Книга: Дураки и герои
Назад: Глава 9
На главную: Предисловие

Глава 10

Сергеев и не предполагал, что схватка будет столь быстротечной.
Конечно, кубинцы всегда считались крутыми вояками, особенно в те годы, когда борьба за освобождение от колониализма и апартеида на советские деньги носила массовый характер, но то, что охрана каравана стоимостью в сотни миллионов долларов будет настолько халатна и беспомощна, было трудно даже предположить. И ведь не по бульвару прогуливались – известно, что в Африке безопасных дорог нет, – ехали по воюющей стране. Должны были, просто обязаны были, оплатить достойный конвой – БТРы, БМП – и на звено боевых вертушек не поскупиться.
Конвой, сопровождавший караван, был слабоват даже для перевозки сотни тонн топлива. Для местных партизан или эритрейских повстанцев горючка была очень даже не лишней, а уж об оружии и говорить бы не пришлось. То, что нельзя использовать, можно перепродать. В Африке, где цена жизни одного человека и полутора сотен человек отличаются только стоимостью потраченных патронов, Сергеев не рискнул бы перевозить такой груз без должной охраны.
Те, кто организовывал доставку – рискнули. В принципе, в их действиях была определенная логика. Не могли же они притащить из Европы целый батальон наемников, да и нанимать бойцов здесь, на месте, не могли. Это было бы равнозначно тому, чтобы нарисовать на лбу мишень, а на грудь повесить табличку: «Я – идиот! Ограбьте меня!». Впрочем, как минимум рота контейнеры сопровождала. Рота темнокожих парней из местных племен: бойцы, умеющие грабить, но не охранять и защищать. Шпана в разномастном хаки и с автоматами. Естественно, предатель, сообщивший маршрут каравана, был из их числа. Никто не стал его искать или оберегать во время атаки. И в планах такого не было.
Восемь минут. И еще пять на зачистку. Кубинцы не участвовали в добивании раненых и не мародерствовали. Было кому добивать и мародерствовать: команда Кэнди-Конго работала с огоньком, экономя патроны – со стороны бывшего поля боя доносились хрусткие удары мачете и иногда стоны или вскрики.
Ни сам Сергеев, ни Хасан, ни перепуганный до потери рассудка Базилевич в нападении практически не участвовали. Трудно было назвать участием бег трусцой с разряженными автоматами в руках на фоне горящих грузовиков и окровавленных тел под бдительным оком Вонючки и чернокожего оператора с теле– и фотокамерами, одетого в «разгрузку» поверх грязной майки с надписью «Я люблю Нью-Йорк». Но на пленке, Михаил это твердо знал, все будет выглядеть совершенно по-другому. На пленке даже неуверенная иноходь Базилевича будет выглядеть вполне бодрым шагом, а уж они с Аль-Фахри будут смотреться настоящими сухопутными флибустьерами. Что, в общем-то, и требовалось доказать всему цивилизованному миру.
Сергеев невольно покачал головой.
«Бред! Базилевич! С автоматом! Чихуахуа под седлом! Ну, не может же автор этого сценария считать всех остальных идиотами! Или все-таки может? Ведь не дурак же был Геббельс, говоривший, что люди охотно верят самой чудовищной лжи? И чем она глупее, тем охотнее верят? Что из того, что люди масштаба Базилевича, пусть даже и проигравшиеся по жизни в пух и прах, НИКОГДА не принимают участия в акциях, подобной этой? Они к таким эскападам просто не приспособлены! Что из того, если есть документ, подлинность которого признает любая экспертиза! Не верите! Вот посмотрите! Я и сам не знаю – зачем… Но вы узнаете? Это Базилевич? Ах, человек похожий на Базилевича? Ну, хорошо… Хорошо… Значит, человек похожий на Базилевича, участвует в операции по захвату оружия в Африке! Да, на границе с Эритреей! Что из того, что он был в Лондоне! Он же живет на деньги оппозиции! Вот они и профинансировали это нападение! Заметьте, это не я, это вы сказали! Я просто показал вам кинодокумент! Нет, нет… Не монтаж. Мы и сами думали, что монтаж, заказывали экспертизу… Пленка настоящая… Вот видите, здесь этот здоровый негр отрезает раненому голову… Да что ж вы так пугаетесь, не дай бог! Что ж вы такой впечатлительный! На войне, как на войне… Вот, на заднем плане стоит человек, похожий на Базилевича! Весь забрызганный кровью? Видите? А рядом с ним бывший военный советник Сергеев… Ах, помните? Да, да… Действительно, жил в Киеве, МЧС. Все так. Террорист, работал на террористов… Я не шучу, работал на оппозицию и имел еще интересы в этом деле. А рядом с ним арабский террорист, очень известный – Аль-Фахри. Понимаете теперь, куда шло оружие? А ведь обвинять во всем будут нас!»
Сергеев еще раз окинул взглядом поле боя и содрогнулся.
На каменистой взлетно-посадочной полосе, специально расчищенной для приема тяжелых самолетов, дымили два «транспортника» – брюхастые, одутловатые C-130. Под провисшим крылом одного из них ярко пылал, выплевывая из себя жирные черные клубы, грузовик с охраной. Вернее, с телами охранников – осколочный «выстрел» из гранатомета рванул прямо под тентом, обратив полтора десятка человек в фарш. Второй грузовик, осевший на корму, словно собака с перебитыми задними лапами, не горел и не дымился. Солдат, ехавших в нем, разбросало на несколько метров вокруг, а тело одного из них нанизало на лопасти пропеллера. В начале «взлетки» валялся на боку «лендровер», попавший под шквальный огонь из тяжелых пулеметов, а два его собрата уткнулись в валуны за пределами ВПП. И везде в красной пыли валялись тела… Изуродованные, практически целые, разорванные на части…
Кубинец недаром слыл неплохим стратегом тайных операций – нападение было произведено классически, в тот момент, когда контейнеры уже были закреплены на платформах, а колонна сопровождения еще не была сформирована: все только рассаживались по машинам. А вот охрана полосы сворачивалась – необходимости в ней уже не было, и часовые со стрелками занимали свои места в джипах. Вот тут-то и вступили в бой гранатометчики и мигом подскочившие на позиции моторизованные пулеметчики.
Восемь минут. Почти мгновенный огневой контакт. Вечность для тех, кто участвует в бою.
По контейнеровозам ударили снайперы – все стрелки были кубинцами. Лишь одному из них понадобилось два выстрела для того, чтобы убить водителя. Остальные справились с первого. Только один сопровождающий успел выпрыгнуть из машины и тут же попал под шквальный автоматный огонь группы заграждения.
В последнюю очередь стрелки ударили по самолетам.
Один из транспортников даже успел завести моторы и пытался развернуться, но тут заговорили едва успевшие разогреться тяжелые пулеметы, и тысячи крупнокалиберных пуль начали дырявить обшивку, прошивая насквозь фюзеляжи, баки, кабины и затаившихся в них людей. Четыре «машингана», делающих более семисот выстрелов в минуту, превратили оба C-130 в решето, а экипажи и обслугу – в покойников менее, чем за три минуты.
Целыми остались только контейнеровозы и контейнеры. Стандартные сорокафутовые контейнеры, без маркировок. Обслуга, прибывшая на самолетах, руководила выгрузкой-погрузкой настолько ловко, что возникало впечатление, что в работе участвует натренированная команда. Затаившимся в засаде оставалось только ждать, пока прибывшие закончат дело, и уж потом…
Все, что задумал Раш, пока получалось. Случайности в таких вот партиях крайне редки, а это значит, что Рашид Мамедович продумал все в тонкостях и дело свое знает туго. «Настолько туго, что и мы с Хасаном бродим в кадре с автоматами в руках, исполняем свои роли в фотосессии и мирно готовимся к закланию».
Сергеев посмотрел на Аль-Фахри.
Араб стоял рядом, заложив за спину руки и полуприкрыв глаза, напевал что-то тягучее, без слов. Он был спокоен. Михаил чувствовал его настроение: он и сам был не чужд фатализма.
Нукер был готов умереть. Нукер был готов сражаться и убивать. Нукер не хотел умереть на коленях в любом случае.
Хасан был врагом – так сложились обстоятельства. Но он был достойным врагом. Сергеев мог убить его без колебаний в нужный момент, но не мог не уважать, как противника. Араб был опасен, словно гремучая змея, но невольно вызывал восхищение силой своего духа.
Базилевич же сидел на земле, растерянный, жалкий и нелепый. Он был смешон в этой криво сидящей военной форме, и запах пота, исходящий от него, был настолько наполнен этим страхом, что шибал в ноздри, как ацетон, перебивая тяжелую вонь спекшейся на жаре крови. Он видел, что дело кончено, и боялся выстрела в затылок, который мог прозвучать в любую минуту.
А он мог прозвучать…
В нескольких метрах сзади, в тени чахлого рахитичного дерева, им в спины пялилась Вонючка. Сержант Че была возбуждена боем, да так, что едва сдерживала дрожь. Запахи крови, гари и пороха действовали на нее круче мужской ласки: на верхней губе выступили крупные капли пота, кончик широкого носа подрагивал, по хэбэ расплывались темные пятна. И глаза… Глаза у нее были безумные и стеклянные, словно не она смотрела на пленников, а нечто, на человека мало похожее, сидящее у нее внутри.
Рядом с ней, опасливо косясь на старшую, толклись двое здоровых, но бестолковых и неуютно себя чувствующих негра из здешних. Чувствовали они себя неуютно не потому, что вынуждены были охранять пленных в обществе странной сержантши с неприятным взглядом – эти тонкости их не интересовали. А вот то, что остальные бойцы отряда Кэнди грабили трупы, а они в этом участия не принимали, было действительно волнительно и заботило охранников значительно больше, чем исполнение приказа.
На ВПП выехал джип Рашида, и он выполз наружу, под лучи вечернего солнца, покрасневшего от вездесущей пыли и пролитой крови. Неуклюже ковыляя в непривычной обуви, похожий на панду-переростка, Рахметуллоев зашагал к стоящему у контейнеровозов Кубинцу, стараясь держаться подальше от разбросанных там и тут фрагментов тел.
– Ну? – сказал Хасан негромко на фарси. – Что будешь делать? Ждать дальше?
– Чего ты беспокоишься? Он же обещал оставить тебя в живых? – отозвался Сергеев.
