Глава 8
– Слава богу, – шептала Саманта, покрывая лицо Сергеева мелкими, короткими поцелуями. – Слава богу! Ты живой, Мишенька! Ты живой!
От нее пахло небом, бензином и старой летной кожанкой.
Она появилась в небе внезапно – так появляется ястреб, скользящий над полем в поисках добычи. От базы Вампиров до кибуца было всего ничего – километров тридцать. Это пешком шагать – день перехода, а на мотодельтаплане тридцать минут лету. Сам мотодельтаплан теперь валялся на мерзлой пашне, неподалеку от «хувера», который все еще не ввели под маскировочную сеть. Он был похож на птицу со сломанными крыльями. Или рухнувшего на землю механического Икара.
Саманта выскользнула из привязных ремней почти в тот же момент, как ее ноги коснулись земли, побежала к Сергееву, увязая в снегу, и ребра Сергеева хрустнули в ее объятиях. Дыхание почти остановилось – за то время, что они не виделись, слабее Сэм не стала.
– Я думала, тебя уже нет! – выдохнула она. – Сергеев, мне сказали, что тебя уже нет!
– Глупости. Я живой.
Она внезапно оттолкнула его, но не сильно – Сергеев только пошатнулся, – и принялась вытирать себе лицо, украшенное красными отметинами от летных очков. Глаза у нее заблестели, и Михаил вдруг понял, что предводительница Вампиров плачет. Ну, почти плачет. Сэм, несгибаемая Саманта, родившаяся с крыльями вместо рук и мотором вместо сердца, не могла сдержать слез.
– Я вижу, что ты живой, – некрасиво кривя рот, выговорила она и тут же попыталась улыбнуться. – Вижу. Я так рада…
– Я тоже рад, Сэм, – произнес он и понял, что говорит искренне.
Он не скучал по ней. То, что они стали любовниками когда-то, ничего для Сергеева не значило. Оба погрелись у чужого костра. Оба. И никто никому ничего не был должен. Это просто случай. Не слабость, а именно случай. Они протянули друг другу свои тела, как протягивают руку помощи другу и расстались на следующий день, сохранив не воспоминание о плотских утехах (они особо не удались да сколько их было и еще будет), а то ощущение подарка, чувство живого тепла, которое помнят спустя годы.
Есть такая редкая разновидность дружбы между мужчиной и женщиной, которая не нуждается ни в постоянном общении, ни в повторной близости – важен сам факт, что есть где-то далеко человек, сама мысль о котором согревает тебя на расстоянии. Достаточно сознания, что этот человек жив и, возможно, тоже думает о тебе. Хоть иногда.
Он не скучал по ней. Но всегда помнил, что она есть.
Сэм обняла его за плечи (Сергеев в который раз отметил, что они практически одного роста) и опять поцеловала, неловко, словно клюнула. Губы у нее все еще были холодными. Полет со скоростью в шестьдесят километров в час при морозе минус десять градусов, пусть и на малых высотах, удовольствие еще то!
– Откуда ты узнала, что я здесь? – спросил Сергеев. – По радио сообщили?
– Ага! – радостно кивнула она. – Они когда увидели эту вашу кастрюлю, так до смерти перепугались. Думали какой-то новый танк испытывают… Начали мне кричать по уоки-токи, а я уж было решила эскадрилью поднимать!
– Какую эскадрилью? – не понял Сергеев. – Откуда у тебя эскадрилья?
– Да было у нас тут, – махнула рукой Сэм. – Чего там… Потом расскажу. Мы тут с ребятами… Ну, в общем, у меня сейчас человек тридцать наберется. Даже пять девок-пилотов есть. И таких вот тарахтелок мы штук пятнадцать собрали… Моторчик от газонокосилки, десять метров ткани, бутылка с «Молотовым» – и готов боевой истребитель танков.
– Ты шутишь? – спросил Сергеев недоверчиво и тут же почувствовал, что она говорит правду. Чистую правду. И ее ребята на этих вот газонокосилках с крыльями действительно закидывали бронетехнику «коктейлем Молотова». И вернулись, наверное, далеко не все. – На вот на этом – против танков?!
– А чего? Что нам – соколам – танки? – Саманта внезапно подмигнула. – Они что – не горят? Еще как горят! Пошли! Сказала же – потом расскажу!
Они ухватили мотодельтаплан за алюминиевую раму и бодро потащили к массивным, сложенным из бревен воротам, которые уже были распахнуты настежь. Возле них «хувер» портил воздух черным выхлопом, гудел винтами, поднимая белую пыль, и медленно протискивался внутрь, в спасительную тень маскировочных сеток, через узковатые для такой туши створки. Из люка торчала голова Мотла, Вадик был за рычагами.
– У тебя сколько осталось из тех, кого я знал? – спросил Сергеев, заранее догадываясь, что ответ будет безрадостным.
– Мало, Миша. Очень мало. Человек пять-семь. Год был тяжелый.
– Игорь?
– Живой. Ранен был, горел даже. Но живой. Мы недавно опять самолет угнали. Так что есть у нас новый «кукурудзер»!
Обогнув ревущий «хувер», они вошли на территорию кибуца, напоминавшую, скорее, форт времен покорения Дикого Запада, а уж никак не мирное крестьянское поселение. Высокий частокол из неотесанных бревен окружал несколько десятков крепких срубов, расположенных таким образом, чтобы в случае прорыва периметра каждое строение стало отдельной маленькой крепостью. По углам над частоколом возвышались сторожевые башни, смотрящие на лес узкими глазницами стрелковых бойниц. Между шелушащимися сосновыми бревнами торчали сторожко пулеметные стволы. Над всей территорией поселения была натянута огромная, сшитая из кусков, маскировочная сеть – по случаю зимы, почти белая.
Сергеев небезосновательно полагал, что ООНовцам и россиянам о существовании кибуца хорошо известно. Любая аэрофотосъемка определила бы местонахождение поселения с точностью до нескольких метров. Можно спрятать оборонительные сооружения и жилые дома, но спрятать многокилометровые ленты обработанных полей не под силу никому. Известно было о поселении и местным джентльменам удачи. Многие из них приходили сюда с целью разжиться оружием и продовольствием, но вот ушли обратно в Зону далеко не все. Ребята Равви воевать умели. Оно и понятно – им было, что защищать.
А вот почему не выжигали такое осиное гнездо, расположенное к тому же неподалеку от границы, всемогущие патрульные войска понятно не было. Но факт налицо – кибуц не трогали вот уже несколько лет. Может быть, наблюдали. А, может, оставили, как приманку, как отвлекающий фактор для множества банд, рыскающих в окрестностях некогда славного града Киева.
