ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СВОБОДНЫЕ

Вот уж выпало времечко родиться и жить!

Время перемен — этим все сказано. А что меняется и для чего меняется — о том известно немногим, да и те предпочитают помалкивать о главном, хотя вообще-то говорят много и охотно. Можно верить, можно не верить — в сущности, разница невелика. Пока есть что намазать на хлеб, так и вообще нет никакой разницы. Мир куда-то движется, временами ложась в дрейф, а чаще рыская противолодочным зигзагом, мелькают какие-то вехи, реперы, створные знаки и придорожные указатели, тут же рядом с табличкой «Разминировано» валяется чья-то нога без туловища и повсюду щелкают капканы — когда вхолостую, а когда и нет. Держи путь туда же, куда и все, не ошибешься. Делай то, что предписано, ведь сверху виднее. А если кто-нибудь скажет, что не предписано ничего, пошли подальше такую фантастку. Что было, то и будет. В общих чертах, конечно. И с поправкой на временные трудности.

Перемены? Ладно. Большинство людей, поворчав, соглашаются. К лучшему или к худшему эти перемены — потом разберемся. Лишь бы сохранялся какой-никакой закон, лишь бы центральная власть была крепка и не кидала подлянок, лишь бы были известны правила игры. Можешь вступить в игру, можешь держаться от нее подальше — твое дело.

Хуже, когда нет ни того, ни другого, ни третьего. Когда то, что намазано на хлеб, отнимают вместе с хлебом, а иногда и с жизнью. Когда далее самые умудренные перестают понимать, куда катится мир. В яму — это бесспорно. Но в какую из многих?.. И какова ее глубина?.. И удастся ли когда-нибудь выползти обратно?..

Даже немногочисленные и, по общему мнению, не очень-то умные люди авантюрного склада, кажется, начали тосковать по более спокойным временам. Авантюра хороша тогда, когда она тщательно продумана и обеспечена. И пусть буквоеды ехидно твердят, что в таком случае она не называется авантюрой, — дело не в терминах. Дело в пропасти между желаниями и возможностями.

Благо тем, у кого уцелела хотя бы крыша над головой. Прочие, едва дождавшись разрешения покинуть убежища, очень скоро начинали проситься в них обратно. Где жить? Как быть? Ну ладно крупные города — те почти все уцелели. Зато от сотен тысяч малых городов, поселков и деревень остались лишь присыпанные грунтом развалины, а от многих не осталось и того… Э-хе-хе… Начинать все заново, с нуля, с голого места?.. Опускались руки. Тоска стыла в глазах.

Ничего, однако, не оставалось делать, кроме как продолжать жить, каждодневно стараясь преодолеть не то, так это. Ступор первых дней проходил, сменяясь более живыми эмоциями.

Болтали многое. Народная молва, имеющая мистическое свойство распространяться со скоростью степного пожара, приносила сведения столь дикие и страшные, что в их ужасающие подробности отказывались верить даже те, кто своими глазами видел кровавую вакханалию в неразрушенных мегаполисах.

Ольга — видела. Часть Мытищинского отряда была брошена на восстановление правопорядка в центре столицы. Три звена работали в зоопарке. У Ольги сжимались кулаки при воспоминании о трупах ни в чем не повинных животных и нескольких замученных работницах тамошнего персонала, самоотверженно отказавшихся эвакуироваться. Конечно, за них отомстили стократно, но разве этого достаточно?!

И разве это уже конец потрясениям?

Информированные или выдающие себя за таковых открыто говорили о многих тысячах эксменских банд в глубинке, о нападениях на временные лагеря и хранилища продовольствия, о неизбежном голоде в самом близком будущем и — громче прежнего — о телепортирующих эксменах. Полиция вылавливала наиболее зловредных кликуш, однако до сих пор не удалось ни дознаться, от кого они получили эти сведения, ни пресечь их распространение.

