Глава 7
Манихеи
Июнь, 2622 г.
Колодец Отверженных
Планета Глагол, система Шиватир
Мы оставили покореженную тушу Х-крейсера «Вегнер» с тяжелым сердцем.
Как-то даже неловко признаться в таком вот полудетском чувстве — когда боязно выходить из дома во тьму ненастной ночи. «Вегнер» хотя вовсе и не был нам домом, но все же с ним — через родной военфлот — ассоциировался.
А вот Колодец Отверженных у нас ассоциировался исключительно с хищным хаосом — коварным, бескрайним. Если Гургсар — это преддверие ада, Карниз — его первый круг, Лимб, а Котел — это, скажем, круг второй, значит, Колодец Отверженных — ну, допустим, круг пятый.
Нет, сто пятый. И даже то обстоятельство, что каждый себя уважающий герой мирового эпоса обязан был для начала сразиться с драконом и спуститься в Преисподнюю, не очень-то обнадеживало. Потому что легенды слагают про выживших героев. Про остальных слагают некрологи. Ну вот, кажется, я заговорил как Бертольд Терен — витиевато и избыточно.
Кстати, бравый семасиолог отправился с нами. Он был единственным — кроме Тани — добровольцем из состава «осназа Двинского», кто вызвался помочь Индрику выяснить всю правду о манихеях. Даже отец Василий и тот пошел на попятную. Впрочем, у батюшки было честное медицинское оправдание в виде острейшего расстройства желудка.
Стоило нам поднять забрала наших шлемов и сделать первый глоток воздуха, как страх уступил место равнодушию и мы чинно зашагали по трапу Х-крейсера вниз, на землю. Иван Денисович уверенной походкой — впереди, капитан-лейтенант Борзунков, словно бы крадучись, — за ним, потом мы с Таней, а за нами вразвалочку Х-оператор старший лейтенант Перемолот и механик Лехин. Последним, пошатывающейся походкой кабинетного грызуна, шел Терен.
«Вегнер» материализовался согласно расчетам— в той самой исполинской каверне под дном Котла, которая звалась Колодцем Отверженных.
То, что крупный боевой звездолет вышел из Х-матрицы внутри планеты, а его экипаж остался при этом цел и невредим, было само по себе фактом революционным, достойным отдельной статьи в военной энциклопедии.
Хотя казалось бы: подумаешь, революция. Ведь «Вегнер», — материализовавшись, занял часть свободного пространства внутри подземной каверны. А это, на первый взгляд, по силам и обычному звездолету. Потому как координаты выхода из X-матрицы можно задать какие душа пожелает. Бери любую точку внутри сферы с радиусом, равным предельной дальности Х-хода корабля, и указывай ее астропарсеру в качестве точки выхода. Умное железо, конечно, предупредит: вы предлагаете совершить прыжок внутрь астрообъекта! Но, имея соответствующие допуски и пароли, навигатор всегда сможет железо переупрямить.
Однако при попытке достичь Колодца Отверженных посредством Х-перехода на любом обычном звездолете мы могли быть уверены, что убьемся с вероятностью 99,995 %.
На то были две причины.
Первая: несмотря на то что погрешность Х-перехода в целом убывает по мере уменьшения преодолеваемого расстояния, для всех типов традиционных люксогеновых двигателей теоретическим пределом погрешности считаются несколько десятков километров. На практике — куда больше. Иными словами, даже пытаясь попасть в Колодец Отверженных «в упор», с самой малой дистанции, на которой еще возможен разгон звездолета, мы никак не могли бы гарантировать, что вероятность материализации в пределах каверны превысит три процента.
«Но три процента — это еще о-го-го», — скажет оптимист.
Верно, о-го-го, но далее вступает в силу вторая причина. Обычный звездолет материализуется в космическом вакууме. Благодаря этому он почти не имеет проблем с материей, находящейся в том объеме, на который претендует корабль в момент выхода из Х-матрицы. Но даже те частички пыли, молекулы и ионы, которые в вакууме все-таки присутствуют, попадая в неподходящие места вроде электронной начинки парсеров, способны привести к сбоям в работе некоторых контуров, так что нельзя сказать, что вакуум при Х-переходах полностью безвреден. Возникающие проблемы можно решить только многократным резервированием важных инфосистем и отказом от некоторых наноустройств, особо чувствительных к атомарным воздействиям.
Но страшно себе представить, что происходит со звездолетом, который угораздило материализоваться не в космосе, а в атмосфере планеты! Неисчислимые легионы чужеродных частичек, триллионы триллионов молекул азота, кислорода, озона, углекислоты, воды, этана, пропана за доли мгновения вторгаются в кристаллическую решетку металлов, составляющих конструкции звездолета. Они включаются в состав люксогена, дейтерия и других видов топлива. В корабельную атмосферу. В кровь и плоть экипажа.
Результаты такой «молекулярной катастрофы» в прямом смысле слова непредсказуемы. Но можно точно сказать, что больше корабль летать не будет. А люди, находящиеся на борту, скорее всего мгновенно умрут. Другое дело — Х-крейсер.
У космической субмарины не возникает проблем с точностью выхода из Х-матрицы. В случае плавного «всплытия» из граничного слоя погрешность составляет считанные метры, что считалось теоретическим нонсенсом, еще когда я учился в Академии.
Что же касается проблем «молекулярной катастрофы», то, по образному выражению Двинского, материя Х-крейсера в ходе «всплытия» ведет себя по отношению к окружающей среде как нос ледокола по отношению ко льду. Х-крейсер выдавливает большинство молекул и атомов вовне, и лишь мизерные количества могут агрегироваться в материю корабля.
«Правда, — пояснял Двинский, — в этой метафоре лед тем крепче, чем плотнее упакованы атомы элементов, составляющих среду. Например, материализация Х-крейсера в воздухе получится вполне чистой, хотя и будет сопровождаться образованием ударной волны. В воде ударная волна будет уже сильнее, в базальте — еще сильнее. А вот в расплаве какого-нибудь тяжелого металла или в недрах юпитерообразной планеты, где водород находится в металлическом состоянии и под гигантским давлением, Х-крейсер уже не сможет совладать со всей материей и дольше нескольких минут или даже секунд не проживет».
Теория Двинского блестяще подтвердилась. В том числе и относительно образования ударной волны. Материализовавшись в Колодце Отверженных, «Вегнер» в первое мгновение как бы оказался в эпицентре взрыва, направленного во все стороны от корабля.
На открытой местности это прошло бы для нас почти незамеченным. Но внутри Колодца Отверженных ударная волна, отразившись от неровностей рельефа, вернулась к нам. Х-крейсер сильно раскачало, стабилизационные движки сработали не совсем так, как хотелось бы. В итоге мы приземлились с сильным дифферентом на корму и креном на правый борт.
Но в целом пронесло. Главное, пожара не случилось.
Колодец Отверженных в плане имел форму кирки с толстой, расширяющейся ручкой и почти равной ей по длине металлической частью, как говорят на Большом Муроме — железком. «Вегнер» мы оставили невдалеке от того места, где ручка соединялась с железком.
Благодаря Рассаму и Дастуру мы располагали картой каверны. Настолько подробной, какую вообще возможно построить, не спускаясь в сам Колодец, но опираясь лишь на данные сейсмолокации и спин-резонансного сканирования с орбиты, а также на эвристический анализ аномалий над дном Котла в районе каверны.
Из всего множества объектов, которые находились внутри Колодца Отверженных, на карте были обозначены два: собственно Город Вохура (он же у манихеев — Большое Гнездо) и загадочный Водопад-Минус (одно название чего стоило!).
Водопад-Минус располагался в той части кирки, за которую полагалось держаться рудокопу. В районе Водопада, сквозь толщи разнородных геологических пластов, тянулся ввысь, к одному из островов архипелага на дне Котла, наклонный туннель. Этот туннель был проинтерпретирован Двинским и его геологами как возможный путь сообщения между Колодцем и дном Котла. Но обследование с воздуха зоны выхода туннеля на поверхность привело к выводам настолько неутешительным, что ни о каких экспериментах по проникновению туда не могло быть и речи.
