То ли из-за глобального потепления планеты, то ли из-за дурного циклона, ненароком прилетевшего из Сахарской пустыни и застрявшего в Москве, жара навалилась на столицу несусветная. Вокруг города под землей занялись торфяные поля, и горячее дымное марево струилось по земле, вызывая у людей чувство панической обреченности. Дышать было совершенно нечем.

Свалку, расположенную за кольцевой дорогой рядом с Николиной Горой, держала старуха Извергиль. Полвека назад очень дорогую обаятельную путану богатые клиенты нежно называли Любочкой, Любашей, Любовью свет-Васильевной. Старухой Извергиль, уже не так давно, ее прозвали аборигены свалки за крутой нрав и облик сказочной Бабы-яги.

Аборигенов, давно и постоянно кормившихся свалкой убогих людишек, было изрядно. И кроме них городской свалкой пробавлялся народ случайный, временный, попавший по каким-то причинам в скверные жизненные обстоятельства. При свалке всегда околачивались люди, волею судьбы выбитые из наезженной колеи.

Сухая, согбенная, со снежным пушком на голове старуха выстроила в своей вотчине строгую властную вертикаль и царила в ней непререкаемо. Малейший бунт подавлялся скоро и беспощадно. Аппарат подавления состоял из трех бугаев, готовых по приказу старухи искоренять крамолу в любом ее проявлении. Извергилью властную старуху называли только за глаза, а в глаза подданные боязливо величали ее королевой.

Спившийся литератор Леонид Самуилович Цимес, по прозвищу Софокл, обнаружил в свежих, недавно привезенных мусорных отвалах початую бутылку коньяка и, полагая, что никто его не видит, мгновенно опустошил ее. По понятиям свалки сокрытие находки от властвующей королевы было деянием запретным, и теперь литератора ждали суд и кара. Убогие качки повязали его и приволокли на судилище. Старуха, восседавшая по этому случаю в тронном обитом алым бархатом кресле, всмотрелась в пьяную слезящуюся рожицу Софокла и изрекла приговор:

– Умеренно без надрыва выпороть и на неделю лишить обеденной чарки.

Лишение чарки повергло литератора в уныние.

– Смилуйся, королева! – заскулил он. – И коньяк был дрянной, да и было там его на донышке.

– Не ври, еврей, – возразила подсудимому бывшая актриса столичного детского театра Элеонора Бушприт по прозвищу Мадонна. – Не ври королеве. Импортный был коньяк. Вот бутылочка-то, – она продемонстрировала улику собранию, – полная почти была. Видела, как ты ее высасывал с жадностью.

– Ах ты, кряква раскормленная! – взъярился литератор, переходя от защиты в наступление. – Нет, вы посмотрите на нее! – обратился он к собравшимся на судилище аборигенам свалки. – Видела она. Разве возможно по виду распознать букет и аромат благородного напитка? Говорю же, дрянь была! Его потому и выбросили, что гадость. И то, что бутылка французская, ровно ничего не означает. Нынче жулье черт-те что разливает в фирменные бутылки.

Мадонна встала, сверкнула глазом и пошла свекольными пятнами.

– Зачем же пил взахлеб тайно от общества, если гадость?

– Лечился. Через силу принимал, как лекарство. Грипп у меня какой уж день. Одышку и температуру ощущаю, поэтому никак нельзя мне без чарки, королева. Без дезинфекции вирус в организме верх возьмет, и стану я очагом эпидемии среди вас.

– Вот ведь хмырь! – Мадонна звонко шлепнула себя ладонями по бедрам. – Как вывернул, хитрый еврей! Это что же? Нам теперь в целях защиты от гриппа нужно его регулярно водкой потчевать? – Она осмотрела сидящих кто на чем аборигенов. – Предлагаю изгнать его из общества.

Среди аборигенов начался тихий невнятный ропот.

