Через минуту катамаран заработал водометами — и понеслось!

Мы не проплыли и сорока метров по черной зеркальной глади озерца, как туша катамарана ухнула вниз — мощно, грузно, внезапно. Водопад-Минус, словно гигантский спрут, схватил «Подсолнух-1» в объятия и поволок неведомо куда.

Застонала обшивка. Бледно-сизая слякоть за окнами сменилась пузырящимся темным сумраком.

Позади нас что-то утробно чавкнуло, затрепетало.

«Только бы водометные движители не подвели», — с тревогой подумал я.

Внезапно стало жарко, все тело пробила испарина — оно, конечно, с кем не случается, когда нервишки шалят. Однако быстрота наступления физиологических реакций угнетала. Ничего себе Водопад-Минус! Тем временем в животе у меня как будто бабочки принялись порхать. Причем не те бабочки, на коих кивают представители Европейской Директории в тщетных попытках описать физиологию своих влюбленностей. Другие. Бабочки инферно — с жестяными крыльями и стальными хоботками.

А потом не прошло и минуты, как мне вдруг стало до хохота, до истерики щекотно. Кожа зудела, ныла, чесалась — от пяток до затылка. И покалывания весьма знакомые.

Это было похоже… да-да, на Муть, в которую ваш покорный слуга не раз и не два погружался во время своего первого, вынужденного пребывания на Глаголе. К счастью, окончилось это кинестетическое безумие так же внезапно, как и началось. Все-таки Бог есть.

Таня застонала. Я повернул к ней свою стремительно пустеющую голову. Сквозь стекло шлема она исподлобья улыбнулась мне и беспечно помахала рукой — мол, все в порядке.

И я вдруг подумал, что если только недавнее Танино признание было искренним, осознанным, ответственным, то я… буду самым счастливым человеком во Вселенной, даже если нам никогда не суждено переступить порог ЗАГСа. Я буду счастлив просто так.

Я погладил ее запястье, вкладывая в это движение всю свою нежность.

Тем временем от кормы катамарана начали накатываться волны вибраций — поначалу робких, потом все более нахальных. Через несколько секунд дрожь утихла и мы буквально влипли в наши неудобные кресла (как тут было не пожалеть об отсутствии комфортных пилотских сидений!).

Я печенками почувствовал нарастающее ускорение.

Захрустели кости.

Все тело как будто сплющилось. Кровь прилила к лицу. Ура! Нас принял в себя и теперь уносил в вышину, на поверхность, невиданный, гигантский псевдогейзер.

Таня судорожно вцепилась в мою руку и зажмурилась, отчего ее лицо приобрело какое-то детское, виноватое выражение. Между прочим, правильно сделала — я последовал ее примеру. Не смотреть же все время на облупленный салон, выкрашенный изнутри желтой краской, да на лакированные затылки товарищей с вертикальной светоотражательной полосой! (В ассортименте имелся еще кудрявый затылок Ардара — шлема на нем не было по причине отсутствия гермокостюма. Но Вохур заверил нас, что для Сына Света это не критично.)

Я постарался выжать хоть какие-нибудь положительные эмоции если не из самого путешествия, то из временного бездействия, следуя чтимой в военфлоте формуле «расслабься и получай удовольствие». Эта максима не раз приводила в бешенство моего принципиального друга Колю Самохвальского — он всегда считал, что «расслабиться» — себе дороже, что надо бороться, изыскивать методы…

А вот интересно, что на моем месте делал бы Коля?

Нет, он не стал бы закрывать глаза. Скорее всего начал бы считать скорость нашего аппарата с точностью до третьего знака после запятой. Он такой. Точнее, был такой.

А потом, подсчитав, принялся бы рассуждать о физике процесса. О том, как водица здешняя дошла до жизни своей квази-физичной. Затем вспомнил бы о местных реках Стиксе-Косинусе и Стиксе-Синусе. Попытался бы что-то такое обобщить и набросал бы в общих чертах две-три научно-популярные версии существования подобных водопадов. Глядишь, и журнал «Молодой космос» напечатал бы. Ну, хотя бы в разделе «Письма наших читателей».