Первым, что мы увидели, сойдя на землю, была бесконечная, плотная темнота. Черная, местами разбавленная иссиза-голубыми жилами.
Первым, что услышали, — невозмутимая, тяжелая, как смерть, тишина.
Дышать тоже было трудно, хотя аппаратура показывала почти нормативное давление 0,9 атм и вполне терпимый состав воздуха.
Мы остановились, включили фары гермокостюмов и закурили, нервически посматривая наверх. Каждый надеялся, что луч его нашлемной фары выхватит из тьмы «потолок» каверны, заменяющий местным манихействующим жителям небо. Это было не подкрепленное разумом, инстинктивное, если можно так выразиться, желание — ведь ежу ясно, что потолок находился минимум в двух километрах над головой. Вдобавок к тому лучи, направляемые вверх, бесследно растворялись в белесой пелене, о которой лень было даже строить гипотезы: аномалия, не аномалия, туман, не туман…
Итак: темнота, дрожащая пустота, тишина.
Чисто эмоционально все это удручало. Хотя, если подумать, гораздо хуже, сойдя по трапу, обнаружить себя под прицелом манихейских автоматчиков, в вихре пуль и выкриков на незнакомом языке. Уж лучше пусть будет тихо.
На случай манихейских автоматчиков мы взяли с собой белый флаг. Только бы успеть его развернуть до того, как начнут стрелять.
И последнее: в сто пятом круге ада оказалось нежарко — три градуса ниже нуля. Этого было достаточно, чтобы не таяли гигантские ледяные сталагмиты — единственное украшение местного ночного пейзажа. «Фаллические символы истинного манихейства», — хмыкнул Терен.
Вдосталь налюбовавшись окрестностями, мы по команде Ивана Денисовича молча двинулись на север — в столицу Мирового Зла.
До нее, если верить карте, было восемь километров. Терпимо для пешего отряда. Если бы только не черная чернота впереди, лишь вдали где-то, «на горизонте», надрезанная иллюзорной полоской желтого света…
Признаться, вглядываясь в эту густую тьму, трудно было надеяться на удачу в каких-либо переговорах. О чем вообще можно договариваться с людьми, годами живущими без солнечного света? Один древний мудрец сказал: мы есть то, что мы едим. Но еще, добавлю от себя, мы есть то, где мы живем. Если ты живешь на торте, покрытом заварным кремом, — ты шоколадный заяц. Если в разлагающейся человеческой печени — трупный червь…
Не один я за первые минуты в Колодце успел искренне усомниться в здравости Индриковой идеи поздороваться за руку с учителем Вохуром.
— Как мне представляется, нормальным в такой черноте оставаться невозможно, — озвучил мои страхи Терен. — Ибо понятие психической нормы слишком тесно связано с понятием нормы биологической…
Мы с Таней коротко кивнули. А Борзунков, Перемолот и Лехин сделали вид, что не расслышали. Тоже, в общем, неплохая тактика.
Местность поначалу была почти идеально ровной. Затем начался пологий подъем, который делался все круче, пока не стало окончательно ясно, что мы движемся вверх по склону холма, не отмеченного на карте.
Мы прошли еще примерно пятьсот метров, и черная чернота… закончилась. Вуаля!
Выяснилось, что «Вегнер» материализовался в низине, накрытой шапкой плотного тумана и отгороженной от северной части Колодца массивным и грозным холмом, имевшим форму бумеранга. Стоило нам взойти на него, как нашим жадным взглядам открылся… антропогенный пейзаж!
Внизу лежала страна манихеев.
Компактная такая Терра Нова. Абсолютно Чужая Земля.
Чувствовал ли я себя Колумбом? Афанасием Никитиным?
Скорее да, чем нет.
Если не принимать в расчет некоторые особенности архитектуры, больше всего это походило на окраины заполярного городишки, построенного во времена Ранней Директории военными и промышленниками, а позднее переориентированного на малобюджетный, дикий туризм.
Узкая дорога. Фонарные столбы. На столбах — редкие фонари, горящие бледным бело-голубым светом.
На проводах сияет иней. Деревьев нет, вместо них — ледяные сталагмиты. Неряшливыми пятнами лежит изморозь. Местами что-то вроде невысоких сугробов.
— Снег?! — изумился Перемолот.
— А почему нет? — Индрик пожал плечами.
— Но как?
— Да так. Сложно, что ли, представить себе физические условия кристаллизации влаги? Скажем, здесь температура отрицательная. А вы допустите, что в районе Водопада-Минус — положительная. Вот и вся натурфилософия.
К их разговору присоединился Терен, а я продолжал сосредоточенно изучать пейзаж, прямо как фельдмаршал Кутузов — Бородинское поле. Только если Кутузову верой и правдой служила подзорная труба, то мне — встроенное в эту модификацию «Саламандры» ВУН, выдвижное устройство наблюдения.
Дорога уходит вперед, сворачивает за невысокий холм с каменной башней на макушке…
А возле дороги виднеются… дома! Белые, с одинаковыми плоскими крышами.
Если забыть об отсутствии окон и непривычных, овальной формы дверях — считай, дачные домики. Спереди — крылечко и опрятная ограда. Сзади — нечто вроде приусадебного участка, на участке — о Господи ты Боже мой… оранжерея! Да, все убогонькое, наскоро сколоченное из разномастного хлама, неумелое. Но — человеческое!
Сходство с дачным поселком стало еще более полным, когда я заметил, что возле ближайшего к нам домика хлопочут обычные куры. Мои дорогие курочки! Кажется, той же грязно-рыжей породы, какую я однажды уже имел счастье дегустировать близ Стикса-Косинуса.
Дальше — интереснее. Возле сарая по соседству расхаживала… корова. Настоящая. Только маленькая, карликовая, что ли. Величиной с овцу. Мутация? Результат селекции местных мичуринцев? Да какая разница! Главное, что корова.
Возле третьего домишки млела на крыльце собака. Так и тянуло сказать «млела на солнцепеке», уж очень знакома была эта смесь лености и довольства на длинной морде с зажмуренными глазами. Если бы в Колодце Отверженных имелось хоть что-нибудь, напоминающее солнце… Впрочем, после этих вполне человеческих домиков от манихеев всего можно было ожидать, в том числе карманного солнца, разжигаемого от очередной местной аномалии. Лица наши подобрели.
Спустившись с холма, мы, конечно, пытались установить контакт.
Кричали. Деликатно стучались в двери, размахивали белым флагом. Индрик дважды выстрелил в воздух.
Но к нам никто не вышел.
Опрятные дома выглядели покинутыми. Причем покинутыми недавно — на веревке у ближайшего сарая висела немудрящая мужская одежонка: черные штаны, подбитые ватой, куртка, серая в черную риску накидка из блестящего хосровского шелка.
— Да куда же они, шут их раздери, подевались? — задумчиво спросил Перемолот.
— В лес пошли. По грибы, — буркнул капитан-лейтенант Борзунков.
Дорога, заложив размашистую петлю, огибала мавзолей бочек из-под горючего — надписи «Токсично!», ржавые бока — и направлялась прямиком в Город Вохура. Нам с дорогой было по пути.
Конечно, мы надеялись найти в деревне какой-нибудь транспорт. Ведь если имеется дорога, значит, где-то должно быть и то, на чем по ней ездят? Однако сыскался лишь велосипед со сломанными спицами.
Деревня осталась позади. Фонари поредели, хотя и не исчезли совсем. Теперь они заливали дорогу резким хирургическим светом, который, впрочем, быстро иссякал и как-то даже истончался, вливаясь в серые сумерки обочин.
Обочины же вливались в заснеженные пустоши, кое-где украшенные сталагмитами, а над пустошами стелился зернистый лиловый туман. Который, судя по этой самой зернистости, уж точно туманом не являлся.