– Цыц, Мадонна! – Старуха воздела крючковатую длань. – Нарушаешь субординацию. Изгнать старожила из общества могу только я в наказание за серьезный проступок. Бутылка хотя бы и фирменного коньяка – пустяк. Ты дважды упомянула, что он еврей. Не любишь евреев?

Бывшая актриса села на ящик из-под консервов и вздернула подбородок.

– Не люблю, королева.

– По какой же причине, если не секрет? Поделись.

Актриса вспомнила гнусный газетный пасквиль, сочиненный театральным критиком Лившицем, воздела руки к белесому от зноя небу и заявила:

– Они Бога нашего распяли.

Аборигены озабоченно примолкли, и стал слышен звон ошалевших от жары кузнечиков. Подсудимый удивленно вздернул брови и уставился на Мадонну.

– Пардон, мадам. Давайте разберемся. Это ты – о древней библейской байке про Иисуса из Назарета?

Мадонна молитвенно сложила на груди руки и поджала тонкие губы.

– Никакая это не байка. В Библии записаны откровения Господа.

– Ну да. Ну да, – пробормотал Софокл. – Назидательные новеллы в манере Сервантеса. Откровения? Ну, пусть откровения. Могу допустить историческую достоверность описанного. И готов допустить существование Иноразума, который придумал сценарий случившегося и осуществил режиссуру его постановки.

– Богохульствуешь, еврей? – В хорошо поставленном голосе актрисы прозвучала угроза. – Что еще за Иноразум?

– Иноразум, – задумчиво повторил подсудимый. – Именно Иноразум. Твой Бог, кривляющаяся гусыня. Твой разумный всемогущий Бог, существующий в Иных Пространствах, недоступных нашему пониманию. Сияющий бесплотный Разум, обладающий гигантским творческим потенциалом. Творец, создавший Наш Мир и все сущее в нем. Бог Отец. Я назвал Его Иноразумом. Иным, не человеческим, разумом. Хочешь мне возразить?

Мадонна нахмурилась и посмотрела на Софокла с подозрением.

– Ты что-то мелил о сценарии.

– Сценарий. Отчего же не сценарий? Задумал и осуществил. Если верить Библии, то именно так, монахиня ты наша свалочная. Именно так. Задумал и осуществил. Все продумал до мелочей, все предусмотрел. И апостолов предусмотрел, и фарисеев, и предателя Иуду, и прокуратора Кесаря, и статистов, и всю атрибутику, и весь декор. Масштабно было поставлено действие и очень натурально. Очень! Публика была потрясена постановкой. По сию пору помнит и сюжет, и персонажей. Разве не так, господа? – Подсудимый оглядел собрание. – Почто молчите? И Сын Сценариста заранее знал сюжетец. Знал, что не минует его горькая чаша. Другие персонажи трагедии не знали сюжета и действовали по наитию свыше, а Сын доподлинно знал все его извивы. Уж он-то действовал не по наитию, а согласованно со Сценаристом. Знал и, общаясь с учениками-апостолами, предрекал развитие сюжета, намекал иносказательно на свою причастность к его созданию. Именно так, господа. Именно так. В притчах, в проповедях, в напутствиях не раз говорил ученикам, что он не кто иной, как чадо Верховного Пастыря. И если не внимали, не верили Ему, так и в этом был умысел Сценариста для создания эффектной запоминающейся интриги. Автор подводил, готовил публику к кульминации, к Голгофе. Вот так, господа труженики помойки. Вот так! И хочу спросить вас, господа. Чем же провинились статисты, оравшие в массовке положенные по сценарию слова? Допускаю, что толпа и в самом деле вопила: «Распни!» Пусть. Но ведь они кричали по наущению Господа. Ведь если бы Всемогущий пожелал, они бы заорали: «Помилуй!» Или я не прав?

После недолгой удивленной паузы аборигены возмущенно загомонили, а качки преданно посмотрели на старуху, ожидая команды на проведение экзекуции.

– Вот уж нет! – Лицо Мадонны полыхнуло нездоровым багрянцем. – Евреи ненавидели Иисуса и орали по собственной воле.

