Книга: Дураки и герои
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10

Глава 9

Каждый шаг, сделанный Сергеевым прочь от лежащего на ящике автомата, уверенности ему не прибавлял. Кто мог знать, что надумал Мангуст? У Михаила были живейшие сомнения в том, что куратор идет к нему навстречу безоружным. Голые руки можно толковать по-разному…
Он сделал еще несколько осторожных, скользящих движений, особенно старательно избегая хлюпающих звуков – под ногами уже блестела вода, а автоматика продолжала лить вниз воду из пожарного резервуара. У края стеллажа Сергеев оглянулся. Оружия не было видно в полумраке, но ему надо было запомнить расстояние и направление движения. На всякий случай.
Выступив из-за полок в широкий проход между двумя секциями, Михаил увидел Мангуста. Тот стоял, расставив длинные, худые ноги на ширину плеч, слегка наклонив голову. Руки свободно свисали вдоль туловища. Сергеев аккуратно выдохнул воздух между сжатых зубов. Автомата у Мангуста не было.
Андрей Алексеевич смотрел на бывшего кадета хоть и исподлобья, но весело: на перепачканном маскировочной пастой лице то и дело вспыхивала полоска зубов.
С их последней встречи куратор не изменился. Впрочем, что значил год для этого сухощавого, скрученного из мышц и жил человека? Он был почти таким же, когда Михаил впервые вступил в стены Школы. Почти таким же. Может быть, морщины, рассекавшие его лицо тогда, казались чуть мельче, да и не было яркой, фарфоровой улыбки – не имелось в те годы такой техники протезирования, и оскал Мангуста был желтоватым от крепкого табака и чая, до которых Андрей Алексеевич был большой охотник.
Облегченный вздох Сергеева, по-видимому, не ускользнул от внимания куратора, и он рассмеялся, не сводя с воспитанника взгляда.
– Что? Боялся, что обману?
– С тебя станется… – выдавил из себя Сергеев.
Расстояние между ними было метров восемь. Всего ничего, но для атаки великовато. Даже Мангуст с его вьетнамскими штучками не смог бы сократить его до контактного мгновенно.
– Не того ты боишься, Умка, – сказал Мангуст спокойно. – Что толку бояться автомата? У нас тут с тобой свой гамбургский счет, в нем огнестрелу места нет. Автомат – штука хорошая, но он не для удовольствия. Для удовольствия надо чувствовать смерть врага пальцами, кожей, телом… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– О да… Понимаю, конечно! Так, как ты убивал Кручинина? Да, Мангуст?
– Сдался тебе этот Кручинин! Кто он тебе? Не он тебя – ты его на спине тащил! А потом я вас обоих! Какая тебе, на хер, разница, кадет, кого и как я убил?
– Есть такое слово, Андрей Алексеевич – дружба. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Это я тебе должен о дружбе рассказывать! Не ты мне! – В голосе куратора слышалось искреннее возмущение. – О дружбе, о боевом товариществе, о взаимовыручке и верности присяге! Ты же щенок, Миша, хоть и по возрасту должен быть взрослым боевым псом! Щенок! У тебя в голове одни иллюзии! Каша! Разве таким бы тебя хотел видеть твой дед? Разве твой отец был бы горд таким сыном?
– Отца не тронь… – сказал Сергеев, понимая, что Мангуст провоцирует его, стараясь вывести из состояния равновесия, заставить потерять контроль над ситуацией.
И тут он увидел, что Мангуст двигается.
В той самой знаменитой вьетнамской манере: не поднимая ног для шага, а словно переползая ступнями-гусеницами по нескольку сантиметров за вздох. Расстояние между ними незаметно сократилось и их разделяло уже не восемь, а шесть с небольшим метров. Еще шаг-два – и дистанция станет пригодной для атаки в одно движение.
– Как же мне его не трогать? – искренне удивился Мангуст. – Мы с ним все-таки в одной Конторе воспитывались… Можно сказать, однокашники! Он жизни своей не пожалел за Родину. И матушка твоя не пожалела…
У Сергеева перехватило горло. Он вспомнил гладкую ткань дедова пиджака, в которую он уткнулся носом в тот самый день…
Когда…
– Ты взрослый мальчик, Михаил, – сказал дед. – И должен постараться быть мужественным. Родителей не вернешь. Так получилось…
В директорском кабинете царила мертвая тишина. Слышно было, как тикают огромные часы в лакированном деревянном корпусе, стоящие на лестничной площадке, на один пролет выше паркетного пола вестибюля. Маятник с тяжелым бронзовым блеском, рассекая наполненный мастичной вонью воздух, доходил до упора – клац! – снова мутный отблеск на выпуклом кругляше, секунда, вторая – клац!
Словно в длинном деревянном ящике кто-то хищно щелкает челюстями, пожирая минуты, часы, дни, года, и перемалывает их в труху своими беспощадными шестернями… И довольно урчит каждый час, жужжит и оглашает воздух звоном своих внутренностей…
– Ма-мы боль-ше нет! Па-пы боль-ше нет! Так по-лу-чи-лось! Ты взро-слый ма-льчик…
Сергеев заплакал, размазывая горячие, как кипяток, слезы по дедовскому пиджаку. Он старался быть мужественным, но почему-то сдержаться не удавалось, и плечи его тряслись, как в лихорадке.
– Почему? – всхлипнул он в генеральский бок. – Почему?
И дед неожиданно заговорил. Не столько отвечая на вопрос внука, сколько объясняя что-то для директрисы и завуча, в глазах которых, несмотря на партийную выучку, читалось то же жадное любопытство, которое заставляет случайных прохожих глазеть на жертв автокатастрофы.
– Их должны были отозвать со дня на день. В Пакистане стало небезопасно. Провокации, убийства наших специалистов. Вопрос трех-четырех дней – и все было бы хорошо…
Дед глубоко вздохнул.
– Их убили, Миша… Враги нашей страны. Провокаторы и бандиты. Убили, чтобы запугать наших инженеров и рабочих. Чтобы мы ушли побыстрее, чтобы мы не помогли их народу жить лучше, правильнее… А мы и так уже уходили. Так уж случилось, Михаил… Не уберегли… Даже тела вывезти не удалось. Ты должен понять, что мама и папа любили тебя, но отдали жизнь за Родину…
Сергеев слышал речь генерала, словно через слой ваты. Разум отказывался воспринимать известие о том, что ни отца, ни матери больше нет и не будет. И само воспоминание о них сейчас пережевывается в лакированной коробке у входа – клац! – клац! – клац!
– Что ты вылупился на меня, Умка? – спросил Мангуст насмешливо. – Удивляешься? А ты не удивляйся! Ты, пока жив, внимай! Я такое хранилище секретов, что сам иногда себя боюсь! Это ж просто жуть! Да за меньшие знания людей тысячами живьем в землю закапывали, а я все еще жив и на свободе!
Он рассмеялся, закидывая голову.
– Интересно, да?
Расстояние между ними было совсем никаким. Вполне достаточно для броска и начала убийственной схватки, но Мангуст тянул время.
Он ничего и никого не ждал. Здесь, в этих коридорах, из живых были только крысы, насекомые да они вдвоем. Потоки воды, сотрясающие стены, превратили склад в изолированную от всего мира гладиаторскую арену. Он наслаждался. Он был настолько уверен в себе, что, несмотря на худобу и сухость, напоминал жирного, сытого кота, наступающего на загнанную в угол испуганную мышь.
– У нас ведь есть время, кадет? Или тебе не терпится умереть? Ты ведь понимаешь, что умрешь сегодня, Умка?
Сергеев молча мотнул головой, стараясь ни на доли секунды не потерять куратора из виду. Он еще помнил, с какой скоростью Мангуст совершает свои цирковые броски. Хорошо помнил.
– Поглядим… – отрезал он.
– Хорошо, поглядим… – с легкостью согласился Андрей Алексеевич и поднял руки, показывая Михаилу ладони. – Пока ты в безопасности, кадет… Расслабься. А твои родители – они были герои! По нашему, правда, ведомству, а у нас, ты сам знаешь, медалями не разживешься… Даже посмертно. Мне это всегда не нравилось в нашей Конторе, Умка! Упираешься, упираешься, а толку нет! Сгинул – и вот они безвестность и забвение.
Он снова рассмеялся.
В отраженном свете аварийных ламп зловеще блеснули алым белки глаз, словно не куратор, которого Сергеев полжизни своей знал, стоял напротив него в проходе между стеллажами, а постаревший Лестат* готовился впиться в горло своей жертве, пряча клыки под верхней губой.
– В то время Исламабад вплотную занимался ядерной программой, – продолжил он с той же иронической интонацией, будто не о государственном секрете повествовал, а рассказывал в компании некий исторический анекдот. – С нами они вроде как дружили, пока мы строили для них объекты, а вот с нашим стратегическим партнером и возможным военным союзником в Азии – Индией – дружба не получилась. Это ты и без меня знаешь, да, кадет? Про сепаратистов слыхал? Про Кашмир?
Сергеев кивнул.
– Программа по созданию ядерного оружия была не просто секретом, а одним из самых больших секретов Пакистана. А там умеют хранить секреты. Все объекты программы разрознены, каждый охранялся армией – специальными подразделениями, готовыми стрелять на поражение даже в родную мать, если такая задача будет поставлена. Пакистан должен был дать миру исламскую атомную бомбу. Ну и… – Мангуст снова развел руками, – конечно же, бомба была нужна для того, чтобы дать отпор восточному соседу – Индии. А в Индии ядерное оружие было с 1974 года… Бомбу начали делать под непосредственным руководством Абдул Кадир Хана, получившего специальное образование по ядерной физике в Германии, и под контролем лично премьера Бхутто, давшего клятву помочь стране стать ядерной любой ценой. Хан вел основные работы в 30 километрах от Исламабада, в местечке Кахута, в суперсекретной лаборатории. Вот, собственно, и вся преамбула… А амбула была в том, что если бы твоим родителям удалось добраться до Кадир Хана и выскользнуть из Кахута живыми, то ныне они бы были персональными пенсионерами, уважаемыми членами общества. Но они даже не добрались до цели…
Весь план был авантюрой. От начала и до конца. Нашим старикашкам страшно хотелось помочь Индии доминировать в регионе. И это отчасти удалось… Твой папаша тащил на спине портативную вакуумную бомбу, старшего брата которой испытали в Афгане тем же летом, и бункер – с оборудованием и рабочей документацией – они таки рванули. Да так, что клочка бумаги не осталось, ни одного целого прибора. Так что гордись, кадет! Не будь твоих родителей – Пакистан вошел бы в ядерный клуб лет на десять раньше, к концу восьмидесятых. И история могла бы быть иной.
– Ты знал об этом еще тогда?
– Естественно. Меня даже рассматривали, как одного из кандидатов на выполнение задания. Но наши тогдашние начальники посчитали, что супружеская пара для теракта подойдет лучше. Не надо было тратить время на внедрение и обучение – твои предки уже были там и значительно лучше ориентировались в стране, как сам понимаешь. И то случилось так, что Кадир Хана не оказалось в лаборатории, а твои родители, не успев отойти, были вынуждены подорвать заряд в ручном режиме.
– Почему от меня все скрывали?
– Это тебе деда надо было спрашивать, не меня! Было у старика трепетное отношение к государственным секретам, так что – уж поверь мне на слово… Или у бабушки бы спросил, впрочем, я слышал, с ней у тебя отношения не задались… А зря… – Мангуст чмокнул губами, словно горец, увидевший что-то привлекательное. – Классная у твоего дедушки была бабушка! У наших ребят при ее виде напрочь крышу срывало…
– А ты, значит, все знал и хранил секреты?
– Так ты радуйся, что я знал! Видишь, благодаря этому ты уже в курсе некоторых секретов собственной семьи, а это всегда приятно… Кстати, ты меня никогда ни о чем и не спрашивал, Умка. Кто знает, может быть, я и рассказал бы тебе эту историю. Ну, что, кадет, еще вопросы будут? Или потанцуем?
Мангуст исчез из поля зрения словно по мановению волшебной палочки, и жизнь Сергееву спасло только то, что он знал, КАК атакует наставник.
Чтобы увернуться от разящего насмерть удара ноги куратора, Михаилу пришлось провалиться в шпагат, и крутнуться на одной руке вокруг собственной оси, как мастеру брейк-данса. Выпад Мангуста разнес вдребезги дощатый ящик с тушенкой, и тяжелые металлические цилиндры полетели в проход, поднимая брызги с пола.
Сергеев успел подхватить один из них и, уловив, а, скорее, угадав, место материализации Мангуста, заметив тень, мелькнувшую на краю поля зрения, метнул полукилограммовую банку, словно бейсбольный мяч, метя туда, где, по его расчету, находилась голова противника. Но импровизированный метательный снаряд точно в цель не попал, лишь скользнул по плечу куратора и ударился в металлическую стойку стеллажа с такой силой, что напрочь перестал походить на банку из армейского пайка и шлепнулся в воду, бесформенный, словно деформированная пуля.