Сами сталагмиты тоже изменили форму, теперь они стали похожи на трезубцы Нептуна и короны Снежной Королевы. Триумф сюрреализма!
Зазвенело вдалеке на высокой ноте. А потом вновь стихло. Мы тоже помалкивали, даже по сторонам смотреть расхотелось… Лишь Индрик неутомимо вертел головой, снимая встроенной в шлем камерой сомнительные красоты местной природы.
Между тем дорога наша медленно втягивалась в узину между двумя скалами. Вершины их были скрыты во тьме, недосягаемой для света фонарей. Стены, образующие ущелье, казались плоскими, как будто даже искусственно отшлифованными. Неужели рукотворный проход? Или еще одно чудо местной геологии?
Узина эта обещала быть достаточно протяженной. Где-то полчаса быстрым шагом. Усиленная же освещенность ее нервировала. Кому в таком месте понадобилась иллюминация?
Борзунков сделал знак Лехину и Перемолоту, чтобы, значит, не теряли бдительности. А я сделал знак Тане — чтобы не боялась.
Семасиолог Терен и без всяких знаков держался живчиком. А вот Иван Денисович — тот словно бы находился в ином измерении. Его лицо не выражало тревоги. Напротив, он беззаботно и торжественно улыбался, как рекламный пенсионер, накупивший облигаций государственного оборонного займа. И я вдруг отчетливо ощутил: что бы сейчас ни произошло, да хоть ядерный фугас взорвись, Иван Денисович выживет все равно, потому что… потому что так нужно.
Наши страхи оказались напрасными. В узине нас никто не поджидал. Хотя и без сюрпризов не обошлось.
— Ты глянь-ка, картина! Лес, полный чудес! — воскликнул Лехин, и его бесхитростные глаза вечного ребенка (среди инженеров такие глаза не редкость) восхищенно сверкнули. — А дальше — еще одна! И дальше вон — сколько их! Третьяковская галерея!
— «Наш ковер цветочная поля-а-ана… Наши стены сосны велика-а-аны», — напел Борзунков.
И слова, и музыкальная фраза показались мне мучительно знакомыми — из какого-то мюзикла, что ли?
— Бессмысленная мазня. Творчество вырожденцев! — изрек Х-оператор Перемолот, обозрев лесной пейзаж, выполненный в бирюзово-оранжевой палитре, и подкрутил свой лихой казачий ус.
— А по-моему, довольно красиво. И даже изысканно, — вставила свои пять копеек Таня. — Напоминает творчество гламур-модернистов конца двадцать первого века. А вон то — на импрессионистов похоже…
— Когда-то, в аспирантские годы, я написал работу о натур-эстетике жестко стратифицированных девиантных сообществ… — начал Терен.
— Об эсте… о чем? Ты человеческим языком объяснить можешь? — ворчливо поинтересовался Перемолот.
— Могу. Написал, значит, я работу. О том, почему всякое мудачье тянет рисовать флору и фауну.
— Ты не выражайся, не выражайся! С нами барышня…
— Прошу прощения.
— Ну, и отчего же это… их тянет? — поинтересовался Лехин.
— Я думаю, все дело в гормонах, — процедил Бертольд ядовито.
Пока наши товарищи спорили о прекрасном, мы с Иваном Денисовичем сосредоточенно курили, разглядывая фрески, которыми были сплошь покрыты гладкие серые стены ущелья.
Фрески начинались на уровне наших ботинок и уходили ввысь, оканчиваясь примерно на высоте в четыре человеческих роста.
Рисунки, самые разные по цветовой гамме и довольно однообразные по сюжету— цветы, бесконечные поля ирисов, одуванчиков, тюльпанов в обрамлении гор, чьи подножия затканы травами, цветущие деревья в ассортименте, весенние рощи, благоухающие злаки под стражей вековых деревьев, — покрывали все ущелье от самого начала и… по-видимому, до самого конца. Картины природы вовсе даже не перетекали одна в другую, как можно было бы подумать. Но были четко размежеваны на отдельные «кадры», каждый шагов пятнадцать шириной. Кадры разделялись грубыми, широкими полосами, выполненными «черной краской. — Я так думаю, рисовали разные люди. Каждый столбил себе на стеночке участок и на нем уже… самовыражался, — предположил Борзунков.
— Наверное, так. Рука разная. Мастерство — тоже отличается. Контуры выполнены в разной технике. А краски положены с вариациями. Я когда-то в детстве в художественной школе учился. Немножко разбираюсь в этом деле, — сказал Лехин.
— Этот стиль я бы назвал постнедопримитивизмом, — заключил Терен.
— Лучше скажите мне, товарищи искусствоведы, какого черта они такое странное место для рисования нашли. Дорога — узкая. Само ущелье — тоже узкое. Обзора никакого. Вот в музее, как я помню, всегда нужно от картины отойти, чтобы ее как следует рассмотреть и проникнуться замыслом художника. И чем больше сама картина, тем дальше отходить приходится. Так? А тут получается, что и картины огромные, и отойти некуда. Им что, все равно, как это со стороны смотрится? — недоумевал Перемолот.
— Может, у них больше стен ровных не было… — задумчиво предположил Лехин. — Ты же понимаешь, какой это геморрой, рисовать по неровной стене. А сделать ровную стену— тоже геморрой… Вот, нашли компромисс.
— А вот еще — вы не заметили? Тут оно все повторяется. Если слева на стене сосны нарисованы, то и справа тоже сосны, только по-другому. Если слева маки, то и справа — они же.
— Девиантов завораживает все симметричное, — оживился Терен. — Впрочем, недевиантов тоже.
— Ладно, пошли. Времени нет, — закрыл конференцию Борзунков.
И хотя времени у нас было достаточно, спорить никто не стал. Что-то подсказывало нам: нужно экономить ресурс восприимчивости. В гостях у людей, способных потратить тысячи человеко-часов и сотни килограммов минеральных красок на то, чтобы украсить пейзажами безлюдное ущелье, нам наверняка соскучиться не дадут.
— Может быть, эти манихеи действительно… заслуживают определенного доверия, — шепотом предположила Таня. — По крайней мере ни разу в жизни не видела, чтобы художник был плохим человеком.
— А писатель? Или поэт?
— А вот писателей таких — сколько угодно! — убежденно выпалила Таня. И нахмурилась, как будто вспомнила нечто далекое и важное из своей прежней жизни, к чему я, Саша Пушкин, не имею никакого отношения. И замолчала.
К слову, Таня была мастерица на такие вот погружения в себя. А мне… Мне, честно говоря, очень хотелось погрузиться вместе с ней. Только никто меня не звал.
Мы прошли по ущелью шагов сто пятьдесят, когда Лехин, а за ним и все остальные обнаружили один очень странный эффект.
— Слушайте… Может, это у меня… галлюцинации уже начались, но я… кое-что слышу, — испуганно заметил Лехин.
— Да? И что же?
— Вот… когда мы шли мимо этих… дубков карликовых, — Лехин обернулся назад и указал на обширную панораму дубовой рощи, обсевшей подножие белоголовой горы, — там еще цикады такие крупные были нарисованы на ветках… Так мне послышалось, что я этих цикад слышу. Это вот их «рцы-цы-цы».
— И мне. Тоже послышалось, — одними губами сказала Таня. — «Цы-цы».
— А теперь слева и справа — водопады. И я… кажется… слышу плеск воды!
Все замерли. Я даже глаза закрыл — чтобы лучше сосредоточиться.
— Да. Журчит, — осклабился Борзунков.
— Так точно! Как в унитазе, — заметил Перемолот. — Только не пойму, где у них динамики.
И, подойдя к пейзажу вплотную, он принялся внимательно осматривать и даже простукивать стены.
— Что-то не видно. Ну да хрен с ним. Какая разница — где.