Аль-Фахри помолчал несколько секунд, пожевал губами что-то невидимое и просвистел своим простреленным горлом:
– Я ему не верю…
– Я ему тоже не верю, – согласился Сергеев, в очередной раз оглядывая диспозицию. – Может быть, и поверил бы, но мы ему сейчас настолько без надобности, что даже удивительно – почему еще живы! Разве что ему еще нужно что-то доснять?
Базилевич, не понимавший чужого гортанного языка, посмотрел на Сергеева своими глазами раненой лани и быстро-быстро зашептал, сглатывая слова:
– Надо бежать, Михаил Александрович! Надо бежать! Нас всех убьют! Я знаю Рашида Мамедовича, знаю, поверьте, он очень жестокий человек… Я вас прошу, не бросайте меня! Прошу! Они убьют меня! Они вас тоже убьют!
Губы у Антона Тарасовича ходили ходуном, шлепали одна о другую. Он начал раскачиваться всем телом, то и дело ударяя ладонями о пыльную землю, припадая грудью к собственным коленям.
– Эй! – весело окликнула их Сержант Че. – Мачо! Скажи своему дружку, чтоб закрылся! Не то я забью ему в глотку его колокольчики!
– Мне страшно! Мне страшно! Мне страшно! – продолжал Базилевич, монотонно выбрасывая из себя слова, словно мулла, распевающий молитву. Он потерял контроль над собой и начал соскальзывать во влажную тьму безумия, и какие именно демоны ждали его в этой тьме, Сергеев даже и предположить не мог. – Сделайте что-нибудь! Сделайте что-нибудь! Сделайте что-нибудь!
– Думаю, – сказал Сергеев, оглянувшись, – что тебе, Антон Тарасович, действительно лучше помолчать. Никто тебя бросать не собирается, но если наша барышня выполнит обещание, то брать с собой будет нечего…
Глаза у Базилевича раскрылись еще шире, и он уже не шептал, а просто шевелил губами, словно кто-то выключил звук. А, может быть, он действительно начал молиться? В таких случаях и атеисты вдруг ощущали религиозный экстаз. Скорая смерть, знаете ли, способствует вере в чудеса.
– Ну, почему, – произнес Хасан на английском, так, чтобы Базилевич его понял, если еще был способен понимать чьи-то слова, – почему я должен идти на заклание, как баран, да еще и вместе с этой тряпкой… С предателем…
В голосе его звучала неподдельная тоска.
– Зря ты остановил меня тогда, в Лондоне, когда у меня еще был пистолет, Сергеев. Нас бы убили, но и мы бы успели убить многих из них… Отважные попадают в рай!
Сергеев едва заметно пожал плечами.
– Ты был бы уже мертв, Хасан. А так – ты все еще жив. У мертвеца нет надежды. А у тебя есть…
Аль-Фахри слегка повернул голову в сторону собеседника и ухмыльнулся краем рта.
– Надежда? Красивое слово. Сколько их здесь? Полсотни? Или больше? Они только что напились крови, они сильны, у них оружие… На что ты надеешься, Сергеев? На чудо?
– Мигелито, – проворковала Вонючка за спиной, – мальчик мой! Хотя я с нетерпением жду нашей интимной встречи, но если ты не заткнешься…
На этот раз Сергеев повернулся к Вонючке всем корпусом и уперся взглядом в ее горящие недобрым огнем глаза.
Сзади него, на полосе, усеянной телами, медленно молотил винтами горячий до густоты воздух изрешеченный крупным калибром транспортник, так и не закончивший разворот. С откинутой аппарели свисал обезглавленный труп.
Надеяться на чудо было бы непростительной глупостью. Мангуст всегда говорил, что умный курсант надеется только на себя, а опытный – на удачное стечение обстоятельств.
Сердце Сергеева начало биться быстрее, адреналин брызнул в жилы и смешался с кровью. Голова вдруг стала легкой, мысли прозрачными и быстротекущими, и Михаил вдохнув полной грудью, понял, что будет делать дальше.
– Ну, так что ты стоишь? – спросил он Вонючку, улыбаясь. – Что ты стоишь, красотка? Чего же ты до сих пор не отрезала мне яйца, неотразимая! Что тебе мешает? А? Что? Хочешь, скажу? Хочешь? Ты не можешь меня тронуть потому, что ты никто! Никто! Тупая, вонючая сука, не годная ни на что, кроме как делать грязную работу. Да если бы ты только попыталась причинить зло хоть кому-нибудь из нас, Кубинец бы порезал тебя на ремни! Он бил бы тебя сапогом по твоей мерзкой физиономии и мочился в твой поганый рот!
Базилевич посмотрел на Сергеева, перевел на Хасана полные животного ужаса глаза и начал заваливаться на бок, теряя сознание.
Сергеев намеренно говорил на английском, медленно и раздельно, чтобы спич был по достоинству оценен двумя другими охранниками. Один из них, скорее всего, знающий английский, заржал в голос, словно увидел гэг Бени Хилла, и принялся, хихикая, говорить что-то напарнику – наверное, переводил.
Сержант Че тоже расплылась в улыбке, но Сергеев, увидевший, как напряглись ее пальцы, сжимающие цевье АК, понял, что и улыбка, и спокойствие дались ей нелегко.
– А ну не спать! – заорал Михаил и внезапно пнул Антона Тарасовича в испачканный бок. – Не спать! Замерзнешь!
Удар вышел, как и задумывался – болезненным. Базилевич взвизгнул поросенком, хватаясь за ушибленные ребра, но зато сознания не потерял.
– Что смотришь, сука? – продолжил Сергеев, уже откровенно паясничая в угоду двум конвоирам, уже не сдерживающим смех. – Ты никто! Тебя же никто даже из жалости не трахнет, вот ты и ходишь с автоматом и держишься за него, как за хер! Все потому, что живого не видишь годами! Даже те, кого ты пытаешь, выберут смерть, потому что трахать тебя – страшнее смерти…
У Сержанта Че начала дергаться щека, а вместо глаз образовались провалы. Она оскалила зубы и вдруг, неестественно вытянув шею, словно атакующая змея, зашипела на пленников и вместе с дыханием из ее рта вылетело облако мелких капель слюны.
– Аггггг-ххх!
Звук был по-настоящему страшен, как и это жуткое в своей противоестественности, невозможное для нормального человеческого тела, движение головы. Сергеев даже слышал, а может быть, ему это показалось, как похрустывают позвонки.
– Аггггг-хххх!
Если в мире когда-нибудь существовали ведьмы, то выглядели они именно так, как Вонючка в этот момент.
– Ты умрешь, Мигелито! Сдохнешь! Я разрежу тебя на части живого! Я настругаю тебя, как хамон, ты, кастрат! Я буду грызть тебя зубами, грязный педераст!!!
Она не кричала – хрипло орала, топчась на месте от ярости, не находящей выхода. Автомат в ее руках дергался, как у припадочной. Укороченный АК, снятый с предохранителя: Хасан не сводил с него глаз.
– Закрой рот, вонючая тварь, – выплюнул ей в лицо Сергеев, наполнив голос максимальным презрением. – От тебя смердит так, что любой мужчина предпочтет стать педерастом, чем спать с тобой!
И тут случилось то, чего он ждал.
Охранник, понимающий английский язык, засмеялся во все горло и с размаху шлепнул Сержанта Че по заднице. Он не понимал, что она опасна, как граната с вынутой чекой. Ему, выросшему в стране, где женщина всегда была товаром, средством для удовлетворения похоти и пустым местом, даже в голову не приходило, что этот шлепок, который можно было счесть проявлением симпатии, последнее действо в его жизни.
Реакция Сержанта Че последовала незамедлительно. Кубинская госбезопасность натаскивала своих сотрудников не хуже, чем Старший Брат. И те, кого учили убивать инструктора с гаванской Лубянки, умели это делать мастерски.
Сергеев видел все фазы движения.
Провоцируя Вонючку, он ожидал чего-то подобного, но все равно был поражен скоростью исполнения и отточенностью приема. Казалось, лезвие тяжелого ножа само прыгнуло ей в ладонь, рука, подгоняемая инерцией разворота корпуса, описала стремительный полукруг, шорхнула под напором стали разрезаемая плоть, и голова шутника со все еще распахнутым в смехе ртом, начала заваливаться назад, открывая взглядам свидетелей совершенно другую улыбку.
Второй охранник, знавший английский похуже, реагировал на смерть товарища со скоростью опытного бойца, но и ее хватило только на то, чтобы начать поднимать автомат. Совершив па, похожее на танцевальное, Сержант Че уперла свой АКМ ему в солнечное сплетение, и нажала на курок, продолжая вдавливать ствол в тело противника. Из спины партизана вырвались куски плоти и пороховой выхлоп, но все это Сергеев видел, словно в рапиде. Он уже летел, распластавшись над землей в отчаянном прыжке, понимая, что времени исправлять промах у него не будет. Одна попытка. Всего лишь одна.
Вонючка увидела его движение периферийным зрением, но ее автомат был погружен в тело противника и тот – здоровущий парень почти двухметрового роста – завалился на нее всем весом, мешая отразить атаку. В этой ситуации Сержант Че сделала все возможное, но прикрыться своей жертвой не успела. Сергеев врезался в нее с мощью пушечного ядра, нанося удар локтем и коленом одновременно. Хрустнули кости. Вонючку смело, словно ударом молота, и швырнуло вместе с мертвым охранником на кривой узловатый ствол безымянного деревца. Снова хрупнуло и оба тела мешком рухнули у корней. Из спины убитого торчал покрытый кровью, как ржавчиной, автоматный ствол.
Сергеев по инерции кувыркнулся, больно ударившись плечом о сухую и твердую, как железо, землю и тут же вскочил на ноги, сжимая в руках оброненный первым убитым автомат. Время продолжало тянуться, словно растаявшая на жаре ириска. Медленно поворачивался не успевший дойти до контейнеровоза Рашид, выпрямлялся Кэнди, и мачете в его руках отразило луч закатного солнца. Пулеметчик в кузове пикапа начал поворачивать голову в сторону, откуда только что звучали выстрелы и крики…
Когда-то, под пронзительным крымским небом, в испепеляющем зное курортного для остального приезжего люда лета, Сергеева учили определять, какая из целей несет первоочередную опасность, а с поражением какой можно мгновение повременить. Учили хорошо, вгоняя методики просчета на уровень подсознания, потому что в боевых условиях рефлексы всегда значительно надежнее, чем умственная деятельность. Инстинкт эффективнее разума. По-настоящему хороший боец – этот тот, кто умеет отдаться инстинкту в нужный момент и вовремя вернуться обратно.
Поэтому Рашид остался жив.