– Неплохо, – выдохнул Мангуст и тут же атаковал снова, на этот раз сверху, и Сергеев, едва восстановивший равновесие после кульбита, чуть не разорвавшего ему паховые мышцы, был вынужден взмыть вверх, навстречу смертоносному удару, словно кот, взлетающий по стене прочь от лязгающих собачьих челюстей. И только благодаря этому увернулся.
Они приземлились на пол друг напротив друга, по щиколотки в воде, подняв в пропитанный ржавчиной воздух фонтаны брызг. Оба промокли насквозь, но ни один из них не сбился с дыхания, и из ртов ритмично вырывались розовые от аварийного света облачка.
Мангуст был старше, выше и казался субтильным в сравнении с Михаилом. Сергеев же, хоть и не был на пике формы (в последние месяцы было не до того, да и гражданская жизнь затягивала), но вот по возрасту выигрывал однозначно… Так же, как куратор однозначно превосходил его опытом. Оставалось только выяснить, что сегодня окажется эффективнее.
– Ноль-ноль! – сказал Мангуст спокойно, как на тренинге. – Но трюк с банкой мне понравился. Ты всегда был недостаточно старателен в повторениях, но хорош в импровизации. И до полной победы тебе обыкновенно не хватало нескольких сантиметров, как сегодня. Попал бы точнее, и я сейчас бы уже начал остывать… Не спи, кадет, замерзнешь!
Он начал движение без изысков, интуитивно определив единственно возможную тактику – силовой вариант. В промежутке между стеллажами заработала мельница со стальными лопастями, на Сергеева надвигался многоногий и многорукий монстр, не оставивший ни единого промежутка для ответного удара или блока.
От монстра нельзя было увернуться, монстра было невероятно трудно поразить. Оставалось только одно – отступать, стараясь не угодить под очередную маховую «мельницу». Стараясь не оступиться, Михаил откатывался назад. Для неподготовленного человека такой вихрь ударов стал бы деморализующим фактором. Но Сергеев и сам мог изобразить нечто подобное, пусть в другой манере, и поэтому знал, каким должно быть противоядие.
На третьем полушаге он оступился, подсел на опорную ногу, и увидев, как Мангуст моментально ускорился, стремясь достать хотя бы по корпусу, но прямо сейчас, пока противник координируется, свободной рукой рванул со стеллажа тяжеленный деревянный ящик, стараясь удержать его на весу между собой и нападающим.
Андрей Алексеевич врубился в препятствие со всей мощи, так, что мокрое дерево брызнуло щепками, и Сергеева едва не швырнуло отдачей влево и вниз, под удар твердого, как сталь, носка берца. Больно Мангусту было по полной: он неожиданно тонко взвизгнул, и метнулся прочь, на безопасную дистанцию, прижимая к груди ушибленную руку.
– Один-ноль, – произнес Сергеев, не скрывая радости. – Ну, как, Мангуст? Съел?
– Не торопись… – прошипел куратор дрожащим от боли голосом. – Ты думаешь, я тебя одной рукой не урою? Так урою! Не сомневайся!
Михаил и не думал расслабляться. Судя по всему, Мангуст руку только ушиб, а не сломал. Пальцы у него двигались, и сама рука, хоть он ее и баюкал, как младенца, подвижность сохранила. Силищи у Андрея Алексеевича хватало – от его удара массивный, сбитый из двадцатимиллиметровой плашки, ящик разлетелся вдребезги. И об этом надо было постоянно помнить.
– Так пробуй, – предложил Сергеев, начиная наступать. – Что ты встал? Я здесь! Перед тобой! Что же ты меня до сих пор не порвал? Ты же супермен, Мангуст! Ферзь, твою мать! Что ж ты не откусишь голову какой-то пешке? А? Ты же свернул шею Кручинину? Так? Ты?
И тут Сергееву прилетело. Мангуст нащупал ногой одну из выкатившихся металлических банок с тушенкой и метнул ее носком ботинка, прямо из-под воды. Банка, летящая со скоростью хорошо пущенного футбольного мяча, врубила Михаилу в солнечное сплетение, благо, что на полном вдохе, и он на минуту потерял дыхание и на несколько секунд – возможность видеть и соображать.
Будь Мангуст на десять лет моложе или не удайся Сергееву тремя минутами раньше его трюк с ящиком, и бой бы кончился полным поражением менее опытной стороны. Воздух вылетел из Михаила с ухающим звуком, и он «поплыл», словно боксер в грогги, щупая руками воздух. Куратор ударил здоровой рукой, как мечом, махом сверху вниз, целясь вверх туловища противника. Такой удар, куда бы он не попал, крушил кости и рвал мышцы, но только бил Мангуст здоровой левой, а находился Сергеев справа. Удар просвистел вплотную (Сергеева даже обдало тугой воздушной волной!), скользнул по плечу и канул в пустоту, но даже этого легкого касания хватило, чтобы отбросить сергеевские 90 килограмм в сторону, словно пушинку. Михаил навзничь рухнул на пол, и заскользил по воде прочь, прикрывая голову локтем от торчащих с нижних полок металлических коробок.
Мангуст выругался и со скоростью атакующего чемпиона по регби бросился на добивание.
На сухом полу Сергеев никогда не сумел бы так извернуться, но льющаяся с потолка вода сыграла роль смазки, и он, ухватившись ладонью за стоевую одной из полок, развернулся перпендикулярно движению, бросив тело в боковой проход, и тут же, с «мостика», ударил двумя ногами в бок бегущего куратора. Под каблуком явственно «хрупнуло» ребро, и Андрей Алексеевич кеглей улетел в сторону.
Михаил вскочил на ноги со всей возможной резвостью, но не метнулся на «добивание» – занял боевую стойку, а вот Мангуст не вскочил – встал. Его слегка перекособочило, но ни страха, ни неуверенности на узком, как лезвие, лице не появилось. Глаза по-прежнему смотрели зло и весело, как и вначале боя.
– Вот что радует, – произнес он сдавленным голосом и закашлялся, мучительно морщась, – что учили мы вас действительно хорошо… Здорово лягаешься, Умка! Что твой конь! Ох, бля, кадет! Что ж ты наставнику ребро сломал?
– Сломал? – осведомился Сергеев. – Прощения просить не буду. Одно сломал?
– Ага, – Мангуст сплюнул на ладонь, посмотрел на плевок и вытер руку о мокрые штаны. – Одно. И легкое цело, так что мы еще повоюем, мой мальчик!
– Жаль, – сказал Михаил. – Плохо, значит, попал… Ну, ничего, Андрей Алексеевич! Дай бог, не последний раз прикладываюсь. Еще исправлюсь, если повезет.
– Не думаю, – возразил Мангуст.
Он сделал мгновенное движение и в руках его появился короткоствольный автомат. Тот самый, что был оставлен Сергеевым на ящике несколько минут назад. Он извлек его из темного пространства между полками с ловкостью фокусника, достающего кролика из цилиндра.
Сергеев видел, как медленно, словно в рапиде, начинает разворачиваться в его сторону дуло, как вьется змеей ремень и веером слетают с набухшей брезентовой ленты капли. Он еще не успел принять решение, как мышцы и инстинкт уже швырнули его в сторону и на пол, и в тот момент, когда первые пули защелкали по бетону, он уже скользил на плече по проходу между стеллажами.
Раненый Мангуст сильно потерял в скорости, и Сергеев успел еще раз изменить направление до того, как свинцовый веер снова взбил воду на том месте, где только что была его грудь.
Практически не заботясь о том, чтобы его не было слышно, Михаил снова взмыл по полкам к потолку и понесся к выходу, прыгая со стеллажа на стеллаж. Там, недалеко от щитовой, лежал один из убитых им мангустовых подручных. И его оружие.
Снизу ударила короткая очередь, и горячий воздух обдал щеку и висок.
Прыжок. Смена направления. Еще прыжок.
На этот раз пуля едва не сорвала ему каблук. Из ящика, на который он только что ступил, вылетели щепки, он сложился карточным домиком, и Михаил прыгнул на «авось» – не от ловкости или смелости, а оттого, что альтернатива сверзиться вниз головой с пятиметровой высоты, да к тому же в почти полную тьму была гораздо менее привлекательна.
При приземлении он оступился-таки, и кубарем полетел вниз, но успел затормозить падение, ободрав при этом в кровь подбородок и пальцы, и шмыгнул в промежуток между средними полками, как мышь под плинтус, успев опередить выстрелы куратора на полсекунды, не более.
Сергеев услышал, как брякнул, откатившись назад, и замер затвор – у Мангуста кончилась обойма. Но тут же пустой магазин шлепнулся в воду, а на его место со щелчком встал полный. Пружина дослала затвор с патроном на место со звуком, который повоевавший человек ни с чем не спутает – довольный сытый лязг взведенного оружия.
Тело застреленного им Ловкого было наполовину скрыто водой. Автомат так и лежал рядом с правой рукой мертвеца. Разыскивать подсумок у Сергеева не было времени, он едва успел юркнуть за угол, как услышал шаги Мангуста. Доставшийся Михаилу трофей был снаряжен по правилам – два магазина плотно скручены изолентой. Один был полон, второй почти полон, так что легкой добычей для куратора бывший кадет уже не был.
Андрей Алексеевич скорее всего тоже понял, что к чему, потому что из-за стеллажей не выбежал и даже носу не показал.
– Ну, что, Умка, – крикнул он, и голос его стек с набрякшего потолка прямо Сергееву за воротник. – Классное шоу у нас получилось? Жаль, времени нет на продолжение! Горжусь тобой, кадет! Эх, какая бы пара из нас с тобой получилась, родись ты лет на 20 раньше!
Залязгал металл. Сергеев не мог понять, что именно делает Мангуст, но звук был такой, будто бы Андрей Алексеевич начал вскрывать один из металлических кофров, которыми были уставлены множество полок на нижних ярусах. Вот открылись прихваченные временем замки-защелки, вот захрипели застывшие петли…
– Все, Миша… – продолжил Мангуст негромко. – Финита ля комедия! Бог с ним, с удовольствием! Я всегда учил вас работать на результат. Стар стал, таких как ты голыми руками рвать, укатали Сивку горки…
Щелчок. Такой знакомый звук. Неужели…
Сергеев рванул вперед, как спринтер, не обращая внимания на то, что бег его шумен до невозможности – попробуй-ка бежать без всплесков, когда вода выше половины икры! За спиной громыхнуло, и Михаил прыгнул вперед рыбкой, вывинчивая корпус в полете так, чтобы приземлиться на спину.
Оставляя в пропитанном влагой воздухе грязно-дымный след, в нескольких сантиметрах над ним пронеслась выпущенная из гранатомета граната. Сергеев надавил на курок, АК выплюнул очередь, и в этот момент заряд врезался в стену за сергеевской спиной. Михаилу показалось, что кто-то притаившийся в тылу треснул его по затылку кованым сапогом.
От удара едва не хрустнула шея, рот наполнился крошкой эмали и солоноватой жижей из слюны и крови. Сергеев ухнул под воду, словно могучий кулак припечатал его к полу. Голова его звенела колоколом.
Он начал стрелять, еще не подняв лицо над водой, надеясь зацепить Мангуста шальной пулей, а когда вынырнул, хватая окровавленным ртом воздух, то услышал треск и скрежет, заставившие его на мгновение забыть о смертельно опасном противнике и отпустить спусковой крючок.
Огромный стеллаж за его спиной медленно съезжал на бок, словно складывалась неудачно собранная ребенком конструкция из набора «Сделай сам». Целый пласт стены с торчащими из осколков бетона анкерами, висел в воздухе, бетонную поверхность пучило, выдавливало потоком воды, рвавшимся через трещины. Стеллаж завихлял, закачался и начал заваливаться в сторону Михаила, и ящики посыпались вниз дождем. Сергеев вылетел из-под рушащихся полок, как перепуганный бурундук. Многотонная масса ударила во второй стеллаж, на котором ему чудом удалось удержаться, анкерные болты лопнули, словно перетянутые струны, и второй многометровый «шкаф» начал складываться, заставив Михаила в очередной раз совершить кульбит.
Огромные полки рушились одна за одной, каждый следующий удар был во много раз мощней предыдущего. Тонны металлоконструкций и грузов летели вниз, ломая и круша все подряд. Сергеев краем глаза увидел Мангуста, стоящего в стороне с разложенной трубой гранатомета на плече – Андрей Алексеевич «выцеливал» бегущего с хладнокровием стендового стрелка, но не торопился пустить следующий «выстрел», ожидая естественной развязки.