Кибуц был полон людей. Ничего удивительного: зимой все население толклось внутри ограждения – ему просто некуда было деваться. Сельхозработ не намечалось, хозяйственные дела делали дежурные пятерки, вышедшие в наряды несли боевое охранение. Остальные работали по дому или маялись. С развлечениями в кибуце было туговато. Были книги, собранные в развалинах безо всякой системы. Старые глянцевые журналы, будто бы пришедшие из другого мира – впрочем, так оно и было. Того мира, где на зеленых лужайках стояли странные, бестелесные женщины в шифонах и шелках больше не было. Более того, многие из тех, кто сегодня жил в кибуце, уже не имели о том мире внятных воспоминаний. С тем, что осталось за границами зоны поселенцев связывал только телевизор со спутниковой антенной, но смотрели его редко и только летом. С октября по апрель солнечные батареи не могли зарядить достаточное количество аккумуляторов и электричество использовали исключительно для технических и медицинских нужд.
Зимой, вообще, было скучновато и поэтому встречать «хувер» вывалили практически все. Женщины, дети, подростки, взрослые мужчины. Навстречу прошли, синхронно кивая головами, двое в длинных, черных одеяниях, похожих на плащи, и странных вязаных шапочках. Стайка подростков, наряженных в самосшитые камуфляжные куртки на вате, прошмыгнула мимо. Один из ребятишек размахивал руками, что-то изображая, остальные смеялись. Несколько женщин в темном, трое насупленных мужчин в снайперских балахонах и с винтовками – похожих на тройку боевого охранения. Группа гражданских, но с автоматическим оружием: тут уже вперемешку мужчины, женщины и несколько подростков воинственного вида. На голове молодых вояк банданы, как у Вадима. Черные куртки наполовину расстегнуты, высокие ботинки, похожие на «берцы», с хрустом давят утоптанный с гравием снег. Будущий спецназ, гордость Равви, гордо прошествовал мимо, вежливо поздоровавшись. Много людей, много… И это хорошо. В прошлом году в кибуце жило почти триста человек. Похоже, что в эту осень и зиму набегов не было. Нет, не так… Набеги были всегда, каждый год. Просто они были малоэффективны. Ребятам повезло.
Некоторых из встретившихся на пути Михаил знал в лицо, некоторых нет, но все без исключения им с Самантой кивали, улыбались и они улыбались в ответ. Люди спешили к воротам, поглазеть на то, как Вадим с Матвеем пытаются протащить своего механического верблюда в игольное ушко. Сергеев не старался отыскать в толпе знакомый силуэт, но почти наверняка знал, что… Впрочем, это его не касалось. Это касалось Мотла.
Детей в поселении было немного. Тут можно легко ошибиться, мало ли их оставили по домам, но Михаил не первый год приходил в кибуц и проблему знал точно. Детишки навстречу им не бежали потому, что особо бежать было некому. До восьми доношенных беременностей в год. Не более того. В свою очередь, до годовалого возраста доживала половина новорожденных. Из числа колонистов за то же время гибли или умирали от болезней и инфекций минимум человек двадцать. Максимум случился в позапрошлом году, весной, когда поселение потеряло треть жителей от эпидемии. Сейчас форпост креп, но за счет пришлых. И никакой надежды, что проблема сама по себе исправится, не было.
«А не будь притока из-за границ, мы бы уже почти вымерли», – подумал Сергеев без грусти, просто констатируя факт. Тут не надо было делать переписи, все было понятно и так. Сколько еще? Год? Два? Три? А потом… Потом уже не будет «потом».
Мотодельтаплан весил всего ничего, но тащить его было неудобно. Во всяком случае гораздо неудобнее, чем на нем летать. Крылья неловко качались, заставляя носильщиков искать равновесие на ходу.
– Я все равно собирался к тебе… – сказал Сергеев, перехватывая дюралевую трубу каркаса поудобнее. Металл холодил ладони и пальцы начали коченеть.
В ответ на его слова в глазах Саманты сверкнули искорки, взгляд на миг сделался глуповато-счастливым. Сергееву стало по-настоящему неудобно, будто бы он старался обмануть ее, и он торопливо добавил:
– …по делу.
Она по-прежнему смотрела на него с улыбкой, но глаза потухли. Искорки канули в глубину зрачков. Бесследно.
– Какое дело, Миша?
Ни тени обиды.
Сергеев почувствовал себя настоящей сволочью. Но это были эмоции. А говорить нужно было о деле.
– Ничего для тебя необычного. Мне нужно будет переправить на ту сторону человека.
– Так в чем вопрос, Миша, – Сэм пожала плечами. – Не в первый раз. Переправим.
– Все не так просто, Саманта, – сказал Сергеев. – Во-первых, он ранен.
– А во-вторых? – она улыбнулась. – Ты, как всегда, оставил сюрпризы на десерт?
– Наверное, да. Его могут искать…
– Его могут искать… – повторила она. – Вот, значит, откуда ноги растут… Давай-ка мою птичку сюда определим, вот так…
Они молча втащили мотодельтаплан в просторный сарай с инструментами. Пол сарая был засыпан слегка подопревшей за зимние месяцы соломой, издававшей слабый запах дождливого лета.
– Ну вот… – выдохнула Саманта. – Так и согрелись. Идем твоим ребятам поможем, только медленно идем. На аудиенцию к Сорвиголове успеем, подождет… Есть у меня чувство, что нам с тобой надо поболтать до того…
– Аналогично.
– Ну и хорошо… Кого ты приволок, Миша? Что это за фрукт?
Рассказать всю предысторию за несколько минут Сергеев не смог бы при всем желании. Ничего не сказать тоже было бы невозможно. Сэм можно было доверять. В определенных пределах, конечно. И она имела право знать, кого везет, хотя бы потому, что от этого могла зависеть ее собственная жизнь.
– Его зовут Али-Баба…
Саманта ухмыльнулась.
– Ты не знаешь его имени?
– Его зовут Али-Баба, – повторил Сергеев. – Я знаю его под этой кличкой. Тебя же тоже зовут не Саманта…
– Ну, почему же… Меня как раз зовут Саманта.
Похоже было, что Сэм сильно удивилась.
– Ты разве не знал? Это не кличка, Миша, и не псевдоним. Когда-то в СССР приезжала американская девочка, Саманта Смит. Это было в тот год, когда я родилась. Все просто. 83-й. Ей аплодировал весь мир, и мои родители меня так записали в загсе… Намучалась я с этим имечком еще в школе. Зато, когда я выросла такой дылдой, мне очень подошло уменьшительное имя Сэм. Все очень просто…
«Вот и познакомились – подумал Сергеев с горечью. – А мне говорили, что она в действительности Ирина… Я же о ней ничего не знаю. Я спал с ней. Она помогала мне и моим друзьям. Это был, конечно, бизнес, но даже бизнес можно вести по-разному. Она вела его здорово. Мы знаем друг друга много лет, но случись что – и написать в эпитафии будет нечего. Ни ей обо мне. Ни мне о ней».