А еще Коля в отличие от ленивого и влюбленного меня наверняка выпросил бы у Индрика материалы, доставленные Дастуром и Рассамом. И ознакомился бы с ними — досконально и добросовестно. А Индрик, я уверен, потом бы еще допытывался — что Коля по этому поводу думает. И Коля что-нибудь обязательно думал бы…

А вот поступил бы Колька в университет — так и не погиб бы. И вся жизнь его пошла бы иначе. Стал бы ученым. Ведь какая светлая у него была голова! Самой продвинутой модели. Там, внутри, все было самое совершенное. Новейшее. И душа, и интеллект, и умище. Какой-то прямо человек будущего из романа про полдень двадцать восьмого века. Только я совершенство это не уберег. Мы не уберегли. Ну почему он не поступил в какой-нибудь политехнический?

Стоп. Эту последнюю мысль нельзя проговаривать вслух. Какая-то она неправильная. Мысль-инвалид, мысль-провокатор. Если она верна, тогда получается как у муравьев. Тупые должны сражаться с врагами, а те, что поумнее, — обихаживать матку, без всякого риска для жизни. Главное — муравейник, считаться с муравьями-солдатами — глупо, а жизнь это такое вот шур-шур-шур, когда каждый винтик в своем гнездышке, каждый сверчок — на своем шестке. Как в музыкальной шкатулке.

Нет, я не поклонник такого порядка. Нехристианский он. Механистический. И все же. Все же! Мне кажется, для Кольки можно было сделать исключение.

Впрочем, таким был его выбор.

Ведь никто его не ташил силком в Северную Военно-Космическую. Никаких тебе папаш-генералов, воинских династий… Никаких комплексов заученного очкарика вроде «вот вырасту, стану пилотом-истребителем, буду самый термоядерный и бабами со всех сторон обсиженный».

Просто — решил. Просто — поступил. Всем резонам назло. Да, мама плакала, а папа сердито играл желваками. Но Коля настоял.

Тогда получается, быть героем, отдавшим жизнь «за други своя», — это тоже судьба? И эта судьба ничем не менее интересна, нежели судьба какого-нибудь первооткрывателя или нейрохирурга?

Только жизнь героя короче. Но что это значит — «короче»?

Разве длительность — не относительное понятие?

Может, за те секунды, которые провел Колька в кабине своего истребителя, атакуя фрегат «Балх», он пережил и прочувствовал больше, чем какой-нибудь знаменитый тенор или, допустим, великий писатель, доживший до ста десяти лет в своем домике в центральном Крыму?

А ведь скорее всего так оно и было! Кто летал — тот знает: минута в космосе как час на земле. То есть субъективно — это и есть час.

Колькины письма, которые передал мне отец, мои философские догадки подтверждали. Опыта Самохвальский накопил на все сорок полноценных лет. Или на шестьдесят.

Эх, письма-письма! Я сложил их в папку с гербом, а папку оставил в камере хранения ГАБ, в Городе Полковников. Уверен, в тех подвалах, защищенных мистикой интеллектуального щита Отчизны, они переживут даже ядерную бомбардировку (не дай Бог, конечно). Однажды, если я не вернусь с Глагола, мою ячейку вскроют те, кому положено. И тогда попадут эти письма прямиком в Музей Последней Войны. Прямо в том же Городе Полковников. Будут они висеть там, распятые, как мотыльки, под стеклом на стенде, в компании пробитых осколками скафандров и коллективных фотографий. А под ними будет табличка: «Письма Героя России Николая Самохвальского своему товарищу лейтенанту Пушкину».

«Привет, Саша. Ты обязательно прочтешь это письмо — я знаю, ты жив, иначе и быть не может. Потому что мир справедлив и добр. Особенно — иногда». Так начиналось первое.

У Кольки был мелкий, расхлябанный почерк, с пляшущими разновысокими буквами — совершенно, кстати, не вязавшийся со стройной размеренностью его натуры. Первый абзац мне было достаточно трудно разбирать — мельтешение каракулей сбивало с мысли и даже злило («Ну почему он планшету не надиктовал, как обычно?»).

И со второго абзаца я вдруг начал слышать… слышать Колю, который говорит со мной ровным, мягким голосом. И каждое новое слово с волевыми хвостиками букв неуклонно вырисовывало наиточнейший портрет моего друга. А каждый новый абзац наполнял это зыбкое видение жизнью.