– По собственной воле? – Софокл задумчиво помотал всклокоченной головой. – А как же заготовленные акты, на которые намекало земное воплощение Творца? Как же крестный ход и Голгофа? Нет, Сценарист не мог пустить действие трагедии на самотек. Не было у массовки собственной воли. Она действовала в строгом соответствии со сценарием. И если так, то...

– А как ты, вот лично ты, относишься к Спасителю? – перебила осужденного литератора старуха.

– С удивлением, мадам. А вы?

– Я с надеждой, – басом пророкотала Извергиль. – Что же тебя в Нем удивляет?

Софокл вынул из кармана штанов большой несвежий платок и вытер им потный с залысинами лоб.

– Многое, королева. Многое. Кого и от кого Он спасал? И спас ли? В чем социальный, общественный смысл действия? Если это рекламная акция...

– Что?! – вызверилась детская актриса.

– Перестань, Мадонна! Не лицедействуй! Не строй из себя мать Терезу. Это персонаж не твоего репертуара, – осадил ее бывший литератор. – Так вот, если это была реклама десяти Заповедей Творца, повторение рецептов праведной жизни, обращенное к ученикам и окрестному люду, то удивляет весьма скромный результат акции. Кого Он выучил? Кто спустя двадцать веков живет по этим заповедям в надежде на радости загробной жизни, опасаясь неотвратимости Божьего Суда. Кто, королева? Вы встречали в своей жизни хоть одного праведника? Я не встречал. Неужели Всемогущий и Всеведающий не мог найти иной, более действенный, способ внедрить в людей Мораль и Нравственность? Вот вы сказали, что живете с надеждой. На кого, королева?

– На него, – совсем тихо прошептала старуха Извергиль, подняв указующий перст.

Все запрокинули головы и увидели в струящемся мареве расплывающийся образ с распростертыми крылами.

Опустившись на заросший сорным кустарником склон горы, аггел хотел было, как положено по инструкции, воссиять, но никого, кроме большой любопытной крысы, не узрев, передумал. Он отстегнул оба посадочных крыла, аккуратно сложил их и сунул в заплечную торбу. Продираясь через колючий кустарник к свалке, аггел вдруг увидел босого заросшего смоляной бородой мужика в тельнике и драных шортах. Он снова хотел приветливо воссиять, но, разглядев то, чем встречный занят, вздохнул, поправил торбу, сделался совершенно невидим и вышел на прогалину между кустами с многочисленными следами костров. Бородатый сидел на гнилом пеньке и пек в угольях ворону. По лысой полянке, смешавшись со смрадом торфяной гари, распространился аромат печеного мяса. Мужик сорвал большой лист лопуха, развалил на нем приготовленную птицу и что было силы завопил:

– Верка-а-а!!!

Никто не отозвался. Он вывернул из вороньей тушки лапу, очистил ее от перьев и пуха, в момент обглодал и повторил вопль. На этот раз из кустов вышла девочка лет восьми.

– Чего орешь? Тут я. Лисички вот нашла. – Она положила рядом с кострищем целлофановый пакет с грибами.

– Червивые небось. Садись ешь!

– Хорошие. Мелкие выбирала.

Девочка присела рядом с бородачом и принялась за ворону. Через минуту с птицей было покончено. Мужик тем временем срезал ножом осиновый прутик, очистил, нанизал на него грибы и сунул их в тлеющий огонь костра. Когда грибы скукожились, потемнели и дали дух, он вынул прутик, сжевал один грибок для пробы и передал прутик девочке.

– Ешь.

– А ты?

– Ешь. Тебе расти нужно, а в грибах белок и аминокислоты. Ягоду бы нужно поискать, в ней глюкоза.

– О Господи! – сказала девочка, взяла прутик и принялась зубами стаскивать с него грибы один за другим.

Когда прутик полностью обнажился, аггел проявился, подошел к костру и сел рядом с девочкой.

– Дай-ка его мне.

Девочка протянула аггелу обожженный осиновый прутик, спросила удивленно:

– Ты почему голый?