— Забавно, — усмехнулся Иван Денисович. — Визуальное порождает аудиальное…
— Если поразмыслить, теории это не противоречит. Семантическое пространство едино, а смыслы, заключенные в нем, — универсальны, разнятся лишь способы реализации семантического в материальном, иными словами — каналы и конфигурация сигнала, — заметил Бертольд Терен. — Или, если говорить простым человеческим языком, — он с ехидцей во взгляде покосился на Перемолота, — вначале было слово, то есть логос, то есть объект семантического пространства. А потом уже всё остальное: земля, птички, девушки. Впрочем, нет, это тоже слишком сложно… Тогда так: вначале был прообраз Тани, потом сама Таня, а потом уже был Саша Пушкин, который ее видит, Саша, который ее слышит, Саша, который ее обоняет и осязает. Так вот: легко себе представить такое состояние семантического поля, когда семантическое и его каналы еще не дифференцированы, а находятся в неразрывном и неслиянном единстве. И тогда голос Тани будет порождать как бы не сама Таня, а ее фотография, поскольку ее фотография не дифференцирована от самой Тани… Как-то так.
Саша Пушкин некстати смутился («осязает», «обоняет» — ну дает!) и даже выронил сигарету. Таня, к счастью, моего позора не видела — она возвратилась на десять метров назад, чтобы насладиться шорохом гальки на морском берегу.
— Теперь вам понятно? — с надеждой поинтересовался Терен. Перемолот отрицательно покачал головой.
— Ну и ладно. Я сегодня как-то… Не в духе для популярных лекций. Но мораль сей басни такова, что в таком месте, как Глагол, где налицо необъяснимые возмущения всех мыслимых физических полей, а равно, не приходится сомневаться, семантического поля, которое лежит в подоснове всего сущего, аудиальное, визуальное и прочие формы реализации тонких смыслов в грубой материальной реальности могут… претерпевать некоторые необычные для нас флуктуации.
— К счастью, достаточно безобидные флуктуации, — с улыбкой подытожил Иван Денисович. — Нарисованные тигры не кусаются. Даже когда рычат достаточно грозно.
Так мы и шли — наслаждаясь шуршанием степного ковыля, вслушиваясь в трели жаворонков, тающих в грубо нарисованной вышине, вздрагивая от шорохов в зарослях терновника (змея? хищный зверь?), на ветвях которого художник-шалун разместил то там, то здесь крупные плоды, похожие на сплюснутые земные груши сорта «Дюшес».
Как ни странно, вся эта экспозиция в ущелье благотворно сказалась на моральном климате в нашем маленьком отряде.
Мы забыли о мрачной роли обреченных парламентариев, отчетливо рисовавшейся нам на трапе «Вегнера», и вживались в роль… очарованных странников, созерцающих дивные дива в хождении за три моря.
Впрочем, когда мы вышли из узины, вновь потемнело — скорее, впрочем, по контрасту с ярко освещенным проходом между скалами — и вместе с пестрыми картинами природы покинул нас и наш заемный оптимизм. Тем более что следующий манихейский хуторок, встретившийся на нашем пути, оказался сожженным дотла.
Несколько хаток, числом не более шести, были невосстановимо оплавлены неведомым огнем, который не только изуродовал их, но и сплюснул, сделал как-то меньше и уже — больше всего пострадавшие домишки походили теперь на гнусные, полусъедобные грибы-сморчки.
Стены обуглились, покрылись трещинами. Такая же оплавленная фактура получается, когда бросаешь в костер пластиковую бутылку. А ведь манихейские хатки были сделаны из глины, которую не так-то легко довести до плавления!
И тишина. Никакой живности — ни кур, ни скотины. Только где-то вдалеке разорялась невидимая собака.
Желто-серая земля, залитая светом фонарей (которые странным образом и здесь горели), казалось, выла от боли. И вой этот… все мы отчетливо слышали. Хотя слышали как бы и не ушами. Трудно такое описывать, да я и не стану.
Но самое жуткое зрелище, наполнившее Танины глаза мерцанием тошного страха, являла черная, с красно-бурыми краями трещина в земле. Дна у нее не было. То есть совсем.
Неширокая, менее метра, она рассекала хуторок напополам и, медленно расширяясь, сползала в ложбину слева от нас. Засим, нервно извиваясь, трещина шла через рощи сталагмитов куда-то на восток, не разберешь.
Для нас эта рваная рана, невесть кем нанесенная земле, препятствия не представляла. Перепрыгнуть ее мог бы даже ребенок. Но вот жути она действительно нагоняла.
— Землетрясение было, что ли? — неуверенно предположил Лехин
— На то похоже, — кивнул Перемолот.
— А может, антропогенное. Может, манихеи друг с другом тоже воюют так, что мама не горюй. Допустим, у них тоже две разновидности есть… Враждующих…
— Ага. Монтекки и Капулетти, — ввернул Терен.
— Хорошо бы взглянуть, что там, — сказал Иван Денисович и махнул рукой в направлении ложбины, откуда отчетливо тянуло горелым.
— А нужно?
— Нужно!
— А можно я… здесь пока посижу? Отдохну немножко? — ослабевшим голосом спросила Таня.
— Посидите, милая Татьяна Ивановна. А мы прогуляемся. Минут десять. Нужно кое-что заснять для науки, — сказал Индрик. — Саша вас посторожит… Чтобы никто не украл.
Непоколебимая уверенность Ивана Денисовича в том, что они обязательно вернутся, не произвела на Таню ободряющего впечатления. Стоило Индрику, Борзункову, Лехину и Перемолоту исчезнуть в клубящемся тумане, как Танино лицо исказилось гримасой душевной муки.
Она тихо отошла в сторонку, уселась на обломок проржавленной конструкции, напоминающей опрокинутый набок строительный кран, закурила свою дымную «Тройку» и… тихонечко, по-девчачьи заплакала. Ну вот, приплыли.
Я видел, как подергиваются ее тонкие плечи. Я почти видел, как раздуваются ее красивые, точеные ноздри — хотя лицо она по своему обыкновению закрыла руками.
Мое сердце сжалось от нежности. И я понял, что должен… что я должен? Как пишут в романах, «что-то предпринять».
Вообще говоря, тема уже давно назрела. И перезрела. Мне было ясно как дважды два четыре, что я влюбился в Таню с первого взгляда. Влюбился безнадежно, глубоко, навсегда — в том смысле слова «навсегда», который в принципе доступен нам, таким уязвимым, таким смертным. И если бы только дело было не на войне, не в Городе Полковников и не на Глаголе, я уже давно изыскал бы слова для того, чтобы… с Таней объясниться!
А так… Обстоятельства, новые обстоятельства, еще какие-нибудь обстоятельства. Черт бы их подрал! Нас с Таней почти всегда окружали люди. Мы практически никогда не оставались наедине, никаких возможностей для этого не представлялось. А когда появлялся намек на такую возможность, мы оба делали вид, что намека этого не заметили.
Да, товарищи! Мы с Таней были невероятно озабочены соблюдением приличий, мы очень старались, как когда-то говорили девчонки в моем классе, «чтобы никто ничего не подумал». Мы пытались быть святее самого папы, беспорочнее манекенов в магазинных витринах. Почему? Потому что «сейчас не время».
Нет, эти слова вслух не произносились. Они подразумевались. Бог свидетель, каждый раз, когда наши с Таней взгляды встречались, мне становилось жарко от затопляющей меня нежной ярости, хотелось орать «Я люблю тебя!», но я молчал. Во время случайных касаний (а мы все время норовили друг друга коснуться) мое тело бунтовало и возмутительно сигнализировало — хочу еще! И я знаю, чувствую, с Таней было нечто подобное. И вот, именно в Колодце Отверженных, я решил: пора.
Выждав, пока Индрик и компания скроются в сталагмитовой роще, я подошел к оцепеневшей Тане. Сел рядом с ней. И, набравшись наглости, приобнял ее за плечи — хотел утешить.
Жгучее волнение захлестнуло меня, но я сумел взять себя в руки. «Сейчас я скажу ей все, что должен сказать».