«Я сейчас на Байкале. В реабилитационном центре. Да-да, растем! Чем-то напоминает «Чахру». Но не ту «Чахру», где мы с тобой кутили. А ту Идеальную Чахру, которая мерещилась ее устроителям, когда они закладывали первый камень. Ни одного текущего крана, ни одного растяпы среди персонала, ни одного засохшего дерева. И даже птички, кажется, поют, только когда ты хочешь их послушать.

Врачуют здесь методами тибетской медицины — красота! На спину кладут теплые камни, на обед кормят щучьей ухой. Массируют стопы кристаллами кварца и поят эликсирами из белого клевера и рисового отвара… Я не ранен, не волнуйся. Просто командование меня путевкой поощрило. За настырность.

Чем занят? Много и бестолково гуляю. По вечерам играю в преферанс с местными товарищами. Здесь все, конечно, знают: на дворе лихолетье. Все слышали о войне. Но только никто ее не видел — по визору ведь не считается. Я тоже старательно делаю вид, что не воевал. Во-первых, для здоровья это полезнее, так мне наш врач внушил (сеансы лечебного гипноза — как в Конкордии!) и я его концепцию полностью разделяю.

А во-вторых, глупо это — таскать прошлое на себе, как черепаха таскает панцирь. Чувствуешь себя профессором из анекдота про трамвай, его когда-то Переверзев нам с тобой рассказывал, на дискотеке в Медвежьем. Не помнишь? Сейчас напомню, на всякий случай.

В общем, жил-был один профессор. И был он председателем Комиссии по Атомной и Термоядерной Энергии. Как и все профессора, был он ужасно рассеянным. Ехал наш профессор однажды в трамвайчике, а там как раз медсестра из психушки больных везла на экскурсию. Вот подошла их остановка, вышли они друг за другом, а рассеянный профессор вышел с ними.

Медсестра пересчитывает больных: «Первый, второй, третий, четвертый… А вы кто такой?»

«Я — председатель Комиссии по Атомной и Термоядерной Энергии», — отвечает профессор.

«Пятый, шестой, седьмой», — считает медсестра.

Так вот я боюсь, что если буду всем говорить, что я пилот-истребитель, Герой России, меня какая-нибудь медсестра к себе в группу зачислит. Я же здесь форму не ношу — здесь разрешается. Некоторые меня принимают, ты не поверишь, Сашка, за музыканта! Руки, говорят, у вас такие белые, манеры обходительные, пальцы длинные, сразу видно — скрипач!»

А ведь пальцы у него действительно были музыкальные.

Катамаран вздрогнул всем корпусом и, судя по ускорению, заложил глубокий правый вираж. А моя память в очередной раз достроила Колькину руку до полной голографической копии. На правом запястье у него было родимое пятно величиной с пятикопеечную монету. Ведь мог бы удалить, как все, подумаешь дел — полчаса в медпункте. Но — не удалял. Говорил — «это часть меня» и «так естественнее». Он вообще был мастером по части естественности. Источал ее, как цветы — аромат. Поэтому-то с ним все хотели дружить или хотя бы приятельствовать (кроме девчонок, но с этими ясно — им не естественность нужна, а приторные ужимки, совокупность которых зовется «настоящим мужчиной»). На Байкале Колька тоже был нарасхват.

«Познакомился с бурятским парнишкой по имени Намжил. Намжил учится в первом классе и часто просит меня помочь ему с домашним заданием по арифметике, хитрюга. За Намжилом по пятам ходит его собака, задорная пятнистая дворняга, хвост бубликом. Собаку Намжил назвал оригинально — Девочка. Так и гуляем по берегу втроем — я, Намжил и его Девочка. Сначала, говорит, хотел назвать собаку Цифра, но потом передумал, потому что не решил, какая цифра — двойка или тройка».

Я практически дословно помню то письмо. Описав воззрения Намжила на жизнь и войну («Мы обязательно победим потому, что хорошие всегда побеждают»), Колька принялся рассказывать мне о Фелиции. В подробностях описал свою посадку на эту симпатичную, но далекую и практически необитаемую землеподобную планету. Ту самую, где пропала без вести (я, в припадках какого-то душевного мазохизма, иногда предпочитал думать, что погибла) моя сестра Полина.