Информационные каналы, понятное дело, все больше сообщали об успехах в восстановлении порушенной материальной базы, с фальшивой бодростью напирая не столько на конкретные успехи, сколько на массовый трудовой энтузиазм, нередко возвышавшийся до героизма. Радостно возвещали о результатах, но все больше о каких-то мелких: там пустили ткацкий комбинат (надо думать, не взорванный), тут восстановили хлебопекарню… Что совсем уже удивительно, похваливали даже эксменов, добросовестно трудившихся на расчистке завалов и строительстве, вместо того чтобы поддаться на подрывную агитацию бандитов и мародеров. Некоего Феофана Макропулоса наградили почетным жестяным знаком «За трудовую доблесть» и должностью десятника. Об уравнении в правах с людьми речь, естественно, не шла, да счастливчик Феофан, не будучи кретином, о том и не заикался…

Совсем уж неожиданно была амнистирована банда мародеров, сдавшаяся властям и покаявшаяся. Виновные в многочисленных самосудах преследовались и получали сроки. На словах эксменское сопротивление шло на убыль. Часто сообщали о поимке или уничтожении очередного агитатора-горлана-главаря, но почему-то без плохо скрытого торжества или злорадства, а едва ли не со вздохом сожаления — вот, мол, до чего доводит некоторых эксменов левая резьба в голове… И не хочется, мол, поступать с ними круто, а ничего не попишешь — надо. Суровые времена требуют суровых решений, но все еще наладится, все восстановится, включая и общественный порядок, дайте только срок решить все по уму и по возможности миром…

Рядовые обывательницы, лишившиеся в недавнем лиходневье кто крова, кто всего имущества, а кто и родных, слушали этот бред с зубовным скрежетом. Миром, да?.. Миром?! Мир с эксменами, возвращение старых порядков? Мир с умственно поврежденными посредством искаженной хромосомы? Мир с социально опасными? С убийцами, насильниками, мародерами и вандалами?! Да ни за что! Да никогда! Давить их надо, как клопов поганых, а не мириться с ними, играя в либерализм! Перестрелять их всех, оставить только племенное стадо… Ну что опять «рабочая сила»? Некому, что ли, работать? Найдутся нормальные человеческие ресурсы и для черной работы, было бы желание их поискать! Верно сказано: сколь эксмена ни корми, а плетью обуха не перешибешь. Зачем воспитывать тех, кто наглядно показал всему миру свою неисправимость? К ногтю!.. В пыль!.. В ничто!..

Но правительство Конфедерации, то ли вынырнувшее со дна моря, то ли выкарабкавшееся из мерзлого убежища в толще антарктических льдов, явно настроилось стоять волнорезом против течения и гнуло свое. Да, неохотно соглашались пресс-секретари, эксмены в основной своей массе не выдержали экзамен на принадлежность к человечеству, но разве кто-то от них этого, ждал? Смешно, леди. Конечно, очень плохо, что многие из них провалили также экзамен на принадлежность к цивилизации, но давайте подумаем: а нет ли в этом доли и нашей вины?..

Между делом сообщалось о резком сокращении ассигнований на космофлот, «уже выполнивший свою историческую миссию», об уменьшении численности последнего и о сведении к минимуму количества космических запусков во имя восстановления порушенной экологии. Промелькнуло сообщение об увольнении на давно заслуженную пенсию госпожи Присциллы О’Нил, еще недавно командовавшей эскадрами космических жестянок, — промелькнуло, никого не взволновало и забылось.

Больше кнутом, нежели пряником правительство гасило разгорающиеся конфликты между Федерациями, совсем недавно рассчитывавшими на помощь соседей, и Федерациями, помощи не оказавшими. Правительство Славянской Федерации, виновное в махровом сепаратизме, получило предупреждение о возможном введении торговых санкций. Правительство Восточно-Азиатской Федерации призывалось к сдержанности и взвешенному подходу. На население обрушилась кампания «конструктивной пропаганды». Забудем былые обиды! Встанем! Плечом к плечу! Смело глядя вперед, а не назад! И таки обопремся на плечи эксменов за неимением более удобной подпорки…

Не того ждали. Перед телеэкранами в уцелевших квартирах, перед репродукторами, подвешенными на столбах во временных палаточных лагерях, перед радиоприемниками, перед расклеенными на стенах правительственными воззваниями выли и бесновались. В ораторов на митингах летели тухлые яйца, гнилые помидоры и прочая испорченная снедь, а нередко и камни. Посреди священного города Найроби в настоятельницу храма Первоматери, пытавшуюся обратиться к пастве с увещеваниями, швырнули живую полутораметровую мамбу — к счастью, не очень метко и не без пользы для дела, потому что разъяренная ядовитая гадина, проигнорировав почтенную мать Соломонию, поползла, шипя, прямо на толпу, заставив ее с воплями рассеяться…