Михаил бежал, как белка в колесе, на шаг опережая лязгающую зубами смерть. Стоило оступиться – и искореженный металл разжевал бы его, превратив в фарш. Он смещался правее, стараясь выскочить на край стеллажа и перепрыгнуть наверх следующей секции, остававшейся неподвижной. Но вопрос – успеет или не успеет – оставался открытым. Сминающиеся конструкции и падающие ящики издавали такой грохот, что Сергеев мог не услышать следующего выстрела.
В тот момент, когда под его ногами закачалась от удара предпоследняя башня из ящиков, Михаил прыгнул через трехметровый проход и тут же краем глаза уловил вспышку выстрела. От взрыва заряда покрытая трещинами стена лопнула, словно ледяная корка на осенней луже. Рванувшаяся через трещину вода била с такой силой, что медвежьей лапой смахнула все, ставшее у нее на пути. Ящики весом в несколько центнеров, не говоря уж о более легких грузах, брызнули в разные стороны со скоростью пули. Сергеев увидел, как вода выдавливает огромный пласт бетона, очертаниями похожий на Африку, как диковинными червями лезет наружу скрученная чудовищной силой арматура, как мутные водяные лезвия полосуют воздух, и стену склада выдавливает, пучит и…
А потом Сергеев потерял способность ориентироваться и дышать. Вода несла его, крутила, переворачивала, и Михаил в любой момент ожидал смерти от удара о препятствие, от острого, как гарпун, куска арматуры, но поток заполнил склад настолько быстро, что его просто вышвырнуло наверх, в тоннель, и теперь тащило прочь со скоростью курьерского поезда. Он умудрился вынырнуть – это удалось сделать, только прекратив бороться – и сделать вдох. Вокруг была тьма, он различал только движение – прямо над ним неслись серые своды тоннеля метрополитена, стоило только поднять руку – и он смог бы коснуться шершавых тюбингов.
Поток ревел, как водопад, а, скорее всего, где-то впереди и было некое подобие водопада. Там, в плотном, как загустевшая смола, мраке вода рушилась в провал, сотрясая стены тоннеля. Поток начал мельчать: Сергеева потащило ногами по бетону и, развернув, ударило плечом обо что-то твердое. Водопад грохотал совсем рядом, воздух заполнился запахом нечистот. Казалось, что вокруг повисла взвесь из мелких вонючих капель. Михаил рванулся поперек потока. Встать не было ни сил, ни возможности – вода сбивала с ног.
Он чувствовал, что находится на платформе – пол под ногами был гладок и поток посреди тоннеля двигался медленнее, чем по краям, там, где вода бушевала над стрелами путей. Но и такой скорости было вполне достаточно, чтобы не оставить шансов на спасение. Михаила несколько раз развернуло, он попытался встать хотя бы на колени, но не удержался и рухнул в зловонную жижу, внезапно заменившую воду. Его скольжение остановил опорный столб, причем остановил так, что из Сергеева едва не вылетел дух. Удар грудью о камень вышиб из легких остатки воздуха, но полет в никуда прервался, и Сергеев, словно жук, приколотый к картону булавкой энтомолога, замер, охватив руками и ногами каменное основание. Вода разбивалась о его спину, как волна о форштевень корабля. Вокруг невыносимо воняло, и Михаилу пришло в голову, что где-то совсем рядом находится разрушенный коллектор – лопнувшая толстая кишка Москвы, – в которую и низвергается поток.
Он попытался встать, и у него это получилось, но, увы, в его положении ничего не изменилось – теперь он стоял лицом к столбу, по-прежнему неспособный отойти от него ни на шаг. Тьма вокруг была кромешной, непроницаемой, и полагаться на слух было невероятно тяжело. Сергеев определил, что провал, в который рушится водопад, находится где-то справа. В левом тоннеле вода не грохотала, а издавала мощный журчащий звук, клокотала в водовороте, словно горная река на сужении.
Двигаться вправо означало рухнуть вниз, в кипение зловонных струй, и сгинуть наверняка. Двигаться влево означало всего лишь прыжок в неизвестность. Но левая неизвестность была лучше безнадежной правой определенности. И Сергеев, оттолкнувшись от столба всем телом, шагнул влево, на авось, и рухнул на пол, сбитый тяжелым водяным кулаком. Он успел прикрыть голову руками и как раз вовремя: локоть ударом ободрало о край платформы, и вода, несколько раз перевернув Михаила, засосала свою добычу в жерло межстанционного перегона. Засосала и сглотнула с неприятным, чавкающим звуком.
* * *
У Блинчика было удивительно озабоченное лицо.
За все время нового знакомства Сергеев не видел, чтобы у Владимира Анатольевича сделалось такое лицо. Что удивительно, Владимир Анатольевич, Вовочка, Блинчик, мать бы его так, Сергеева не боялся, хотя должен был бы бояться до нервного поноса, до коликов и подкожного зуда. Не боялся – и все! На его пухлой, веснушчатой физиономии была написана искренняя озабоченность тем, что вошедший в его кабинет Сергеев не понимает всей сложности возникшей ситуации и создает проблемы там, где их не должно быть.
Охрана Блинова с задачей не справилась. Хотя Владимир Анатольевич и сделал соответствующие выводы из давешних событий на Бориспольском шоссе и в госпитале, но здесь, в реставрированном особняке в глубине дворов на Большой Житомирской, в своем личном – не партийном – офисе, Блинова охраняли не бывшие «альфовцы», а обычные ребята из партийной службы безопасности. А ребят из доморощенной СБ противниками назвать было трудно, скорее уж статистами, несмотря на пистолеты, автоматы, жилеты и надлежащий положению гонор. Числом их было шестеро и Сергеева, проникшего в особняк на плечах у курьера, они не задержали даже на тридцать секунд. Михаил никого не убил и даже не покалечил – так, приласкал минут на десять-пятнадцать: пусть пока полежат.
Секретарша Владимира Анатольевича, милейшая сексуальная Полина, при виде влетающего спиной вперед в приемную телохранителя, и входящего следом Михаила Александровича, с перепугу о тревожной кнопке забыла, только слегка привстала из глубокого кожаного кресла, вывалив на клавиатуру компьютера полновесное декольте. Сергеев, с милой улыбкой на слегка перекошенных устах, проследовал мимо декольте прямо в кабинет бывшего друга детства.
Блинов все-таки в совершенстве владел собой. Человек, сделавший такую политическую карьеру в постсоветской стране, просто должен был обладать рядом талантов – и в обязательном порядке умением «делать лицо», даже в тот момент, когда его ловят за руку, как карманника в толпе.
Мгновенно оценив ситуацию, Владимир Анатольевич встал из-за стола во весь свой невеликий рост, раскинул в стороны свои коротенькие ручки, словно собирался заключить Сергеева в объятия, и одновременно вопрошая с раскаянием: «Ну, что я, собственно, мог сделать?»
– Ну, убей меня, Миша! – сказал он подавленно. – Ну, убей меня…
Сергеев даже слегка опешил.
Очень трудно вот так вот заехать в лоб человеку, который идет к тебе с распахнутыми объятиями, пусть даже улыбка на его лице сидит вкривь и вкось, словно неловко нахлобученная кепка, и глаза мечутся из стороны в сторону, как тараканы по кухне.
Сергеев Блинчика не ударил, но и в объятия себя заключить не дал. Тайный кардинал украинской политики, подхваченный тренированными руками бывшего военного советника за грудки, описал в стерильном воздухе роскошного кабинета пологую дугу и рухнул на кожаный уголок, смешно дрыгая коротенькими ногами.
В полете Блинов потерял туфель, а при падении его дорогущий пиджак от Армани лопнул в пройме, жалобно хрустнув нитками.
– Ты мне угрожал? – рявкнул Сергеев и снова сгреб Блинова за грудки. – Ты угрожал Маринке? Ты мне скажи, ты офигел, да, Вовочка?!
Страхом от Владимира Анатольевича не пахло. Его лицо находилось вплотную, и Михаил слышал запах кофе, сигаретный душок, легкий коньячный аромат и приторную нотку дорогого одеколона. Страх шибал бы в нос, перебивая все остальные запахи. Но Блинчик не боялся. А ведь должен был, сука… Должен был! Но Блинов напряженно думал, искал варианты, и оттого его физиономия отображала ту самую озабоченность, которая так поразила Сергеева.
– А ты меня об стену попробуй! – заявил он, глядя на бывшего товарища снизу вверх.
Щеки у него были плотно зажаты между кулаками Сергеева, и говорил Блинчик без всегдашней четкости, но вполне членораздельно.
– Вот если ты меня об стену ё…нешь, так я тебе все сразу и объясню…
– Ну, если ты настаиваешь… – произнес Сергеев и запустил Владимира Анатольевича в новый полет. Не так, чтобы тот сломал себе шею, но и без особого пиетета, так, чтобы оппонент ощутимо приложился спиной и задницей.
Со стены упала картина и сложная конструкция, что-то типа ячеистого шкафа без задней стенки, от сотрясения закачалась словно в раздумье. На пол посыпались хрупкие безделушки, которыми она была уставлена, но сама конструкция устояла.
Блинов стек по стенке, словно мокрый снежок по витрине, упал на четвереньки и помотал головой, как оглушенный кувалдой бык.
– Уф… – выдохнул он и попытался встать, но из этого ничего не получилось. – Уф… Умка… Ну ты и… Идиот… Нельзя же… все… понимать…так… буквально…
Он еще находил силы острить! Сергеев невольно восхитился такой наглостью, но останавливаться на достигнутом не стал и снова вздернул Блинчика вверх, теперь за брючный ремень со стороны спины. Тот был тяжел, как чемодан без ручки, Михаил едва не просел на больное колено, но устоял, и поволок жирную тушку популярного политика через весь кабинет, к столу.
В дверях показалась сексуальная Полина, с раззявленным в ужасе ртом, окруженным люминесцентной каймой из яркой помады – ну, ни дать ни взять вампирша после обеда. За ней ковылял держась за зашибленный бок один из бодигардов – наиболее крепкий по конституции и наиболее недоразвитый в плане инстинкта самосохранения: все питание с детства уходило в мышцы, а мозг хронически голодал. Шагая мимо дверного проема, Сергеев цыкнул на секретаршу и она с визгом метнулась в глубь приемной, а перед хромым бультерьером, спешащим на помощь хозяину, с маху захлопнул дверь, да так, что упрямо склоненная голова телохранителя пришла в соприкосновение с массивным полотном створки. Что-то хрустнуло (скорее всего створка) и в соседней комнате с грохотом обрушилось на пол тело. Полиночка вывела новую руладу.
Сергеев шмякнул Владимира Анатольевича на стол, точно как мясник швыряет тушу барана на разделочный стол, и, перевернув жертву на спину, снова вперился в блинчиковы глаза.
Блинчику было больно. Блинчик был разъярен. Но страшно ему не было.
– Ну и дальше? – спросил он с присвистом, выравнивая забитое падением дыхание. – Чего ты добиваешься, Мишенька? Думаешь, я обосрусь? Так и не надейся, не будет тебе такой радости!
– Ты зачем мне грозил? – выдохнул Сергеев, но уже спокойнее.
Что толку пугать того, кто не боится? Это убийц Блинчик боялся, подельников своих отмороженных, а вот Сергеева, у которого были все основания свернуть жирную шею Владимира Анатольевича на 180 градусов – не боялся. И, что интересно, в целом правильно делал…
– Ты что мне о Маринке намекаешь? Тебе мало того, что теперь Плотникова на тебя пашет, сукин ты сын! Ты решил еще и на ее дочку лапы наложить?
– И с чего ты сделал такие выводы? – произнес Блинов, пытаясь освободиться, и по-пингвиньи закрутил головой. – Что, тебе солнышко зимнее голову напекло? Вика сама выбрала с кем ей идти. Никто ее не принуждал и ты это прекрасно знаешь! Я что – больной дочку своей лучшей пиарщицы трогать? Нашел дурака – Плотникова меня волочет по рейтингам вверх, как пролетарский паровоз, с остановкой в Раде. Да, пусти ты мою шею, черт хромой! Блядь, наломал дров, ребят побил… Пусти, я сказал! Ну, не будь ты большим идиотом, чем кажешься! Я все равно тебя не боюсь!
Сергеев, борясь с желанием дать Блинчику подзатыльник, встал и отошел в сторону. Блинов заворочался на столе, как упавший на спину жук, задвигал короткими лапками, заелозил на спине и наконец свалился со столешницы на пол.
– Ох… – выдавил из себя он. – Ну, дурак ты, Умка… Дурак… Как есть… Неужели непонятно, что на ежа голой жопой прыгать нечего, ежу это до лампочки, а вот жопа твоя, собственная… Ну, объясни мне, что у тебя так плохо, что ты решил со мной бороться? Не за справедливость, заметь! Какая там у тебя в команде справедливость? Где она там есть? Сколько тебе предложили, Миша? Миллион, два? Не стесняйся, я пойму! Ох!
Блинов наконец-то выпрямился с мучительной гримасой на толстой физиономии и ухватился за поясницу.