– Али-Баба – араб… – продолжил он и запнулся.
«Ну, как объяснить то, что невозможно объяснить? Как? Как рассказать о сложной системе противовесов, существующих вокруг Зоны?»
Сэм кивнула.
– Он сотрудничал с некоторыми людьми в России, а потом… Скажем так, возникли некоторые разногласия…
Сергеев подумал и исправил формулировку.
– …неразрешимые противоречия.
– Вот даже как… – протянула Саманта. – Неразрешимые, значит? А я-то думаю, чего это вдруг мой бывший шеф вышел на связь? Он теперь все больше по дворянским собраниям специализируется…
– Игорь вышел на связь? – искренне удивился Михаил. – Он же отошел от дел?
– Как видишь – не совсем.
– Мне говорили – совсем…
– Он мне еще неделю назад весточку передал. Через паренька моего. Его в Харькове прихватили, прямо на улице.
– Хороший у тебя почтовый ящик, – протянул Сергеев. – Просто песня, как хорош. ФСБшники?
– Ну, не Дед Мороз, конечно! – Саманта усмехнулась и покачала головой. – А что ты, собственно, возмущаешься, Миша? Хороший ящик! Отличный даже! Другого нет! По рации он на связь не выйдет, ты его заморочки знаешь. Посылать сюда курьера? Сам понимаешь, что случается с курьерами…
– Брось, Сэм! Ты же знаешь, что для Игоря с его связями организовать окно даже не минутное дело!
– Ошибаешься, – в голосе Саманты определенно прозвучала грусть. – Многое изменилось за последние полгода. Все не так просто, как было. И как хотелось бы.
Они подошли к воротам, возле которых собралась добрая половина населения кибуца. За бревенчатой стеной было уже тихо. Вадим заглушил моторы, так и не вогнав «хувер» в узкий проем. Зато хриплый баритон усталого коммандос звучал вовсю – он с кем-то пререкался.
– Так много поменялось? – спросил Сергеев.
Саманта хмыкнула, но без иронии, заменяя этим печальный вздох.
– Ты даже не догадываешься.
Они вышли на утоптанный снег перед массивными воротами.
Вадик действительно пререкался с теми самыми молодыми людьми, похожими на его собственных бойцов и выучкой, и осанкой, и уверенностью. Толпа слушала внимательно, но, если судить по выражениям лиц слушателей, шансов отстоять свою позицию у Вадима не было вовсе. И даже стоящий рядом Подольский позицию командира коммандос не усиливал.
– Ворота я снимать не буду, – отбивался круглолицый крепыш, явно старший в этой компании. – И нечего на меня орать! У меня свое начальство есть! Давайте вашу сетку – мы укроем! Без проблем!
– Это я ору?
Если судить по тону, Вадик был сильно раздражен получасовыми попытками ввести «хувер» на территорию кибуца.
– Я не ору. Ты еще не слышал, как я ору!
– Вот и не орите! – крепыш упрямо наклонил голову, словно собирался боднуть пришлых. – Не могу я ворота снять! Давайте, отгоните тазик в сторону…
– У нас там раненый, – мягко сказал Мотл. – Ты не шуми, сынок, сделаем все, как положено. Давай только раненого выгрузим… А, Миша! Ну, слава богу… Вадим, не кипятись!
– Это Саманта, – представил подругу Сергеев. – А это – Матвей…
– Очень приятно!
– Вадика ты знаешь?
– Да, – сказал коммандос. – Мы знакомы. Привет, Сэм!
Он сразу сбавил обороты, заулыбался.
– И мне приятно, – отозвался Мотл. – Я наслышан о «Вампирах»…
– Это я ему рассказывал!
Эти слова были произнесены густым, шаляпинским басом. Ну, почти шаляпинским…
Обладатель могучего голоса возвышался над толпой, как баобаб над саванной. Сергеев, который неоднократно видел и то, и другое, просто не мог подобрать более удачное сравнение. Роста в подошедшем человеке было за два метра, а шириной плеч он мог бы потягаться с любым борцом сумо – вот только даже зимняя одежда не могла скрыть полное отсутствие лишнего веса: мясо, мышцы, мосластые руки бойца, резко очерченные скулы и подбородок. И еще одно поражало в этом гиганте (каждый раз видя его, Сергеев не переставал этому удивляться) – непонятное, из-за разницы в размерах почти в два раза, но совершенно очевидное внутреннее сходство с миниатюрным, как статуэтка африканского божка, полковником Бондаревым.
Гиганта звали Сорвиголова. Полностью его прозвище звучало – Капитан Сорвиголова, и с юным героем Буссенара его роднили партизанские подвиги.
Мама с папой назвали сына Львом. Имя хорошее, но обязывающее. Как корабль назовете… Лева имя оправдал еще в юном возрасте.
Родился он лет на пятнадцать позже Сергеева и, как следствие, не застал даже подростком ни Советского Союза, ни тем более Советской Армии. На детство и юность Льва Левина пришлись самые тяжкие годы– годы агонии огромной страны – все рассыпалось, рвались связи, превращались в порох иллюзии нескольких поколений, а призрак голода и гражданской войны постоянно маячил на горизонте.
Родиться бы Леве в годы расцвета советской власти, и для него было только две дороги: либо к стенке за подрывную деятельность, либо в генералитет – руководить армиями и фронтами. Третьего было не дадено! Лева родился военным!
И пусть в роду у него генералов не наблюдалось, а значит, и стать генералом ему не светило ни при каких обстоятельствах, карьера у него получилась что ни на есть военная. Сергеев, жизнь которого напоминала статью из Soldgers of Fortune, слушая историю Сорвиголовы, не переставал удивляться столь диковинно сложившейся биографии.
Детали опасных и невероятных приключений Левина Сергееву были малоизвестны – сам Лев Андреевич о своей жизни рассказывал неохотно, зато Равви, знавший Сорвиголову еще до Потопа, кое-какими сведениями поделился. И если верить полковнику, а Равви редко передавал недостоверную информацию, то по жизненным историям Сорвиголовы можно было легко снять настоящий блокбастер.
Молодой офицер-связист Лев Левин побывал в плену в Ираке (во время второй войны в Заливе он прибыл туда в составе войск ООН), откуда попал в кровоточащий, воюющий Афган, к исламистам. Зачем он им понадобился, полковник Бондарев не знал, но если человека полтора месяца держат в подземной тюрьме, а если точнее – в обыкновенной яме, практически на одной воде, да еще и избивают строго по графику, то можно предположить, что делают это не только из развлечения.