— Таня… — робко начал я.
Однако вместо того чтобы в смятенных чувствах приникнуть ко мне и, пока никто не видит, вобрать в себя как можно больше моих утешительных прикосновений (так это мне рисовалось), Таня взвилась, будто ее ужалил овод.
— Что вы делаете?! — истерично воскликнула она, сбрасывая со своего плеча мою руку, отталкивая ее.
— Я… ничего.
— Зачем только вы это делаете?! — прошипела она возмущенно. — Как вам не стыдно?!
Мне не понравилась ее интонация — какая-то официально-подростковая. Раньше я никогда не замечал за ней таких. Моя Таня никогда так не сказала бы.
Это была другая Таня. Принадлежащая другому человеку. Но я не сдавался.
— Таня, но никто нас не видит! Они все далеко! — прошептал я примирительно.
— Какая разница: видит или нет?!
— Я думал, в этом все дело…
— Нет. Не в этом.
И тут… я наконец вспомнил о Фигуре Умолчания. О ее чертовом женихе. Как его хоть звать — Никита? Боря? Юрочка?
Это из-за него. В нем все дело. Это о нем она думает, это его призрак заставил Таню на меня окрыситься.
Чем он лучше меня? Да ничем.
Но он жених. То есть, по определению, Человек, Сделавший Тане Предложение. А стало быть, по своему статусу этот человек несомненно превосходит меня. Потому что он, этот Никита-Боря-Юрочка, решительный и серьезный.
Серьезных девушки любят больше всех других категорий мужчин. Наверное, моя Таня не исключение. Ах, теперь мне были смешны мои этические метания в начале нашего с Таней знакомства! Ведь тогда я мысленно каялся перед Таниным женихом, который, возможно, бьет клонов где-то на дальних наших границах, окутанных секретными туманностями и туманом секретов! Тогда, в Городе Полковников, я даже мысленно извинялся перед ним за то, что в Таню влюбился. В начале нашей любви я испытывал к этому загадочному товарищу нечто вроде дружеского участия пополам с холодноватой христианской любовью. Но теперь мое отношение изменилось. Теперь я его, этого Никиту-Борю-Юрочку, про которого не знал ровным счетом ничего, ненавидел. Лютой, животной ненавистью человека, у которого грозят отнять самое дорогое. Я был готов пойти… да на что угодно. Вплоть до, извините, банального убийства. Глагол, что ли, на меня так подействовал?
Решение пришло ко мне само, словно бы вспышкой озарив мое сознание.
Я затушил сигарету о рифленый край своего ботинка. Прочистил горло. Повернулся к Тане и сказал:
— Таня, выходите за меня замуж.
— Что? — Ее глаза яростно блеснули. — Что вы сказали?
— Я сказал то, что я сказал, — повторил я отчетливо. — Выходите. За. Меня. Замуж.
Танины щеки вспыхнули и я почувствовал непреодолимое побуждение поцеловать ее. Но, конечно, сдержался.
— Да как вы можете это говорить? Как вам не стыдно? — наконец выговорила Таня, размазывая слезы по щекам.
— Не вижу в этом ничего стыдного. Просто выходите за меня замуж — и все.
— Да что вы заладили, Саша!
— Я заладил, потому что я так думаю.
— Какой же вы… какой же вы… бессовестный!
— Почему?
— А как же ваша… невеста?! — наконец выпалила Таня. — Ведь она ждет вас! Наверное, все глаза уже выплакала!
— Кто? Кто-кто меня ждет? — переспросил я, поскольку ушам своим не поверил.
«Откуда только она знает про Иссу?»
— Она! Ваша невеста!
— Моя невеста погибла.
— Да?
— Да. Но если бы даже не погибла… Я вам клянусь, Таня. Плевать на невесту. Бывают в жизни ситуации, когда на всё, на всех плевать. Когда уже все равно. Я не могу уже больше на вас смотреть. Я просто умираю, когда на вас смотрю, когда я думаю о том, что мы, возможно, погибнем, а вы даже не узнаете о том, как сильно я люблю вас. И я мучительно, ну просто нечеловечески хочу вас. Извините меня за откровенность. Это здесь воздух такой — адский. Не хватает человеческих выражений. Высоких выражений мне не хватает.
— Погибла? — невпопад переспросила Таня.
— Да. Еще зимой. Она была офицером Конкордии.
— Конкордии?
— Да. Но если бы она была нашим, русским офицером, я все равно сказал бы вам то, что сказал. Можно я буду вульгарен?
— Да.
— Вы меня любите?
— Да… — после долгой паузы ответила Таня. — Только… что в этом вульгарного?
— Вульгарна сама постановка вопроса. Само желание все побыстрее выяснить, как будто это сделка, нечто вроде купли-продажи.
— Допустим. И… что?
— Если вы меня любите, выходите за меня замуж. Пожалуйста. Умоляю.
— Что… сейчас?
— Нет. Потом. Когда объяснитесь со своим женихом. Я все знаю. Папа мне, как всегда, все доложил, еще в Городе Полковников.
— Извините, Александр… Но мне хотелось бы знать, что именно вам доложил… ваш папа?
— Ну как — что? Что у вас есть жених, ваш коллега, археолог. И что вы собираетесь с ним, ну… расписаться. Как-то так…
— Я ему соврала.
— Что?
— Соврала вашему замечательному папе.
— Соврали? Вы? Чтобы он к вам… не приставал?
— Нет. Чтобы… он не увидел, что я в вас… влюбилась с первого взгляда.
— Ничего себе! — Мое лицо запылало. Кровь прилила к голове.
— Да. Когда вы отошли в сторонку с этим американским пилотом… ваш папа мне сказал, что у вас есть невеста. Мне стало обидно, до слез обидно, до истерики прямо. Хоть криком кричи. Мне в первую же секунду показалось, что мы с вами… в общем, что вся моя жизнь была только репетицией. Встречи. С вами. Александр.
— Может, перейдем на «ты»?
— Нет. Не надо. Я уже привыкла. И потом… Когда вы мне снитесь… или когда я мысленно с вами разговариваю… я уже давно говорю вам «ты».
— Я тоже…
— Скажите, у вас правда нет невесты?
— Нет, Таня.
— Господи… Как же я переживала, когда у вас в комнате, помните, еще в Городе Полковников, в общежитии, увидела ее фотографию! — всплеснула руками Таня. — У нее был такой изысканный разрез глаз, такие дивные волосы, как у актрисы. И я представила тогда как, должно быть, глубоко и преданно любит вас эта прекрасная незнакомка! Конкордианские женщины — они ведь действительно умеют любить. По сравнению с нашими, земными, для которых самое важное в жизни — это они сами, карьера или в крайнем случае дети, но никогда не сама любовь.
«А ведь в чем-то главном она права», — подумал я и вспомнил Риши. Однако не ко двору была Риши. Не ко двору.
— Таня, послушайте меня. Насчет общежития. То была не моя комната. В той комнате не было ни одной моей вещи. Не считая, конечно, одежды, — поспешно уточнил я. — И на той фотографии была изображена не Исса, моя невеста… покойная невеста, а жена лейтенанта Юхтиса, хозяина той комнаты. Кажется, ее звали Люда. Но я не уверен…
— Значит, это я все нафантазировала? — спросила Таня, хлопая мокрыми ресницами.
Я кивнул.
— Права была Тамила, когда говорила, что мне нужно… крепче стоять на земле! — печально усмехнулась Таня.
— А ваша Тамила… Она ничего не говорила вам обо мне? Ну, о том, что нужно… выйти за меня замуж? — с робкой надеждой в голосе спросил я.
И в этот момент, как и положено в старых авантюрных романах, со страниц которых как будто был списан наш безумный диалог и украдены наши нелепейшие, страннейшие недоразумения, из-за скособоченного катаклизмом угла ближайшего курятника показались фигуры возвращающихся товарищей.