А пулеметчик даже не успел окончить поворот головы. Сергеев снес ему полчерепа одиночным выстрелом и раньше, чем убитый упал на рифленое железо в кузове, выпустил короткую очередь по Кэнди. Он не понял попал или нет: дистанция была пустяковой – метров тридцать, но между ним и Кэнди был смятый взрывом джип и от его горящих колес клубился черный, словно сажа, дым… Мелькнула рубчатая подошва ботинка, парил над дымом мачете… Сергеев начал бег в сторону открытой аппарели и увидел, что Хасан тоже стартует с проворством спринтера. И даже Антон Тарасович, в котором от смертельного страха проснулись инстинкты, бежит на четвереньках, словно неуклюжий заяц, и от каждого его движения вьется красная марсианская пыль…
И в этот момент мир снова набрал скорость.
Гильзы, медленно взлетающие в раскаленный воздух, вдруг исчезли из поля зрения. Ударил в уши многоголосый шум кипящего вокруг действия: крики, рокот дизелей, равномерный низкий вой крутящихся вхолостую самолетных винтов, лязг металла.
Они не бежали – они летели по отлогому склону, ожидая свинцового шквала, который мог обрушиться на них каждую секунду, и выскочили на полосу в тот момент, когда охрана Раша открыла по ним огонь. Но теперь туша транспортника уже закрывала беглецов от обстрела, и стрелкам надо было менять позицию. Краем глаза Михаил видел Базилевича, который несся рядом с ним, забыв о дыхании и стуча ботинками, как атакующий носорог копытами. Хасан стелился над землей со стремительной грацией профессионала, и в руках у него уже был неизвестно когда поднятый «калаш».
Семьдесят метров до аппарели C-130 они преодолели за рекордное время, так Михаил не бегал даже в молодые годы. Воздух внутри фюзеляжа был раскален, как в печи, сквозь проделанные пулями дыры в оболочке били, перекрещиваясь, световые лучи. Сергеев проскочил через них, как через паутину, отметив сильный запах авиационного керосина и разогретого масла. На доли секунды ему стало страшно. Транспортник был так изрешечен, что сама мысль о том, чтобы поднять его в небо, казалась кощунством. Пулеметы в клочья изорвали топливопроводы и маслопроводы, превратили в дуршлаг дюралевый корпус, навигационное оборудование…
Протиснувшись в тесный проход между переборкой и все еще принайтовленным к крюкам креплений джипом, который так и не успели выгрузить, Михаил распахнул дверь в кабину экипажа.
Тот, кто никогда не видел, что делает с человеческой плотью пулеметная пуля авиационного калибра, тот и представить себе не может…
Сергееву некогда было ужасаться.
Он одним движением частично освободил кресло от того, что когда-то было пилотом и схватился за рычаги. На приборной доске не хватало доброй половины приборов, в ноздри лез горький запах горелой изоляции, но это было к лучшему, потому что из-за него Михаил не слышал других запахов. Самолет трясло, одна из турбин захлебывалась, и транспортник то и дело бросало в дрожь. Взлет был безумием. Но остаться на земле означало верную смерть. Моторы взревели, винты слились в серебристые круги, полосуя воздух, и самолет завершил разворот, начатый теперь уже мертвым экипажем.
За спиной Сергеева гулко застучал автомат: Хасан наконец-то обнаружил цель. В кабину сунулся было Базилевич, но увидев то, что было разбросано по креслам, метнулся обратно, стремительно зеленея лицом, и замер, забившись где-то между переборкой и джипом.
Моторы, за исключением одного, как ни странно, обороты держали, но Сергеев отлично понимал, что при таких повреждениях отказ может случиться каждую секунду. А уж на земле это произойдет или в воздухе – особой разницы не будет: остаться на ВПП или упасть с полутора сотен метров означало умереть. Самолет ощутимо тянуло вправо, и Михаил «на автомате» откорректировал увод тягой.
Воинство Рахметуллоева уже пришло в себя. Через остатки остекления кабины Сергеев видел, как бегут к полосе вооруженные люди, как козлом прыгает в их сторону пикап с пулеметом в кузове, как, пригнувшись, с удивительной при его комплекции скоростью, спешит к своему джипу Раш. Будь на крыльях C-130 пулеметы – и диспозиция была бы изменена за несколько секунд, но пулеметов на крыльях не наблюдалось. А стрелок в кузове пикапа добрался наконец до гашетки своего «машингана», и над истерзанным самолетом пронесся свинцовый вихрь. Тряска мешала пулеметчику прицелиться, но дистанция стремительно сокращалась, и вскоре он сможет стрелять в упор.
Самолет уже не катился, а бодро ехал по полосе, оставляя за собой огромное красное облако пыли, поднятой пропеллерами. Джип Рахметуллоева рванул в сторону, как испуганная антилопа – из открытых окон беспорядочно палила испуганная охрана и пули стучали по обшивке, а одна даже прожужжала совсем рядом, влетев через разбитые стекла. C-130 пронесся по тому месту, где двадцать секунд тому назад стоял вездеход Рашида, и удирающего прочь противника затянуло пылью.
В кабину проскользнул Хасан, проехался взглядом по разбитой приборной доске и, сунув ствол автомата в выбитую форточку, дал несколько коротких очередей куда-то вперед и вправо. По рубке запрыгали стреляные гильзы, Сергеев вывел газ до упора и попытался разглядеть, по чему стреляет Аль-Фахри. Увиденное не радовало. Прыгая по бездорожью так, что колеса отрывались от земли, наперерез им несся грузовик, и его водитель явно собирался пойти на таран, поставив машину поперек полосы. Грузовик был старый, один из тех, на которых везли горючее, но достаточно шустрый, чтобы успеть перегородить «взлетку». Хасан снова выстрелил, и тут же АК лязгнул затвором – кончились патроны. До момента, когда грузная туша транспортника оторвется от земли, оставалось несколько секунд. Аль-Фахри зашарил по кабине в поисках сергеевского автомата, Михаил скосил глаза на приближающегося африканского Гастелло в сухопутной версии, и потянул штурвал на себя изо всех сил.
Сзади, на аппарели, что-то грохнуло, самолет содрогнулся от удара. Гидроусилитель рулей высоты скорее всего был поврежден пулями, потому что у Сергеева от усилия захрустели мышцы, но нос самолета все-таки приподнялся. C-130 подпрыгнул, просел вниз, снова подпрыгнул…
Аль-Фахри нащупал оружие и снова приник к окну, но грузовик уже был рядом: в кузове виднелись несколько бочек, из кабины его кубарем летел кто-то, очень похожий на Кэнди, такой же массивный и ловкий, и стрелять было, в общем-то, бесполезно, зато самое время было начинать каяться.
Транспортник снова подпрыгнул, из фюзеляжа раздался перекрывающий рев моторов крик Базилевича. Сергеев зажмурился в ожидании удара. Самолет коснулся земли и сразу же пошел вверх, но не взлетел, кряхтя от натуги, а перепорхнул, словно ожиревший домашний гусь на несколько метров. Грохнули отбойники амортизаторов шасси, у Сергеева ухнул в пятки желудок: C-130 взмыл вверх, торжествующе ревя моторами, и по касательной врубился стойкой в подкатившийся под фюзеляж грузовик: как раз в измятую кабину. Сергеев не видел момента удара, но транспортник швырнуло в сторону так, что край правого крыла прошел в сантиметрах над рассохшейся землей. Грузовик скрутило, как кусок фольги: он взмыл вверх, наперегонки с оторванной стойкой шасси и уже в воздухе расплылся огненным шаром, словно заряд фейерверка. Взрывная волна ворвалась в фюзеляж через незакрытую аппарель и вылетела, промчавшись насквозь через весь транспортник, с грохотом захлопнув дверь кабины. Тяжелая машина закачалась, как лодка на волнах, но продолжала с натугой, медленно набирать скорость и высоту.
Снизу ударил тяжелый пулемет: его оглушительное стаккато не могли заглушить ни моторы, ни рев ветра, но стрелок явно не взял упреждение, и ни одна пуля в фюзеляж не попала. Зато автоматчики просто осыпали самолет очередями, но для них дистанция уже была великовата. Снова застрочил пулемет, и на этот раз стоящий за гашетками целил гораздо лучше – два раза в корпус ударило, словно кувалдой, но старый, построенный, наверное, лет тридцать назад «сто тридцатый» продолжал тянуть вверх с упорством мула.
Альтиметр был разбит. На глаз они набрали полторы сотни метров, но Сергеев понимал, что радоваться пока рано, ничего еще не кончилось. А тем, кто с грехом пополам взлетел, надо бы еще и сесть хоть как-то… И словно в ответ на эту мысль из правого двигателя, как раз того, который захлебывался еще на земле, ударила струя огня и повалил черный, маслянистый дым. Потом сработала система пожаротушения, движок окутался паром, фыркнул и затих – винты уже не образовывали сверкающую плоскость, а вяло крутились от набегающего потока в режиме авторотации. Но самолет продолжал полет и даже набирал высоту. Сергеев посмотрел на левое крыло – за ним в воздухе тянулся туманный шлейф – скорее всего, вытекало горючее. Но зато оба левых мотора работали бесперебойно.
Михаил буквально силой – руки сводило от напряжения – заставил себя отпустить натянутый на себя до упора штурвал и перевел транспортник в горизонтальный полет. С-130 слушался рулей с неохотой, не исключено, что пулями были повреждены обе системы гидравлики – и основная и дублирующая. Как посадить машину без одного из шасси, сколько еще времени сможет пробыть в воздухе многотонный самолет, и что будет с ними в тот момент, когда откажут гидроусилители или вытечет из трубопроводов все топливо, Сергееву и думать не хотелось. Они были живы, хотя, по логике вещей, должны были умереть еще четверть часа назад. И это было вполне достаточным поводом для радости.
Путь один – лететь на восток, к океану. Дальнейших планов не было. Да и откуда им было взяться?
По дырявой кабине гулял ветер, говорить было невозможно. Хасан сидел на полу у двери и трогал рукой оцарапанную щеку. Из раны на щетину сочилась кровь, и он то и дело смахивал ее грязной ладонью. Заметив, что Сергеев отвлекся от управления самолетом, Хасан попытался что-то сказать, но расслышать его шипение Михаилу не удалось, он махнул рукой, мол, позже переговорим, Хасан улыбнулся в ответ и зачем-то начал стучать по двери в кабину.
Сергеев не понял, зачем Хасан выстукивает по дюралю в таком непонятном рваном ритме, а потом увидел, как в серебристом дверном полотне появляются отверстия, беспорядочно, одно за другим, и сделал такое страшное лицо, что Хасан успел оглянуться и броситься на пол, за мгновение до того, как две новых дырочки появились как раз в том месте, где только что была его голова.
