Глава 17

Балтасар Косса фонтанировал идеями с истинно цезарианским размахом, живописуя картину грядущего мироустройства, которое станет вполне достижимо, как только он взойдет на трон римского понтифика. Необходимость разгрома Баязида и Тамерлана представлялись ему препятствием досадным, но, по сути, мелким.

Кому-либо не столь подробно осведомленному о деяниях сего достойного прелата такое отношение могло показаться непростительным легкомыслием и пустозвонством. Для тех же, кто помнил о дерзких набегах безжалостного пиратского адмирала, графа Коссы, его слова свидетельствовали лишь об одном: его высокопреосвященство бесповоротно решил для себя расправиться с Железным Хромцом.

— …И более того скажу, друзья мои, в самом писании многое надо переосмыслить. Ибо, клянусь сандалиями апостолов, осмеливавшихся ступать на тень Спасителя, если мы сегодня не сделаем церковную службу ближе и понятнее последнему нищему — этот нищий не поленится и сделает это сам. Нельзя одновременно кричать о воздаянии на том свете и вкушать радости на этом. Что толку бояться Господа, как волка в темном лесу. Бог любит нас, а любовь, как и хорошее вино, пусть и с привкусом горечи, но все равно радость. Солнце, растворенное в крови!

Так пусть же катится к Люциферу весь этот помет самоистязателей, решивших на веки вечные отбить аппетит у святого Петра, явившись к нему в столь непристойном виде. Бог есть любовь, Бог есть радость! Даже Иисус, если вдуматься, наставил нос врагу рода человеческого, воскреснув после смерти. Мы уже спасены, и нам открыт путь к вечной жизни. Так пусть черти умерщвляют плоть, если она у них есть, пусть Сатана постится за весь род людской. Мы же будем радоваться и славить Господа в доброте и всемогуществе его. — Кардинал набрал воздух, чтобы продолжить содержательную речь, но тут в комнату его покоев бочком, чтобы не сбить с мысли преосвященнейшего оратора, втиснулся Кристоф де Буасьер.

— Вот этот юноша, — заметив оруженосца, Балтасар Косса простер к нему указующую длань, — должен был бы почитаться грешником. Я видел наброски ее высочества Анны Венгерской, которые он сделал. Там она вовсе не похожа на праведницу после долгого поста. На этих изображениях она предстает самой желанной женщиной в мире.

Кристоф потупил взор и покраснел.

— Не посыпай голову пеплом. Лучше помой и расчеши свои дивные кудри. Ибо зачем держать в запустении то, что Господь создал в великолепии. Итак, я спрашиваю вас, друзья мои, счесть ли нам грешником сего юношу лишь за то, что глаз его зорок, рука тверда и сердце тянется к истине, которая прекрасна?

— Нет, — покачал головой Камдил, — наоборот, его стоит ценить как человека, щедро являющего миру отпущенные ему Господом дарования. Однако, ваше высокопреосвященство, позвольте юноше сообщить новости, которые он принес.

— Купец не уехал из города, — все еще красный от всеобщих похвал, сообщил оруженосец. — Он уже приготовился к отъезду, когда глашатаи объявили о предстоящем чуде. Грек отправился смотреть, как поспеет драгоценный урожай. Увиденное настолько потрясло его, что он бегом вернулся в гостиницу, заперся там и никуда не выходит.

— Никуда не выходит? — уточнил Камдил.

— Точно так.

— И слугу никуда не посылал?

— Разве только за вином и еще за молоком.

— И сидит оное млекопитающее в своей конуре, переживая успехи нашей аграрной реформы, — вздохнул Лис.

— Кстати, о конуре, — вспомнив что-то, вновь заговорил де Буасьер, — купец дважды выглядывал из комнаты. И всякий раз, когда на улице громко лаяли собаки.

— Вот оно, значит, как. — Сергей недобро улыбнулся. — Пропала собака по кличке Дружок? Ну ничего, разлука не будет долгой. Как там твоя прелестная прапрапра?

— Будет рада увидеть вас вновь, — улыбнулся юный де Буасьер.

Охотники сбились в кучу, и обескураженные собаки напрасно лаяли, стараясь привлечь к себе их внимание.