– Ты, вместо того чтобы мной стены рихтовать, просто бы пришел и сказал – друг мой, Вова, у меня стало плохо с деньгами, но все еще есть информация, которая может быть тебе интересна! И мы бы договорились!
Внизу, под окнами завизжали тормоза, забряцало железо. Видать Полина, хоть и в истерике, добралась-таки до тревожной кнопки и на ее визг прибыли суровые «пернатые» в камуфляже.
Блинов вздохнул тяжело, заковылял к селектору на столе и тиснул кнопку.
– Поля, – произнес он устало, – девочка моя… Отзови ребят, пусть домой едут… Мы тут с Мишей погорячились чуток, а теперь поговорим.
Селектор всхлипнул с присвистом и разразился рыданиями, в которых явственно прослушивалось облегчение.
Потом потихонечку открылась дверь и секретарша, оценив диспозицию – драгоценного шефа никто не держит под прицелом пистолета, – быстро ее захлопнула. «Беркут» уже грохотал берцами по мраморной лестнице. Ретивый бодигард валялся посреди приемной на спине, как полудохлый таракан.
– И выпить нам принеси, – приказал Блинов в микрофон. – Побольше.
– Я с тобой пить не стану, – сказал Сергеев зло.
– Не бойся, – хмыкнул Блинчик, кривя рот от боли. – Не отравлю. Не хочешь коньяку – мне больше будет. А сам чай пей, он у меня хороший, без полония…
В приемной забубнили голоса: Полина приняла «беркутовцев» на грудь и пыталась не допустить их в кабинет, но ребята свое дело знали туго и через секунду в двери заглянула квадратная голова в крапчатом берете. Голова ткнулась взглядом в царящий беспорядок, расхристанного Блинова, сидящего на краю стола, в стоящего в стороне Сергеева и под пронзительный щебет секретарши исчезла.
– И деньги мне твои не нужны… – продолжил Сергеев.
На этот раз Владимира Анатольевича перекосило, как от зубной боли.
– Ну да… Конечно. Ты же альтруист – бессребреник. Как я мог забыть? Миша, а что я купил у тебя в прошлый раз? Не твое ли молчание? Так какого хера ты мне его продаешь второй раз?
– Я тебе молчание обещал? – возмутился Сергеев. – Я тебе ничего не обещал! Это ты бегал вокруг меня и совал мне деньги!
– Открою тебе тайну, – сказал Блинчик устало, сползая в кресло. – Целкой можно быть только один раз. До события. После события это называется другим словом. Ты деньги взял?
Сергеев молчал.
– Сейчас ты скажешь, что это был гонорар за работу, что ты эти деньги заслужил… И я скажу – да! Да, Умка, ты их заслужил! Я был виноват перед тобой! Я действительно подставил тебя! Но я этого не хотел! Понимаешь! Наоборот, я хотел, чтобы все прошло, как надо! А эта сука, Рашид, устроил цирк на проволоке и в результате никто ничего не получил, а из-за «кольчуг» нас едва на части не порвали, и если бы не ты… Так что эти бабки ты заработал кровью! Тысячу раз! Но ты их у меня взял. И ты уже не целка. Хочешь об этом поговорить?
– Нет.
– Тогда какого хера ты лезешь в нашу зарубу? Это не твоя война, Умка! Это тебе Плотникова говорила. Это тебе я говорю. Не лезь и будет тебе счастье!
– Кто приходил к Маринке?
– Да никто! – заорал Блинов истошно. – Никто не приходил к твоей Маринке! Охрану я к ней приставил. Блядь! Выборы на носу! На ее мать у твоих хозяев зубы выросли больше, чем у тебя хрен! Ты что, не понимаешь, что они такие же белые и пушистые, как и вся наша свора? Робин Гуд чокнутый! Ты позвонить мог? У тебя телефон есть? Ты посмотри, что ты здесь устроил, громила? Если бы я так, как ты, делал, то лежал бы ты сейчас на Байковом*, тихий и молчаливый…
– Умылся бы ты… – огрызнулся Сергеев.
– Это в поле ты смелый, – сказал Блинов проникновенно. – Супермен, бля… А есть, друг мой Умка, тысячи незаметных способов отправить клиента кормить червей. И некоторые из них такие, что и черви тебя жрать побрезгуют, потому что будешь ты для их здоровья вреден лет этак 150–200. Без автоматов, пистолетов и гранатометов! Всосал? Нету бессмертных, Мишенька, ну, нету… Есть люди, которыми еще не занялись всерьез!
Они оба замолчали, причем Блинов после крика не мог отдышаться, как только что финишировавший легкоатлет. Он несколько раз фыркнул, словно рассерженный кот, скатился со столешницы, достал из ящика сигареты и закурил.
Сергеев стоял в стороне, глядя на Владимира Анатольевича исподлобья. Блинчик толкнул сигареты и зажигалку в сторону бывшего товарища и сказал мрачно:
– Рэмбо, мать твою так…Ты, друг мой, не интеллектуальная военная элита, а банальный солдафон с рефлексиями недоделанного интеллигента. Ошибка природы.
– Ну да… Зато ты ее большой успех, – огрызнулся Сергеев. – Знаешь, Вова, чем больше я узнаю всех вас, тем больше задумываюсь о том, что была бы рядом со мной сотня моих бывших коллег – и у этой страны было бы другое будущее. И ни хрена вы бы с этим поделать не смогли.
– А народу, – продолжил Блинов с той же едкой интонацией, – на все эти перестановки было бы плевать. Да пойми же ты, народу всегда на такие вещи плевать. Зато народу не плевать на то, сколько стоит хлеб, водка, пиво и мясо с маслом. А для того, чтобы у народа все это было, для того, чтобы обычный люмпен, которого в любом городе абсолютное большинство, чувствовал себя счастливым и этой жизнью не обиженным, все это должен кто-то произвести, привезти и продать. И продать, заметь, не за очень большие деньги! А ты и сотня твоих коллег чем-нибудь, кроме бронетехники, управлять умеет? Так сообщаю тебе, Миша, что ты с твоей сотней коллег моментально ввергнете всю страну в голод и хаос и той самой бронетехникой, которой вы так ловко управляете, будете давить народ на улицах. Потому что деваться вам будет некуда! Или ты собрался посадить у руля своих нынешних друзей?
– Они, по-твоему, тоже управлять не умеют?
Блинов внимательно посмотрел на Сергеева, выпустил между губ струю синего дыма и сказал:
– Чем больше с тобой беседую, тем больше убеждаюсь, что каждый должен заниматься своим делом. Миша, скажи, а в чем между нами разница? Между мной, Титаренко, Лысым и твоей командой? Чем твоя оголтелая джаз-банда лучше нашей? Вы поете мелодичней? Сергеев! Ау! Помнишь, в детстве у нас были задачки – найди десять отличий? Напряги мозг, Джеймс ты наш Бонд отечественного розлива! Единственное отличие в том, что у Регины Сергиенко ноги красивее, чем у меня! Речь идет лишь о том, кто будет стричь овец, Миша. А овцам это сугубо пополам. Были бы луга тучные, да ножницы острые…
– То-то вы в 2004-м так бежали в разные стороны…
– Был грех, – согласился Блинов и добродушно улыбнулся. – Забздели чуток. Тут нас переиграли, что скрывать… Но Бог любит сильных, и то, что мы обронили, нам принесли прямо в руки сами победители. Дело в том, Миша, что власть можно взять. Это классика – помнишь: телефон, телеграф, вокзал – и власть твоя! Но вот для того, чтобы ее удержать, возбужденной толпы и энтузиазма маловато. Тут надо нечто большее… Но, скажу тебе, я рад, что тогда все так случилось. Не будь того поражения, и мы бы никогда не поняли, как много зависит от слов. От ласковых слов, Умка. От обещаний, которые надо вовремя дать, но вовсе не обязательно вовремя выполнять.
Блинов вздохнул.
– Кадровый вопрос, Умка, злополучный кадровый вопрос… Прав был Иосиф Виссарионович! У нас, кто может, – использует кого может. Ты думаешь, я не понимаю, что Лысый не лучшая фигура для политического перформанса? Понимаю! Но не тебя же на это место приглашать!? Тебе нужен лихой конь, острая шашка да оперативный простор. А в народное хозяйство тебя нельзя. В нем с шашкой делать нечего. Потому что ежели туда сунуться с шашкой, то не будет у овец ни тучных полей, ни острых ножниц! И рванут они из загона, как тогда, зимой, и растопчут всех, кто попадется на пути, копытцами. Не по злобе, а ввиду большого количества и хаотического передвижения в поисках корма…
– За что же ты так людей не любишь? – спросил Сергеев. – Посмотри, ты из себя весь такой богатый, основательный, могучий и влиятельный, а тех, кто тебя на это место посадил – элементарно не уважаешь.
– На это место, – возразил Блинов резонно, – никто меня не сажал. Какое у меня, собственно, место, Миша? Кто я такой? Партийный функционер? Депутат? Так я даже не лидер фракции, а просто так, погулять вышел…
Он хитро усмехнулся и сощурил глазки.
– Ну, а насчет «люблю – не люблю» ты зря… Я об овцах с тобой толкую, а кто-то о биомассе… Хрен редьки не слаще. Ты думаешь, мы с твоими шефами враги? Это мы в сессионном зале – враги, да на телешоу. Чтобы людям было проще определиться, чье имя выкрикивать. А так, по жизни… Мы едим в одних ресторанах, живем в одних домах, отдыхаем в одних санаториях и отелях. У нас общие парикмахеры, массажисты, дантисты. Мы пишем проекты законов в одних подкомитетах, только при этом мои коллеги лоббируют интересы одних уважаемых людей, а мы – других, но не менее уважаемых. А то, что мы не лобзаемся прилюдно и не ходим по коридорам Рады, взявшись за руки, так это потому, что в нашей стране любой дружеский поцелуй может через секунду обернуться минетом, в котором зазевавшаяся сторона и не сразу поймет, кто ее так вот быстро в позицию поставил…
– Читал я как-то на досуге Макиавелли, – заметил Сергеев.
– А ты меньше читай, Миша, – перебил Владимир Анатольевич. – На тебе гражданская жизнь плохо сказывается. Знаешь, чем плохи идеалисты? Да тем, что кричат они об идеалах, а на самом деле точно так же пекутся о себе. Но вот незрелые умы – заражают!
– Это ты обо мне?
– Умка, ведь я тебе не враг и никогда им не был. Почему ты выбрал другую сторону?
– Потому что это моя сторона…
– Уверен? А не рассорься ты со мной? Не уйди от тебя Вика? Не подбери к тебе ключик ребята Регины? На чьей стороне бы ты был? Вот ты сказал, что будь у тебя в распоряжении сотня твоих коллег… А где твои коллеги, Миша? Скольких из них ты можешь собрать под знамена? Двух? Трех? Ни одного? Может быть потому, что каждый из них нашел свою правду, которую защищает? Кто за деньги, кто за чины, кто за головокружительные перспективы, как твой Мангуст. У всех свои личные причины и соображения. Личные. Ты же ко мне вломился не правду защищать, а бывшую падчерицу! Разницу ощущаешь?
– Кстати, о Мангусте… Это была твоя идея – его ко мне прислать?
Блинчик рассмеялся.
– Моя? Нет, Умка, Андрей Алексеевич вне моего влияния. Это ты не по адресу. Я сформулировал возникшую проблему нашим российским друзьям. А все остальное делалось уже без моего участия. Я твоего Мангуста, не к ночи он будь помянут, и видел всего пару раз, по суровой необходимости. Но скажу тебе, что ты в сравнении с ним сладкая булка. Рядом с ним у меня мурашки по спине бегали… А тебя, брат, прости, но я не боюсь. Мангуст может убить просто так, играючи, безо всякой причины. А тебе нужно правильное моральное обоснование…
– И ваши российские друзья послали Мангуста решать твои проблемы?
– Не совсем так, Миша, – не согласился Блинов. – Скорее они решали свою проблему. Или нашу совместную проблему. Тут я совсем запутался… Я привык иметь дело с людьми бизнеса, а у соседей теперь из-под любого «Бриони» торчат погоны. В общем, всем сторонам было необходимо, чтобы ты молчал, а идти на силовые акции против тебя я не хотел…
– Ты и сантименты? – удивился Сергеев. – Блинчик, я тебя не узнаю! С чего б это вдруг?
– Ты дважды спас мне жизнь! – жестко сказал Владимир Анатольевич и закурил очередную сигарету от окурка предыдущей. – И, на самом-то деле еще раз спас мою жопу в Африке! Потому что, если бы тот груз тоже был продан налево, мне бы наверняка отстрелили голову, даже если бы для этого надо было рвануть половину Киева. Вот поэтому и не было силовых акций. Поэтому, а не потому, что мы боялись твоих сетевых разоблачений – кто поверит интернетному говну? Его тоннами льют на всех каждый день!