Считая про себя секунды, Михаил на всякий случай щелкнул тумблером автопилота. Табло индикации режима полета было разбито, но, похоже, что сам механизм работал – автоматика взяла штурвал под контроль. Можно было только удивляться живучести систем этого древнего самолета, но времени на это не осталось. Еще одна пуля пробила дверь и, вжикнув по перемычке остекления, вылетела прочь из кабины, как раз навстречу легким, похожим на сигаретный дым, облакам, обтекающим фюзеляж.
Автомат Сергеева был в руках у Аль-Фахри. Михаил зашарил глазами по кабине и натолкнулся взглядом на залитую кровью кобуру одного из пилотов, пристегнутую к огрызку торса, зажатого между переборкой и креслом штурмана. Через секунду у Сергеева в руке оказалась 9-миллиметровая «беретта», а сам он замер возле всё еще закрытой двери, силясь расположиться так, чтобы его не зацепило следующей серией выстрелов.
Теперь, находясь совсем рядом, они могли разговаривать, но необходимость в этом отпала – надо было действовать. Хасан сделал безошибочно опознанный Сергеевым жест рукой – «смотри слева», а дальше все пошло как по нотам. Дверь распахнулась и вместе с воздухом, который дунул в пустоту фюзеляжа, словно в аэродинамическую трубу, они вкатились в грузовой отсек под прикрытием принайтовленного джипа.
В отсеке было холодно, значительно холоднее, чем в кабине. С-130 летел на высоте более километра и, похоже, по чуть-чуть забирался все выше, дыхание Сергеева сразу же начало «парить». Это было очень некстати: вырывающиеся изо рта облачка могли прекрасно указать на его местонахождение. Чуть опустив подбородок, Михаил принялся дышать в ворот хэбэ – повлажневшая материя скрадывала дыхание. Он сделал еще несколько шагов вприсядку и обнаружил Базилевича. Вернее, услышал: мужественный лидер оппозиции в изгнании отбивал зубами такую барабанную дробь, что попасть в него можно было с закрытыми глазами. Антон Тарасович, не будь дурак, нашел себе превосходное место для укрытия – забился между сиденьями в джипе и вжался всем телом в пол. Для того, чтобы лежать и бояться, место было на редкость комфортным.
Услыхав осторожные шаги Сергеева, Базилевич задышал свободнее и даже подал голос шепотом:
– Это она, Михаил Александрович, – прошептал он еле слышно, но все же перекрывая гудение ветра у аппарели. – Там, у входа…
Сергеев медленно лег на металлический пол, даже не лег – растекся, перейдя телом в другое физическое состояние. Обзор был так себе – видимость перекрывали колеса машины и парковочные крюки, к которым она была привязана. С нижней точки Михаил мог видеть очень малую часть пространства. Значительно меньшую, чем ему бы хотелось, но все же, все же…
В хвостовой части, поперек аппарели, зацепившись разбитой мордой о гидравлические штанги, перекосившись, стоял армейский вездеход. При взгляде на него Сергеев понял, что так грохнуло в корме самолета в момент взлета. Вонючка, а в том, что это была она, Михаил не сомневался, сходу вскочила «лендровером» на погрузочную платформу С-130 за секунды до полного отрыва и теперь пряталась где-то в самолете. Хорошо хоть транспортник – не пассажирский лайнер, в котором можно долго играть в прятки, но сказать, что 130-й совсем уж не имел мест, где мог спрятаться человек с комплекцией Сержанта Че, было бы самонадеянной глупостью. Вонючка была профессионалом. То, что она выжила после ударов Михаила, было прекрасным тому подтверждением. Как любой профессионал, она имела уязвимые места, их Сергеев и использовал при побеге, однако на роль легкой добычи не подходила совершенно. И чтобы остаться в живых, следовало постоянно об этом помнить.
Сергеев выщелкнул обойму из «беретты» – она была полна и снова дослал магазин в рукоять. Сержант Че обстреливала двери в пилотскую кабину с возвышения, иначе бы ей мешал «лендровер». Им просто повезло, что порыв ветра и сотрясение захлопнули двери. Не случись этого, и для Вонючки застрелить их в спину было бы делом нескольких секунд. Пока все складывалось в их пользу, но любая ошибка могла изменить расклад. Сергеев «перетёк» на полметра дальше и снова осмотрелся, разглядывая возможную позицию Сержанта Че под другим углом.
У Вонючки было несколько вариантов. Первый из них – использовать фактор внезапности и расправиться с беглецами сходу – провалился. Даже беспомощный, но с перепугу шустрый Базилевич, успел забиться в норку. Дальше – начиналась позиционная борьба, в которой Сергеев с Хасаном имели определенное преимущество: их было двое. Аль-Фахри замер с другой стороны джипа, выставив вперед ствол автомата – Михаил видел его.
Еще полметра. Еще. Теперь Сергеев был уверен, что самолет продолжал потихоньку набирать высоту. Земля в проеме откинутой аппарели явно удалялась, хотя медленно. Через некоторое время в грузовом отсеке будет невозможно дышать. Он физически ощущал, что Вонючка находится где-то рядом. Она напряженно ждала их ошибки, ждала, пока кто-то из них подставит свою голову под пулю. Совсем рядом.
Выглянув из-за колеса, Сергеев постарался «сфотографировать» картинку и тут же спрятался вновь. Он даже закрыл глаза, мысленно «проявляя» увиденное, стараясь с особым тщанием восстановить детали.
Джип. Смятое правое крыло. Разбитая фара. Правое колесо приподнято над полом. Видны рычаги подвески: целые, несмотря на силу удара. Рамка лобового стекла почти оторвана и лежит на капоте. Под кузовом чисто. Низ сидений и пол машины не просматриваются. Это место номер раз, но уж больно бесхитростное для Сержанта Че укрытие.
Скамейка-рундук вдоль правого борта. Смята и искорежена. Судя по ширине – спрятаться там нельзя, разве что боком, но даже втиснувшись туда, быстро позицию не сменишь. Успеешь десять раз схлопотать пулю. Исключаем.
Далее… Голые ребра лонжеронов. В свете рвущегося в фюзеляж через пробоины закатного солнца видна каждая заклепка. Змеящиеся по полу растяжки. Транспортировочная сеть, свободно свисающая с креплений бесформенным мотком…
Сеть! Сергеев еще раз прошелся внутренним взглядом по картинке. Сеть, почти идеальное место для того, чтобы затаиться. Вонючка была здорово помята во время столкновения, но не настолько, чтобы потерять подвижность окончательно. Ее девичьей прыти вполне хватило на то, чтобы добежать до машины и, догнав на полосе взлетающий транспортник, успеть заскочить на откинутый пандус сходу. Но ездить, это не прыгать или бегать на своих двоих. И уж точно, что не ползать в узких монтажных проходах корпуса.
Михаил переложил корпус налево и, выставив перед собой ствол пистолета, выстрелил по небрежно уложенному мотку сети, расположенному между скамьей-рундуком и джипом. Выстрел прозвучал негромко. Пуля щелкнула по фюзеляжу и ушла в никуда. Сергеев перевел прицел левее, и тут в метре от того места, куда он стрелял секунду назад, полыхнуло. Щеку обдало воздухом и тяжелая крупнокалиберная пуля прошила переборку со звонким щелчком. Он невольно отпрянул, и в тот же момент справа рявкнул АК Аль-Фахри, но выстрел, сделанный арабом, был из категории отвлекающих, для него цель была перекрыта передком «лендровера». Омедненная автоматная пуля прошила колесо вездехода, покрышка лопнула с шипением и джип просел, еще больше заваливаясь на бок. Вонючка выстрелила в ответ и тоже безрезультатно, но Сергеев засек место вспышки и дважды выпалил туда, выставив из-за кузова только кисть.
Ревели моторы. Через открытую пасть аппарели был виден черный шлейф, оставляемый дымящим двигателем, и далекая, выжженная солнцем и войной земля, покрытая дымкой. На глаз, С-130 шел на высоте более трех километров, но Сергеев вполне мог ошибаться.
– Эй, Мигелито! – голос Вонючки звучал нарочито спокойно. – Сейчас я встану, но ты не торопись стрелять. Не надо! И дружку своему скажи!
Она говорила на испанском, и Михаил перевел сказанное Хасану.
– Ты сдаешься?
– Я? – Она рассмеялась и внезапно возникла прямо на линии огня, выскользнув из-за мотка сети, из узкой щели между джипом и переборкой. – С чего это мне сдаваться? Посмотри на мою левую руку, дон Мигель, а то мне трудно ее поднять…
Левая рука Сержанта Че была выбита из плечевого сустава и так вывернута, что казалась чужеродной. Но ладонь этой искалеченной руки сжимала корпус гранаты, которая во всем мире известна, как «ананаска» или «лимонка», а в справочниках значится, как оборонительная граната Ф-1. Пистолет, огромный «дезерт игл», Вонючка заткнула за пояс, и свободной правой бросила в сторону противников что-то небольшое. Брошенный ею предмет до Сергеева не долетел, но он знал, что именно упало на пол в нескольких шагах от их укрытия.
– Не попала! – крикнула она. – Это кольцо, Мигель! Веришь? Мне врать незачем!
– Верю! – крикнул Сергеев в ответ, переходя на английский. Времени на синхронный перевод просто не было. – Ты хочешь умереть вместе с нами?
В глубине закрепленного джипа заныл Базилевич.
– Ты ушел от меня на Кубе, Мигелито, – отозвалась Вонючка тоже на английском, со своим характерным и тяжелым испанским акцентом. – А должен был умереть еще тогда. И ты снова пытаешься меня надуть! Я женщина гордая! Выходите! Давайте-ка, выползайте из норы, крысы! Бросайте оружие и будем разворачиваться. На полосе нас ждут! Кубинец будут счастлив вашему возвращению!
К удивлению Сергеева, Хасан подчинился приказу почти мгновенно. Он возник у противоположного борта, только автомат не бросил, а просто опустил ствол вниз. Делать было нечего, Сергеев тоже встал, не выпуская из рук оружия.
Вонючка невольно сделала шаг назад и попала в полосу света, льющуюся через пробоину в фюзеляже, и Михаил, который до этого не видел деталей из-за контрового света от открытой аппарели, поразился тому, насколько плохо выглядела Сержант. Так мог выглядеть человек, попавший под грузовик – заплывшее лицо, рассеченная до кости бровь, рваная рана на щеке, а когда Вонючка оскалилась, он заметил, что она лишилась и передних зубов. Но тот глаз, который еще мог на них смотреть, был полон такой ярости и ненависти, что Сергееву невольно стало не по себе.