— Что с ней? Что с ее высочеством? — кричали те, кто за чужими спинами не мог увидеть происходящего.

— Она без чувств! Потеряла сознание. Она увидела сову.

Охота герцога Бургундского, по праву считавшаяся одной из самых лучших в христианском мире, была окончательно и безнадежно испорчена. Ее высочество Анна Венгерская лежала в густой высокой траве, не подавая видимых признаков жизни.

— Воду! Нюхательную соль! — кричали спешившиеся охотники.

— Сова — дурное предзнаменование, — с видом знатока говорил кто-то. — Особенно днем.

— Расступитесь! — во все горло заорал Жан Бесстрашный, подхватывая на руки любимую. — Мы отвезем ее в охотничий замок и призовем лекарей.

— Не надо лекаря. — Служанка, обмахивавшая платком лицо госпожи, подняла голову и просительно глянула на герцога. — Эта восточная хворь неизвестна в здешних местах. В городе живет купец из Константинополя. Только у него есть снадобье от сего недуга. Но поспешите, иначе моя госпожа совсем уйдет в сон. Может так проспать целых сто лет.

— Кристоф! — прикрикнул на своего оруженосца Камдил. — Ты знаешь эту гостиницу, в ней живет Рейнар. Спеши, загоняй коня, доставь сюда купца, даже если он, по восточному обычаю, спит после трапезы.

— Как прикажете, монсеньор! — Де Буасьер вскочил в седло и дал шпоры коню.

— А мы, — герцог примостил свернутый плащ на импровизированные носилки, сделанные из рогатин, — будем ждать твоего возвращения в охотничьем замке.

Охотничий замок герцога Бургундского, как, впрочем, и все, ему подобные, не отличался особым комфортом, зато имел обширные конюшни, псарни и вольеры для ловчих птиц. Большая пиршественная зала могла легко вместить четыре дюжины охотников, а большущий очаг замковой кухни позволял быстро приготовить свежепойманную дичь, чтобы накормить эдакую ораву.

Правда, сподручней было гостям пировать до самого утра, поскольку желавшим отдохнуть предоставлялись малюсенькие комнатки, почти кельи, с охапкой соломы в тюфяке и огарком свечи на всякий случай. Лишь для особо почетных гостей в башне замка имелось четыре покоя. В одном из них на широченной старинной кровати с нависающим пыльным балдахином возлежала Анна Венгерская. Прорезанные в толще стены узкие оконца были приоткрыты, но в комнате все равно царила духота и пахло клопами.

— Ну что, прибыл этот ромей? — открывая дверь на лестницу, выкрикнул Жан Бесстрашный.

— Прибыл, монсеньор герцог, — ответил снизу один из охотников.

— Ведите скорей!

Сопровождаемый Кристофом, Лисовский сосед неспешно поднялся по скрипучей лестнице.

— Я видел тебя прежде в замке, — оглядев врачевателя с головы до пят, бросил герцог.

— Я бывал там. Я торговец. Но мое истинное призвание — исцелять людей. Я посвятил сему высокому искусству многие годы. Торговля же — семейное дело на протяжении уже шести поколений. Вот передам сыну…

— Не время разглагольствовать! Ее высочество в сонном оцепенении и уже несколько часов не приходит в себя. Если сможешь излечить ее — я сделаю тебя придворным врачевателем. Сможешь забыть о торговых делах. Я дам тебе золота, сколько унесешь.

— Сделаю, что смогу. — Купец вошел в спальню. У ложа ее высочества, держа руку Анны, стоял Балтасар Косса в кардинальском облачении. Вид у него был столь набожен и скорбен, что хотелось броситься к его преосвященству и утереть слезы краем плаща. Рядом, протирая виски принцессы уксусом, то и дело поднося к ее лицу нюхательную соль, суетилась верная служанка. Купец бросил на кардинала пронзительный взгляд, и тот будто затрепетал под ним.

— Я прошу всех лишних выйти. Его высокопреосвященство и служанка могут остаться.