– Так положено. А ты куда смотришь? Не бери в голову. Муляж это. Реквизит. Как бы по образу и подобию. Поняла?

– Ага, поняла. Ничего я на него не смотрю. Больно надо. А ветка тебе зачем?

– Чудо сейчас сотворю седьмой категории.

Бородатый мужик закрыл рот, протер кулаком глаза, содрал с себя тельник и протянул аггелу.

– Надень.

– Вообще-то не положено, – засомневался аггел, потом посмотрел на девочку, вздохнул, снял с плеча торбу и облачился в матросское.

Тельняшка сидела на нем мешком и свисала до колен.

– Все, теперь не мешайте. Буду сосредотачиваться и входить в раж.

Он замер, прикрыл глаза и с полминуты был совершенно неподвижен. Потом ткнул прутик в землю, простер к нему длани и совершил над ним ритуальные мановения. Прутик послушно дрогнул, укоренился, покрылся листвой и начал быстро расти, становясь деревом. Через минуту на нем вызрели крупные янтарные плоды.

– Насыщайтесь, – устало произнес аггел и прилег в тень дерева. – В них, в яблоках этих, всяческой глюкозы и сахарозы навалом. Сиречь изобилие есть. Ни с какой ягодой не сравнить. Ешьте, а я вздремну.

– Дела, – сказал мужик и отодвинул девочку от дерева. – Я вначале. Мало ли чего.

– Чего это, чего? – встрепенулся аггел и в который раз вздохнул.

– Так впервой же, – смутился мужик. – Непривычные мы. Мы же ни сном ни духом, а тут халява.

– Тебя не Фомой ли зовут? – спросил аггел.

– Фома Кузьмич, – обрадовался бородач, – а она дочь моя Верка. Дщерь по-вашему, – поправился мужик и сделал строгое лицо.

– Дела, – согласился с мужиком аггел, засыпая.

Спал он совсем недолго, а когда проснулся, увидал, что девочка собирает внезапно выросшие на обугленной поляне незабудки, а мужик сидит рядом с ним и скребет ногтями густую поросль на груди. Аггел встал и надел на плечо торбу с крылами.

– Жарко, – сказал мужик.

Аггел промолчал.

– Пивка бы холодненького, – сказал мужик. – Можешь?

Аггел посмотрел на небо, кивнул и начал:

– В одном поселке городского типа жил мытарь. И было у него... – Аггел замолчал, снова взглянул на небо и продолжил: – ...сто белых коз с козлятами и сто черных. И были у него еще жены, куры, злато-серебро и иные припасы. И вот однажды...

– Сколько? – удивился мужик.

– Без разницы. И вот однажды...

– Как это без разницы? – возмутился бородач. – Двести коз да еще с козлятами в поселке городского типа? Не верю. Где он там их держал? Думай, что говоришь.

– На скотном дворе, в хлеву, – неуверенно предположил аггел.

– Больше двухсот голов скота? Не верю.

– А ты постарайся поверить, Фома Кузьмич. Я же тебе не от фонаря глаголю, а от...

– Не верю, – отрезал бородач. – Давай разберемся с пивом. Жара, сил нет.

Аггел посмотрел на неверующего Фому, прикрыл глаза, сел на незабудки, сказал тоскливо:

– Посох нужен. Посох и камень большой.

– Для пива?

– Ну, про пиво забудь. Вино могу.

– Кислое? Сухарь?

– Ну, могу кислое.

– Посох, значит. Это дело плевое. А где же я тебе камень возьму?

– Ладно, – согласился аггел, – можно без камня.

Мужик зашел в осинник, срезал ветку потолще, очистил с нее листву, дал аггелу.

– Годится?

– Не так чтобы. Ладно, сойдет.

Аггел ухватил ветку, с силой ударил ее концом в землю и стал смотреть, что будет. К ним подошла девочка с большим букетом голубых цветов.

– Что это вы?

– Пить хочешь? – спросил ее отец.

– Ну, – согласилась девочка.