Из Афганистана Левин вырвался в стиле Джона Рэмбо – в громыхании взрывов, вспышках огня и на вертолете, набитом освобожденными из неволи заключенными. Экипаж подобрался интернациональный: кого только не оказалось в зиндане* за долгие годы войны!
Перегруженная, как Ноев ковчег, вертушка, была иссеченна автоматными очередями до полной прозрачности, но через границу бывшего СССР все-таки перелетела, а вот дальше эта груда металлолома ковылять по небу не могла…
Смерть казалась неминуемой, но и тут Сорвиголове повезло, как никому! Потерявшая управление машина в режиме авторотации рухнула не на кровожадно торчащие зубья скал, а прямиком в одну из плодородных долин, облюбованную местными наркоторговцами для выращивания опийного мака. Притом падающий «мишка»* задавил десяток овец и угробил половину своих пассажиров.
Оставшиеся в живых Сорвиголова и шестеро совершенно деморализованных бывших заложников снова угодили в плен, на этот раз к тем, кому свидетели были не нужны ни при каких раскладах.
Почему наркодельцы воздушных разбойников сразу не расстреляли – история умалчивает: может быть, кому-то пришла в голову мысль получить за них выкуп, но это стало роковой ошибкой. Если Сорвиголову нельзя было удержать в зиндане, то удержать его в бараке для рабочих стало задачей вовсе невыполнимой. Меньше чем через неделю долина запылала, и в этом пламени бесследно испарился Левин и его пять подопечных. Еще один из бывших пленных навсегда остался лежать посреди маковых полей.
Если кто-то предполагает, что на этом приключения закончились, то он ошибается! (В этом месте повествования Равви иронично хмыкал и начинал расхаживать по штабной палатке, живо жестикулируя.) Вырвавшийся из лап наркокартеля Левин со товарищи снова попал из огня да в полымя. На этот раз их судьбой озаботилась одна из тайных служб Сапармурата Ниязова, арестовавшая всю группу сразу по пересечению границы с Туркменистаном, и Сорвиголова мгновенно стал фигурантом дела о покушении на Великого Туркмена, автора гениальной «Рухнамы», отца всех туркмен. Отведя ему роль предводителя террористической группировки, местные ГБисты не стали Левина пытать: для выступлений по телевидению он был нужен им целым и невредимым, зато его попутчики умерли во время дознания – все за неделю, – оставив после себя пухлые тома с признаниями о подготовке к покушению да безымянные могилы на спецучастке кладбища.
Во время перевозки из изолятора столичного ГБ на телестудию, где Сорвиголова должен был произнести покаянную речь, текст которой вместе с ампулой для инъекции психотропного препарата уже лежал в портфеле ГБшного специалиста по связям с общественностью, Левин бежал, задушив одного сопровождающего и сломав позвоночники двум другим. Офицер-связист, скромный парень из Киева, матерел на глазах, в очередной раз доказывая превосходство советской военной школы над азиатскими фокусами.
Испарившись из-под носа у поднятых по тревоге подразделений внутренних войск и опергрупп ниязовской ГБ, Лев Андреевич объявился через месяц в санатории Министерства обороны, расположенном в заповедной зоне у озера Иссык-Куль. Причем материализовался Сорвиголова очень эффектно, ровно перед носом у почтенного генерала ГРУ Митрофанова (тут хмыкнул Сергеев, который вышеуказанного генерала неплохо знал в былые годы), внутри кольца персональной генеральской охраны.
Судя по всему, экстравагантный Лев Андреевич генералу приглянулся, потому что уже на следующий день в московском военном госпитале появился новый пациент, доставленный под опеку врачей на специальном транспортном борту из Средней Азии. Сорвиголова спал на койке богатырским сном, весь опутанный плотными жилами капельниц, но так крепко, как не спал вот уже почти год. А через сутки, в одной из удаленных горных долин, расположенной на территории почти что братской республики, аккурат над зданиями современного завода по переработке опиатов, воспламенился боеприпас объемного действия, после чего долина перестала быть плодородной, а о заводе напоминали оплавленные развалины и шарики из термостойкого стекла.
Оправившись от ран, Лев Андреевич вернулся домой, в Киев, где его тут же уволили из рядов армии за сотрудничество с потенциальным противником и систематические прогулы. Военная прокуратура взялась за клиента с настоящим рвением – зрело шумное политическое дело, да еще и с явственным акцентом на шпионаж. Интуиция у Левина сработала вовремя, и когда следователи прокуратуры стучали в двери его однокомнатной квартиры на Троещине, он уже сходил с поезда на Курском вокзале.
Рядом с раздвижными дверями приземистого вокзального здания его ждал черный, как таракан, «мерс» с мигалками за радиаторной решеткой, и одетый в дорогую «гражданку» средних лет человек с подозрительно прямой спиной.
И быть бы Левину высокопоставленным офицером ГРУ, да случился Потоп, и Лев Андреевич как-то само собой оказался в самой гуще событий, проявляя свой талант спасать и спасаться самому. А потом закрылись границы и стало понятно, что…
– Как я рад видеть тебя, Миша! – сказал Сорвиголова, по-медвежьи облапив Сергеева. – Матвеюшка, друг мой… Александр Иванович радировал, что вы можете приехать, но так скоро мы вас не ждали! Вадим!
Вадик невольно вытянулся. Левин возвышался над ним, словно осадная башня над стеной.
– Как ты, солдат!?
– В порядке, Лев Андреевич!
Глава северного кибуца одним присутствием гасил любые конфликты и подчинял окружающих своей воле. Мысль о том, что ему можно противоречить, никому и в голову не приходила. Левин был природным лидером, знал об этом и совершенно не тяготился легшим на плечи грузом ответственности за тысячу обитателей поселения. Лидерство – это тяжкая ноша, и далеко не все способные управлять, могли нести ее с такой непринужденностью, как этот человек.
– Что за шум, Алеша? – спросил Левин у насупленного крепыша. – Что ты с гостями не поделишь? Помоги-ка раненого разгрузить! Давай, давай… Быстро! Вадик, принимай управление!
И по его слову все вокруг пришло в движение. Крепыш как-то сразу притих, сбавил обороты, и через минуту они с командиром коммандос уже тащили в узкий проем люка «хуверкрафта» складные носилки.
– Вас должно было быть пятеро… – произнес Левин, глядя на Сергеева.
Тот кивнул.
– Мы потеряли одного в Бутылочном Горле.
– Что там? – спросил Сорвиголова, но, судя по выражению глаз, он уже знал ответ. И не хотел его слышать.
Сергеев вздохнул и начал рассказывать.
