18

Ей подали знак — и она ушла. Исчезла, так и не дав ни слова объяснений. Испарилась… Унесла свою тайну и путь к другому близкому существу.

Ремблер вышел из ночного клуба, пошатываясь, как пьяный. Вокруг что-то происходило: сперва какие-то три типа втянули в машину четвертого. Издали тот показался знакомым, но сейчас Герберту было не до него; затем из двери буквально посыпались еще люди. Какой-то красивый тип, похожий на киноактера, налетел на Ремблера и потребовал документы. Ремблер настолько был растерян и потрясен разговором с Труди и последовавшей за ним песней, что не колеблясь протянул полицейскому водительское удостоверение, выслушал, что "может быть, мы вас вызовем как свидетеля", и даже не посмотрел вслед, когда вся толпа умчалась на автомобилях.

Сам Ремблер предпочел двигаться не спеша. До гостиницы он добрался пешком, и лишь затворив за собой дверь номера, почему-то гордо именуемого "люксом", позволил себе дать волю чувствам и беззвучно затрясся в рыданиях.

Через некоторое время Ремблер постарался взять себя в руки.

Пусть новая потеря — а он не чувствовал, что этот разговор был последним, — очень тяжела. Только тот, кто умеет терять, может выжить в этом мире. Судьба всегда найдет "удобный" момент, чтобы швырнуть человека мордой об асфальт, и лишь от него самого зависит, сумеет ли он встать на ноги, или будет лежать, пока его не настигнут первые же безжалостные колеса. "Если очень хочешь жить — борись!" — кричит судьба человеку в оба уха, высматривая, как получше подставить подопечному ножку.

Ремблер уже хорошо знал эти уроки судьбы и все же… Он просто не хотел больше подниматься — по крайней мере, пока. Работа давно перестала согревать его душу; до сих пор он жил смутной надеждой, что где-то есть люди, которым он нужен, но теперь у него не осталось ничего. Собственно, и раньше он испытывал нежелание жить — но оно всегда было пассивным. Ремблер не искал смерти — он просто был согласен заранее с ее возможным приходом. Кроме того, он с детства казался себе ненужным. Даже в момент мелких и крупных жизненных побед: он с радостью променял бы их на одно-единственное теплое дружеское слово. Но раз за разом он сам отталкивал потенциальных друзей, и годы шли, и сближаться с кем-либо становилось все труднее. В этот вечер он понял вдруг, что это вообще невозможно…

"Если я сейчас умру — ни одна живая душа не заплачет обо мне. Я пустой, никому не нужный человек", — думал он, тупо глядя в противоположную стену. Теперь ему казалось, что Труди была пришелицей из давнего сна. В самом деле, разве он был похож на человека, который мог так просто познакомиться с женщиной, тем более — с такой, как она? Скорее всего, он попросту ее выдумал, как выдумал большую часть своей жизни или как выдумал для других совершенно непохожего на себя Герберта Ремблера.

Негромкий стук отвлек его от тягостных размышлений.

Стучали в окно.

— Кто там? — громко осведомился Ремблер — и его лицо тотчас приняло обычное деловитое и слегка снисходительное выражение.

— Мне очень надо с вами поговорить… Я ведь попала к Герберту Ремблеру, так?

— Да… Ничего не понимаю! Вы от Труди?

За окном негромко хихикнули.

— Можно сказать и так. Вы можете подойти к окну?

— Да, — он встал и откинул занавеску (здесь они почему-то были висячими).

В первый момент Ремблер увидел только прическу. Совершенно невероятную, торчащую надо лбом почти на три ладони, — и в то же время напоминавшую обычный "каскад". Незнакомец поднял голову, и он различил личико. Совсем маленькое личико, которое вполне могло принадлежать ребенку. Странная кожистая шаль скрывала плечи, и только длинная тонкая шейка высовывалась из-под нее. Под шалью ночной гость — или гостья — был одет во что-то меховое (Ремблер хорошо рассмотрел длинную пушистую шерсть).

— И еще просьба, — огромные, немного похожие на кошачьи глаза лукаво блеснули. — Не выглядывайте в окно. То есть выглядывайте немного, но так, чтобы вы видели только мое лицо, хорошо? А еще лучше — тащите сюда кресло и садитесь. Я сейчас буду вас спрашивать.