– Место неправильное, – сказал аггел, вытащил из земли ветку, отошел на два шага и повторил удар.

В земле хлюпнуло, в месте удара образовалась крохотная черная лужица, и запахло соляркой. Аггел выдернул ветку, принюхался и долго смотрел в небо.

Фома Кузьмич сунул палец в лужицу, понюхал его и брезгливо вытер палец о порты.

– Нет. Ничего не выйдет. Откуда ему взяться, если экологии нет.

Аггел взглянул на него, покачал головой и так хватил веткой о землю, что от нее отлетели щепки. Из земли тотчас забил фонтан рислинга.

– Ну ты даешь! – изумился неверующий Фома и припал к струе.

Аггел отбросил остатки ветки.

– Не торопись. Видишь же, рыжее еще. Если камень, можно сразу, а так нужно чтобы все промылось.

Спустившись с горы и увидав мусорные холмы, аггел снял с плеча торбу, одернул тельник, взглянул на Фому Кузьмича с дочерью.

– Отойдите на семнадцать саженей.

Фома Кузьмич рыгнул рислингом и сел на пенек.

– Зачем это?

– Так положено. Для вящей безопасности. Мне воссиять требуется по случаю.

– Воссиять? Тебе? По какому такому случаю?

– Народ встречный. Люди кое-какие. Положено.

– Люди? Это которые помойкой пробавляются? Нашел людей. Ну, воссияй.

– Опалить могу ненароком. Отойдите на семнадцать саженей.

– А почему именно на семнадцать? В метрах это сколько?

– В метрах? Отойди вон за березу.

– Трудно с тобой. – Фома Кузьмич уронил голову на руки. – То камень тебе, то палку потолще, то мелешь незнамо что про какого-то мытаря, то вдруг воссиять тебе потребовалось. Не простой ты парень. Нет, не простой. Одна снежи-и-нка еще не снег, еще не снег, – вдруг слезно заголосил он, с укором глядя на аггела. – Одна дождинка еще не дождь.

Аггел с минуту смотрел в небо и беззвучно шевелил губами, потом сказал тихо:

– Отдались Фома за березу.

– Верка-а-а! – заорал Фома Кузьмич.

Девочка положила на землю пакет с плодами чудесного дерева и подошла к отцу.

– Ну, чего тебе, алкаш?

– Не хами отцу. Отойдем вон за березу. Ему, вишь ты, воссиять нужно срочно. Смотри, тельняшку не спали, воссиятель.

– О Господи! – Девочка подошла к аггелу и взяла его за руку. – Сам иди за березу, а я с ним останусь.

Аггел взглянул на девочку, одернул тельник, накинул на плечо торбу и зашагал к мусорным отвалам.

Лохматое измученное солнце грузно валилось на горизонт. Аггел стоял у подножия горы, смотрел на кровавый закат и размышлял о суетности мира. Фома Кузьмич нашел продранную раскладушку и дремал на ней. Аборигены грызли принесенные девочкой плоды и обсуждали пришедших.

– Говоришь, прямо на глазах выросла яблоня? – оттопырив нижнюю губу, засомневался Софокл.

– Ага, – подтвердила девочка. – Из ветки, на которой лисички жарили.

– Гипноз, – изобличил аггела литератор. – Жара и гипноз.

– А как же плоды? – спросила высокая худая дама со шрамом на щеке.

– С собой принес в заплечном мешке. Скоро яблочный спас.

– Яблоки? Вы видели в продаже такие яблоки?

– Сколько угодно. Крымский ранет.

– Чушь! Вы говорите чушь, сударь. Никакие это не яблоки. Возможно, это и не фрукты вовсе. Девчонка все выдумала, и это синтетический продукт из клетчатки, патоки и ароматизаторов. – Дама ухватила девочку за плечо. – Ведь выдумала? Да? Сознайся.

Девочка вывернулась и повертела пальцем у виска.

– Чокнутая, что ли? Зачем мне?

– Мало ли, – неопределенно сказала дама со шрамом.