В Славянской Федерации больше всего повезло тем эксменам, которые остались в немногих неразрушенных городах и уцелели в армейско-полицейских операциях по восстановлению порядка. Выжили вовремя одумавшиеся и те робкие души, что вообще не покинули эксменских кварталов, не поддавшись соблазну хоть на сутки ощутить себя господами положения. Приструнить их не составило труда, и первые дни после зачистки они занимались тушением пожаров и санитарными проблемами городов, то есть вывозом и захоронением многочисленных трупов. Вскоре дело дошло до расчистки развалин, а несколько позже и до восстановления порушенного. Сотни рабочих бригад вывозились в провинцию, где волей-неволей приходилось начинать все с нуля.

Эксмены работали под охраной — не потому, что могли сбежать, а потому, что после нескольких печальных инцидентов полиция получила приказ охранять рабочую силу от самосуда толпы. Рабочая сила, пусть и неквалифицированная, как-то вдруг приобрела неожиданно высокую ценность.

Военное положение сохранялось, и никто пока не думал о восстановлении прежней структуры Министерства порядка, но кое-какие сдвиги были видны всем. Уже в апреле Мытищинский отряд полиции перестали перебрасывать с места на место, как теннисный мячик, и заняли службой в родном пригороде, частично снесенном с лица Земли, а частично уцелевшем и превращенном в свалку того, что не успели уничтожить, а смогли только свезти в одно место и бросить. Не меньше половины дежурной смены были задействованы на охране рабочих бригад, расчищавших гомерические завалы всевозможного мусора и целые улицы, битком забитые брошенными механизмами всевозможного назначения — от легковых мобилей до экскаваторов и смятых гармошкой вагонов надземки, спикировавших с эстакады…

Дому, где жила Ольга, не повезло: он не уцелел, попав в черту сплошных плановых разрушений. Зато уцелел родной полицейский участок, где некоторые кабинеты, комната психологической разгрузки и даже отгороженная половина «обезьянника» были отданы под временное общежитие для бездомного личного состава. Хватало времени и на сон, и на спокойный прием пищи, и на недолгую болтовню с подругами, а больше ничего и не хотелось. Еду исправно привозили в полевой кухне — однообразную, но сытную.

Больше всего Ольге хотелось бы забыть свое фиаско с попыткой задержания одного из телепортирующих эксменов. «Дура ты, дура, — внушала Галка Васюкевич. — Скажи спасибо, что на пулю не нарвалась. Куда полезла без приказа, зачем?..»

Правда, Галка не бралась утверждать, будто Ольга сорвала операцию ненужным своеволием, и вообще никто не попытался повесить на нее вину за провал, но с того было не легче. За плохое планирование операции приходится отдуваться не одному лишь начальству — исполнителей тоже не гладят по головке. Оглядываясь назад, Ольга понимала, что эксмены-уникумы имели

реальный шанс уйти, чем и воспользовались. Галка шепнула, будто бы весь план исходил из неверной предпосылки о том, что среди троих беглецов телепортирующий только один…

Да, противник был недооценен. Да, рискованный бросок Ольги ничего не дал, если не считать унизительного удара кулаком по темени. Удар — чепуха: отлежалась чуток и вскоре уже принимала участие в масштабной операции по зачистке города. Головная боль к вечеру прошла, остались недоумение и жгучая обида. Получить по голове от какого-то возомнившего о себе эксмена! Удар не по темени — по самолюбию!

«Ты их боишься, — говорила еще Галка, и Ольга не решалась строптиво переспрашивать, кого это „их“. — Помнишь, после операции по зейнабисткам ты рассказывала мне, как тебя в детстве напугал телепортацией мальчишка-эксмен? Мне бы раньше сообразить, что у тебя комплекс и что ты с ним борешься! Не спорь, я вижу. Тебе не терпится доказать самой себе, что все это пустые страхи, что ты все равно сильнее врага, ловчее, умнее… Вот и рванула — доказывать! И много ли доказала? Радуйся, что на тебя не повесили всех чертей…»

Галка была права. Больше всего на свете Ольга желала бы встретиться с тем эксменом еще раз.