– Ты хочешь заставить нас посадить самолет? – спросил он, перекрикивая шум. – Для нас это смерть! Не лучше ли умереть, как мужчины? Вместе с тобой, Сержант! Ты для этого вполне годишься!
Вонючка попыталась пожать плечами и перекосилась от нестерпимой боли в выбитой руке, но тут же овладела собой.
– Как захочешь, Мигелито! Бросайте свои игрушки и решайте! Ваша жизнь у меня в руках.
– Да, я вижу, – неожиданно громко просипел Хасан. – Твоя жизнь в наших руках, женщина. А ты – в моих…
Сергеев никогда не видел такой быстрый и настолько эффективный спурт. Хасан, помятый и обессиленный событиями последних дней, стартовал, как двадцатилетний спринтер, накачанный анаболиками по самые зрачки. Рывок его не был рывком отчаяния, он, как настоящий профессионал, просчитал решительно все, оставив на неудачу обнадеживающие пятьдесят процентов из ста. А это вполне приличные шансы, Сергееву зачастую приходилось действовать при куда менее удачном раскладе. Аль-Фахри атаковал Вонючку со стороны заплывшего, невидящего глаза, что дало ему доли секунды преимущества, но в таких ситуациях как раз доли секунды и решают все. Руки араба сомкнулись на бедрах Сержанта, и искалеченная рука с гранатой оказалась в тисках. Вонючка взвыла от боли, а Хасан уже несся, не выпуская ее из объятий, прямо к распахнутой в небо аппарели. Сергеев тоже начал движение, но угнаться за Аль-Фахри он не мог: так безнадежно опоздавший защитник семенит вслед за поймавшим кураж форвардом. Араб выскочил на погрузочную площадку, словно курьерский поезд на перегон, и продолжал бежать к её краю. Сергеев невольно протянул руку, как будто бы пытаясь остановить Хасана, но тот был слишком далеко! Вот еще шаг…
Аль-Фахри разжал руки и начал опрокидываться на спину, смешно тормозя ботинками по рифленому металлу пола, а Вонючка по инерции продолжала лететь спиной вперед, раззявив рот в крике. Аппарель под ней закончилась, а ее ноги все еще не чувствовали под собой пустоту, и тут она вспомнила о гранате и разжала пальцы, но было поздно. Сергеев поймал ее безумный взгляд, и в тот же момент она канула вниз, словно брошенный в пруд камень, вслед за бесполезной уже «лимонкой».
Аль-Фахри едва не вылетел вслед, но успел схватиться за болтающиеся троса и завис над пустотой тремя четвертями тела. Воздушный поток, вихрящийся у хвоста, подхватил его и приподнял, словно перышко. Влажные руки араба заскользили по плетеному металлу, и он начал сползать за край, не спуская глаз с Сергеева, но при этом не говоря ни слова.
Михаил почти не колебался. Почти. Он сделал шаг и, нагнувшись, ухватил трос и рванул его на себя. Аль-Фахри швырнуло вниз, как сбитый истребитель. Он сильно ударился грудью о кромку аппарели, но через секунду уже был на полу платформы, в безопасности. Сергеев помог ему подняться. Хасан держался за ушибленные ребра и не мог наладить сбитое дыхание. Воздух с сипением вырывался из него и каждый вздох явно был мучителен. Араб сделал несколько шагов и, разевая рот, сел, привалившись спиной к простреленному колесу «лендровера». Сергеев упал рядом и увидел, как из второго джипа осторожно высунул голову осмелевший Базилевич.
Хасан продолжал шумно дышать. Сергеев положил ему на плечо руку и сказал на фарси:
– Спасибо.
Аль-Фахри сдержал дыхание, скосил свои черные, демонические глаза и ответил по-русски, практически без акцента:
– Теперь квиты. Послушай, или мне кажется, но дышать стало легче!
И повел своим породистым носом из стороны в сторону, раздувая нодри, словно принюхиваясь.
Сергеев невольно ухмыльнулся и тут же, неожиданно для себя, заразительно засмеялся, поглядывая на араба, и тот, несмотря на боль в груди, тоже захохотал. Базилевич закрутил головой и несмело захихикал, глядя на них обоих…
И в этот момент замолчали моторы…
* * *
Крутов знал, что власть – это всегда одиночество.
Рядом с тобой будут те, кто хочет что-то получить.
И те, кто хочет погреться в лучах чужого могущества.
Но очень мало тех, кто любит тебя, тех, кто рядом с тобой просто так – ни за что. С каждым годом бескорыстных будет становиться все меньше, и к этому надо быть готовым.
Зато будут множиться другие: алчные, ждущие подачки, куска со стола. Предатели всех мастей, властолюбцы, а еще – разнообразные прихлебалы, льстецы, карьеристы, фанатики, смысл жизни которых в бездумном, восторженном подчинении приказам хозяина.
Вся пищевая пирамида – от планктона до гигантов весом в сотню тонн, плавала в огромном кремлевском аквариуме, порой не отделенная от президента ничем, даже виртуальной стеклянной стеной. Он окружил себя бывшими сослуживцами, которым, хоть с натяжкой, но можно было доверять – люди, привыкшие к дисциплине и подчинению, предают не в пример реже анархистов. Хотя и они тоже предают, и последствия их измены гораздо более страшны и разрушительны, но все же Крутову было легче прогнозировать поведение тех, чей алгоритм мышления вырабатывался в одних с ним условиях.
Постоянно окруженный собственной гвардией, Александр Александрович взирал на мельтешение царедворцев отстраненно, даже с некоторой апатией, наблюдая равнодушно, как некоторые рыбки, еще вчера бывшие пузатой мелочью, по его воле или по его же недосмотру, начинают расти и превращаются в гигантов. И при первом же наезде со стороны власти, сдуваются, теряя гонор и размер, словно воздушные шарики после праздника, становясь мягкими, податливыми и покорными.
Или исчезают, забиваются в тайные норки, где отложен запас на «черный» день, и там, в тишине и безвестности, догрызают припасенные косточки.
Крутов осознавал, что власть развращает людей, а абсолютная власть развращает людей абсолютно, но все-таки надеялся, что может остаться самим собой. Не превратиться в бронзовый бюст еще при жизни, что совсем просто сделать в потоках льющейся со всех сторон круглосуточной осанны, а сохранить обычные человеческие черты.
Вот Дед – тот не «забронзовел», а до конца остался живым человеком. Пьющим без меры, все более и более скатывающимся в болото старческого маразма, окружившим себя плохими советчиками и изощренными ворами, но – человеком. И так и не выпустил из рук бразды власти – ему не дали выпустить до самого последнего момента, неважно из каких побуждений, но не дали, и Дед, умирающий, разваливающийся на части, не бросил все на произвол судьбы и непрогнозируемого электората, а передал державу в надежные руки. В очень надежные руки, способные привести страну к благополучию и процветанию.
«Это к вопросу об управляемости, – подумал Александр Александрович, улыбаясь в темноту краешками губ. – У нас всегда выбирают управляемого ставленника, так проще ощущать собственную мудрость и полагать себя защищенным. А ведь на самом-то деле человек управляем только до той поры, пока не ощутил запах власти. И стоит этому волшебному аромату достичь ноздрей избранника, как сбрасываются маски, расклады меняются: все, что вчера было в диковинку – становится привычкой. Появляются толпы собственных поклонников, прихлебателей и летописцев, а это приятно – по себе знаю.
И хорошо если у вчерашнего «вполне управляемого» не появляется мысль уничтожить бывшего благодетеля – для чистоты вновь приобретенных ощущений: в истории такое случалось тысячи раз. Ведь во дворце места для чужих приспешников уже нет! Нужно формировать новую команду из собственных вассалов, безжалостно изгоняя чужие кадры из обжитых кабинетов, перераспределяя денежные потоки, доступ к природным монополиям и административному ресурсу. Это называется мудреным новым словосочетанием «переформатирование вертикали власти», а по сути – новый хозяин сажает собственную свору по государственным будкам.
Крутов знал, что и как делается в таких случаях. Знал в деталях, потому что недавно сам делал нечто подобное. И очень надеялся, что у него хватит ума, бдительности и интуиции в будущем, чтобы самому не оказаться в ситуации, когда рука нового хозяина Кремля захлопнет перед ним ворота.
Возможно, спустя некоторое время (через сколько лет такое может случиться, Александр Александрович загадывать не хотел) он и уступит место у державного штурвала, но это произойдет не ранее, чем российский корабль вновь обретет уверенный ход, а трюмы его наполнятся золотом. Вот тогда-то и можно будет уйти на покой, передав власть по-настоящему лояльному преемнику. Стопроцентно управляемому и надежному.
«Кстати, – подумал Крутов уже без улыбки, – и снова возвращаемся к вопросу об управляемости».
Он набросил на плечи легкий джемпер и вышел на веранду Ближней дачи.
Ближнюю дачу называли Ближней лишь по аналогии с хозяйством бывшего Кормчего, на самом-то деле домик Иосифа Виссарионовича находился совершенно в другом месте и был значительно меньше.
В нынешней загородной резиденции президента даже флигель для прислуги оказался больше и благоустроеннее, чем основной дом «вождя народов». Тут, вообще, все было по-другому. Александр Александрович ни аскетом, ни параноиком не был, приобретенный опыт не сделал из него мизантропа, хотя людей президент не любил (а за что их, собственно, любить?), но и прятаться от них не стал – так, отгородился, и достаточно!
Ближняя дача утопала в вековых соснах, тонких ароматах хвои и сыроватых запахах реки. Совсем недалеко, в белесом свете только что взошедшей луны, отблескивало ртутью зеркало водохранилища. Нет, Крутов беспечным не был. Нельзя быть правителем огромной державы и не иметь врагов. Подходы к даче со стороны воды прикрывались датчиками и противоаквалангистской сеткой, а еще – дрессированной лучше всякого бультерьера личной охраной. Вокруг, под легким весенним ветром, шумел высоченный сосняк и временами, перекрывая этот шорох, пронзительно орали лягушки и внезапно замолкали, словно по команде невидимого дирижера.
Крутов ступил на дорожку, ведущую к дощатому пирсу, и медленно пошел, считая шаги. На шестьдесят втором шаге сосны раздвинулись, освобождая место пропитанному речной сыростью воздуху, а на сто пятом президент ступил на дощатый помост, ведущий к пирсу.