Между прочим, одну очень странную вещь Колька мне написал.

«Помогли мне спастись двое русских, случайно оказавшихся на месте моей вынужденной, — инженер Андрей и его жена Полина. Андрей этот оказался на все руки мастером и, только не падай в обморок, Сашка, за полтора часа починил мой поврежденный в бою «Дюрандаль»! Не подумай только, что я сошел с ума или обсмотрелся клонских сериалов, где в конце тысяча девятисотой серии все матери обязательно должны найти своих потерянных в младенчестве сыновей, все сыновья — своих украденных чоругами сестер и сбежавших невест, а сестры с невестами — древние клады, месторождения хризолина, дейнекса или, на худой конец, самородного калифорния. Но… Будь я неладен, если эта Полина не была похожа на твою сестру! Глаза, форма носа — просто вылитая. Даже в движениях что-то общее проглядывает, вроде привычки обкусывать заусеницы. И потом, ведь это же Фелиция, а я помню, ты рассказывал о трагедии с той экспедицией! Да, я учил теорию вероятностей. Пятерки получал. И я в курсе, какова вероятность такого события. И тем не менее настаиваю, чтобы ты с этим разобрался. Ведь, кроме вероятности, есть еще Бог. Конечно, разбираться тебе придется уже после войны, когда будет время разбираться в чем-либо. Но что придется, это наверняка! Если бы я не был таким ослом, я сразу спросил бы их фамилии. Что-нибудь вроде, «ужель та самая. Полина?»

Увы, обстоятельства не складывались. Не обессудь…» В этом был весь Коля — извиняться за то, что, совершив вынужденную посадку на чужой планете, в ежесекундной опасности быть схваченным или убитым, он не был достаточно настойчив и не выяснил фамилии моей гипотетической сестрицы! «Не обессудь». Нет уж, буду обижаться на тебя всю оставшуюся жизнь, подлый Самохвальский!

Коля определенно хотел быть лучше наших самых светлых представлений о людях. И, надо сказать, в этом преуспел.

«Знаешь, Саша, чего я боюсь больше всего? Нет, не смерти. Я боюсь людей с вялой душой. Такие ничему не удивляются, ни за кого не отвечают, ничем не гордятся. Очень боюсь, что однажды сам стану таким».

Не станешь, Колька. Теперь уже никогда. И, когда мысли мои подошли к этому скорбному выводу, лейтенант Пушкин заплакал.

Слезы выползли из-под налившихся свинцом век и растекались по щекам. Моя печаль и моя память сплющили меня, как асфальтовый каток пустую банку из-под ситро. Оцепенело, стало полумертвым вдруг и мое тело — оно как будто растеряло свои защитные оболочки и погрузилось в реактивный гул спятившей воды за стеклом.

Когда я открыл глаза, за прозрачным фонарем катамарана было светло. Конечно, светло лишь по сравнению с чернильной пастью Водопада-Минус. По нормальным же, земным меркам просто сумеречно.

Катамаран в горизонтальном положении. Подскакивает на мелкой волне.

«Значит, все-таки выплыли», — удовлетворенно отметил я. Мне даже показалось, что я слышал — где-то на закраинах сознания, — как громыхнул о воду наш катамаран, подошедший, судя по скрипам и стонам, к последней черте. «Подсолнух-1» пробкой вылетел из жерла Водопада, пролетел метров триста по баллистической траектории в авангарде пенного потока и вновь приводнился (такой сценарий обещал нам Вохур, который клялся Светом, что сам совершал это путешествие не менее двух дюжин раз).

Я машинально повернулся к Тане. Как она? Однако никакой Тани на соседнем кресле не наблюдалось.

Я зажмурился и вновь открыл глаза. Неприятное ощущение — как будто песка кто сыпнул.

Отстегнул ремни. Встал.

Ах вот она где! Нашлась!

Таня сидела… на коленях у капитан-лейтенанта Борзункова. Нежные Танины руки — на оплетенном грязной кожей руле катамарана, этакой массивной лемнискате. Нога — на акселераторе. Таня заерзала — искала положение поудобнее.