Посланец пресвитера Иоанна, поклонившись, удалился в соседнюю комнату, герцог Бургундский, бормоча что-то недовольное под нос, — на лестницу. Тщательно закрыв дверь, купец подошел к Балтасару Коссе и, не спуская с него взгляда, тихо произнес:

— Спать.

Старый пират не заставил себя упрашивать и, прислонившись к стене, захрапел, уткнувшись носом в колени.

Убедившись, что прелат безмятежно дремлет, купец достал из поясной сумы перстень, нацепил его на указательный палец и заговорил нараспев: «Алеас и Фаратата, рабы перстня, повинуйтесь воле моей. Заклинаю вас именем лучезарного, сына лучезарного…»

— Как поет, как поет! — послышался на канале связи восхищенный голос Лиса. — Капитан, кто такой этот лучезарный и мать его, в смысле сын его матери, или нет, мать его сына. Ну, ты понял.

— …Ты, Фаратата, прими образ этой несчастной, до часа, пока я не лишу тебя его. А ты…

— Этого достаточно, — резко оборвала речь торговца преобразившаяся на глазах служанка.

Зрачки самозваного лекаря ярко вспыхнули, и он вдруг распался на трех совершенно одинаковых торговцев. Анна Венгерская, решившая, было, что роль ее сыграна, распахнула ясные очи, но, впечатлившись, продолжила свой обморок, на этот раз безо всякого подвоха.

— Пламень нежгучий, отдели явь от нави, — скучающим тоном, словно распоряжаясь развести огонь в камине, произнесла дама в зеленом платье с длинным струящимся шлейфом.

Мороки тут же вспыхнули изнутри и растаяли в воздухе. Торговец крутанулся на месте и тут же обернулся готовой к броску коброй. Яд стекал по длинным изогнутым зубам змеи, узор на кольцах сиял антрацитовым блеском.

Дочь Ардуинари вскинула правую руку, разжала пальцы. Губы ее чуть шевельнулись и тут же железные скобы, которыми было скреплено ложе, удлинились, изогнулись и намертво обхватили змея, вытягивая его вдоль кровати.

— Вот так-то лучше, — продолжая улыбаться, заметила фея. — Это железо. И как всякое хладное железо, оно почти не поддается чарам.

Из железных обручей послышался сдавленный хрип.

Мелюзина подошла к аспиду, прикованному к дубовой кровати. Кобра зашипела, норовя впиться ей в руку. Не обращая на это ни малейшего внимания, фея поднесла указательный палец к голове змеи, на которой в виде маленькой коронки поблескивал перстень с кровавым гранатом.

— Тебе это больше ни к чему.

Змей как-то сразу поник и начал шипеть что-то очень печальное.

— Ладно, ладно, дух пустыни.

Мелюзина щелкнула пальцами, железные скобы приобрели свой привычный вид. Кобра упала на пол и начала извиваться, корчась от боли. Там, где железо соприкасалось с ее телом, отчетливо виднелись следы ожогов.

— Прими изначальный вид — я излечу твои раны, — потребовала Мелюзина, и кобра в мгновение ока обернулась длинным тощим старцем с глубоко посаженными черными глазами без зрачков, хищным носом, впалыми щеками и странного вида ртом, широким, как старомодный кошелек.

— Асур. Я так и думала, — вздохнула Фея, проводя рукой по линиям ожогов.

Пленник тяжело, с заметным шипением, вздохнул:

— Асур.

— Что же ты делаешь, несчастный, по эту сторону пояса Береники?

В черных глазах блеснул недобрый огонек.

— Не казни меня, повелительница. Я стану твоим рабом, буду служить верой и правдой, покоряться каждому слову, — быстро заговорило существо, при каждом слове обнажая длинные острые зубы.

— Зачем мне твоя служба? — пристально глядя на пустынного духа, спросила Мелюзина. — Ты лишь тень своего былого могущества, все, на что ты оказался способен в минуту смертельной опасности, — создать морок и обернуться коброй. По сути, принять свой изначальный вид. Где твоя свита, дух пустыни? Где скорпионы и тарантулы, каменные змеи и сколопендры, источающие яд? Где воинство твое? Суккуб да инкуб, повинующиеся хозяину кольца?