Тут он остановился, и скорее почувствовал, чем услышал, как замерла охрана, скользившая в плотном сумраке на некотором отдалении от него. Все в соответствии с протоколом: меры безопасности, принимаемые во время прогулки охраняемого лица. Первого. (Как и вся президентская охрана мира, парни между собой и в радиопереговорах называли Крутова – Первый.) Оставаться невидимыми и желательно неслышимыми, если обстоятельства не диктуют иного.
Первый должен чувствовать себя в одиночестве, если хочет этого.
Первый должен чувствовать себя под прикрытием, если хочет этого.
Но вне зависимости от желаний Первого, он должен быть надежно защищен. И от народной любви, и от ненависти отщепенцев.
Охрана едва заметно зашевелилась. Со стороны дома послышались шаги. Крутов прислушался, но не повернул навстречу позднему гостю, а, напротив, вновь неторопливо зашагал к воде, уверенно ступая по коричневатым доскам.
Он стоял у самого края причала, над серебристой водой, заложив руки за спину и раскачивался с пяток на носки, когда подошедший сзади Кукольников негромко произнес:
– Здравствуйте, Александр Александрович!
Голос у Бидструпа был усталый, хрипловатый. Такой голос бывает у тех, кто устал не спать и отдавать приказы.
– И тебе здравствуй, – сказал Крутов негромко и протянул Кукольникову руку для пожатия. – Ты как, Пал Андреевич? Я слышал, ты забарахлил что-то последние несколько дней?
– Ерунда, Александр Александрович, – отозвался Бидструп. – Главное – инфаркт не схватить. Инфаркт сейчас не ко времени.
– Инфаркт всегда не ко времени, – произнес президент.
Ладонь Бидструпа была холодной, как лед, почти неживой. Если бы не полумрак, то Крутов легко бы разглядел на лице старого приятеля следы сегодняшнего приступа, о котором президенту не преминули доложить генеральские недоброжелатели – синеватые круги под глазами и выделившийся носогубный треугольник. О том, что Бидструп страдает диабетом, было известно давно, но на сердце он никогда не жаловался, и сегодняшний приступ (хоть скоротечный, но достаточно сильный, потребовавший вмешательства врачей) вызвал радостное возбуждение в рядах силовиков, которых Кукольников опередил в гонке за место руководителя президентской СБ. Ничто так не возбуждало проигравших, как мысль о том, что такой пост станет вакантным.
– Врачи сказали, что беспокоиться не о чем… – ответил Бидструп и встал рядом с президентом на край пирса, над самой водой.
– Врачи не совсем так сказали.
– Я в порядке, – упрямо проговорил Павел Андреевич. – Александр Александрович, я уже и забыть успел. Не о чем тут говорить! Ну, кольнуло…
– У меня не так много людей, на которых я могу положиться, – произнес Крутов все тем же спокойным тоном. – Мне бы хотелось, Паша, чтобы ты как можно дольше оставался рядом. И если для этого надо хоть чуточку себя пожалеть, пожалуйста, сделай это. Все. Больше эту тему не обсуждаем. Но ночевать ты останешься здесь. И перед сном тебя осмотрит мой врач. И утром тоже.
Кукольников помолчал, а потом кивнул крупной, как у щенка сенбернара, головой.
– Ну, вот и отлично, – сказал Крутов. – Давай-ка, Паша, пройдемся перед сном. У нас, кажется, кризис?
– Я бы не стал говорить так категорично…
– А как бы стал? – спросил президент.
Аккуратно вымощенная диким камнем дорожка вела вдоль береговой линии. Она была достаточно широка, чтобы собеседники могли идти рядом, плечом к плечу.
Кукольников пожал плечами. Даже цивильный костюм, сшитый в мастерских на Сивил-Роуд, выглядел на нем, как мундир, и Крутов невольно подумал, что Павел Андреевич будет смотреться точно так же и в пижаме.
– Мы на грани кризиса. В принципе, эта карта разыгрывается достаточно давно, Александр Александрович, и ничего нового не произошло. Эволюционное развитие ситуации. Но это еще не кризис. Если он начнется, то последствия будут…
Он замялся, подбирая слова.
– Чрезвычайно тяжелыми.
– Это ты смягчаешь?
– Это я смягчаю.
– В целом я с ситуацией знаком… – сказал Крутов, а Бидструп, вспомнив приснопамятное заседание Совета Безопасности, ухмыльнулся, искривив сухие губы. – И считаю, что реагировали мы вполне адекватно. Что, по-твоему, изменилось за последние недели?
– Если раньше я был склонен думать, что соседи на вентили не лягут, то теперь… Понимаете, Александр Александрович, может быть, это не слишком удачный пример, но… Как при семейной ссоре, когда дело слишком далеко зашло. Когда из сундуков достают старые обиды, кто и кому наступил на ногу и в каком году, кто кого и как обозвал, кто и кому что должен. И все эти мелочи множатся и множатся. Получается снежный ком, который катится по склону…
Он перевел дыхание.
– Украинцы на попятную не пойдут. Слишком много сказано. Слишком много обещано. Там сложная ситуация, но кто бы из них не победил – для нас совершенно все равно. Если вы, конечно, не собираетесь менять экономические установки.
Крутов качнул головой.
– Ну, тогда точно – никакого значения, – сказал Кукольников. – Дешевый газ, дешевая нефть – единственные рычаги управления, которые у нас были. Раз их нет – идеологическая геополитика закончилась, началась банальная экономика. Мы не можем купить их дружбу, значит, можем только их заставить действовать так, как надо нам.
– Да и бог с нею, с геополитикой, – махнул рукой Крутов, но было в его негромком голосе что-то настолько неискреннее, что Бидструп невольно встрепенулся и попытался посмотреть президенту в лицо. Но в сумраке ночи, слегка разбавленном светом луны и небольших декоративных фонарей, выражение лица собеседника было трудно уловить, а уж увидеть, что говорят глаза, и вовсе невозможно. – Геополитика – это развлечение для сильных, рестлинг для сверхдержав. Никто из соседей на этой доске не сыграет, ростом не вышли. А мы можем. И с каждым годом все лучше и лучше. Так зачем нам покупать чью-то дружбу, Пал Андреевич? На ближайшие сто лет в нашем регионе мы будем диктовать правила, и те, кто много кричит о демократии, получат ее в полном объеме. Следующей же холодной зимой.
– Бесспорно, – согласился Кукольников спокойно. – Мы сильнее всех. Так всегда было, просто мы на время об этом забыли. И дали миру забыть о том, что с нами приходится считаться. И не просто считаться, а спрашивать разрешения. – Он улыбнулся. – Я, Александр Александрович, очень хорошо помню ту страну. Ту, которой уже нет. Даже когда она умирала, то мир боялся ее предсмертных судорог. И это, черт возьми, приятно! Приятно служить стране, о которую не вытирают ноги. И то, что сейчас делаете вы, я считаю необходимым. Строго необходимым. Чтобы все эти кукольные сопливые страны раз и навсегда поняли, что бояться надо того, кто больше, и того, кто ближе. Чтобы от смелых мыслей крышу не рвало. И чем раньше наши бывшие родственнички поймут, кто в доме хозяин, тем лучше им будет.
Кукольников говорил твердо, обрубая фразы, но не жестикулировал, как обычно, а сдерживал движения, и от этого его речь казалась еще более эмоциональной.
– И американцы, и Европа прекрасно понимают, что кроме России ни одного значимого игрока на доске нет. Китай слишком далеко, да и в ближайшее время он будет завязан на наши ресурсы. Ни Украина, ни Белоруссия с Молдовой, ни Грузия НИКОГДА не смогут играть собственную партию, пока мы не подпускаем их к среднеазиатской нефти и газу. Каспийский регион для них закрыт, и англичане с американцами, несмотря на декларации, ничем дешевым не поделятся. Но для того, чтобы испортить игру другому, вовсе не надо играть самому. Достаточно вовремя подставить ножку. И у Украины есть все шансы испортить нам игру. Еще год-два и обходной трубопровод сделает их послушными, как зайчиков…
– Но у нас нет этой пары лет, – закончил за него президент.
– Да, – подтвердил Бидструп печально. – У нас вообще нет времени. Поэтому нам нельзя было форсировать отношения. Нужно было тянуть время, успокаивать соседей, идти на компромиссы, и только тогда, когда мы сварили последний шов на новой «нитке», ударить по наглому чугунному лбу хохлов и объяснить, кто будет курить, а кто сосать. Именно из этих соображений я всегда проводил взвешенную политику в своем ведомстве и просил вас о том же. Но были и другие советчики… Не факт, что сделанное было сделано неправильно. Но то, что несвоевременно – это точно. И, к сожалению, я не вижу путей, чтобы все исправить.
– Семейная ссора зашла слишком далеко?
– Я думаю – да.
– А ошибка была? Ты уверен в том, что мы не получили бы эскалации в отношениях в любом другом случае?
– Была. Ошибка не принципиальная, просто мы поторопились. Размахивали саблей, которую пока не выковали. Но кому теперь от этого легче?
– Красивое сравнение… Невыкованная сабля. Ты намекаешь на то, что это моя ошибка?
– Вы, Александр Александрович, слишком лично воспринимаете страну, – сказал Кукольников безо всякой иронии. – И, наверное, поэтому каждую ошибку считаете своей. У вас, как у любого человека, который не боится принимать на себя ответственность, ошибок было предостаточно. Но не думаю, что вы ответственны за смену геополитических ориентиров в соседних странах. Вы могли это отсрочить, но не отсрочили.
– Уже легче, – невесело пошутил Крутов. – Только знаешь, Пал Андреевич, во всем, что происходит, всегда виноват тот, кто мог все исправить, но не исправил. Мог сделать, и не сделал. И неважно почему. Люди редко знают причины провалов, но зато хорошо видят последствия. Я бы даже сказал так – людей редко интересуют причины.
– Я бы продолжил, – добавил Бидструп. – Люди редко замечают и последствия, если они не касаются их лично.
Они дошли до большой беседки, увитой диким плющом, и уселись на деревянные скамьи друг напротив друга, причем Крутов снова выбрал более удачное место – его лицо скрывала густая, как смола, тень.
– В своей стране, – продолжил генерал, – что бы вы не сделали, вы найдете только одобрение. Какими бы ни были ваши поступки для всего остального мира, страна вас поддержит. Потому что без вас она никогда бы не встала с колен.
– Даже в случае аннексии?