– И из благодарности, вместо того чтобы отбить мне голову, вы рванули бедного Митю пластитом, переманили перепуганную Вику…
– Это да… – согласился Блинов. – С этим Митей, ее помощником, нехорошо получилось. Но, согласись, это было меньшим злом, в сравнении с твоей или Викиной смертью. Результат достигнут с минимальными потерями.
Он поднял на Сергеева злые, холодные глаза, совершенно неуместно смотрящиеся на пухлой веснушчатой ряхе, и добавил:
– А разве не этому тебя когда-то учили, Умка? Добиваться результата, несмотря на косвенный ущерб? Так чего ты ноешь? Неужели это слишком большая цена за жизнь Вики, твоей падчерицы и за твою жизнь? И за твою глупость, Сергеев!?
– Намекаешь, что меня спас?
– Не намекаю. Прямо говорю.
– Знаешь, Блинчик, – сказал Сергеев с сожалением. – Я не буду тебе ничего объяснять. Бесполезно это. Ты все равно не поймешь, что друзей нельзя использовать, что очень часто дружба и выгода – это не только несовместимые, но и взаимоисключающие друг друга вещи. Ты никогда не уяснишь, что потерять любимую женщину – это все равно, что потерять жизнь…
– Не преувеличивай, – перебил его Блинов, поморщившись. – Как там у Пруткова: «Друг мой, прошу, не говори красиво!» Ты за свою жизнь и друзей терял, и женщин терял! Но жив же до сих пор! Да? И неплохо себя чувствуешь, если вспомнить, как ты только что рихтовал мною стены. Для покойника ты удивительно шустр и неприлично романтичен. Ты все время забываешь о том, что я знаю о тебе больше, чем можно предположить. Вся наша жизнь, Миша, прости за банальность, череда потерь. Мы все время теряем: иллюзии, деньги, власть, друзей, женщин, близких. Это почему-то называется приобретение жизненного опыта. Потом, в один прекрасный день, мы теряем последнее, что нас греет – надежду, но не умираем – нет!
Владимир Анатольевич уже вещал, привычно жестикулируя для убедительности. Для того, чтобы вещать, ему не нужна была трибуна. И в слушателях, если уж откровенно, он не нуждался. Главное было начать.
– Именно в этот момент мы и начинаем жить по-настоящему. Как свободные люди! Нас уже ничто не сдерживает, нам не надо оглядываться на то, что о нас подумают, мы не пытаемся быть лучше, чем мы есть… И, главное, мы не ждем от жизни того, что она нам дать не может. Не будет ни счастья, ни душевного покоя, ни заслуженного отдыха в кругу вопящих внуков. Будет борьба за деньги и власть, потом, если выживешь, борьба за неограниченную власть, потом битва за удержание этой власти и в результате, если повезет, достойная смерть со скипетром в одной руке и державой в другой. А если не повезет, тогда твои кости растащат молодые голодные волки, которые так и ждут, чтобы ты оступился…
– Друг мой, – сказал Сергеев, не в силах сдержать иронию. Он довольно четко скопировал интонации Блинова. – Как там у Пруткова? Если у тебя есть фонтан – заткни его!
– Ты о чем? – переспросил Блинчик, прерванный на полуслове. Он напоминал токующего глухаря, у которого только что выстрелом оторвало хвост.
– У тебя мания величия, Вова, – произнес Сергеев с улыбкой. – Натуральная мания величия! Какой скипетр? Какая держава? Ты это серьезно? От соседа северного заразился? О чем ты говоришь, вдумайся! Вы же бредите все! Неограниченная власть! Абсолютная! Вы же в пропасть катитесь! Пусть ты прав… Пусть мои визави не лучше твоих! Пусть они хуже в тысячу раз! Но если ты – это добро, и они – это добро, то, что такое зло? Объясни мне, тупому идеалисту, кем вы все будете управлять, когда изведете страну под корень? Власть – она нужна, когда есть кем править…
Блинов тихонько хихикнул, а потом и засмеялся в голос, этак вальяжно хохотнул.
– Ну да… Тут декабристы разбудили Герцена! Как ты, Мишенька, только бессонницей не мучаешься! Ты ж беспрерывно должен за народ радеть! Он же без тебя, праведного, от коварного Блинова пострадает! Я же уже говорил тебе – народу все равно. Ему плевать на то, кто наверху, если холодильники наполнены. Демократии отлично приживаются только в сытых странах. Для голодных больше подходит диктатура. Она, знаешь ли, создает иллюзию справедливости и при этом не влияет на перераспределение благ. Когда недовольные валят лес, у тех, кто остался на воле, есть больше оснований этой свободой наслаждаться. А отбери у них наглядный пример того, к чему может привести недовольство, и получишь не процветание, а хаос и анархию.
Сергеев снова, как много месяцев назад, поймал себя на том, что внимательно слушает Блинова. Гораздо более внимательно, чем того требует ситуация. Не зря, ой, не зря занимал Владимир Анатольевич место председателя политсовета в родной партии! Было в его речи нечто завораживающее, некая железная убежденность, достоверность, заставляющая слушателей воспринимать слова Блинова, как истину, при очевидной спорности тезисов. Это был дар, несомненно. Такой же дар, как талант художника, музыканта или артиста – способность заставить других видеть мир своими глазами. Даже некогда воспитанная специальными тренировками способность Михаила противостоять внушению не могла защитить его в полной мере от влияния речей бывшего друга.
Двери тихонько открылись, и в кабинет, испуганно сверкая глазами, вошла Полина. В руках ее был поднос с бутылкой коньяка, рюмками, кофейными чашками, стеклянной сахарницей и тарелочкой с нарезанным лимоном. Кофейные чашки ровно дымились, наполняя безвкусный, кондиционированный воздух ароматом свежесваренной арабики.
Повинуясь кивку блинчиковой головы, секретарша водрузила принесенное на стол и испуганной мышкой юркнула обратно, в приемную. Царивший в кабинете разгром, оборванный, как киногерой после взрыва, шеф и мрачный, словно дождевая туча, Сергеев, ввергали тонкую девичью душу в паническое состояние.
Блинов сцапал бутылку с «Реми Мартин», мгновенным кошачьим движением смахнул с горлышка закупорку и выщелкнул пробку. Рука его зависла над рюмками. Он налил одну из них под верх, задумался ненадолго, а потом вдруг выплеснул содержимое своей чашки с кофе в чудом уцелевший горшок с бонсаем, налил в неё коньяк и одним махом влил в себя золотистую жидкость, смешанную с черной кофейной гущей. Прислушался к чему-то внутри организма, повторил процедуру еще раз, и только после этого бросил на язык лимонный ломтик и поморщился.
– Пей, Умка, – предложил он, причмокивая. – Пей. Такие разговоры, как у нас, по-трезвому не ведут. Или кофе пей. Не стой, как истукан. Ничего не выстоишь, ничего не высидишь. Кто прав – ты со своим прибацанным идеализмом или я, покажет время. Только боюсь, что мы с тобой можем этого и не увидеть.
Он снова налил себе в чашку и приподнял ее, вопросительно глядя на Сергеева, но тот на приглашение никак не отреагировал, разглядывая Владимира Анатольевича, как археолог редкую инкунабулу.
– Ну, как хочешь… – сказал Блинов и выпил еще раз.
Потом ткнул пальцем в селектор и приказал:
– Поля, и закусить чего найди. Ну, там колбаски, сырка, ветчинки с маслинками… Подсуетись, родная…
– Если не закушу – нажрусь, – пояснил он Михаилу. – Стареть стал… Вот ты меня чуть ли не слугой дьявола считаешь, а я все тот же Вова Блинов, только старше и богаче. Я не демон, Умка. Я мудрый политик и имею дело с разными людьми. Далеко не все они так терпеливы, как я. Для многих твои визави как кость в горле. Кто-то их до смерти боится, кто-то готов за них жизнь отдать. А кто-то, – он снова почмокал губами, высасывая лимонный сок, – готов забрать чужую. Речь идет об очень большом куше, Миша. Ты просто не представляешь ставки в игре, а лезешь в нее, как Матросов на дот. Разыгрывается страна, не деревенька на 150 душ, а страна, не самая бедная страна, уж поверь, с населением почти в пятьдесят миллионов человек. О тебе знают, Миша. Знают, что у тебя есть информация, которая может нас очернить. И есть люди, которые очень бы хотели этой информацией воспользоваться. И есть вторые, которые много бы дали, чтобы эту информацию похоронить. Не потому, что она повредит Титаренко или мне, а потому, что есть граждане, непосредственно (он сделал упор на слове «непосредственно») замазанные в тех событиях. И именно их головы первыми лягут на плаху. Догадайся, что интереснее всего?
Сергеев промолчал. Он практически знал, что скажет Блинчик дальше.
– Эти люди… – сказал Блинов и, улыбнувшись, повторил: – Эти люди есть в обоих лагерях – и в моем, и в твоем. Ясно тебе, наивный? Поэтому, если кто-то и будет покушаться на твою жизнь или на жизнь твоих близких, то рекомендую запомнить, обо мне надо думать в последнюю очередь. И не меня надо бить о стенки. Не мною ломать мебель. Потому что, хотя ты и гад, но я тебе обязан. Жизнью, блядь, обязан и помню об этом! Но существует масса народа, Сергеев, не обязанного тебе ничем. Да и будь ты для них благодетелем – это ничего бы не изменило… Впрочем, ты же мне все равно не веришь… Ты сладкий, Миша, и глупый, как не крути… Нельзя быть одиночным носителем такой информации без опасности для организма! Ничего глобального ты не разрушишь, общую картину мира не изменишь, расклады политических сил не откорректируешь, потому что расклады вовсе не от компромата зависят. Но при попытке обнародовать компру ты насрешь в чай вполне конкретным и очень вспыльчивым людям. Это сейчас они политики, а в прошлом у них на балансе виртуозное владение бейсбольной битой и неофициальный разряд по пулевой стрельбе в упор! Поэтому послушай доброго совета. Или сливайся прессе прямо сейчас, чтобы каждая собака знала, что у тебя за пазухой ничего больше нет, а мы будем тебя всячески дезавуировать и требовать расправы над действительными виновниками преступной торговли оружием. Или уматывай из страны на фиг. Потому что в противном случае – ты покойник. А кто тебя завалит, в общем-то, все равно. С твоим исчезновением ценность материалов станет почти нулевой. Никто до сих пор не понял, что именно было в загашнике у Гонгадзе, Миша, и никто уже ничего и не узнает. Очень трудно узнать что-то у покойника… И еще труднее что-либо доказать. Гиви с нами нет, а список подозреваемых в его деле все тасуется и тасуется, как шулерская колода. И с каждым прошедшим днем шансы на то, что виновные будут найдены, становятся все меньше и меньше. Исполнители, если они действительно исполнители, а не назначенные свыше лица, конечно, сядут, а вот заказчики…
– Ты снова пытаешься меня испугать…
– Я пытаюсь тебя предупредить. Я не все могу контролировать, Умка. Ты это знаешь.
Сергеев кивнул и, не сдержавшись, кольнул Блинчика:
– Конечно. Например, ты думал, что контролируешь Раша.
Блинов на иронию не отреагировал, он раскраснелся от выпитого, на лбу выступили бисеринки пота и несколько синеватых сосудов, и Сергеев почему-то подумал, что у Владимира Анатольевича гипертония, явные неполадки с сердечком и печенью, и никаких, абсолютно никаких шансов изменить образ жизни. Как жирный, раскормленный хомяк, бегущий внутри колеса в своем игрушечном домике, он так и будет перебирать лапками, накручивая километры по внутренней поверхности круга власти. И никогда оттуда не выберется. Пока не умрет. А если судить по бьющейся на виске жилке, то случиться это может в любой момент. Сегодня, завтра, вчера. А может и не случиться…
И еще Сергеев подумал, что и о нем можно сказать то же самое. Только, в отличие от Блинова, который знал, за что борется, сам Михаил всю жизнь бескорыстно сражался за чужие знамена. Вначале – за Родину, которая оказалась мачехой, потом за отцов-командиров, которые банально зарабатывали на нем и его сослуживцах деньги… И даже перейдя на свои хлеба, он не смог занять чью-то сторону, катаясь между чужими интересами, как перекати-поле. И рисковал он при том получить не инсульт, а дырку в организме да безымянную могилу за тридевять земель.
Так что разница между ним и Блинчиком если и была, то лишь в диаметре колеса, которое они всю жизнь крутили. Да в деньгах, которые при этом делали. Сергеев был поджарым хомяком, может быть, потому, что всю жизнь бегал в более тяжелых условиях. Но сухопарость сложения не давала ему практического преимущества. Он тоже вынужден был бежать по кругу, не снижая темпа. Пока не умрет.
– Рашид… – сказал Блинов с печалью в голосе. – Рашид – это отдельный случай. Рашида в какой-то степени сделал я.
Сергеев удивленно поднял брови.