Лицом к лицу. Можно без оружия. Но и без правил.

Мечты тем и отличаются от реальности, что пока еще реальностью не стали. Мало-помалу служба входила в привычную колею. Смена — двенадцать часов, и далеко не каждую ночь весь отряд поднимался по тревоге. В отряде поговаривали о восстановлении выходных дней, пока что по одному в две недели, и слухи эти не казались беспочвенными.

Прошел апрель, наступил май. Из сводок следовало, что почти двадцать процентов населения уже вернулось в свои дома. Восемьдесят процентов бездомных по-прежнему ютились в подземных убежищах и палаточных лагерях. Многих временно селили в унылых эксменских кварталах, ныне чересчур просторных для поредевшего поголовья второсортных двуногих.

От мамы по-прежнему не было никаких известий; не поступало пока и ответов на запросы. Ольга ругала себя за то, что своевременно не выяснила, в какое убежище определили маму. Правда, в те безумные дни — не дай Первоматерь еще раз пережить такие! — не было ни единой свободной секунды, и будь в сутках сто часов, все равно оставалась бы досада: почему не двести? Теперь оставалось ждать, обоснованно надеясь на скорый конец неразберихи с учетом и связью.

Успокаивало и то, что почти все девчонки в отряде до сих пор не имели сведений о своих родных. А что Галка Васюкевич исключение, так ведь у нее мать — генерал полиции. Невместно отсиживаться в убежищах тем, у кого сейчас самая работа.

…Там, где у границы пригорода эстакада надземки, плавно понижаясь, вдруг резко обрывалась, доисторическим животным взревывал экскаватор, восстанавливающий железнодорожную насыпь, старательно уничтоженную шесть недель назад. Пахло выхлопом и потревоженным сырым грунтом. Ждал своей очереди на разгрузку грузовик со щебенкой. С полсотни эксменов под руководством седого дорожника в нарукавной повязке десятника вручную укладывали шпалы. Поезда-рельсоукладчика не наблюдалось — Ольге приходило в голову, что, возможно, и эта техника была списана в колоссальный расход во имя плана гражданской обороны. Ветхий маневровый тепловозик, пища сигналами, толкал платформу с рыжими от ржавчины рельсами. Черт знает откуда брались эти рельсы при неработающих металлургических комбинатах. То ли из старых запасов, то ли в неразберихе последних дней перед моментом «ноль» чья-то гениальная голова догадалась сохранить рельсы с порушенной дороги, вместо того чтобы попросту бросить их, слегка прикопав…

На сей раз никто из посторонних не мешал работе. Задействованный на охране усиленный патруль полиции маялся без дела. А ведь всего несколько дней назад приходилось рассеивать мстительно настроенные толпы местных жительниц, воочию узревших результаты хозяйничания эксменских банд в их домах. В их городе. На их планете. Приходилось стрелять поверх голов, вызывать на подмогу пожарных с брандспойтами, вылавливать и увещевать дубинками самых исступленных, норовящих телепортировать за кордон и добраться до обидчиков. А робкие обидчики, работающие по пятнадцать часов в сутки не за совесть, а за страх, были рады-радешеньки, что их оставили жить, что их кормят и даже охраняют от самосуда. Что им позволили искупить вину. Какое счастье, что людям более чем прежде нужна рабочая сила! Саботажников не находилось; лодырей и симулянтов сами эксмены избивали до полного вразумления — пусть непрофессионально, зато от души.

По оценкам компетентных правительственных органов, доводимым до сведения личного состава в качестве служебной информации, спустя месяц после пика всемирного кризиса удалось собрать и привлечь к труду три миллиарда эксменов — семьдесят пять процентов их докризисной численности. Остальные либо были уничтожены, либо по сию пору пребывали в бегах. Пожалуй, можно было надеяться отловить по всему миру еще миллионов сто пар рабочих рук, вряд ли больше. Зато потери среди настоящих людей, по предварительным сведениям, не превышали четырех-пяти процентов. Демографический корабль дал тревожащий крен: на двух человек отныне приходился лишь один эксмен. Понятно, что власти настаивали на сбережении рабочей силы, позволяя наказывать смертью лишь открытое и наглое неповиновение!