– Думаю, да. Но мир изменился после 91-го. Аннексии сейчас не в моде. Слишком откровенный ход. Не наш ход.
– У тебя уже есть варианты?
Кукольников кивнул.
– И не один.
– Давай остановимся на самом худшем из всех, – попросил Крутов и неожиданно спросил: – Чаю хочешь? Сыро становится…
– Не откажусь.
Президент едва заметно качнул кистью руки и из полутьмы материализовался некий сгусток, приблизился и испарился от негромкого президентского голоса.
– Сейчас принесут. А ты начинай.
– Худший вариант – это тот, при котором украинцы приведут в действие свой план, согласно ультиматуму.
– Это не вариант, а единственно возможный ход событий, – сказал Крутов с иронией. – И так уже понятно, что приведут. У них вокруг противостояния с моим кровавым режимом восток с западом объединился. Коалиция создалась!
– Да, – подтвердил Кукольников с серьезным выражением лица. Он явно не поддерживал президентскую иронию. И, скорее всего, был прав. Пал Андреевич умел вычленять из ряда событий главное. Если украинцы, никогда не умевшие находить общий язык между собой (из-за чего множество раз в истории были беспощадно биты!), умудрились в такие короткие сроки, практически без ругани и драк, создать коалицию, которую в народе окрестили Коалицией Национального Достоинства – то это серьезно.
– У нас, насколько я помню, утечка о содержании Ультиматума тоже вызвала всплеск патриотизма?
– Несомненно. Не могло не вызвать – мы приложили к этому все усилия. Корни у общественных реакций одни. Только вот последствия разные.
– Ну почему же? – возразил президент. – Последствия у вспышек патриотизма всегда одни: после того, как они гаснут, выясняется, что кто-то хорошо нагрел на этом руки. Я прав или у меня паранойя?
Бидструп внезапно, нервным движением размял кисти – захрустели суставы – и заговорил веско, роняя слова на каменный пол беседки, словно свинцовые горошины.
– У вас не паранойя, но боюсь, что теперь ею болен я. У меня плохой прогноз, Александр Александрович. Я уверен, что если мы проиграем ЭТУ ситуацию, то последствия будут далеко идущими и крайне негативными для нас и всей страны. Более того, я считаю, что ущерб будет нанесен не только репутации, на что упирали аналитики и вы сами, но и реальной экономике. Это несопоставимые вещи, особенно при длительной проекции, но в настоящий момент удар по экономике может оказаться очень ощутимым. Что касается репутации, то именно экономическое поражение и изменение мировых тенденций на рынке углеводородов заставит нас пойти на столь принципиальные уступки, что мы ощутимо сдадим позиции, откатимся во влиянии на регион, как минимум, на три-четыре года. А в мировом влиянии на уровень конца прошлого века… Сейчас мы владеем среднеазиатским транзитом и диктуем свои цены Душанбе и Казахстану. Мы портим американцам кровь в Ираке и поддерживаем арабское сопротивление, умудряясь не совсем побить горшки с израильтянами. Даже чокнутый Чавес сейчас невольно нам подыгрывает. Но это шаткое равновесие и мы не можем допустить, чтобы украинцы его нарушили. Если они не играют на нашей стороне, значит, не должны играть вообще.
Крутов не любил плохих вестей и плохих прогнозов. Услыхав о чем-либо, идущем вразрез с утвержденным планом, он начинал нервничать и действовать жестко, значительно жестче, чем требовала текущая ситуация.
Александр Александрович не сомневался, что Бидструп говорит правду. И не преувеличивает. Скорее уж преуменьшает последствия в разумных пределах. Он не стал перебивать, давая старому сослуживцу договорить до конца, тем более чувствовалось, что речь свою Кукольников вымучил, выдавил из себя почти против воли. Он слушал, и чем дольше Бидструп говорил, тем все более зябко становилось Крутову, и холод этот шел не от речной глади, а изнутри, от сердца. И от этого холода становились более четкими синие круги, очертившие глаза генерала, и темная тень над его верхней губой.
По всему выходило, что партия могла быть проиграна вчистую. А это было плохо. ОЧЕНЬ плохо.
Кукольников извлек из-за спины папку, но не открыл ее сразу, а подождал, пока подошедший с подносом халдей (хорош халдей – в чине капитана ФСБ!) расставит на столике чашки, розетки с медом да чайник, и лишь потом извлек несколько листов. Бумаги оказались «грифованные», ворованные из разных мест и крайне огорчительного содержания. Крутов отметил про себя, что, несмотря на заверения официальных кругов о том, что Россия не ведет разведывательной деятельности на территории сопредельных, бывших братских стран, службы не зря едят свой хлеб. Работать у «братьев» было значительно проще, чем у потенциального противника. При высоком уровне коррупции предательство даже подешевело из-за высокой конкуренции среди желающих приторговывать государственными секретиками.
Президент укоризненно покачал головой.
Диванная история с диктофоном в кабинете украинского лидера, конечно, показательна, но принесенные Кукольниковым бумаги свидетельствовали об утечке большего масштаба. Это, если по-честному, уже не утечка – целый Ниагарский водопад. Протоколы секретных совещаний, распечатки телефонных разговоров, черновики соглашений…
Секретно, совершенно секретно, для служебного пользования…
У каждого государства есть тайны, которые надо тщательно оберегать, и неспособность к этому – симптомы смертельной болезни.
Утечка подобной значимости из собственного аппарата Крутова привела бы к масштабной чистке, увидев результаты которой, небезызвестный господин Берия умер бы от зависти. Случись утечка хотя бы в сотню раз меньшая, и в СБ сменилось бы три четверти персонала, а первые лица потеряли бы и погоны, и головы. А тут все вынесли – и без последствий. Во всяком случае, последние несколько месяцев никаких рокировок в украинских силовых ведомствах аналитики не замечали. Белье наизнанку, все разговоры первых лиц: суперсекретные диалоги между послами, генералами НАТО, брюссельскими чиновниками, сенаторами и украинскими власть предержащими. И видео, если хорошо попросить, есть, наверное…
Это не разведка пишет, это их собственная СБ пишет и тут же материалами торгует. Потому что ежели разговор идет по закрытому каналу, то записать и расшифровать его может лишь тот, кто этот канал обслуживает. Другого шанса нет. Это криптография, реальная защита информации, а не шпионское кино. И для того чтобы «расколоть» разговор, нужны ресурсы и годы. Или, что тоже не исключено, нужен тот, кто сдаст всю систему к хренам собачьим, вместе с кодированием.
– К августу Украина уже в составе Альянса, весной мы имеем базы в Чернигове, в Житомире, Сумах. Время подлета… – продолжал вещать Бидструп.
«А вот это уже лишнее, – подумал Александр Александрович, пробегая глазами очередной текст расшифровки. – Совсем уж лишнее. Грубо. Бесцеремонно. В расчете на слабость, на бесхребетность… Разве я похож на беспозвоночное? Вроде бы совсем не похож! Правду говорят, нет хуже врагов, чем бывшие друзья! Но в целом – партию мы можем „слить“. Значит, расчет неплох. Вернее, не так плох, как могло бы показаться. И Бидструп умница. Молодец. Аналитическую работу проделал колоссальную. Непосвященным кажется, что купили источник – и дело в шляпе. На самом-то деле работа только начинается. Это ж какое количество материала он перелопатил? Трудно и представить, сколько надо прочитать и переварить бумаг, чтобы прийти на встречу с президентом с одной маленькой папочкой! Умница! Профессионал до мозга костей! Возможно, не совсем точен в деталях, но зато лаконичен и убедителен. Все разложено по полочкам с минимумом возможных вариаций в конечном анализе. Сколько, интересно, дадут „головастики“ такому сюжету развития по шкале вероятности? Если даже 50 процентов, то это уже страшно. А если выше? И, главное, в глазах мира (а как бы мы не говорили, что на все нам плевать, но нам все-таки не совсем плевать!) мы кругом виноваты. Мы вынудили соседей на решительные меры, а Европа поддержала, всего лишь поддержала молодую украинскую демократию. В борьбе против тоталитаризма северного соседа».
Крутов недобро усмехнулся.
«Значит, теперь со ставками мы определились. Ставки понятны, и это прекрасно. Когда ясно, что ожидает победителя, появляется настоящий стимул выиграть! Вы правы, господа! У нас тут действительно нарождается тоталитаризм. И иначе нельзя – потому что в этой стране от края до края девять часовых поясов и на большей ее части нет ни железных дорог, ни шоссе. Там, где до соседней деревни три часа вертолетом, любая, даже самая извращенная форма демократии, воспринимается людьми, как слабость власти. Неживший в России никогда не поймет любви к хозяйскому сапогу на горле. Зато тот, кто жил, хорошо знает, что власть всегда оказывается далеко от места, где она нужна именно в этот момент. Всегда далеко. Даже в пределах кольцевой дороги. Если подданные не ощущают себя под давлением власти ежедневно и еженощно – это значит, что для них просто ее нет! А отсутствие централизованной власти никогда не называлось демократией, оно всегда называлось простым словом – бардак! А вот тогда, когда каждый – от олигарха до последнего чукотского бомжа – ежесекундно ощущает дыхание тирана на своем затылке, когда просыпается в холодном поту от понимания, что каждая украденная у хозяина копейка может привести его к стенке, с намазанным зеленкой лбом – вот тогда страна начинает бояться и любить тирана. Потому что в этой стране слова „любить“ и „бояться“ всегда были синонимами. Или даже однокоренными. А ослабь вожжи – и те, кто, сладостно похрюкивая, лизал тебе сапоги, тут же постараются откусить ногу».
– Убедил, – перебил Кукольникова Александр Александрович. – Очень доказательно. Классный анализ. Аннексии не в моде. Договориться миром или не получится, или получится, но с потерей международного авторитета. Экономический ущерб… Впрочем, его мне докладывают ежедневно. Контроль над газотранспортной системой нам недоступен. С базами не все так просто, но тоже вариант возможный. Но базы, как я понимаю, это так – живописные детали. Никаких баз они не поставят в результате, потому что если они поставят базы, то может так случиться что у нас появятся интересы на Кубе и мы снова сдружимся с семьей Кастро.
– Рауль сложный человек, – осторожно заметил Бидструп. – Очень осторожный, очень злопамятный.
– Это хорошо, что он злопамятный, – произнес Крутов, невольно кривя рот. – Пусть тогда вспомнит, что мы не прихлопнули его в конце 90-х. А ведь могли! Это сейчас, когда Фидель на аппаратном дыхании, он чувствует свою свободу, а пока старший брат был при памяти, он и думать не смел о том счастливом моменте, когда плюхнется своим задом в кресло Команданте. Эх, надо было сдать его тогда американцам! Он все еще нюхает?