Озабоченный Индрик, напряженный Борзунков, красный Перемолот, мрачно бубнящий Лехин, хлыщеватый Терен (Бертольд, как всегда, плелся последним). Все они казались злыми и усталыми.
Вот так всегда! Сейчас нас с Таней вновь захватит водоворот событий, в котором уже не будет места для доверительных нежных разговоров. Нам вновь придется стать бесполыми, наша застенчивость заставит нас держаться на расстоя нии друг от друга и все время следить, бдительно и зорко, чтобы лишний раз любимого существа не коснуться. Индрик что-нибудь такое пошутит и с той секунды мы вновь будем служить той самой Идее, ради которой и я, и Таня были готовы отдать свои жизни.
— Скорее же, пообещайте мне, Таня, — прошептал я, ловя в ее обеспокоенном взгляде проблески того редчайшего света, который освещал ее лицо всего минуту назад, — что выйдете за меня замуж.
— Я подумаю, Александр, — сказала Таня нарочито громко.
Спустя полтора часа мы вышли к столице манихеев.
Признаюсь сразу — изумление мое не знало предела. И это не красивые слова.
Да, когда я впервые увидел Хосров, я тоже был поражен до глубины души. Я чувствовал себя чуть ли не единственным русским, которому повезло увидеть это. Раздувался от гордости, упивался экстазом. Мне точно так же хотелось снимать все, что происходит вокруг, на камеру, петь, смеяться и обсуждать каждый встречный мусорный бачок с товарищами — до хрипоты, до одурения. Впитывать, впитывать душой — каждую мелочь, каждое случайно долетевшее словечко, каждый неожиданный ракурс.
А еще по мощи своего воздействия созерцание возвышающегося впереди Большого Гнезда напоминало мое первое посещение Москвы, когда я, семилетний, вдруг почувствовал, стоя на смотровой площадке сто двадцать шестого этажа гостиницы «Союзная» — я больше, чем сын своей мамы, больше, чем ученик своего класса, я — часть великого народа, и мне, как и всякому русскому, принадлежит вся эта хрустально-стальная громадина, раскинувшаяся от горизонта до горизонта.
Вот такое впечатление производила приземистая двухэтажная столица манихеев, что вспоминались многомиллионные, высоченные Москва и Хосров. Мистика? Именно.
Ведь если говорить «объективно», в столице манихеев не было ничего древнего, эпического или державного. Так, несколько сотен домов, плотно прилепленных один к другому. Равно не прослеживалось в ней гармонии высоких технологий и уютной старины, присущей любимой моей Москве. Не было заметно и никакой возвышенной строгости, классической статуарности — это вам не Санкт-Петербург, товарищи. А вот эффект — как говорили у нас в Академии, «адский термояд».
Да, обращенные к нам стены всех без исключения домов были покрыты фресками, подобными тем, которыми мы уже имели счастье насладиться, проходя через ущелье — разноцветными, буйными, сумасшедшими. Да, скальный потолок Колодца Отверженных, низко-низко нависавший здесь над городом, был разрисован голубым и синим, лазоревым и солнечно-золотым, так что казалось, в вышине— настоящее небо и, кстати, настоящее солнце, а вовсе не искусственный источник света средней мощности. Я даже не назвал бы это красивым. Скорее — необычным, невиданным, странным. А все равно был на грани эстетического обморока.
Хотелось петь. Страх прошел. Может, в воздухе близ Большого Гнезда витало что-то… экстатическое?
— Ну дают, черти, — сказал Лехин.
— Не ожидал, — процедил Борзунков. — Не зря я с вами подписался. Это надо видеть.
— Гхм… Мои коллеги будут… слегка удивлены, — ухмыльнулся Индрик.
А Таня просто сказала: «Ах!» И ее мордашка, припухшая от недавних слез, сделалась веселой, пытливой.
Может, все это потому, что мы ожидали увидеть мрачный укрепленный форт, ощетинившийся стволами пушек и огнеметов, а вовсе не город художников, накрытый куполом бриллиантового света? А, не важно.
В воздухе пахло озоном, сыростью, дымом очагов.
Больше всего сам город, если смотреть на него сквозь смеженные веки, не наводя на резкость, напоминал мультяшный замок, где живет вполне мультяшный народец — самодуры-цари со своими капризными царевнами, грозные бояре со своими толстомясыми боярынями и напыщенные короли со своими красавицами-королевнами. Не скажу, что город выглядел дружелюбно или даже привлекательно. Не стану врать, что хотелось оказаться внутри какого-нибудь дома. Нет, туристического позыва войти не было. А вот ощущение того, что ты видишь нечто значительное, не имеющее аналогов, — было. Наверное, оттого, что все здания, все крыши, все улицы в городе были разными, нисколько друг на друга не похожими. И все-таки — составляли единое целое.
Перед Большим Гнездом дорога делала элегантный изгиб, прорезая рощу сталагмитов — сослепу ее, наверное, можно было бы принять за фруктовый сад, сбросивший к зиме листья, — и упиралась в массивную лестницу, высеченную в камне. Лестница величаво уходила вверх, к домам и постройкам.
На ее нижней ступеньке мы остановились отдышаться.
Восторгаться вслух не хотелось — причем не только мне. Даже болтливый Терен не проронил ни слова. Наверное, тоже боялся, что магия первой встречи с чудом, созданным освещением, легкой дымкой и гением манихейских художников, рассеется раньше времени. (В том, что она в конечном итоге все-таки рассеется, сомневаться не приходилось. Ведь, как сказал бы Меркулов, «такова селяви».)
Так и вышло…
Стоило нам подойти ближе, как стали видны детали, к сказке отношения не имеющие, — немногочисленные мобили, стоявшие у подножия главной лестницы Большого Гнезда (дальше проезда не было — город круто взбирался на скалу), все как один были ободранными вездеходами допотопных моделей.
Ближайшие к нам дома глазели на нас пустыми дверными проемами — как видно, давненько покинули списки жилого фонда.
Даже фрески, будучи подвергнутыми беглому осмотру, обнаружили досадные недостатки. Краски были полувыцветшими, облупившимися, да и художники, мягко говоря, не всегда понимали, что делали — у красно-оранжевой кудлатой белки, которая с какой-то развратной радостью грызла гигантский орех на стене ближайшего к нам дома, имелись три передние лапы. Как видно, местный Васнецов слегка… засчитался.
Также настораживало почти полное отсутствие манихеев. С дороги мы видели несколько суетящихся, уменьшенных расстоянием человеческих фигурок в черных платках на голове, но стоило нам очутиться на окраине города, и улицы словно вымерли.
Ступень за ступенью, мы медленно поднимались вверх за Индриком, в руках которого бестрепетно повис белый флаг.
Жителей мы все же обнаружили. Причем всех и сразу.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на застеленных овечьими шкурами (синтетика? клоны?) каменных скамьях, которые, уходя рядами вниз, образовывали амфитеатр. Сюда мы забрели почти случайно после того, как Перемолот предложил свернуть с главной дороги-лестницы на одну из кривых, кое-как вымощенных улочек.
«Концерт у них, что ли? — подумал я. — А может, проповедь?»
Сосредоточенными и возвышенными казались эти люди, одетые кто во что. Кстати, ни одной женщины среди присутствующих не было. Дома, что ли, остались и борщ варят?
Глаза многих сидящих были закрыты. Некоторые, напротив, напряженно таращились, будто вглядывались в нечто, невидимое глазу непосвященного.
На сцене амфитеатра, впрочем, никого не было — ни певца, ни проповедника.
Я напряг зрение — даже глаза начали слезиться. И все же сумел кое-что разглядеть.
Из узкой трещины в сплошной каменной плите, которая заменяла сцену, исходило призрачное, бирюзовое сияние. Свет змеился, кое-где щедро расплескивался в стороны, исходил розоватыми искрами, распадался на несколько тончайших нитей, но затем вновь соединялся, как макраме, в одну туго завитую жилу и уходил… в каменное небо, где, если присмотреться, можно было разглядеть такую же трещину. Таким образом получался своего рода шнур света между землей и небесами. На этот-то шнур все они и смотрели, не жалея глаз своих.