Ревниво екнуло мое сердце. Везет же Борзункову! Ко мне на колени Таня ни в жисть не сядет, как ни упрашивай!

Однако сам Борзунков был не в состоянии радоваться своему счастью. Поскольку пребывал без сознания — голова безвольно запрокинута назад, шлем снят, вообще непонятно куда делся. Сквозь полуприкрытые веки поблескивали желтоватые глазные белки. Обморок? Заснул? Умер?

Тут же и Перемолот. Выглядит не лучше. Тело безвольно повисло на ремнях, щеголеватый чуб почти касается приборной панели, руки — как крылья мертвой птицы. Шлема, кстати, тоже нет.

Оба с ума сошли? Душно им стало, болезным?

Рядом с Таней, в проходе, стоял, наклонившись к ней, Иван Денисович. К счастью, живой и здоровый. Он что-то объяснял Тане, но я не мог разобрать что. Звуки убегали, расплывались, как капли керосина на воде. Растягивались, «ооо-ууу-э-иии-ууу»…

Я попытался крикнуть что-то бодрое, вроде «Что там приборы? Как живете-можете?» Но вместо членораздельной речи мои уста исторгли лишь бессвязное угрюмое му-ме-мычание.

Правда, Иван Денисович меня услышал.

Он обернулся ко мне. Улыбнулся — одними глазами. Его лицо было измазано машинным маслом и кровью. На впалых щеках нашего командира серебрилась седая щетина. Все-таки он уже очень и очень немолодой человек. Может быть, ему лет семьдесят даже. Или восемьдесят. Хотя обычно он выглядит от силы на сорок. Но ведь всякое может быть. Медицина у нас — тьфу-тьфу-тьфу. Бери молодости столько, сколько сможешь унести!

Я делаю Индрику знак рукой и понимаю, что невыразимо, чудовищно ослабел.

Передо мной крутит кудрявой башкой семасиолог Терен. Вот он пихает локтем Ардара, тот просыпается и начинает с неуместным рвением тереть глаза кулаками. Совсем еще ребенок…

Все это напоминало так называемый «осложненный выход» из Х-матрицы. При условии, что все отрицательные моменты мы умножим на десять…

«Ну почему Вохур не предупредил? Трудно ему было? Нет, все-таки манихеи — не люди. Это черти какие-то! К чему было заливать про «никаких особенных ощущений»?! Пожалел бы хоть своего племянничка… Детеныш на вурдалака стал похож».

Это уже потом, спустя несколько дней, я подумал, что, возможно, пережитый нами психический катаклизм был обусловлен теми роковыми изменениями, которые произошли на Глаголе уже в начале июня в связи с набирающими силу процессами его трансформации. И что, возможно, во времена золотого века манихейства путешествие это было достаточно комфортным. Но тогда я просто злился. Очень злился на Вохура.

Я закрыл глаза. И на несколько секунд вновь пустился в одиночное плавание по зыбким волнам небытия. На сей раз — даже без Кольки.

Стыдно сказать, но я пришел в себя самым последним. Когда катамаран уже стал на якорь возле острова.

А ведь история была феноменальной.

Когда наше утлое суденышко было захвачено Водопадом-Минус, все его пассажиры с неотвратимостью, свойственной всем настоящим катастрофам, начали впадать в измененное состояние сознания.

Поражала однообразием клиническая картина. Тяжелеет тело, слипаются глаза, мозг погружается в отходы собственной жизнедеятельности (вариант для оптимистов: в сладкий туман иллюзий). Кто, как я, шастал по чащобам воспоминаний. Кто, как Перемолот, обсуждал с женой грядущий ремонт в квартире. А кто, как семасиолог Терен, сочинял трактат на актуальную научную тему. Так или иначе, от реальности мы все отключились.

А между тем злотворные дэвы Глагола не дремали. Наступил критический момент, когда Водопад-Минус выплюнул наше плавсредство и нужно было очень быстро уходить к острову на полной скорости. В противном случае произошло бы то, чем пугал нас добрый дедушка Вохур: нас уволокло бы в мальстрим парного Водопада-Плюс, откуда даже жабернодышащие манихеи не возвращаются.