Из «хувера» показался Вадик, за ним крепыш Леша – и на носилках меж ними виднелось бледное, как жидкая сметана, лицо Али-Бабы. Несколько молодых бойцов подхватило ношу снизу, а Вадик, передав рукояти носилок, скользнул вовнутрь, к рычагам управления…
Моторы «хувера» взревели, поднимая облако снежной пыли. Нескольких особо упорных зевак, все еще торчавших в тесных воротах кибуца, обдало ледяными крошками, и любопытные затоптались на месте, прикрывая руками головы. Ребята в черных куртках живо побежали за катером, на ходу растягивая между собой зимнюю маскировочную сеть.
Слушая Сергеева Левин чернел лицом.
В прямом смысле чернел, не в переносном. Казалось, что его сосуды наполняются дурной, темной кровью, густо окрашивающей тяжелые веки под дремучими кустистыми бровями. Глубокими разрезами стали казаться складки, стекающие мимо неожиданно аккуратного носа к плотно сжатым губам, заворочались под обветренной кожей щек крупные желваки.
Когда Сергеев рассказал о зале, полном мертвыми телами, и о его живых обитателях, Саманта тихонько охнула и со всхлипом втянула в себя морозный, обжигающий воздух.
– Вот, значит, как… – сказал глухо, словно через тряпку, Лев Андреевич, и зачерпнув широкой, как саперная лопатка, ладонью снег, растер его по лицу. – Вот оно как… Мои вернулись оттуда неделю назад. Отвозили продукты. Забирали консервы. Ваня склад нашел, раскопал, радовался… Ты же Корнилова знал, Миша?
Сергеев кивнул.
Ваня Корнилов, комендант Бутылочного Горла, совсем молодой парень – ну, чуть за 30, не больше – из самоучек, чья юность пришлась на первые послепотопные годы, был ему знаком. У парня наблюдался природный талант организатора и военного командира, но у тех, кто атаковал колонию, талантов было больше. А, может быть, не талантов, а удачи. Хотя…
Те, кто штурмовал колонию, свое дело знали туго. После того, как нападающие, словно чертик из коробочки, появились на площади перед кинотеатром, у защитников, прижатых к собственным укреплениям и минным полям, практически не было шансов. Надеяться можно было только на то, что у атакующих кончатся боеприпасы. И на чудо. Но боеприпасы не кончились. И чуда не произошло. Лишенные свободы маневра, обитатели Бутылочного Горла бились до последнего патрона, но отряду, умеющему противостоять осаде, очень сложно переучиться на ближний бой лицом к лицу с прорвавшимся в крепость противником.
Тела Корнилова Сергеев не видел, но то, что Ванечка был мертв, было очевидно. Он никогда не оставил бы место, которое считал своей родиной. Никогда.
«Странно, – думал Сергеев, пока они все вместе шагали по кибуцу к штабному дому. Скрипел под каблуками снег, отовсюду слышались голоса, и даже детский смех донесся из-за поленицы промерзших дров. – А ведь я тоже считаю все это своей родиной. Я, повидавший мир, родившийся и выросший в нормальной стране. А ведь спроси у меня сейчас, что я подразумеваю, когда говорю слово „дом“, и мне на ум придут замшелые развалины, лесные тропы, по которым бродят дикие собачьи стаи и еще более дикие стаи утративших всё человеческое людей. Я вспомню брошенные города, реки с тяжелой текучей водой, уже не пахнущие химикатами и испражнениями, но по-прежнему пахнущие смертью…
И ведь не вспомнится какой-нибудь дом. Пусть неуютный, но свой, собственный. Какая-нибудь квартирка… Не квартира, как когда-то у меня на Печерске, а квартирка… Уцелевшая чудом „хрущобка“ с трехметровой кухней, но с телевизором, диваном и книгами на полке. Ан нет! Только дороги, тропинки, улицы…
Только пронзительный, как свист хулигана, ветер, дующий над пустошами.
Только скрип мертвых деревьев под этим ветром.
Родина».
Саманта неловко шагнула в сторону и провалилась в сугроб почти по колено. Сергеев подхватил ее под локоть, помог выбраться и снова натолкнулся на жалобный, как у брошенного щенка, взгляд. Взгляд обжег его на доли секунды: Сэм отвернула лицо, делая вид, что разглядывает что-то упавшее на землю, снова сбилась с шага. В ее могучем теле почувствовалась такая женская беспомощность, что у Михаила невольно сжалось сердце. Когда-то Сергеев подумал бы, что это любовь, но сейчас он твердо знал, что между любовью и жалостью лежит пропасть, в которую можно рухнуть и пропасть навсегда.
Никакой любви между ними не было. И почти ничего общего не было – только одно одиночество.
Впрочем, наверняка знать о том, что есть и чего нет, Сергеев не мог. Сколько их было за эти годы – женщин, которые искали его тепла? Сколько было тех, рядом с которыми он искал собственные воспоминания? Скольких из них он мог вспомнить? Пусть не по имени, просто вспомнить… А встречая Сэм, он испытывал странное чувство неловкости, словно сбежавший из-под венца жених рядом с бывшей невестой, которому еще предстоит объяснить, почему он обещал, но не женился…
Он отпустил ее холодную ладонь, отодвинулся и пошел рядом, стараясь не замечать больше этот собачий взгляд.
Шагал рядом насупившийся Матвей, и глаза его шарили вокруг в поисках той, из-за которой он, умирающий, рассыпающийся на части, словно ветхий дом, совершил этот длинный тяжкий путь. На его лбу, несмотря на мороз, выступили мелкие, как роса, капли пота, по щекам рассыпало ягоды румянца. А ее все не было. Не было, хоть бейся лбом о стены домов, обступивших узкую улицу.
Шел рядом Вадим, и его огромные уши смешно оттопыривали флис банданы. Он рассказывал что-то, Сергеев упустил что, и увлеченно жестикулировал, а Левин, склонив голову на сторону, слушал. Семенили помощники коренастого Лехи, и он сам смешно переступал ногами по утоптанной полоске снега, а в носилках, качающихся, словно лодка на волне, сверкал черными, настороженно-испуганными глазами объект интереса Интерпола и большинства спецслужб мира, обессиленный тряской и ранами грозный террорист Али-Баба.
А Молчуна не было.
И от этой мысли Сергееву стало так стыло, так холодно, что он съежился внутри одежды, словно улитка в раковине, и, содрогнувшись всем телом, мучительно, как от рвоты, заставил себя распрямить плечи.
Внутри штабного домика было жарко. Жарко настолько, что воздух казался прожаренным. Очевидно, выходя навстречу гостям, Левин прикрыл окно, и раскаленная докрасна «буржуйка» выжгла в комнате весь кислород.
Сбросив на ходу куртку, Лев Андреевич распахнул раму и в помещении заклубились морозные облака и в горячий воздух пустыни, разлитый над струганными досками пола, ворвался легкий ветерок с севера.