– Да-да, Умка! Именно я. Нет, конечно, он появился в Киеве небедным человеком! Все-таки советник президента, да и его бизнес в Ферганской долине… Сам понимаешь!
Блинов покачал головой.
– Он был далеко не беден, но и не так богат, как хотел. Он хотел сотни миллионов, а обладал какими-то несколькими десятками. Да и бизнес на опии хоть и приносил шальные деньги, но… В общем, он нашел меня. И мы договорились. Наш проект был куда более респектабельным, чем маковые караваны, тем более что Рахметуллоев чувствовал себя куда более комфортно, если находился в цивилизованных условиях. Мусульманский мир остро нуждался в оружии, мы же никому, кроме как Азербайджану, ничего не грузили в официале, да и им, если говорить честно, тоже не всегда все шло в открытую. Что поделаешь? Политика… И он пришел ко мне. Как сам понимаешь, по старой дружбе, но слегка надув щеки, как у них на Востоке принято. Поговорил, предложил сделку за какие-то смешные проценты…
Блинов ухмыльнулся, но совсем не добродушно и без прежней светлой печали. Можно даже сказать – осклабился.
– А сам Рашид Мамедович в этот момент вел переговоры еще с одной важной особой, которая, ввиду жадности и глупости чрезвычайной, уже на его условия согласилась. А Васильевич всю информацию о договоренностях уже получил и нам с Титаренко на стол положил. Источник у него был надежный…
Сергеев, который точно знал, что за источник работал с Дональдом Даком – Васильевичем, едва сдержал ухмылку. Действительно, такой информации можно было верить на все сто.
– Рашид позаигрывал со мной, пообещал подумать и быстренько улетел в Ливию, а мы в тот же день слили его груз СБУшникам. Народ прихватил два контейнера в грузовом терминале Борисполя, и уже сверлил погоны под новые звезды… – Тут Блинчик зажег новую сигарету и глубоко, по-шахтерски, затянулся. – Как начались неприятности. Права на груз заявил «Укринмаш», и предъявил СБУ документы, да такие, что комар носа не подточит! Все хорошо вроде, и «конечник»* заявлен разрешенный, никакого эмбарго и близко нет, только вот незадача – СБУшники, хоть и обосрамшись, ведь любая собака знает, ЧЬЯ контора «Укринмаш», но полезли копать и тут же выяснили, что фирма, для которой отправляется груз, в реестрах значится, только вот торгует она не железяками, а фруктами! А указанная в контракте лицензия принадлежит одной английской конторе с сомнительной репутацией. В общем, пошло-поехало… Драка на уровне исполнителей, но груз арестован, выгружен, начался скандал… И тут в бой вступают «папы». Мы с Титаренко уже думали выйти из-за кустов, как тот самый рояль, но вовремя сделали паузу! Битва титанов не состоялась, сам понимаешь, они старые приятели и не могли не договориться – бизнес важнее амбиций, но груз, документы на него, открытые уголовные дела и следственные материалы, как корова языком… Рашид потерял миллионов пять, как минимум, и едва не заработал инфаркт.
– И не подумал, что это твоих рук дело? – с сомнением спросил Михаил.
Владимир Анатольевич повел пышными плечами.
– Уж не знаю точно… Наверное, понял. Но для него было важнее выполнить обязательства, а не стоять в позе обиженного. А выполнить обязательства он мог только с моей помощью.
– А как же значимая особа?
– Сбежал, так что и не видно было. И денег возвращать не хотелось, и очко у него не железное. Как мы с тобой знаем, от значимости пули не отскакивают… Оказалась кишка тонковата да сфинктер слабоват. И Раш быстро сообразил, что со мной можно иметь дело, а вот с ним – нельзя, если хочется пожить подольше. С этого момента и началось его восхождение. До того он просто был при власти, а после того, как через его личные каналы на Восток начало поступать оружие, сам стал властью.
Сергеев вспомнил, как неуклюже, переваливаясь с боку на бок, семеня, словно карикатурный бай из старого советского мультфильма, бежал ставший властью Рахметуллоев по палубе сухогруза, а палубный настил лопался и летел щепой от тяжелых пулеметных пуль. За рычагами «машингана» стоял Базилевич и кричал что-то, клокоча горлом и страшно тряся головой. В такт тряске болталась лоскутом его оторванная наполовину щека, и разлетались в стороны капли черной, густой крови.
* * *
Али-Бабу они оставили на перевязку в соседней комнате. Не то чтобы араб был совсем плох (когда Сергеев вывозил его из госпиталя, состояние раненого было гораздо хуже), но раны все еще были воспалены, и та, что на ноге, кровила через шов достаточно сильно. И не был Сергеев уверен, несмотря на все договоренности, что его временному союзнику стоит присутствовать при всех разговорах. Тем более что повод был. Да и сам Али-Баба не чувствовал себя по-настоящему бодро, хотя пытался храбриться, и когда его уложили в натопленной комнате и позвали медиков, поплыл. Лоб его покрылся потом, глаза помутнели – сказывалась усталость, тряска и напряжение последних дней.
В проветренной гостевой штабного домика стало легко дышать, но людей, пришедших с холода, от резкого перепада температур пробил озноб. Сорвиголова окно плотно прикрыл, оставил открытой только форточку, и снова подбросил в разогретую докрасна «буржуйку» несколько коротких, аккуратных поленьев. В печке полыхнуло проголодавшееся пламя, и левинская доха внезапно запахла на всю комнату сухой травой и хлевом. Лев Андреевич призывно махнул рукой: мол, давайте, грейтесь. Дважды предлагать не пришлось – через мгновение все они, сняв верхнюю одежду, тянули руки к живому огню.
Саманта наконец-то протянула озябшие кисти к печке, и Сергеев заметил (а до этого никогда не замечал!), что руки у нее, хоть и крупные, с огрубевшей от работы и погоды кожей, но неожиданно красивой формы с длинными, как у пианистки, пальцами.
К огню тянулся и Вадим. Он снял пятнистую куртку и черную бандану и словно выпустил на волю огромные, хрящеватые уши, развернувшиеся, как солнечные батареи космической станции. Уши были разными. Правое, сломанное в нескольких местах – шелушащимся и красным, как маков цвет, а левое – почти целым, нормальным, розовым, только со свеженадорванной мочкой.
Мотл не стал раздеваться – просто расстегнулся до половины, свалился на скамью, стоявшую вдоль стены, и к печке тянул не руки, а ноги, обутые в зимние ботинки на толстой рубчатой подошве. Он был бледен с мороза, не по-здоровому бледен – на лице не было ни кровинки, только налитые усталостью веки обводили усталые глаза мясной каемкой, да губы серо-устричного цвета выделялись кляксой на меловом фоне. Дышал Подольский с тем самым знакомым Сергееву присвистом, неровно, и Сергеев вспомнил, что ни разу за их поездку не видел, чтобы Матвей колол морфий, а ведь он сам говорил, что последний месяц сидит на обезболивающих. Таблетки Подольский принимал, но что такое обычное болеутоляющее для ракового больного? Вероятнее всего, он терпел боли всю дорогу, стараясь не показывать, насколько мучителен для него многодневный переход. А морфий оставил раненым, посчитав, что им нужнее… И проделал весь путь, ни разу не обронив ни стона.
А теперь он ждал.
Подольский не хотел, чтобы Ирина видела, как он умирает, но не смог отказать себе в последнем желании: еще раз увидеть ее, перед тем как уйти. Михаил прекрасно его понимал. Матвей не был героем. Он никогда не старался им быть и даже не старался таковым показаться. Когда Сергеев впервые встретил его у Равви, Мотл был нескладным, длинноволосым, как хиппи, парнем, с растерянным взглядом и угловатыми движениями. Он смешно морщил лоб, силясь вспомнить хоть какие-то подробности из еврейской жизни, и явно тяготился ролью первого советника при полковнике Бондареве. А Равви Подольского сразу оценил по достоинству – и не ошибся. Уже через несколько месяцев Матвей, до Потопа никогда не державший в руках оружия, стал не только консультантом по религиозным вопросам (правда от таких познаний любой правоверный еврей выдрал бы себе бороду с корнем!), но и прекрасным командиром боевого подразделения.
Михаил видел, как преображался в деле этот вечно смущенный еще молодой мужчина, и только диву давался. А Мотла уже тогда грызла беспощадная болезнь, вошедшая в его тело вместе с волной, накрывшей Каховку в далекие жаркие дни. В этом безбровом, лишенном ресниц одутловатом и бледном лице было трудно угадать прежнее обличье Матвея. Рак съел Подольского. Но ничего не смог поделать с его взглядом. Матвей приоткрыл веки, и на Сергеева упал тяжелый взор измученного постоянной болью и тоской человека. Но не сломленного человека. Несдавшегося человека. Человека, оставшегося человеком в нечеловеческих условиях, перед лицом близкой смерти, неизбежной, как закат после длинного солнечного дня. Подольский встретился глазами с Сергеевым и вдруг улыбнулся самым краешком губ, едва заметно для окружающих, но улыбнулся. Ободряюще улыбнулся.
По спине Михаила волной скатился холодок предчувствия, но он, переборов невольную дрожь, нашел в себе силы улыбнуться в ответ.
«Погоди немного, – подумал Сергеев, – она придет. Обязательно придет, как только услышит, что ты здесь. Ты сильный человек, Мотл. Ты не потерял способность любить. Я должен чувствовать себя виноватым перед тобой, но почему-то не чувствую. Тогда вы оба знали, что делаете, чего хотите. Я помню вкус ее губ, запах ее плоти, но, Матвей, и тогда и теперь я готов голову дать на отсечение, что в те минуты любила она тебя. Для тебя она пришла ко мне. Не за ласками. За ребенком, которого и я ей не смог дать. Только за этим. Раньше я догадывался, теперь твердо уверен».
Он вспомнил свой последний разговор с Плотниковой с удивительной четкостью, словно река памяти внезапно обмелела, и хрипловатый голос Вики всплыл из глубин через все двенадцать лет, бездонной пропастью отделившие ту жизнь от этой.
– Сергеев, здравствуй, – сказала она. – Ты еще можешь говорить?
Телефон зазвонил, когда Михаил уже собирался нажать кнопку и выключить мобилку. Самолет разогревал моторы, и небольшой тягач с упорством муравья тащил лайнер на «рулежку». Стюарты и стюардессы с приклеенными к лицам заботливыми улыбками брели по салону между рядами кресел.
Одна из стюардесс, хорошенькая, светлоглазая, еще у входа стрелявшая в Сергеева заинтересованными взглядами, с укоризной глянула на него и жестом показала, что трубку пора отключать. Михаил улыбнулся в ответ и развел руками.
– Да, Вика… Пока могу. Я в самолете…
– Я знаю, – перебила она. – Извини, еще пару секунд… Я знаю, что тебе звонил один старый друг… Выслушай меня молча, пожалуйста, не говори ничего. Просто послушай. Не лезь в это дело. Не надо ехать в Москву. Не надо искать встречи с этим твоим Андреем Алексеевичем… Забудь.
– Откуда ты знаешь, что мне кто-то звонил? – жестко спросил Сергеев.
– Глупый вопрос. Ты же сам знаешь ответ, Сергеев. Твоя война давно кончилась, а ты почему-то отказываешься в это верить. В мире нет абсолютного зла и абсолютного добра, Миша, все зависит от стороны, которую ты принимаешь. Картинка на экране телевизора – это только картинка, все остальное зависит от комментария…
– Кто просил тебя позвонить? – спросил он и понял, что боится услышать ответ. – Это тоже секрет? Ты знаешь, мне интересно, какие у тебя расценки? Сколько ты берешь за то, чтобы закрыть на что-то глаза, прокомментировать картинку в нужном ракурсе или за то, чтобы позвонить бывшему мужу…
– Дурак ты, Сергеев, – сказала Плотникова устало. – Как есть дурак… Неужели ты думаешь, что я хоть на минуту поверила в то, что могу тебя остановить? Я просто не хочу, чтобы тебя убили. Мне должно быть все равно, а мне почему-то не все равно! Понимаешь ты, чурбан! Мне не все равно! Я не хочу, чтобы кто-то позвонил мне и сказал, что тебя больше нет, потому что ты не понимаешь правил игры… И не говори мне, что это не игра, Сергеев! Это именно игра! На деньги! Только на большие деньги. Настолько большие, что все мы – бесконечно малые величины. Ставка – целая страна, понимаешь ты, идеалист сраный? Страна! И в какую сторону она наклонится, для народа совершенно все равно – его будут еб…ть, как еб…и всегда. Одни тянут влево, другие вправо, и у каждого своя корысть. А у тебя ее нету. Поэтому – отвянь. Сделай вид, что у тебя отшибло память. Улетай на Канарские острова. На Мальдивы. На Кубу свою любимую улетай! Хочешь – я с тобой полечу! Но не лезь к Мангусту! Он убьет тебя, Сергеев!