Асур опустил голову:

— Поступай как хочешь, повелительница. Я в воле твоей. Об одном лишь заклинаю: не отдавай меня на расправу людям. — Он кивнул в сторону мирно похрапывающего кардинала. — Срам для преждерожденного — сложить голову по воле этих комочков глины, нелепой игрушки Азазеля.

— Эта нелепая игрушка вызвана к жизни Творцом предвечным. Он вдохнул душу в мертвую глину и тем самым породнил людей с собою. Вы же лишь плод сознания его: огонь знойный и огонь живой.

— И все же, — взмолился асур, — к чему нам, преждерожденным, вмешивать их в свои дела? Я вызвал твой гнев, преступив нерушимую границу, именующуюся поясом Береники, но какое до того дело какому-то герцогу и всем этим существам?

— Ты желал подменить эту несчастную суккубом, желал умертвить этого соню и еще много недоброго, о чем они настоятельно хотели бы тебя расспросить. И кроме того, — из-под длинного шлейфа зеленого платья вдруг, точно часовая пружина, развернулся длинный змеиный хвост, обхватил горло асура и поднял его над полом. — Ты служил человеку. Как ты мог?! Что заставило тебя? — Змеиный хвост метался из стороны в сторону, длинное, казалось, лишенное костей тело пленника извивалось в такт его движениям.

— Отпусти, — взмолился асур. — Я скажу, что знаю.

— Вот это номер! — восхитился Лис, разглядывая происходящее в спальне через приоткрытую дверь. — Это у нас сегодня суббота? Такие бы конечности нашим футболистам. Все равно по газону ползают.

— Погоди, погоди, — оборвал рациональное предложение друга Вальдар. — Вопрос действительно не досужий. С чего бы вдруг дух пустыни подался служить Тамерлану?

Мелюзина еще раз встряхнула асура и отпустила его, отчего тот пролетел через всю комнату и шмякнулся о стенку. У кого другого от такого удара непременно случилось бы сотрясение мозга, но асур поднялся, будто вполз по стене, и покорно склонил голову перед Мелюзиной.

— Я асур преждерожденный, — с печалью в голосе подтвердил он. — И я подчиняюсь воле Тимура, Великого амира, Властителя Счастливых Созвездий. Но я не помню почему.

— То есть как это? — В голосе Мелюзины послышалась скрытая угроза.

— Это правда, — вновь печально вздохнул купец. — Я и впрямь был торговцем уже невесть сколько поколений, сменяя сам себя, я копил золото в тех землях, где когда-то жил мой род. Зачем, спросишь ты. Потому что я люблю золото. За сотни лет у меня собрались горы его, я мог бы строить дворцы и властвовать над смертными, подобно их султанам или амирам. Я даже когда-то делал это, но меня начинала глодать тоска. Мне нравилось и нравится дорого продавать дешевое, хитрить, изворачиваться. И конечно же, нет ничего приятнее, когда золото протекает через пальцы мои в отверстое чрево сундука. Да, у меня больше не было в услужении ни змей, ни скорпионов, лишь пара слуг, покорных кольцу. Я не помню, откуда взялось оно у меня, и не помню, куда делись тарантулы и сколопендры. Я спокойно жил в Константинополе и без опаски ездил торговать по всей Азии, не страшась ни разбойников, ни местных властителей. Мне было радостно, когда они пробовали напасть и ограбить меня. Я упивался их смертями, и сокровища их становились моими сокровищами. Но вот однажды, когда мой караван возвращался из Полистана, груженный лазуритом и специями, я встретил нескольких всадников. Один из них поманил меня пальцем, и я стал ему служить.

— Это был Тамерлан?

— Да.

— Почему же ты покорился ему, и не просто покорился, а посмел нарушить вековой запрет?

— Не знаю, не помню почему. Он повелел, я повиновался.

— Но почему? Так же не бывает!

Верхние конечности асура, гибкие, точно ветви ивы, взметнулись к потолку:

— Аллах мне свидетель, не знаю.

— Ты призываешь Аллаха в свидетели? — нахмурилась Мелюзина.