И Сергеев невольно вспомнил – просто не смог увернуться от воспоминания. Словно кожа, по которой, как сквозняком, мазнуло прохладным дуновением, включила неведомый механизм ассоциаций, и в его голове одна за одной стали открываться маленькие дверцы, за которыми пряталась жадная африканская ночь: небо с россыпью ярких звезд, крики гиен, отблески костров, солярочная вонь от мятых бочек с топливом… И неизвестно откуда прилетевший ветер.
* * *
– Завтра, – сказал Рашид. – Завтра все кончится, Умка.
Он сидел в походном кресле почти рядом с костром, но в глубокой тени, и выглядел, как бесформенная глыба, рухнувшая на хрупкую конструкцию из гнутых дюралевых трубок и нейлона. Иногда, когда ветки кустарника, прогорев, вспыхивали с треском, в красноватом свете становилась видна полная кисть руки с чернокаменным перстнем на ней, лежащая на подлокотнике, пухлая детская щека и сощуренный глаз с опустившимся уголком.
– Завтра мы встретим караван, ты сделаешь все, что нам надо, и в этой истории будет поставлена жирная-жирная точка. Все. Финиш. Пиз…ц!
Рахметуллоев тихонько захихикал и повторил матерное слово еще раз, словно пробуя на вкус.
– Каждый получит свое. Разве это не прекрасно, Миша? Каждый получит то, что заслужил. Кто деньги… Кто женщину и сына… А кто – пулю и вечное забвение в песках.
– Ты, конечно, деньги… – произнес Сергеев утвердительно.
Рашид заворочался в кресле, как зверь в логове, задышал и закряхтел.
– Деньги… Разве это самая важная вещь на свете?
– Для кого как.
– На себя намекаешь? Ну, тебя можно взять другим! Зачем деньги, когда за каждый свой скелет в шкафу ты готов продать душу дьяволу? А ведь знаешь, когда мне сказали, что стоит назвать тебе имя Марсия и рассказать о Диего – и все, ты спечешься! – я вначале не поверил.
Он опять повернулся, разыскивая удобное положение, кресло заскрипело под ним, и он несколько раз выдохнул, словно после бега.
Сергеев промолчал.
Что тут было говорить? Получалось, что Рашид кругом прав. Они действительно договорились. Сергеев сидел у хозяйского костра не как пленник, а как подельник, друг, коллега. Разве что без оружия. Ну, зачем двум старым приятелям оружие в неспешной вечерней беседе? И охраны близко не было. Не нужна была охрана, и хоть Рашид и не мог чувствовать себя в полной безопасности, он считал себя неприкасаемым настолько, чтобы сидеть с бывшим одноклассником у костра один на один. Спекся Сергеев. Спекся.
– Я все не мог понять, что значит для тебя женщина, которую ты не видел столько лет? Что значит для мужчины сын, о котором не знал и которого не видел? Ну, тут я еще могу тебя понять. Сын есть сын, но поверить в то, что одно упоминание об этих двоих сделает тебя союзником, я не мог… Странно, Умка, да? Они оказались правы. Значит, они знают людей лучше, чем я…
– А ты их знаешь, Раш?
– Думаю да, – ответил Рахметуллоев, чуть подумав. – Знаю. Может быть не с той стороны, что ты, но знаю. Понимаешь, без знания людских характеров я бы давно был покойником, Миша. Это вы, русские, шутите, что Восток дело тонкое, но никто из вас даже не догадывается, насколько это тонкое дело. Что вы знаете о нас? Да ничего… Мы для вас как были, так и остались уравнением с неизвестными. Вы пришли к нам в 20-х, залили наши земли кровью, убили наших священников, разрушили школы, быт, традиции. Это у вас называлось установить советскую власть. Власть рабочих и крестьян. Где и кто видел у нас рабочих, Миша?
– Признаюсь тебе, Раш, я советскую власть в Таджикистане не устанавливал… Да и, как помню, твои родители ею обижены не были.
– Всему свое время, – сказал Рашид негромко. – Всему свое время, Умка. Так говорил мне отец. Он действительно служил русским, ты прав. Но знаешь, что помогает выжить любой национальной идее? Гонения! Нельзя десятки лет бить по человеку и не выковать из него врага. Посмотри, стоило только Союзу ослабеть, и все побежали в разные стороны, как джейраны от облавы. Почему? Да потому, что у каждого народа свой путь, и никакими репрессиями нельзя заставить его забыть свое прошлое, свою веру. Дай ему вздохнуть – и он все вспомнит!
– Звучит красиво, – произнес Сергеев. – И похоже на правду, вот только, как всегда у тебя – это не вся правда, Раш. Я уже слышал все это в разных интерпретациях, тысячи раз слышал…
– Ну да… – перебил его Рахметуллоев, и в его голосе прозвучала нескрываемая насмешка. – Конечно, слышал! Когда строил… Настоящий военный строитель, да, Миша? Строил новый мир? Так?
– Правда в том, Рашид, что есть поводы, а есть причины, – продолжил Михаил, не обращая внимания на иронию собеседника. – Так вот, именно как военный строитель, хочу тебя заверить, что национальная идея, выкованная годами угнетения и русского рабства, всего-навсего повод для того, чтобы кучка быстро соображающих и решительных авантюристов получила вотчину для разграбления. Я понятно излагаю? Это для народа – независимость, язык, культура и религия предков, а для тебя и таких, как ты, – возможность получить во владение неограниченные ресурсы собственной страны. И ничего общего в интересах твоих декхан и твоих интересах не было и нет.
– Мы просто вернули себе своё… – сказал Рахметуллоев, уже без смешка, после небольшой паузы. – То, что когда-то у нас отобрали.
– Ну да… – на этот раз иронизировал уже Сергеев. – Все вы, как один, внуки настоящих баев… И у вас было, что отбирать! Но кое в чем ты прав… То, что произошло с Союзом, рано или поздно должно было произойти. На штыках нельзя построить дом, где всем будет уютно. И хорошо, что никого из нас не держали… А ведь тогда еще могли.