Плюхнул брюхом о воду наш «Подсолнух-1». Содрогнулся от носа и до кормы. Однако выдержал. Выдержали и двигатели. Но что в них толку, если рулить некому? Если старший лейтенант Перемолот распевает казацкие песни, а капитан-лейтенант Борзунков заблевал стекло своего шлема?

А эти подлые двигатели, которые выдержали, волокли нас именно туда, куда не надо: в окаймленный серой пеной водоворот, ввинчивающийся в океанскую пучину с напором электродрели.

Спас нас чоруг по имени Эль-Сид. Тот самый, с планетолета «Счастливый».

По крайней мере так утверждала Таня. — Вы понимаете… мне… ну как сказать… приснился, что ли, Эль-Сид… Строгий такой, в блестящей юбке, будто железной. Они такие в торжественных случаях надевают. Он сказал мне, так строго: «Таня, ты же обещала уделять мне внимание, когда я умру? Думать обо мне?» Я действительно обещала, но, конечно, мало про него думала. Просто как-то не получалось. И страшно было. Ну и потом, я была уверена, он все равно не узнает, даже если я буду вспоминать его каждое утро… В общем, я ему так и сказала. Поблагодарила его за все. Извинилась. «Теперь я на тебя не обижаюсь. Теперь я знаю, что ты была очень занята». Это он мне так сказал. Он вообще добрый такой, понимающий. Нам бы всем с него пример брать. А я тогда сказала: «Не обижайся. Ты же знаешь, я тебя люблю!» А он мне и говорит: «Я тебя тоже люблю. Поэтому я к тебе и пришел. Тебе и твоим товарищам грозит большая опасность! Ты должна немедленно проснуться!» Я, конечно, возмутилась. «Я не сплю!» — сказала. Тогда я и правда так думала. «Нет, ты все-таки спишь, Татьяна! Но сама об этом не знаешь! Сейчас же проснись. Иначе я сделаю тебе больно!» Я засмеялась и попросила, чтобы он уходил. Я не люблю сны, где мне угрожают и всякие глупости говорят. Но он не обиделся. И не ушел. В общем… он вдруг взял… ну даже не знаю, как объяснить… в общем, взял и клешней резанул меня по щеке! Мне стало больно и страшно обидно! Ведь все-таки лицо! Еще и кровь потекла. От этого всего я… тут же проснулась. И увидела, что нас уносит течением. И что мы движемся прямо туда… куда нам совсем нельзя! Я быстренько отстегнула свои ремни и села вот… на Борзункова. Но тут стало ясно, что я не знаю, куда нужно давить и что нужно крутить. Вот пришлось разбудить Ивана Денисовича. Он, конечно, не хотел просыпаться. И мне тоже пришлось ударить его по щекам. По-моему, я ударила довольно сильно. Может, даже синяки останутся. Но вы же не обижаетесь на меня, дорогой Иван Денисович?

— Нет, моя дорогая…

— Ф-фух…

— Ты очень сильная девушка, Танюша, — сказал Иван Денисович. — А можно, я задам тебе вопрос? Ты ничего такого не принимала — я имею в виду, веществ, стимулирующих экстремальный психический ответ?

— Вы имеете в виду наркотики? — ужаснулась Таня.

— Нет. Я имею в виду экспериментальные препараты: новакс, илон, илон-4?

— Я и названий-то таких не знаю…

— Не обижайся. Я просто только что проверил свои висюльки. — Иван Денисович похлопал себя по гермокостюму, набитому датчиками, которые были изготовлены уже по итогам общения с клонскими учеными. — Так, на глазок оценил степень воздействия, которую всем нам пришлось испытать во время этого… аттракциона. И, надо сказать, задумался. Чтобы выдержать такие воздействия и вернуться в сознание самостоятельно… В общем, без специального курса химиотерапии, сдвигающего обмен веществ в сторону суперадаптивности, практически невероятно…

Уже потом Таня рассказывала мне, что в детстве пила сырые яйца мафлингов, из которых получают сенокс.

Но тогда она лишь рассеянно пожимала плечами. По ее лицу я видел — больше всего на свете ей хочется сейчас закурить. Что она и сделала, как только ступила на щебенистый берег спасительного островка.

Оставалась ерунда — вызвать вертолеты.