"Забавно… Надо же, я еще кому-то интересен", — подумал Ремблер, подтаскивая кресло поближе. Пусть это существо явилось без приглашения Герберт вдруг понял, что если не поговорит хоть с одной живой душой, эту ночь он может не пережить. От нежелания жить до рокового поступка — совсем немного. Легче уйти из жизни, чем прорваться через поймавший его в ловушку кокон ненарочной лжи и отчужденности.

— И еще, — блеснули кошачьи глаза. — Вы можете обещать, что не скажете ей о моем приходе? Я не хочу, чтобы она расстраивалась… Просто не знаю, как это объяснить, но мне кажется, вы другой, чем она себе представляет.

— Хорошо. А кто вы?

— А угадайте! — круглые глаза превратились в узенькие щелочки. Нос-кнопка слегка наморщился, маленькая верхняя губа приподнялась, увеличивая сходство незнакомки (теперь Ремблер был больше склонен считать, что перед ним особа женского пола) с кошкой.

— Не знаю, — развел он руками.

— А вот и не угадаете! — по-детски возликовала девчонка. — Хотя вы меня знаете. Вот так!

Когда она выдержала паузу, а Ремблер вдруг понял, на что этот котеночек может намекать, его лицо вытянулось.

— Что, угадали?! — снова хихикнула гостья.

— Изабелла?! Ты?

— А ты что думал, папочка! — Изабелла показала розовый кончик языка. — Знаешь, я тоже думала, что ты совсем не такой. Мама и не знает, как я умею подглядывать!

— Но почему… почему она… — "прячет тебя" — хотел сказать он, но прикусил язык. Можно было подумать, что в этот момент ему кто-то шепнул на ухо: "Молчи!".

— Потом, — нахмурилась Изабелла. — Мне еще тоже надо разобраться. И я ничего не решаю. Эгон тоже считает, что тебе можно сказать правду. И я… Поэтому не рассказывай никому, хорошо? Они пока не должны знать. И не выглядывай в окно.

— Ты обидишься, если я это сделаю? Тебе ведь не хочется, чтобы тебя видели, да?

— Мне — хочется. Но нельзя. Ты можешь считать меня дурочкой, но я сама себе нравлюсь. Только давай не будем об этом сейчас. Лучше расскажи мне о себе. И не старайся обмануть — я всегда знаю, когда обманывают.

— А ты потом — расскажешь? — с любопытством посмотрел он на девочку.

— Когда будет можно, — твердо отрезала она.

"У нее странное лицо. Она совсем не похожа на меня… И на Труди тоже. Труди чем-то напоминала мне пуму, а это — домашний котенок. Ничего не понимаю — они не похожи друг на друга, но похожи… на кошек".

— Ну, спрашивай.

— Ой… — растерянно прикусила язык Изабелла, — я не умею спрашивать. Я думала, ты мне расскажешь и так!

— Ну хорошо, — Ремблер поудобнее устроился в кресле. Мысль о том, чтобы попытаться рассказать о себе, показалась ему удивительной, но — чего греха таить — и заманчивой. Тем более, что говорить правдиво — все равно, что соблюдать условия странной игры.

Действительно ли так уж легко говорить о себе правду? Или для этого сперва следует понять себя? И было ли правдой то, что он сам принимал за правду? Да, перед Ремблером стояла сложная задача.

— Я слушаю, — напомнила Изабелла и зачем-то втянула голову в плечи, так что над подоконником теперь были видны только ее глаза и прическа.

"Ей же неудобно сидеть так, скрючившись", — кольнуло вдруг Ремблера, но снова готовые сорваться с языка слова застряли у него в горле.