– Знаешь, когда мой отец стал членом ЦК, уже было ощущение, что все валится. Я только потом посмотрел в Интернете, кто такие были Гдлян и Иванов, а ведь я помню, как отец говорил о них с гостями в нашем доме. И что говорил. Я тогда только начинал понимать, что мой отец не просто партийный бонза, но еще и доверенное лицо руководителя республики. Его кошелек, если тебе угодно. Отец говорил о делах редко, но когда говорил, сразу было видно, что он мудрец. На Востоке мудрецами иногда рождаются. Вот родился ребенок – и он сразу мудр, как… – Рашид задумался. – Как Ходжа Насреддин… Вы же, русские, из мудрецов Востока знаете только Омара Хайяма да Ходжу Насреддина… Отец тоже был настоящий мудрец. Может быть, эта мудрость была получена от Аллаха, а, может быть, жизнь дала ему знание людей, их нравов и стремлений, кто знает? Я теперь жалею, что так мало успел с ним побыть. Он говорил, что умный человек всегда уходит вовремя. Не в тот момент, когда ему хочется уйти, а в тот момент, когда его уход будет незамечен хозяевами. Вот прибалты уходили, когда хотели. А мы уходили ровно тогда, когда было надо. И нас никто не пытался пригласить обратно с помощью танков! Это мой отец сказал, когда надо уйти! И его послушали. Ему надо было найти время для всех. И он находил его, только для меня этого времени оставалось совсем мало. Это было больно – жить в интернате годами при живых родителях! Но таковы были правила, а мать всегда была рядом с ним – так было надо и таковы обычаи. Ты, конечно, не знаешь этого, Миша, но у моих родителей, несмотря на их положение в советском обществе, был практически династический брак. Отец мой был из семьи духовенства… Да, да, не удивляйся! Я правнук моджтехида*, хоть отец мой член ЦК Таджикской ССР, как это ни странно… А мать… Мать была правнучкой одного из эмиров Истравшана**. Я любил их… Мы могли бы столько дать друг другу… – голос Рахметуллоева дрогнул, и Сергеев подумал, что слышит искреннего Рашида – и это было невероятно.
В его интонациях именно сейчас было слышно нечто, напоминающее того давнишнего мальчишку с красивыми раскосыми глазами и нежным, как у девчонки, лицом. Мальчишку трогательного, который почему-то всегда выглядел беззащитным и брошенным на произвол судьбы. Но только напоминало. Скорее всего от того мальчика ничего не осталось, он исчез. Утонул в дородном теле Рашида Мамедовича, советника президента, торговца оружием, тонкого интригана, для которого дружба лишь удобный способ использовать человека в своих целях. Задохнулся в складках жира наследника династического брака между внуком имама и внучкой эмира, освященного канувшей в Лету советской властью. Но этот безжалостный человек, наследник великой европейской расы, стоявшей на Великом шелковом пути тысячи лет, искренне любил своих покойных родителей и скорбел о них многие годы.
Сергеев немного послушал треск костра, неровное гудение голосов в лагере, стук генераторов и звуки африканской ночи за стеной тьмы, окружавшей стоянку, и нарушил молчание.
– Родителей ты потерял в Гражданской?
– Да, – тяжело проговорил Раш.
– Сожалею.
– Ты же знаешь, что мне не нужны сожаления. Гражданская была не совсем гражданской. И мне хорошо известно, кто, как и кому помогал деньгами и оружием.
– Ты хотел бы, чтобы такая страна, как твоя, была никому не интересна? Ну, что ты… Твоя держава – это ворота, а кто же оставит ворота без присмотра? Восток и Запад сходятся в этом месте, а там, где сталкиваются два разных мира, никогда не бывает спокойно. Твой отец был умным человеком, Рашид, думаю, что ты справедлив по отношению к нему. Уверен, что он это понимал.
– А там, где сталкиваются два мира, всегда есть место таким людям, как ты, Умка. Так? И вы считаете, что можете вершить судьбы народов, которые были великими еще тогда, когда ваши предки стаей гоняли оленей по лесам? Ты думал, я шут? – неожиданно спросил Рахметуллоев. – Признайся, когда мы встретились там, в Киеве, ты думал, что я жирный шут, посредник между великим Блиновым и великими арабами? Так?
– Нет, – сказал Сергеев. – На шута ты мало походил, Раш, если тебя это утешит. А вот на посредника – это да, было. Только я-то хорошо знаю, что посредники бывают разные.
– Но я все-таки обманул тебя? – Михаил был готов поклясться, что в голосе Рашида звучала надежда. – Хасан, Блинчик… Ты же подумал на них, а не на меня?
Обманывать надежды последнее дело, особенно если учесть, что Раш действительно хорошо замаскировал свою значимость в оружейной сделке.
– Да, – согласился Сергеев, словно нехотя. – Обманул.
И понял, что попал «в настроение». Рашид довольно хмыкнул.
– Видишь… Не ты первый, не ты последний… Каждый из вас думает, что он ведет свою игру. А на самом деле все вы делаете то, что нужно мне – и в этом весь кайф! Приведи Хасана! – приказал он, не повышая голоса, на английском.
Из темноты на мгновение выступил Конго, он, оказывается, был совсем рядом, буквально в пяти-шести шагах от них, но Сергеев ровным счетом ничего не слышал. Но это еще полбеды! Хуже было то, что он ничего НЕ ПОЧУВСТВОВАЛ! А должен был…
– Завтра, – повторил Рашид мечтательно. – Завтра… Умка, если ты хочешь жить, если ты хочешь увидеть свою подругу, если у тебя хватит разума не играть в героя, а выступить со мной в одной команде, то завтра решающий день.
– Что будет с грузом дальше? Мы же в центре Африки и к тому же вокруг нас – война. Ты собираешься испариться? – спросил Сергеев, не надеясь услышать ответ, но Рахметуллоев опять заворочался в кресле, закряхтел и заговорил неспешно.
– Ты же у нас умник, Умка? Так? Как ты думаешь, почему нас не трогают? Неужели за столько дней нас не засекли?
– Маловероятно.
– Вот и я так думаю…
– Не верю, что никто не знает про караван… Ты же знаешь, здесь не бывает секретов!
– Ты прав, – спокойно ответил Рашид.
– Если я прав, то этот груз уже ждут в десяти разных местах десять вождей-командиров. А может, и больше!
– Больше, – подтвердил Рахметуллоев. – Точно не знаю сколько, но мы постарались, чтобы о маршруте передвижения каравана узнало как можно больше народа. По большому секрету, естественно. Только в рассказах не было ни слова о «кольчугах» и о главном контейнере. ПЗРК*, стрелковое оружие, гранаты, мины – все вранье, но для местных царьков выглядит по-настоящему привлекательным. Они сейчас спят и видят, как наложат лапу на груз и начнут мочить соседей направо и налево! А пока – они натыкаются друг на друга на мнимом маршруте следования каравана и сокращают количество борцов за независимость в этой стране быстрыми темпами. И, заметь, Умка, все при деле!
– А каравана нет…
– Да, ты прав, – Рашид тихонько рассмеялся. – Каравана нет. И никогда не было. Но он есть.
– Ага, – сказал Сергеев. – Неплохо для цивильного, Рашид Мамедович… Что мне предстоит штурмовать?
– Ас-салям алейкум, Хасан, – поздоровался Рахметуллоев с подошедшим арабом на фарси.