— Аллаха, милостивого, милосердного, создавшего нас прежде людей и наделившего нас могуществом от первого дня и до скончания дней.

— Я верю тебе, асур, — поднимая зажатый в ладони перстень, сказала дочь Ардуинари. — И коли так, клятвой твоей заклинаю тебя отныне и до века быть рабом этого перстня и служить всякому, кто станет обладать им.

— Ты не…

— Исчезни! — скомандовала Мелюзина, надевая перстень на палец.

— Что здесь произошло? — утирая пот со лба, гневно заорал Жан Бесстрашный, врываясь в комнату. — Я дергал дверь так, что, будь на ее месте ворота Дижона, вывернул бы их.

— Вам не стоило входить, герцог, только и всего. — Мелюзина начертала пальцем круг в воздухе, и двери соседних комнат распахнулись, точно по ним ударил внезапно налетевший шквал. Вальдар и Лис едва успели отпрянуть, чтобы не получить по лбу тяжелой створкой.

— Что здесь произошло? — не унимался герцог. — Что с Анной, куда делся этот демон?

— У Анны обморок. Самый обычный. Дайте ей нюхательной соли, и она придет в себя. Кардинал погружен в сон и, вероятно, проспит еще несколько часов. Нет смысла будить его, иначе несчастного ждет головная боль, куда более сильная, чем при обычном похмелье. Думаю, не стоит проверять, на что способен этот благочестивый муж в столь плачевном состоянии. А посему, мой юный друг, займитесь своей прекрасной дамой, а ваши соратники проводят меня. Уже наступила суббота, и мне следует поспешить.

Ночной лес полыхал, озаренный бледным сиянием тысяч, сотен тысяч светлячков. Кони шли легкой рысью, позволяя вполне насладиться полуночной свежестью и соловьиными трелями. Май уже кончился, и певчим птицам не ко времени было услаждать слух томными серенадами. Но ради Мелюзины, совершающей прогулку в неурочный час по своим владениям, они рады были сделать исключение.

— Так все же, что за демона мы изловили? — не удержался от вопроса Лис. — Ну, в смысле, мы пахали, я и трактор. Вы, конечно, изловили, мадам, — вспоминая недавнюю дорогу к святому Урсусу, поспешил уточнить Сергей.

— Это не демон, это асур.

— Автоматизированная система управления ракетами?

— Что?

— Вот и я спрашиваю — что?

— Асуры — пустынные духи, вечные противники дэвов, — пояснила Мелюзина. — И тех, и других именуют джиннами, хотя в прежние времена, когда ворон был еще бел, никто бы, пожалуй, не осмелился назвать скалоподобных дэвов и змеистых асуров родичами. Впрочем, — она на миг задумалась, — сейчас джиннами именуют даже вредную мелюзгу вроде гули. Но вот что странно: асур действительно ничего не помнит. Ни того, как и почему он стал торговцем, ни почему безропотно служил Железному Хромцу. Пока он дрожал и взывал о пощаде, я пыталась углубиться в недра его памяти. Но там — лишь туман. А ведь он не просто служил человеку, что для джинна само по себе ужасное наказание, ибо они, как и все преждерожденные, не считают простых смертных ровней себе.

Она задумалась.

— Прошу извинить меня, — дождавшись паузы, вмешался Камдил. — Вы сказали, когда ворон был бел…

— Старая история, — не дожидаясь конца вопроса, откликнулась фея. — Времена баснословные — о них молчат даже самые древние летописцы. Но, как всегда перевирая истину, повествуют легенды. Это были времена преждерожденных, могущественных, неукротимых, созданных из пламени. Сейчас, глядя на этого асура, трудно представить, что некогда он повелевал всем и вся в выжженных докрасна землях пустынь на юге Счастливой Аравии. Однако это правда.

В те времена, когда ворон был бел, асур был именно таков. Он тогда и предположить не мог, что где-то далеко, в земле, именуемой Фессалия, один из преждерожденных народов схватился с другим и заставил его отступить с горных круч в непроходимые леса. Один из этих народов у вас именуют богами-олимпийцами. Другой — титанами. История эта, как и многие другие, записана в Великой книге, хранящейся в роду Буасьеров. Быть может, когда-нибудь потом, ты, Вальдар, увидишь ее, но сейчас я расскажу о том, почему у ворона стало черным оперение, и о поясе Береники, потому что иначе не понять всего остального.