Она замолчала на мгновение и добавила:
– Это он звонил мне, Миша.
– Я догадался, – ответил Сергеев.
– Я боюсь его. Ты был прав, когда говорил, что он страшный человек…
– Вика, – сказал Сергеев. – Давай обсудим это потом, когда я вернусь…
Моторы ревели все громче, свист турбин наполнил фюзеляж самолета, и сероглазая стюардесса нависла над креслом Михаила с укоризненным выражением на лице.
– Ты не станешь вмешиваться? – спросила Плотникова настойчиво. – Пообещай мне, что не станешь лететь в Москву…
– Прости, Вика, – произнес Сергеев через силу, выдавливая из себя слова, – я тебя не слышу… Я совсем тебя не слышу…
И выключил телефон.
Михаил качнул головой, выскальзывая из полудремы, куда столкнули его воспоминания.
Ныла грудь, боль отдавала в лопатку, но Сергеев чувствовал, что это не сердечная боль, а боль от ушиба – когда хватало сердце, у него сбивалось дыхание. А сейчас дышал он ровно, только испарина, выступившая на висках, напоминала ему, что организм измучен и требует отдыха.
…Он заставил себя вернуться в реальность, запереть хрипловатый голос в дальних комнатах памяти и закрыть дверь. Но не навсегда. Потому что от прежней жизни не осталось практически ничего, кроме воспоминаний.
Маскировочные сети, накрывавшие кибуц сверху, создавали в домах сумрак и средь белого дня, поэтому в гостевой, в специальных держалках, дожидались своего часа смолистые толстые лучины. По подшитому светлыми досками потолку тянулись темные пятна копоти.
– Сейчас, – сказал Левин, потирая ладони, – поесть принесут. Горяченького! И выпить!
Он бросил взгляд на Мотла.
– И доктора для тебя, Матвей, нужно… Что-то ты совсем мне не нравишься…
– Ира здесь еще? – спросил Мотл негромко, будто бы выдавил из себя через силу.
Левин кивнул.
Мотл невольно улыбнулся, отчего лицо его ожило на мгновение, потеряв схожесть с посмертной маской.
– Плохие новости, – произнес Левин чуть погодя, нарушив висящее в комнате молчание. – Знаешь, Сергеев, у меня впечатление, что на севере я скоро останусь один.
– Последняя колония? – спросил Михаил, заранее предвидя ответ.
– Еще нет, но до этого недалеко…
– Все так плохо?
– Гораздо хуже, чем было год назад, Миша. Или полгода назад.
– Равви ты не говорил?
– Равви я не говорил. Объяснять почему? Или ты сам догадаешься?
Они снова помолчали, но остальные присутствующие так напряженно вслушивались в возникшую паузу, что молчание стало невыносимым.
– Нам ты можешь сказать, что происходит? – спросил Сергеев.
Левин пожал плечами и полез в самодельный комод, напоминающий нижнюю часть старого массивного буфета.
– Могу, – голос его доносился глухо, словно из другой комнаты. – А я из этого секрета и не делаю, только сам понимаешь, что Равви немедленно бросится сюда, ко мне на выручку, а я не хочу подставить его отряд под удар.
Он появился из внутренностей буфета с большой, литра на два, пластиковой бутылкой.
– Тем более что у меня одни предчувствия, – закончил Сорвиголова, выставляя заначку на стол. – Из моих колонистов с начала осени никто не пострадал. Поля убрали без единого выстрела. Веришь, один раз на востоке нарисовались какие-то орлы на тачанках, покрутились в километре от плантации и слиняли в проход на минном поле. Мои минометчики и прицелиться не успели…
– В проход, говоришь? – переспросил Мотл. – Интересно.
– Вот и мне интересно, – согласился Левин, щурясь. – Тем более что проход был не наш, наш левее метров на триста. Мы, вообще, не знали, что там проход есть. И еще, знаете, раньше над кибуцем хоть раз в месяц, но обязательно пролетал вертолет. А теперь не летает.
– Так вы бы радовались, – хмыкнул Вадик и потрогал малиновое правое ухо. – На фиг надо, чтобы над вами летали? Хоть раз в месяц, хоть чаще?
– Было бы неплохо, чтобы не летали совсем, – сказал Левин и улыбнулся Вадиму, но как-то невесело улыбнулся. – Кто ж спорит? Только вот когда нарушается определенный порядок, порядок, к которому ты привык, значит, что-то идет не так.
– Есть маршруты, – произнесла Саманта уверенно. – Определенные маршруты, по которым летают. У ООНовцев одни коридоры, у восточников другие, у конфедератов – третьи. О них знают все стороны, причем знают хорошо, чтобы не пересекаться – ну, кому нужен очередной конфликт? Это только кажется, что поиск у них свободный – на самом-то деле все строго разбито по секторам, и на пять километров севернее не встретишь ни восточников, ни ООНовцев, ни конфедератов… Только сунься на север, и русаки, что охраняют трубу, засадят тебе «стрелу» в движок без предупреждения. Западнее на десяток километров барражируют вертолеты Безпеки, по Днепру летают республиканцы, южнее – белые каски…
– И все сейчас так жестко регламентировано? – спросил Сергеев.
– Бывают исключения. На юге четких зон нет, но там и интересов ни у кого особых нет… Там Дикое поле. Высокий уровень заражения.
– Дикое поле – это под Одессой, – возразил Сергеев. – Там, конечно, не сахар, тут ты права. Но не все так плохо, я там проходил и жив, как видишь. Выше все немножко благополучнее.
– Был там в этом году? – осведомился Сорвиголова с интересом.
– Ранней весной. И там тоже неспокойно.
– А где спокойно? – Сорвиголова мотнул головой по направлению окна. – У нас спокойно? Или во втором кибуце? Знаешь, если я начал обращать внимание на то, что над нами не летают объединенные силы, то у меня точно паранойя! Ты же понимаешь, что все эти сетки, защитные валы и прочая дребедень – для самоуспокоения. Самообман да и только. Вокруг поля худо-бедно, но возделанные, дорожки натоптанные, сам кибуц в инфракрасном диапазоне, наверное, сияет так, что у спутников линзы потеют…
– Значит, не хотят трогать… – Сергеев пошарил в карманах куртки и вытащил полупустую пачку сигарет. – Хотели бы – давно бы тронули. Я рад, что ты объективно смотришь на вещи. Ну, кто о тебе не знает? Только ленивый! И не в спутниках даже дело, хотя ты прав, видно тебя – нет сомнений! – как на ладони… Дело в том, что здесь, на Ничьей Земле, у всех свои агенты. И доклады о тебе и поселении, можешь мне поверить, уже всем оскомину набили! Вопрос, друг мой, не в том, кто тебя видит и о тебе знает! Вопрос в том – почему тебя не трогают?
– Дай мне, – попросил Матвей и протянул за сигаретой руку.
Сергеев не стал возражать. Лишняя сигарета здоровью Подольского навредить никак не могла.
– Хороший вопрос! – протянул Левин задумчиво. – Просто отличный вопрос! А, действительно, почему? Я, например, не знаю.
– Так и я не знаю, – продолжил Сергеев после того, как они закурили. – Но голову дам на отсечение, у кого-то явно есть свои соображения и планы, в которых ты играешь немаловажную роль. Практически севернее тебя никого нет. Ты – форпост Ничьей Земли. С тебя Зона начинается, на тебе кончается.
– А Киев? – спросил Левин хитро. – Киев ты вообще со счетов сбросил?
– Киев я в расчет не беру, Киев не поселение, а символ. В нем не живут, за него воюют. Я туда уже два года не захожу – ни терпения, ни патронов не напасешься. Раньше говорили, где два украинца, там три гетмана, а теперь у нас каждый бандит объявляет себя правителем и старается обосноваться в бывшей столице. Блин, мания величия, наверное! Набрать человек двадцать и считать, что ты уже кум королю и министру брат!
– Ну, зато, – добавил Левин с улыбкой, – у нас меньше хлопот. Они там между собой воюют, и численность их популяции падает. Хорошая штука – естественный отбор! И войскам есть, где себя показать. Вот дня три-четыре назад лупили по городу так, что мы здесь столбы дыма видели! И транспортники туда шли…
– Десант? – спросил Сергеев.
Саманта покачала головой.
– Не похоже. Двое моих ребят были в пределах видимости. Такое впечатление, что внизу штурмовая команда кого-то искала, и если бы нашла, то тогда бы десантура прыгнула. Но не нашли, и через полчаса – как дали по квадрату. Там от десятка кварталов камня на камне не осталось.
– Штурмовую группу эвакуировали?
– Естественно. Мои лежали ни живы ни мертвы, пока вертушки не свалили на базу – как раз над ними проходили. Говорят, грузилось человек тридцать-сорок, никак не меньше.
«Интересно, – подумал Михаил с невольным злорадством, – что бы сказал Али-Баба, услышав, какой комитет по встрече его ждал? Наверное, огорчился бы… Смешно полагать, что, купив одного из людей Конторы, покупаешь всю Контору. Кто же все-таки кем рулил? Али свечки надо ставить тем детишкам, которые отправили его на больничный! Вовремя, надо сказать, отправили. Десяток кварталов в пыль! Из „града“, наверное лупили, не меньше! Но то, что они закончили поисковую операцию зачисткой, означает, что сейчас они и понятия не имеют, где именно находится Али-Баба. Потеряли след, волкодавы! Как пить дать – потеряли! Вот и лупят из минометов по квадратам наудачу, на авось…»
– И снова, обрати внимание, – Левин поднял вверх указательный палец, словно профессор, читающий лекцию студентам, – к нам – никаких претензий. Что уж, казалось бы, естественней: после такой «генеральной чистки» прилететь к ближайшему поселению и на наглядном примере показать, что ожидает всех здешних деятелей! Но – нет! Никто не летит. Никто не трогает. Неужели боятся вспугнуть?
– Ну вы даете, ребята! – вступила Саманта. – Вы что? Кого вспугнуть? После того, как там камни плавились еще кого-то вспугнуть можно? Так все уже так испуганы, что штаны не отстираешь.
Она перевела взгляд на Сергеева и покачала головой: медленно так и очень убедительно.
– Не сходится! – легко согласился Сорвиголова. – Действительно – никакой логики. А если…
Он задумался.
– Они искали Али-Бабу, – сказал Сергеев. – Искали и не нашли, но решили не рисковать…
– И поэтому стерли с лица земли несколько кварталов, – констатировал Подольский. – И я их понимаю. Это, знаешь ли, Миша, не со страху… Это, Миша, вполне обдуманная акция.
Некоторое время Левин молчал, очевидно, сопоставляя факты, а потом щелкнул пальцами, что должно было означать некий эквивалент возгласа «Бинго!».
– А вот так сходится!
– Что сходится? – спросил Вадик недоуменно. – Что должно сходиться? Мне кто-нибудь что-нибудь пояснит?
– Они сохраняют кибуц, как точку встречи, – сказал Сергеев. – Что толку тебя бомбить или устраивать здесь резню? Все идущие на Север будут прыгать к границе отсюда!
– Или от нас… – добавила Сэм. – Больше неоткуда.
– Ну, положим, не так уж неоткуда, – не согласился Сорвиголова. – Лес большой…
– Но не очень удобный для подготовки перехода, – перебил его Сергеев. – Уж мне-то можете верить! Я границу столько раз переходил, что и не сосчитать… У наших противников логика, скорее всего, простая: если есть место, где можно готовить переброс, то что толку по кустам прятаться? Лес, землянки, холод и сырость… А тут – никаких проблем! Все компактно собраны на точке старта. Спутник, несколько беспилотных аппаратов на высотах за 5000, два-три агента внутри поселения – и мы имеем тотальный контроль. И зачем, скажи, тебя трогать без крайней причины? Чтобы загнать проблему вовнутрь? Так они не глупцы! Надо будет – захватят весь кибуц с дорогой душой! Или рванут на фиг! Но если тебя рвануть, проблема становится на порядок сложнее! Как сделать так, чтобы на границу шел не сплошной вал, а вполне организованный поток, как через шлюз в плотине! Все суть улавливают?
Вадим кивнул.
– Значит, ты думаешь, что кибуц не рассадник заразы, а колония полезных микробов?
– Ну, так резко бы я не говорил… Но от истины ты недалек… Вы – меньшее зло. «Вампиры» куда опаснее, но и их не трогают.
Саманта кивнула.
– А с той поры, как их шеф-основатель вхож к императорскому двору они должны быть «в законе»…
– Знаешь, Сергеев, – сказал Левин, прищурившись, – есть у тебя одно любопытное свойство. Обобщать ты умеешь. Причем так обобщать, что в твои предположения начинаешь безоговорочно верить. Но вот легче от этого не становится. Становится тяжелее.
Михаил пожал плечами и виновато улыбнулся.