Руки у Аль-Фахри были по-прежнему скованы наручниками спереди, и выглядел он, мягко говоря, не очень. Взгляд, которым он одарил свободно восседающего у костра Михаила, был далек от благожелательности.
Аль-Фахри промолчал и уселся прямо на землю, скрестив ноги.
– Когда вас приветствуют салямом, отвечайте так же или еще лучше. Поистине, Аллах подсчитывает всякую вещь… – произнес Рашид с иронией. – Неужели ты плохой мусульманин?
– Ва алейкум ас-салям, – нехотя буркнул Хасан. – Но я не желаю тебе мира, Рашид. И не желаю тебе благополучия. Ты тычешь мне в глаза словами Пророка, но забываешь, что он говорил: «Мусульманин – это человек, у которого руки, язык и сердце целомудренны и чисты».
– О да… – отозвался из полумрака Рахметуллоев и снова негромко хохотнул. – Я и забыл… Совсем забыл!
И тут же добавил по-русски:
– Видишь, Миша! Меня просто преследует мое пионерское прошлое! Как не стараюсь я проникнуться идеей, а проклятый атеизм заставляет меня думать только о деньгах!
– Что он сказал? – спросил Хасан, глядя на Михаила в упор.
– Сказал, что любит деньги больше, чем Бога… – ответил Сергеев серьезно. – И говорит, что этому его учили с детства.
– Что интересно, – произнес Рашид не менее серьезно, – вы, двое, ничем не лучше меня. Один – готов все сделать ради идеи, хоть идея эта состоит в том, чтобы угробить как можно больше израильтян и отобрать у них кусок земли, который раньше принадлежал англичанам и на котором палестинцы, сидя мирно и тихо, занимались торговлей и ни о какой независимости и не думали…
Хасан оскалился. За эти дни он научился показывать зубы профессионально. Улыбка была по-настоящему волчьей, только здесь ею было никого не испугать.
– Второй, – продолжил Рахметуллоев, не меняя интонации, – готов сложить голову за то, чтобы этого не допустить, и при этом не знает, чего именно и где он должен не допустить, и зачем должен рисковать головой тоже не знает. Он вообще ничего не знает, потому что его просто бросили в гущу событий, как щенка. Не снабдив информацией, разыгрывая «втемную», бросили, полагаясь исключительно на то, что кривая вывезет, а если не вывезет, то и невелика потеря.
– Да ладно тебе, – сказал Сергеев. – Каждому – свое… Раз уж ты проводишь такой толковый брифинг – не отвлекайся. Считай, что мы все осознали! Прочувствовали. И твое циничное величие, и нашу идеологическую мелкотравчатость! Что мне завтра предстоит штурмовать?
Хасан посмотрел на Сергеева, чуть наклонив голову, с интересом.
– Мы в 20 милях от взлетной полосы, – пояснил Рашид. – Вот ее-то завтра и предстоит штурмовать…
– Аэропорт? – переспросил Хасан, но Рашид, казалось, не слышал его вопроса.
– Обычная полоса, такая же, как та, на которой вы садились…
– Ты предлагаешь завтра штурмовать кусок земли? – удивился Сергеев. – Просто полосу – без сооружений, без укреплений…
– Без… – подтвердил Рахметуллоев. – И я бы на вашем месте этому изрядно радовался бы! Потому что полосу будут превосходно охранять те, кто приедет встречать груз… Знаете, такие крепкие местные ребята, задача которых – встретить самолеты и доставить контейнеры на побережье…
– В то время, как остальные все еще пытаются перехватить нас в пустыне, – сказал Михаил. – Неплохо придумано, Раш, говорю серьезно, действительно неплохо! А команду по встрече оплатили те, кому груз продал Блинов? Не думаешь, что у Владимира Анатольевича могут случиться большие неприятности?
– Не думаю, – возразил Рашид. – При чем тут он? Груз передан по назначению… А вот Африка – это Африка! В Африке – бизоны, в Африке – гориллы, в Африке большие, злые крокодилы! Тут может случиться все! Армии бесследно пропадали, не то что караваны! Базилевичу очень нужны деньги, а так как мы с Блиновым более не имеем возможности оплачивать его наклонности и пороки… Вот он и решился на крайние меры! И, вообще, кто может торговать украинским оружием? Только настоящий патриот своей страны!
– Базилевича, значит, ты привез на заклание… А меня? А его?
Сергеев кивнул на Хасана.
– Аль-Фахри, – сказал Рахметуллоев тем же безжизненным голосом, которым уже когда-то грозил Михаилу. От этого пергаментного шуршания по спине невольно бежали мурашки. – Ты правоверный и я готов оставить тебя в живых. Мне не нужна твоя кровь. Того, что завтра ты будешь участвовать в штурме, мне вполне хватит. Но не пытайся сделать что-нибудь против меня. Я не Аллах. Я не буду к тебе милосердным.
Выражение лица Хасана не изменилось, ни один мускул не дрогнул на его лице, пока он всматривался в темноту, в которой скрывался Рашид.
– А тебе, Умка, я уже все пообещал, – добавил Раш на русском.
Говори он на фарси или на английском, интонации могли бы быть не столь очевидны для Сергеева, поднаторевшего за годы работы отделять правду от неправды надежнее любого детектора лжи. Но он говорил на русском. На родном для него языке, интонационными тонкостями которого Рахметуллоев владел в совершенстве.
Сергеев не сомневался в том, что завтра их всех ждет смерть, но если бы даже в душе его и теплилась крошечная надежда, то… Сергеев улыбнулся, глядя в глаза Аль-Фахри, и увидел, как по лицу араба пробежала тень понимания.
Рашид Рахметуллоев лгал. Все было рассчитано и расписано на десять ходов вперед. Плод династического брака не хотел обременять себя обязательствами ни перед Аллахом, ни перед людьми.
Собственно говоря, и самого Раша здесь не было. Игру доигрывала его физическая оболочка, а душа его давно уже была там, где в полумраке сокровищниц звенели золотые монеты, на пустынных пляжах шелестели листвой мохнатые пальмы, плескались волны, наползая на белый, словно мел, песок… Сладкоголосые гурии вились вокруг лоснящегося от жира и масла тела Рашида Мамедовича, касались его кожи твердыми горячими сосками, и пышные ягодицы их чувственно вздрагивали… И качалась на пологой волне белоснежная яхта, и восхитительно ласкал нёбо напиток неверных – коньяк! Оставалось только материализоваться…
– Если ты гарантируешь нам жизнь, Рашид, – сказал Сергеев по-английски, – то считай, что мы договорились! У нас просто нет другого выхода!
– Ну, вот и хорошо! – отозвался Рахметуллоев, и рассмеялся своим по-детски звонким смехом.