Приученные к туманным речам феи, Камдил и Лис не стали расспрашивать и уточнять, дожидаясь повествования.

— Так вот, — продолжила Мелюзина. — Олимпийцы и титаны продолжали враждовать между собой, но бывало и другое.

Среди поверженного народа отличалась красотой некая Коронида. Она стала любовницей солнцеликого лучника, златокудрого Аполлона. Впрочем, еще до того она была возлюбленной его брата, Диониса, а заодно с Аполлоном имела еще одного нежного поклонника из народа лапифов, обитавшего в предгорьях Олимпа.

Не берусь сказать, как эта пылкая особа успевала делить свою благосклонность между двумя страстными воздыхателями, но до поры до времени ей удавалось сохранять тайну любовных встреч.

Может, все бы и обошлось, когда бы не ворон.

Олимпийцев, видимо, огорчали частые отлучки Аполлона с Олимпа: без его музыки и песен пиры становились невыносимо тоскливым ритуалом поглощения нектара и амброзии.

Тогда они поручили ворону, который был не темнее снега на вершине Олимпа, служить вестником между повелителем Зевсом и златокудрым Аполлоном. Польщенная столь высоким доверием, птица ревностно принялась выполнять поручение. Как-то раз божественный вестник застал в объятиях Корониды не Аполлона, а его соперника. Вернувшись на Олимп, ворон не сдержался и поведал о том Зевсу и жене его, Гере.

Вероятно, Гера проговорилась своим подругам, потому что за спиной Аполлона начали шептаться, замечая в нем сходство с козлоногим Паном. Аполлон заподозрил, откуда дует ветер, и устремился к возлюбленной. Как раз в ту пору ей пришла пора рожать.

— Если я не ошибаюсь, Коронида родила Асклепия.

Мелюзина остановилась, удивленно поглядела на провожатого и улыбнулась.

— Да, но не только. Она родила двойню. Дионису она до того принесла сразу трех дочерей — харит. Но ведь титаниды — не люди, они рожают без мук. Так вот. Аполлон примчался к Корониде и увидел детей. Один был светел, как он сам. Другой же, напротив, темен, как лапиф. Взревновавший Волчий пастух пустил стрелу и убил неверную возлюбленную. Та же участь скорее всего ожидала и сводного брата Асклепия, которого наименовали Харисом.

Но рядом с Коронидой находилась ее сестра, Береника — яростная воительница, покровительница амазонок, непобедимая в бою. Некогда Арес, первый воин среди олимпийцев, ища внимания Береники, преподнес ей откованный хромым Вулканом пояс, делавший его обладательницу неуязвимой для любого оружия.

Береника схватила ребенка и привязала его к себе этим поясом. Аполлон и хотел бы, но не мог теперь навредить младенцу. В таком виде бесстрашная титанида отправилась на Олимп и предстала пред Зевсом, требуя правосудия. Повелитель олимпийцев, должно быть, чувствуя свою вину и опасаясь новой войны с титанами, которые могли выступить теперь вместе с лапифами, повелел оставить ребенка живым, но изгнать в азийские земли. При этом он сказал Беренике, что если она хочет и впредь защищать племянника от гнева и мести солнцеликого Аполлона, пусть бросит на землю свой пояс, и где ляжет он, будет нерушимая граница, которую Громовержец, именем Предвечного Создателя, запрещает преступать всем перворожденным, как по одну, так и по другую сторону рубежа. Береника пошла на это условие, и до недавнего времени никто из преждерожденных не смел и подумать нарушить запрет, всякая попытка грозила неминуемой гибелью, ибо слово Громовержца стало нерушимо. Тогда-то разгневанный Аполлон и метнул в белого как снег ворона одну из своих опаляющих стрел, и оперение гонца дурной вести почернело в единый миг.

— Отсюда мораль, — не утерпел Лис, — если кто-то кое-где у нас порой, то сиди и не каркай.