— По-моему, у них коллективная медитация, — прошептала Таня.
Я с умным видом кивнул.
Индрик тронул за плечо седого старика, который сидел спиной на ближней к нам скамье. У старика была длинная седая борода, крупный костистый нос и мутные, в сеточке морщин карие глаза.
Появление рослых пришельцев в гермокостюмах «Саламандра» не вызвало у старика никаких эмоций. Он смерил нас равнодушным взглядом, а затем сделал удаляющий жест своей желтой, сухой рукой. Мол, уходите, не до вас.
С молчаливого одобрения Индрика мы последовали совету аксакала. В конце концов, главная улица Большого Гнезда еще не была пройдена нами до конца. А вдруг там, наверху, нас ждет дворец, где на вызолоченном троне сидит учитель Вохур со скипетром и державой? Он-то и ответит на все наши вопросы, разрешит сомнения, внесет ясность в путаный ход мировой истории.
Однако вместо дворца нас ждал пустырь, переходящий в стройную сталагмитовую рощу.
До нарисованного неба в том месте оставалось совсем чуть-чуть. Казалось, прыгни — и достанешь его рукой!
Среди сталагмитов тут и там выгибали спины сколоченные из разносортных пластиковых ошметков парковые скамейки. Несмотря на варварские материалы и исполнение, они благодаря своему характернейшему силуэту жутко напоминали таковые на Патриарших прудах! А где скамейки, там и урны, сделанные из банок для пищевых концентратов. А там, впереди, что? Правильно, фонтан, правда, безводный. Не хватало только мамаш с колясками и детей с собаками…
Не успел я додумать последнюю мысль, как из-за седого валуна справа от нас показалась… девочка с собакой!
На девочке — на вид я не дал бы ей больше десяти лет — было короткое темное пальто с капюшоном, нужно сказать, довольно поношенное, толстые шерстяные чулки и высокие ботинки. Ее черные блестящие волосы были заплетены в две косы, каждая из которых была закручена тугим бубликом над ухом. Мне некстати вспомнились детские фотографии Иссы, что украшали убогонькую квартиру ее родителей — в школе она носила такую же прическу. Правая щека девочки была перепачкана копотью, а под ногтями чернели трогательные грязные каемки — как видно, родители своим вниманием ребенка не баловали.
Собака же рядом с тщедушной и бедно одетой девочкой выглядела просто-таки барыней — длинная шерсть ее была чистой, гладко вычесанной, холеной, а сама она производила впечатление упитанной, сытой.
В отличие от старика девочка не стала скрывать свое удивление и повела себя довольно дружелюбно.
— Здравствуй, красавица, — на чистейшем фарси сказал Индрик, лучезарно улыбаясь.
— Здравствуй, дядя, — вежливо ответила девочка и потерла озябший нос красными от холода пальцами.
— Мы пришли с миром. Нас не нужно бояться.
— А я и не боюсь. Я просто так… смотрю. Вы заблудились?
— Да, немного заблудились… Ты можешь нам помочь?
— Не знаю. Смотря что вам нужно… Наверное, вода? Тогда я отведу вас к озеру.
— Нет, вода у нас есть. — Индрик хлопнул себя ладонью по бедру, где висела походная фляга. — Нам нужно знать, где живет учитель Вохур.
— Я не знаю учителя Вохура, — растерянно промолвила девочка, глядя на Индрика своими крупными черными глазищами. — Но я знаю учителя Калита. Он учит меня слышать.
— Ты плохо слышишь?
— Учитель Калиш говорит, что я слышу очень хорошо. А если буду хорошо учиться, то буду слышать еще лучше. Он говорит, чтобы слышать сферу Ибил, нужно много стараться.
— В школе всегда нужно стараться.
— В школе? Зири, ты знаешь, что такое школа? — недоуменно спросила девочка и посмотрела на свою четвероногую спутницу, словно дожидаясь подсказки. — Она тоже не знает!
— Школа? Это слишком долго объяснять, — улыбнулся Индрик. — Лучше скажи мне, что такое сфера Ибил.
— Это такое место… ну… — Девочка закусила губу, чувствовалось, ей нелегко. — Место… которое не здесь, а там… — девочка сделала неопределенный жест рукой, — в другом месте! Там, в этом месте, живут такие… ну, как сказать… люди… у которых нет тел.
— Духи? — предположил Индрик.
— Нет. Такие люди, которые когда-то были с телами и много-много воевали… Ну, сражались. Они живут в этой… сфере.
— Ты должна слушать этих людей? Зачем?
— Они интересно рассказывают. Открывают секреты. Мне нравится.
«Она медиум, что ли?» — Я скептически хмыкнул.
— А где живет твой учитель Калиш? Может быть, он знает, где живет учитель Вохур?
— К учителю Калишу нельзя. Он сейчас со взрослыми, там, на омовении.
— Наверное, омовение тоже происходит возле подземного озера? Там, где вода? — предположил Индрик.
— Нет, они умываются не водой.
— А чем?
— Светом, который идет из земли. Он оттуда выходит и поднимается туда. — Девочка указала на каменное небо. — Он недавно появился, этот свет. Даже построили много-много скамеек, чтобы, когда он появится, все могли сесть. Они много лет ждали, когда он появится. Учитель Калиш сказал, это очень важно.
— Тогда мы подождем. Пока омовение закончится.
— Это еще долго… Может, до завтра… Лучше не ждать, — нахмурилась девочка.
— Что же нам делать? — Индрик изобразил на лице гримасу отчаяния. — Ведь нам действительно нужно найти учителя Вохура!
— Тогда спросите у Зири!
— Кто такой Зири?
— Ты говоришь неправильно, дядя. Правильно спрашивать, кто такая Зири. Потому что Зири — это не он, а она!
— Хорошо, — терпеливо сказал Индрик. — Кто такая Зири?
— Вот она — Зири. — Девочка указала на собаку. — Спросите ее сами.
— Я не знаю, как с ней разговаривать.
— Хорошо, я сама спрошу, — вздохнула девочка. — Зири, ты не знаешь учителя Вохура?
И тут случилось самое интересное — собака навострила свои желтые, с белой опушкой по краям уши и кивнула. Веско, очень как-то по-человечески.
— Она говорит, что знает, — «перевела» девочка.
— Может быть, она знает, где он живет?
— Это она тоже знает.
— А Зири может отвести нас туда, к учителю Вохуру? — деликатно напирал Иван Денисович.
Поковыряв носком ботинка в грязном снегу, девочка переадресовала вопрос собаке. Все мы уставились на умную псину, как на наше спасение, с преувеличенным вниманием разглядывая ее широкие лапы и влажный мармеладный нос. Однако собака не торопилась нас обнадежить. Она обстоятельно почесала ногой за ухом и сделала круг почета вокруг девочки, размеренно повиливая хвостом. Затем села.
— Ну что? — нервно спросил Индрик. — Что она говорит?
— Она пока думает, — прокомментировала девочка. Наконец собака подошла к Индрику и, легонько ухватив его зубами за штанину, потянула.
— Мы должны идти за ней? — поинтересовался Индрик.
— Да. Она отведет вас! Но только этот ваш учитель Вохур должен будет обязательно дать ей вкусную консерву! Она так сказала!
— Он обязательно даст ей все, что она попросит, — заверил девочку Индрик.
Последний этап нашего путешествия вышел самым бессодержательным в плане визуальных и духовных впечатлений — наверное, всему виной была навалившаяся на всех нас усталость. Следуя за умной собакой Зири, чьи глаза мистично светились в темноте, мы спустились по покатому пандусу в сырой и холодный туннель, который вел куда-то вниз, в брюхо гигантской скалы, на спине которой было выстроено Большое Гнездо.