Кукольников кивнул.
– И это тоже хорошо, – зло заметил Крутов. – Ладно. В базы я не верю. Альянс знает, что я отреагирую адекватно, как и положено Верховному Главнокомандующему великой державы. Обгадятся. Тут дело в том, что им и строить ничего не надо. У них уже все есть. При нынешних настроениях на Украине соседушки сами все сделают, безо всякого вражеского влияния. Если следовать твоей логике, мне самое время падать на спину, дрыгать ножками и просить выгодных условий капитуляции…
– Вы же знаете, Александр Александрович, я не сторонник грязных методов, но считаю, что в драке чистоплюи проигрывают еще до ее начала…
– А я не чистоплюй, – сказал Крутов спокойно и отпил из фарфоровой чашки. – Ты пей, Пал Андреевич, чай хорош, пока горячий! И мед хороший, этого года. Парагвайский.
Бидструп послушно взял со стола чашку, наполнил ее золотистым ароматным напитком (в прохладном воздухе запах чувствовался особенно хорошо) и тоже пригубил.
Оба молчали.
– Хорошо сидим, – заметил президент и устроился поудобнее. – Что у нас есть за пазухой, Паша? Какой кирпич ты там прячешь?
Кукольников замялся. Это была крошечная задержка – на полсекунды, не более, но Крутов видел, что для Бидструпа этот миг показался вечностью.
– Я не могу давать вам советы.
– Ну, положим, совета я у тебя и не спрашивал…
– Вы что любите читать? – спросил Бидструп внезапно.
Президент опешил, но по лицу генерала любой мог прочитать, что Кукольников серьезен, убийственно серьезен и рассчитывает на ответ.
– Как и раньше… Детективы, хорошие боевики, мемуары…
– Мемуаров раньше не было, – сказал Кукольников и быстро моргнул.
– Пожалуй, – согласился президент. – А спрашиваешь ты, собственно, к чему?
– Просто в боевиках и детективах по законам жанра в момент, когда герой загнан в угол и ему некуда деться, на помощь к нему приходит кто-то… Раньше говорили – «бог из машины».
– Это у греков было, – кивнул Крутов. – Знаю. Только вот в жизни такое спасение приходит редко. Я до сорока лет атеистом был, и если честно говорить – до сих пор в душе атеист, так что вполне аргументированно могу заявить, что «бог из машины» – чистая мифология.
– Как знать… Я, Александр Александрович, на оперативной работе так долго, что разное повидал, и сам пару раз, по молодости, выскакивал из переделок с ободранным хвостом и на одном крыле. Так что нет у меня уверенности, что это все бредни и мифология… Без бога там не обошлось.
– То есть мне надо поверить – и все наладится?
– К сожалению, – сказал Бидструп, – гарантий нет, все и сложнее, и проще одновременно… Иногда, чтобы наладилось, надо просто отвернуться. Я в том смысле, – поспешно добавил он, – что в некоторых случаях, особенно когда дело касается вопросов, находящихся в сфере внимания многих заинтересованных лиц, вовремя сделать вид, что тебя ничего не интересует, может оказаться эффективнее борьбы.
– М-да? – Крутов поднял одну бровь и это было видно даже в темноте. – Отвернуться? Ты имеешь в виду, Пал Андреевич, наплевать и забыть?
«Все-то ты прекрасно понял!» – подумал Кукольников.
– Нет, Александр Александрович, я имею в виду отвернуться и предоставить действовать тем, кто в тени.
– Например – тебе?
– Я не настолько в тени, Александр Александрович. И мое ведомство тоже.
Крутов промолчал.
Бидструп перевел дыхание – он и не подозревал, что ему будет так трудно говорить с президентом на эту тему – и произнес неторопливо, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно:
– Одиозные действия должны производить одиозные фигуры. Ни вы, ни государство не должны нести ответственность за действия экстремистов. Даже если эти действия полностью отвечают тайным интересам страны.
Президент по-прежнему молчал, но в воздухе повисло настолько ощутимое напряжение, что Кукольников взмок, словно мышь в бане, – это молчание было невыносимым! И хотя Павел Андреевич знал, что без крайней заинтересованности Крутов не стал бы исполнять столь сложные па в разговоре хоть и со старым другом, но все-таки с подчиненным, ему было чрезвычайно тревожно и неуютно.
Генерал Бидструп был настоящим державным чиновником, истинным военным, погоны на плечи которого были приколоты по велению небес, и принцип разумной целесообразности ставил превыше всего. Человек, который может послать на верную погибель взвод, немногим отличается от того, который шлет на смерть армию. Просто перед ними стоят разные задачи, а метод решения словно срисован под копирку. Положить десять человек или пожертвовать сотней тысяч – вопрос положения на служебной лестнице и масштабности задачи, перед тобой стоящей, а никак не морали. Мораль тут вообще ни при чем. Но есть решения, ответственность за которые хочется поделить. Чтобы в тот момент, когда душа предстанет перед Страшным судом (если они, конечно, есть – душа и суд!), можно было почувствовать, что кто-то стоит рядом с тобой и… Ну, конечно, все это было чушью. Вину не поделишь. Принимая решение, ты всегда должен помнить, что за все ответишь сам. И перед Всевышним, и перед людьми. И перед самим собой.
«Может быть, поэтому, – подумал Бидструп, – мы все и пытаемся сделать вид, что принимаем решения под давлением. Обстоятельства так сложились, и я был вынужден. Я получил приказ, а приказы не обсуждаются. Или что еще хуже – я находился в состоянии аффекта и эмоции взяли верх! А что делать сейчас? Сейчас, когда нельзя не принять решения! Когда момент нельзя назвать переломным или судьбоносным, он нечто большее. История страны, 150-миллионной страны, может пойти по пути, который снова приведет ее к величию. А может свернуть на обочину, загнать державу в хвост международной табели о рангах. Но если станет известно, что руководство страны знает, через какую клоаку пролегает путь к величию… Значит, никто ничего не должен знать. Ни президент. Ни я. Мы, конечно, можем о чем-то догадываться, но человек, который только догадывается и ничего не предпринимает, соответственно, ничего не может предотвратить. И ничего не поделаешь. Как ни крути, а я должен знать больше президента и защитить его от этого знания. Это мой долг».
– В стране существуют определенные силы, – сказал Кукольников, чеканя слова, – действия которых можно считать экстремизмом только с точки зрения наших соседей. Эти люди – люди действия – не согласны с существующим положением вещей и готовы приложить все силы для того, чтобы исправить ситуацию. Не буду скрывать, господин президент, мы не совсем в курсе их планов и даже предположить не можем, насколько далеко простираются их возможности. Поскольку планы вышеупомянутых групп не являются деструктивными по отношению к существующему в стране режиму, то ФСБ их делами не интересуется. Пусть болит голова у разведок сопредельных стран.
– А насколько далеко простираются их возможности в РЕАЛЬНОСТИ? – спросил Крутов.
– Я думаю, что достаточно далеко, – ответил Бидструп практически без раздумий. – Они вполне адекватны в выборе задачи. И имеют сторонников в самых разных сферах.
– Значит, мне надо всего лишь отвернуться?
– Да, Александр Александрович!
– А они возьмут ответственность на себя?
– Почтут за честь это сделать.
– Даже если это будет… – Крутов замялся едва заметно, – непопулярное решение?
– Особенно если это будет непопулярное решение.
– Знаешь, что интересно, Пал Андреевич? – спросил Крутов. – Что сидим мы здесь с тобой, два взрослых мужика, каждый из которых и жизненный опыт имеет, и свое личное кладбище. И рассуждаем, как два пацана в песочнице, как бы нам воспитательнице на глаза не попасться. А наш с тобой воспитатель – он все видит. Он знает то, что мы с тобой еще и не придумали. И как бы мы с тобой не соревновались, кто из нас лучше спрячет голову под крыло, решение все равно будет наше, и ответственность наша. Ты это понимаешь?
– Да.
– Это радует.
– Это тот случай, Александр Александрович, когда важно не то, что подумаем мы с вами, а то, что подумают о нас другие. Мы должны дистанцироваться от всего, что произойдет. Осудить. Наказать виновных, если, не дай бог, кто-то нападет на их след.
– А что произойдет?
– Лучше вам не знать, господин президент!
– А ты? Ты знаешь?
Бидструп сглотнул – получилось шумно – и, подняв глаза на тень, в которой скрывалось лицо Крутова, соврал, стараясь быть как можно более убедительным:
– Нет.
– Почему?
– Потому что лучше и мне не знать.
Президент встал и неторопливо прошел ко входу в беседку, остановился между двумя деревянными столбами, подпирающими крышу, и, заложив руки за спину, принялся раскачиваться с пяток на носки.
Кукольников молчал, ощущая, как капли мгновенно остывающего пота скатываются по лицу, и от четверти ложечки меда ноет, словно больной зуб, поджелудочная железа.
– Значит, на том и остановимся, – произнес Крутов каким-то странно-ласковым голосом. – Никто. Ничего. Никому. Никогда. И этого разговора тоже не было. Давай-ка выпьем еще чаю, Пал Андреевич. Тебя, надеюсь, учить не надо? Никаких контактов. И зачищать должны не твои люди. Найди того, кто будет делать это добровольно, шумно, из личных побуждений. Я думаю, это будет несложно. Ни одной ниточки быть не должно. А если они будут, то не должно быть ни одного доказательства, способного привязать эти ниточки к нам.
Когда Крутов произнес «нам», Кукольников едва не задохнулся от громадного, необъятного чувства благодарности, внезапно переполнившего его, захлестнувшего до краев. До слез, выступивших из глаз. До перехватившего дыхание восторженного спазма.
Поэтому он не смог произнести ни слова, только кивнул, и Крутов, стоящий спиной к нему, повел плечами, будто бы поеживаясь от ночной сырости, и сказал:
– Вот и хорошо. Так о чем это я говорю? Ах да… А не выпить ли нам с тобой, друг мой, еще чая…
И взмахнул рукой.
Из темноты возник тот же халдей с подносом и холодными змеиными глазами.
Чай показался Кукольникову безвкусным. Мёд несладким. Сырость добралась до костей и коснулась сердца.
Ложась на накрахмаленные до хруста (как любил президент) простыни в гостевой спальне, он почувствовал, что замерзает, и поежился, втягивая круглую, крупную голову в плечи.
Назад: Глава 9
На главную: Предисловие