К счастью, справедливая ярость населения понемногу утихала, растворяясь в бездне повседневных неотложных забот. По слухам, кое-где дело уже доходило до формирования женских строительных бригад из представительниц временно невостребованных профессий и, что дивно, в желающих недостатка не испытывалось. Пропаганда тоже делала свое дело: надо — значит, надо. Особенно за награду в виде первоочередного обеспечения жильем.

На взгляд Ольги, охрану уже можно было бы уменьшить, если не отменить вовсе. Патрулировать улицы и то приятнее, чем скучать без дела, тупо глазея на суетящихся рабочих, да размякать, греясь на майском солнышке.

Припекало. Старые тополя на близлежащей аллее выбросили клейкие пахучие листья. Серая ворона усердно трудилась, обламывая сухую веточку, — собиралась строить гнездо. Пролетел по своим делам шмель, гудя, как трансформатор. Выводил рулады пестрый скворец — зазывал в скворечник подругу. Природе не было дела до людских проблем.

Не выходила из головы мама, да еще болезненной занозой сидел в памяти тот телепортирующий эксмен, который все-таки ушел. Встретиться бы с ним еще разок…

Клонило в дрему. С утра Ольга уже дважды наведалась в Вязкий мир — без всякого дела, просто чтобы держать себя в тонусе. Лучше любой гимнастики. Каждый раз рабочие на насыпи боязливо вздрагивали, и это служило единственным развлечением. Ску-у-учно… А терпи. Служба. Монотонные дни, и когда еще случится что-нибудь из ряда вон? После того, что пришлось пережить, обычная полицейская служба пресна, как пшенная каша. Может, подать рапорт о переводе в спецназ? Нет, наверное, поздно. И уже неловко. Надо полагать, лихие бойцы были там нужны до, а не после…

После полудня, как всегда, прикатил обшарпанный «ворон» — толстая повариха Жанна привезла обед в судках-термосах. Эксмены на насыпи сразу оживились: вскоре и для них должно было наступить время кормежки.

— Вострецова, тебе почта!

Уже потом Ольга догадалась, почему Жанна не потребовала сплясать. И дело тут было вовсе не в уставном требовании строго блюсти достоинство полицейского, особенно на глазах эксменов, — дело было в официальном штампе на конверте.

Торопясь, но не забыв метнуть настороженный взгляд на бригаду на насыпи, чтобы убедиться, что там все в порядке, Ольга вскрыла конверт.

Официальный штамп снаружи — и официальный бланк внутри. Ровные типографские строки: «С глубоким прискорбием сообщаем о смерти… наступившей… в результате…» Пропуски были заполнены от руки: «Вострецовой Алины Натальевны… 24 марта сего года… внезапного сердечного приступа». Ниже — абзац с соболезнованиями. Адрес из одних цифр — для запроса о месте захоронения. По поручению регионального отделения штаба гражданской обороны — подпись неразборчива…

Это было как нырок в Вязкий мир. Внезапно исчезли звуки, замедлился бег времени, нырнул в серую вату яркий майский день. Реальный мир существовал где-то на обочине восприятия, но мамы в нем больше не было. Она умерла за сутки до момента «ноль» — наверное, в переполненном душном убежище среди жалоб и причитаний спасаемого на полукилометровой глубине контингента, в страхе, как все, ожидая испепеляющего удара по Земле, которого так и не последовало…

Когда Ольга участвовала в разгроме усадьбы зейнабисток, мама была еще жива. А когда Ольга осваивалась в подземном убежище и получала втык за перерасход времени на туалет и душ, мама была уже мертва. «Мама» и «мертва» — как могут сочетаться эти два слова? Как могут они стоять рядом?

И никто не виноват. Виновато изношенное сердце.

Но Ольга чувствовала виноватой себя. Одну себя. Только себя. Правда, злость все равно хотелось сорвать на ком-нибудь другом.