Туннель был кое-как освещен пунктиром желтых лампочек и производил впечатление прохожего. На стенах туннеля даже имелись сделанные кое-как, из хозяйственного картона, указатели, отмечающие боковые ответвления — надписи в высшей степени таинственного содержания. «Туда лучше ходить вместе», «Дорога Вечности», «Быстрый ход для медленных людей».
Даже Терен не взялся строить гипотез относительно того, куда ведет «Дорога Вечности». Ведь вряд ли на кладбище — это было бы слишком по-человечески. А здесь у них все было по-манихейски, то есть хотя и по-человечески, но не вполне. Мы молчали, боялись сбить с верного пути нашу хвостатую проводницу.
Наконец наш отряд оказался перед бронированной дверью с надписью «Синематограф». Дверь была заперта, однако рядом с ней имелась кнопка звонка.
— Учитель. Вохур. Живет. Здесь? — подчеркнуто внятно выговаривая слова, спросил Индрик у собаки.
Зири медленно кивнула. Я хотел было потрепать псину за ухом, но вовремя одумался — а вдруг она воспримет это как фамильярность? Может, с акселерированными собаками нужно вести себя как с людьми, то есть вежливо держать дистанцию до первого брудершафта?
Индрик позвонил. С той стороны двери послышались нерасторопные шаги. Наконец нам отворили.
Я в который раз подивился тому, сколь мало соответствуют мои представления о манихеях неожиданно открывшейся нам действительности. Мы-то представляли себе манихеев чем-то вроде зловредных, вооруженных до зубов параноиков. А они даже «кто там?» не спрашивают, отпирая дверь в сумрачные туннели…
— Сегодня сеанса не будет, — процедили в приоткрывшуюся шель.
— Погодите! Нам не нужны никакие сеансы!
— Тем более. До свидания!
— Пожалуйста, выслушайте меня! Мы — друзья, — придерживая дверь, сказал Индрик, обжившийся в роли парламентера. — Мы хотим видеть учителя Вохура.
Прошло несколько мучительных секунд и дверь наконец распахнулась. Молодой длинноволосый парень по ту сторону порога… жевал… бутерброд с сыром. За спиной у него виднелся светлый и уютный холл с рекламными плакатами на стенах.
— Учитель Вохур сейчас занят. Просил его не беспокоить, — ответил молодой человек.
И снова — никаких вопросов вроде «кто вы?», «откуда вы?». Меня даже посетила здравая мысль о том, что, возможно, манихеи знают о нас все с той самой минуты, когда «Вегнер» материализовался в Колодце Отверженных. И что они в отличие от нас никаких иллюзий на наш счет не питают, поскольку вооружены внечувственным знанием.
— Послушайте, нам очень нужно видеть учителя Вохура! Мы пришли издалека! Мы — посланцы Объединенных Наций! И у нас очень важный разговор! Хотя бы доложите ему о нас! — поддержал я Индрика.
Как видно, наша с Иваном Денисовичем настойчивость подействовала на привратника.
— Хорошо, я сейчас спрошу, — неуверенно сказал парень и… пригласил нас внутрь.
На меня вновь накатили сомнения в том, что Зири привела нас именно к тому Вохуру, который был нам нужен. А не к его скромному однофамильцу-кинопрокатчику. Ведь не может, ну просто не может Главный Идеолог Манихейства жить в какой-то крысиной норе, без охраны. Не называть же охраной безоружного молодчика в обносках и с горошинами плейера в ушах! Хорош охранничек… Он даже не потребовал от нас ждать за порогом, как сделал бы любой сотрудник службы безопасности провинциального европейского супермаркета, если бы мы домогались аудиенции у его директора!
Парень с бутербродом пригласил нас внутрь и… даже предложил нам зайти в соседнюю комнату, на которой было написано «Чайная». Мол, угощайтесь, гости дорогие!
Нам ничего не оставалось, как последовать его любезному предложению.
В соседней, хорошо освещенной и теплой комнате стоял длинный, персон на сорок, стол, накрытый пестрой скатертью с кистями. В центре стола — букет роз, слава Богу, искусственных. В углу, на этажерке — шеренги чашек и блюдец, типично клонских, пузатеньких. На плите — дымящийся заварочный чайник, рядом — чайник с кипятком. И фрески, как же без них. Нарисованные люди смотрят кино и лица у них приветливые и радостные.
Перемолот первым уселся на скрипучий стул во главе стола и налил себе ароматного черного напитка.
— Чего вы на меня так смотрите? Думаете, у них чай отравлен?
Вскоре его примеру последовали Лехин и Борзунков.
Тем временем Терен и Иван Денисович обследовали фреску — на предмет того, издает ли она звуки. То же сделала и моя Таня. Но фреска помалкивала.
Собака Зири присела у моих ног и выжидательно на меня глянула. Мол, «не забывай, что вы обещали насчет консервов». Я осторожно погладил ее по холке. В крайнем случае пусть воспринимает это как выражение моего невежества.
…Я разливал чай по чашкам. Мои товарищи, развалившись вокруг стола, курили. Пепел стряхивали в бумажный стаканчик с эмблемкой конкордианского пассажирского лайнера «Гилария».
Прошло где-то с десять минут, когда дверь в «Чайную» снова распахнулась и тот же лохматый молодой человек, теперь уже без бутерброда, возвестил:
— Учитель Вохур согласен поговорить с вами. Он ждет вас в соседней комнате. Я провожу.
— Ну что, пора! — Иван Денисович отставил недопитую чашку и решительно встал.
Однако никто не торопился следовать его примеру.
— Товарищ Индрик, а что, если я тут пока останусь? Свой сухпай с чайком съем? А то ведь с самого утра во рту пусто, — состроив просительную мину, сказал Перемолот.
— Да и я бы почаевничал, — подхватил Борзунков. — Если можно. От меня в этих разговорах толку все равно никакого. Я же человек простой, в дипломатии не силен…
— Да и я, пожалуй, если позволите, — сказал Лехин. — Вы-то недалеко, в соседней комнате будете, если стрельба начнется, мы услышим, — добавил он, подпустив в голос служебной основательности.
— Солидарен, — вставил Терен. — И рад бы с вами, но ноги не держат… Посмотрю потом в записи.
— А вот я обязательно пойду. Это же историческая встреча, как вы не понимаете! — воскликнула Таня и по торжественному блеску ее глаз я сразу понял: о том, чтобы остаться в чайной комнате вместе с ребятами и насладиться минутами заслуженного покоя, мне нечего и мечтать.
Желтоухой Зири наши моральные дилеммы были безразличны. Пока мы решали, кто пойдет, а кто останется, она вошла в контакт с нашим провожатым и вскоре тот, что-то ласково приговаривая, полез в холодильник — как видно за вознаграждением…
Мы долго шли вслед за юношей через пустой, слабо освещенный кинозал. Он был довольно большим — по нашим, земным, меркам. Хотя и крохотным по меркам конкордианским.
Экран был сымпровизирован из широкого холщового полотна, кресла чья-то умелая рука вырезала из розового промышленного пенопласта. Вместо ковровых дорожек в проходах — сплетенные неумелой рукой циновки, а на стенах — лица конкордианских актеров, нарисованные умело, хотя и немного гротескно. Но самое удивительное, в кинозале было уютно и чисто. Вдобавок там витала та самая атмосфера не до конца растворившегося в пучине будней праздника, которая всегда присутствует в местах, где человеческие существа сообща вкушают духовную пищу. Попробуй еще создай ее, эту атмосферу, на глубине пять с половиной километров под водой и десять — под землей!
Мы вошли в зал через дверцу рядом с экраном и теперь направлялись к каморке кинопрокатчика — там, в окошке, горел неяркий белый свет.
Вдруг мои сомнения в том, что этот Вохур — вовсе не тот самый учитель Вохур из сводок ГАБ, развеялись как дым. Они даже стали мне отчасти смешны.
И я хребтом почувствовал: все так, все правильно. Мы — у самой цели.