– Ну, ты спросил – я постарался ответить. Понимаешь, Лев Андреевич, ты же и без меня обо всем догадался. Вот только всегда нужен гонец, приносящий дурную весть. Потому что тогда есть причина кого-то повесить.
– Не очень удачная шутка, – сказал Левин.
– Точно, – согласился Сергеев спокойно. – Только это не шутка. Я в последнее время приношу дурные вести, Лева. И с этим ничего не поделаешь.
В комнате стало тихо. Трещал огонь, пожирающий смолистые сухие дрова, да тикали большие напольные часы у стены, настоящая древность – с корпусом из полированного дерева, белым циферблатом и крупными черными цифрами на нем. Внутри узкого короба раскачивался блестящий маятник, закрытый мутноватым от времени стеклом. Пожиратели времени… Сергеев невольно поежился.
Ма-мы боль-ше нет! Па-пы боль-ше нет!
Горло свело, как в тот далекий день.
– Мне нужна помощь, – наконец-то выговорил он не без труда и потушил окурок в пепельнице. – И так получилось, что мне больше некого попросить.
– Так, – сказал Левин. – Это я, дружище, сразу понял. Мальца искать будешь?
– Да.
Дверь в гостиную приоткрылась, и несколько колонисток, шумные и румяные с мороза, начали накрывать на стол. Одна из них так стреляла глазами в сторону Вадима, что коммандос оживился и закрутил лопоухой головой, не выпуская крепенькую, как гриб, девицу из поля зрения.
Тишину вымело из комнаты поганой метлой. Вместе со звоном извлекаемой из «комода» посуды, шагами, шуршанием застиранной до дыр и аккуратно заштопанной скатерти, мгновенно накрывшей доски стола, женским сдержанным смехом в комнату вошел уют. Атмосфера изменилась, и Сергеев почувствовал, что сжатая в тугой узел пружина начинает потихоньку ослабевать, освобождая виток за витком.
Тут можно было не ожидать выстрела в спину. Тут можно было прикрыть глаза и задремать, разомлев от тепла. Тут пахло домом, выскобленным деревом, соленой капустой и горячим хлебом. Настоящим хлебом, который только что из печи. С корочкой и нежным мякишем. Такой хлеб больше всего любил Молчун. Любил больше всех лакомств. Но жизнь редко баловала мальчишку. Сухари, галеты, запитые водой, отдающей дезинфекатами и лежалый плиточный шоколад, если очень повезет.
Сергеев стал у окна и незаметно для себя самого закурил еще одну сигарету, выпуская дым в форточку. За стенами гостевого дома кибуц жил своей жизнью. Взбудораженный прибытием гостей поселок хрустел по снегу ногами прохожих, хлопал дверями, перекликался разными голосами и не думал успокаиваться. Закрывавшие небо маскировочные сети душили последние лучи потускневшего зимнего солнца. Холодало к ночи, воздух был прозрачен и чист, и на озябшем небе, у самого горизонта, из облаков вывалился бледный серп молодой луны.
– Убрать, что ли, сетки? – спросил Сорвиголова за сергеевской спиной. – Ну, на кой они нужны при таком раскладе?
– А если я ошибаюсь?
Левин рассмеялся.
– Да ну? Миша, что-то я тебя не узнаю! С каких пор в тебе поселился бес сомнений?
Сергеев пожал плечами.
– Ты насчет того, что здесь есть наблюдатели, пожалуйста, вслух не говори… – попросил Левин, понизив тон почти до шепота. – Не надо…
– Ты же человек военный, – сказал Сергеев негромко. – Сам должен понимать.
– Я понимаю. Тут всегда война, а, значит, есть и агенты. Что уж жизнь из меня выжгла, так это наивность. Тут вот в чем дело, Миша… Не то чтобы я хотел что-то скрывать от своих, но…
Он помолчал.
– Кибуц, по определению, место, где не должно быть сомнения в товарище. Иначе идея становится нежизнеспособной. Тут все делается вместе. Работа, воспитание детей, приготовление пищи, оборона периметра. И иначе никак нельзя. Мы – одна большая семья. Это не идеология, Сергеев. Это метод выживания. И если в эту семью бросить зерно взаимного недоверия, то – все! Пиши – пропало…
– Так ты с агентурой не борешься?
Левин улыбнулся так, что Михаил невольно повел плечами, как от холода.
– Ну, почему не борюсь? Борюсь. И не один. У меня и помощники есть.
– Много?
– Двое. Но им я по-настоящему доверяю.
– Значит, Лева, у тебя своя контрразведка. Я бы удивился, если бы было иначе. И как успехи?
– Нормально.
– Не уверен, что ты делаешь правильно. Общий враг – неплохая цель для закрытого сообщества. Как ты поступаешь, когда находишь… агентов? Несчастные случаи? Таинственные исчезновения?
– По-разному, – уклончиво промолвил Левин.
– Я бы на твоем месте никого не трогал, – сказал Сергеев серьезно. – Что ты меняешь? Несколько дней, ну от силы месяц и к тебе внедрят кого-то еще. И не факт, что ты его вычислишь. Известный враг – наполовину друг. Ты, Лева, прямой, как танковый ствол. Ну, что тут у тебя можно нашпионить? Как капусту солить? Или как зерно высушивать? Послушай доброго совета: следующего засланного казачка не скармливай медведям, а, наоборот, холь и лелей! Пусть пасется вольно, шлет радиограммы начальству и удивляется твоей наивности и совершенству своей маски. Пестуй его. И только тогда, когда нужно будет действовать быстро и скрыто – пристрели. Только на глазах у всех. Без тайн и обмана.
– Умный ты мужик, Сергеев, но не пошел бы ты со своими советами куда подальше.
– Дело твое, Левин. «Вампиры» меня послушались. Я не говорю, что все плохо. Я боюсь того, что когда-нибудь ты ошибешься. И кто-то, кого ты подпустишь близко, потому что будешь в нем уверен, выстрелит тебе в спину… Разницу улавливаешь?
– Когда-нибудь все ошибаются…
– Резонно. Только цена у ошибок разная. Ты за окно глянь. Как твое хозяйство без тебя обойдется?
– Вот только не надо меня учить, – сказал Левин с плохо скрываемым раздражением, но не повышая тона. – Мы с тобой, конечно, не ровесники, Миша, но у обоих жизнь была не простой. У меня тоже кое-какой жизненный опыт имеется. Я знаю, что ты умеешь выживать, но ты одиночка. А одиночка умеет заботиться только о себе. Ты просто не привык заботиться о тех, кто рядом. Для тебя люди – это идея. Это человечество, город, отряд, но не отдельный человек – ты у нас стратег, Миша! Ты категориями личности не мыслишь. Так тебя учили. Для достижения стратегической цели можно пожертвовать не то что другими, а и собой…
– А что неправильного? – прервал монолог Сорвиголовы Сергеев. – Ты не так же делаешь? Не так мыслишь? Или тебе не приходилось жертвовать кем-то ради жизни остальных? Неужели ты, зная меня, действительно считаешь, что для меня люди – пешки, и только для тебя они бесконечная ценность? Лева, что ты говоришь? Я стратег, а ты тактик? Спасибо, конечно, за комплимент, но здесь и сегодня есть только тактика, а стратегия развития событий, увы, не от нас зависит. И те, кто эту самую стратегию формируют, Лев Андреевич, находятся не здесь, не в пределах досягаемости, что жаль, а очень далеко отсюда, и не пожалеют они ни меня, ни тебя. И подопечных наших тоже не пожалеют. Нет у них такого органа, чтобы кого-то пожалеть.
Левин покачал головой.
– Я знаю, что ты прав, Миша. Знаю, что никого из засланных казачков трогать нельзя. Но буду их уничтожать, тихо, хитро, незаметно, буду придумывать им геройские смерти, если придется. И держать все в секрете. Это нужно, чтобы выжить… А холить и лелеять это говно – тут уж извини.
– Не спорю. Делай, как знаешь. Это твоя вотчина.
– Вот и ладненько, – Левин слегка натянуто улыбнулся. Чувствовалось, что разговор его не на шутку разозлил.
Сорвиголова был для всех подчиненных непререкаемым авторитетом. По его приказу колонисты были готовы сражаться, трудиться и умирать. Каким бы праведным не был человек, но абсолютное подчинение развращает – с историей не поспоришь – и сам факт, что кто-то оспаривает позицию главы поселения был для него раздражающим.
«Интересно, – подумал Сергеев, глядя на собеседника искоса, – сколько времени пройдет, пока Лева превратится в местного тирана? Года хватит? Ведь совсем недавно он с удовольствием спорил и даже не стеснялся прислушиваться к чужим мнениям. Может быть, тут, в Зоне, это единственный метод управления? Тот же Равви, при всей его внешней простоте в общении, у себя в отряде правит железной рукой. Порядки в Бутылочном Горле, светлая память ребятам, были более демократичны, но тоже смотря с кем сравнивать! Госпиталь Красавицкого управляется авторитарно и с каждым годом все жестче и жестче… Страной ты управляешь или колонией из нескольких сотен человек – в период большой смуты плюрализм недопустим. Главное – не скатиться к тупому террору, естественно, по отношению к своим. А вот по отношению к чужим допустимо все. Тут ни у кого не должно быть сомнений. А если таковые возникнут, то рекомендуется навестить зрительный зал кинотеатра, в котором мы с Вадимом давеча побывали, зал, полный сытых крыс и обглоданных колонистов, если, конечно, он не выгорел дотла после нашего бегства. Посетить и задуматься над тем, что в этом мире возможно, а что нет, и какое отношение к этому всему имеет человеческая справедливость. Сильная рука, безжалостный к чужакам лидер – это неоходимо для выживания. Остается выяснить одно: когда человек, наделенный властью казнить и миловать, перестанет отличать своих от чужих?»
– Какая помощь тебе нужна? – спросил Левин, окончательно беря себя в руки.
– Пока что только информация. А потом определимся. Раненого надо переправить на Большую Землю.
– В Россию?
– Да.
– Ну, это, скорее, к Саманте, чем ко мне… Ты останешься здесь?
Сергеев отрицательно качнул головой.
– Есть у меня впечатление, что мое пребывание может быть для твоего хозяйства опасным.
– Ну, ты не Али-Баба, – улыбнулся Сорвиголова. – Это ради него к центру Киева «град» подтянули.
– Вот именно, что не Али-Баба. – Михаил оставался серьезным. – Я могу оказаться куда как вреднее для здоровья окружающих – «град», знаешь ли, не самое мощное оружие. Все зависит от обстоятельств. Есть у меня несколько доброжелателей, могут расстараться не на шутку.
– Спасибо, что предупредил, – пошутил Левин, внешне ставший почти прежним Сорвиголовой, но что-то неуловимое, оставшееся в воздухе между ними, мешало Сергееву поверить в обратное превращение. – Но выгонять тебя никто не станет, и не надейся. Пора к столу, все уже накрыли…
Распахнулась дверь, ведущая в комнату, где перевязывали Али-Бабу. Открыли ее резко, так что она хрустнула в петлях, и тут же с грохотом обрушился на пол массивный табурет, попавшийся под ноги с трудом сохранившему равновесие Матвею. Он вскочил, словно и не сползал в дрему последние десять минут. Вскочил и замер столбом, беззвучно разевая рот…
В дверях стояла Ира. Сергеев помнил ее совершенно другой, вернее, в памяти его отпечатался иной образ. Женщина, замершая в проеме, была совсем не хороша собой и даже не благообразна. Невысока, чтобы не сказать приземиста, с темными, жесткими, как проволока волосами, обильно тронутыми сединой. Черты лица ее были резки, кожа испорчена морозами, жарой и отсутствием должного ухода. Но ее глаза…
Ирина смотрела на Подольского с таким чувством, с такой нежностью и преданностью, что Сергеев совершенно против своей воли им позавидовал.
От напряжения, от электрического разряда, проскочившего между ними, воздух в комнате наполнился тревожными потрескиваниями, заставившими замолчать женщин, накрывавших стол. Замерла и замолчала помогавшая им Сэм, застыл Вадим, еще минуту назад заигрывавший с одной из колонисток.
Из всей череды женщин, прошедших через жизнь Сергеева, не было ни одной, которая бы смотрела на него так. И не было ни одной, на которую он бы смотрел так – разве что на Вику в период их бурного романа. Его любили искренне и неискренне, и он любил так же. И искренность с неискренностью в этой извечной игре отношений далеко не всегда совпадали.
В этом было счастье, и в этом не было счастья: все зависит от того, как посмотреть. И еще от того, как прокомментировать картинку.
Потому что, когда ветер несет от моря соленый, прохладный запах, когда на коже высыхают капельки ее пота, который был сладковатым, пряным на вкус…
Так легко и так приятно обманываться.
Михаил почувствовал себя неловко, словно подглядывал в щелку за чужими ласками, и отвернулся. Левин сделал так же, и они оба, переглянувшись смущенно, уставились в зарастающее изморозью стекло.
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10