— Ладно, слушай. Я просто глупый и одинокий человек. Одинокий потому что всегда хотел выглядеть лучше, чем есть. Сильным, умным, побеждающим все трудности. Я этого добился, в это поверили все. Все кроме меня. Мне казалось, что с мягким человеком не захочет иметь дело ни одна женщина. Им нужны сильные… И я действительно убеждался, что это так. У меня за всю жизнь был только один друг, мы с ним были в чем-то очень похожи. Но он был болен и умер молодым. И тоже одиноким — жизнь не прощает слабости. Мой друг очень любил одну девчонку, но ни разу не решился к ней подойти. Так она и не узнала. Когда я потом, уже после похорон, попробовал с ней поговорить, она ответила: "А кому был нужен такой мямля?". — Ремблер рассказывал это уже не Изабелле, а скорее самому себе. — И я тогда решил, что никогда не буду тем, кого могут назвать мямлей. Вот так и получилось, что моя жизнь разделилась. Я боялся проявить жалость, боялся лишний раз признаться в любви. Любое проявление чувств казалось мне признаком слабости. Наверное, потому, что я действительно был слабаком. Это очень глупо, но когда мы с Рэем были еще детьми, как-то раз он смотрел на закат и я вдруг заметил, что он плачет. Я поинтересовался почему, и он объяснил, что завтрашнее солнце будет уже другим… Что все уходит и не возвращается. И я тоже заплакал. Мне было жаль солнце, жаль всего, что не возвращается. Я плакал тогда едва ли не предпоследний раз наверное, это было в своем роде прощание с детством. Только Рэй чувствовал все это острее: ему нужно было обратить мое внимание на то, что и жизнь тоже уходит, что в ней всегда приходится что-то терять. Он ведь знал о своей болезни… Вот так. А потом я заставил себя не плакать. Ни по какому поводу. Вот только сейчас… Я вспомнил этот закат, слезы, потом — как он ушел… Во всяком случае, мой друг был искренним перед собой… Подожди… я, кажется, говорю совсем о другом?

— Ты говоришь как раз о том, о чем нужно, — серьезно и тихо сказала Изабелла. — Я слушаю тебя.

— Да я, собственно, уже почти все и рассказал. Потом я полюбил, но вел себя соответственно с образом сильного и невозмутимого победителя. К тому времени я действительно имел некоторые победы. Жесткий и лишенный ненужных сантиментов подход создал мне хорошую репутацию на службе, я считался там очень трезво мыслящим человеком. И я не мог никого разочаровать. Нет, я, конечно, мечтал, что Труди однажды заглянет мне в душу и сама поймет, как я люблю ее. Поймет без слов, без доказательств. Теперь я знаю, насколько глупо было на это надеяться: каждый так хочет быть понятым сам, что совсем не старается заглянуть в чужое сердце. Теперь я поступил бы иначе, я сказал бы ей все, я бы начал делать глупости… Но солнце уже закатилось. Я слишком успешно смог обмануть ее тогда, чтобы сейчас она поверила в правду.

— Ты не обижайся на маму, хорошо? — вдруг совсем другим голосом сказала Изабелла. Что-то женское и мудрое зазвучало в нем. — У нее нет этого дара. Он вообще редко встречается. Изо всех наших он есть у Эгона, ну и еще немного у Грега и у меня. Поэтому я и предупреждала, чтобы ты не врал. Я бы все равно не удержалась и подсмотрела… Ах да, это немного умеют еще двое… но это уже неважно.

— Кто они, Изабелла?

— Я же просила тебя — не спрашивай. Я постараюсь пересказать то, что узнала, бабушке… Пусть она решит. И вообще сегодня у всех большое горе. Ты ведь слышал Селену? Они оплакивают тех, других…

— А ты?

— А я их не знала. Ты ведь тоже не плачешь, когда по телевизору рассказывают, что где-то кого-то убили? Плакать, ничего не чувствуя, — это намного худшая ложь, чем смеяться… Понимаешь?

— Кажется, да.

Происходящее все больше казалось Ремблеру нереальным. И все же он понимал, что она хочет сказать.

— Ну, ладно… А теперь я пойду. Я вернусь еще, вне зависимости от того, как решат они, но я надеюсь, что все будет в порядке. Только не торопи, хорошо? Всему свое время. И еще… Не надо меня жалеть — это тоже неправда. Ты просто ничего не знаешь. А потом и так поймешь. И мне, честно, очень хотелось тебя увидеть.

— Спасибо.

— За что?

— Просто так… спасибо, — он сказал это от всей души.

— А? — Изабелла на мгновение замолчала, ее глаза стали большими и круглыми, потом вновь вернулись к нормальному размеру. — Тогда… И тебе спасибо. Ты хороший… Лучше, чем кажешься. Правда! А теперь закрой глаза — и чур не подглядывать! Пока!!!

Ремблер зажмурился. Когда он вновь взглянул на балкон, на нем уже никого не было.

Спустя еще минуту он пораженно смотрел вниз через перила.

"Черт возьми! Но ведь это же девятый этаж!!!"