– А потом винный фонтан учудил, – сказала девочка.

– Высокий? – зачем-то спросил спившийся литератор.

– Может, простая вода? Гейзер внезапный? Бывает, – сказал не старый еще однорукий бомж Славик.

– Ага, вода. Как же. Отец этой водой надрался, как хрюшка. Пока был трезвый, говорил, что рислинг, – сказала девочка.

– Гипноз, – неуверенно повторил литератор. – Или иллюзионист. КИО.

Однорукий бомж мечтательно улыбнулся.

– Фонтан рислинга? Трюк? Пусть повторит на бис.

Аггел подошел к собравшимся, интеллигентно, прикрыв рот рукой, зевнул и сел верхом на мятую молочную флягу. Все почему-то тоже зевнули и уставились на него. Аггел оглядел аборигенов свалки.

– В одном поселке городского типа жили два мытаря. И вот однажды...

– Один, – перебил аггела проснувшийся Фома Кузьмич. – Думай, что говоришь. Это курей и коз у него было некуда девать, а мытарь был один.

– Мытарь? – удивился бомж. – Это кто же такой?

– Комиссар налоговой полиции, – пояснил литератор.

Звонко ударившись ногой о жестяную флягу, аггел встал и ушел в наступившую ночь.

Утром ни свет ни заря аггел разбудил девочку и попросил научить его буквам. Девочка громко в голос зевнула.

– Букварь нужен.

– Вот. – Он показал заляпанную изодранную книжицу с интеллигентным малышом на обложке.

Выучив буквы, аггел прочел недельной давности «Комсомольскую правду», растерзанный томик «Тысячи и одной ночи», глянцевый журнал «Кое-что кое о ком» и снова задумался о суетности мира. В обед к нему подошли три дамы. Две помоложе и дама со шрамом на щеке пригласили его к столу.

– На первое сегодня солянка с каперсами, на второе голубцы. Закуска и десерт по выбору, – сказала дама со шрамом.

Обед был сервирован в стороне от духовитых развалов на длинном столе. Когда все расселись, аггел оглядел сидящих, благословил трапезу и начал:

– Дошло до меня, что в одном поселке городского типа жили Киркоров и Магомаев, – произнес он и посмотрел на Фому Кузьмича.

Фома Кузьмич положил ложку на стол, нахмурился и уставился на аггела.

– И вот однажды, – осторожно сказал аггел, глядя на Фому Кузьмича.

– В разных, – сказал Фома Кузьмич.

– Что в разных? – тоскливо спросил аггел и укоризненно посмотрел на небо.

– Думай, что говоришь. В разных местах эти мужики живут. Один у себя, другой у себя. И, говорят, терпеть друг друга не могут. Так что уж извини, – с издевкой произнес Фома Кузьмич.

– В разных, – подтвердила Мадонна. – Уж я-то знаю. У Филиппа дача на Рублевке, а у Магомаева где-то рядом с Баку.

– Вот, говорят, вы винцо из земли умеете, – сладким голосом сказал однорукий бомж Славик. – Как-то не очень верится.

Аггел встал, выломал ножку из своего стула, выбил ею фонтан кагора рядом со столом и удалился.

А к вечеру к ним приехали на грязном козелке с мигалкой сержант Никодим Петрович и простой мент Федя. Никодим Петрович был сиз лицом и свирепо маялся похмельем. Федя, наоборот, был худ, лупоглаз и затянут в новенький камуфляж. Старуха Извергиль изобразила тихую радость «Наконец-то!», пригласила их в дом и брякнула на стол бутылку хорошей водки. Никодим Петрович опрокинул стакан, дрогнул телом и спросил: «Как дела?» Федя выпил, ничего не спросил и стал смотреть по сторонам.

– Как бы матросик у тебя объявился, – сказал Никодим Петрович, нюхая эклер с марципаном. – Народ смущает. Тут еще или ушел?

– Вот уж не знаю, товарищ лейтенант, – проворковала старуха, – народ тут вольный, гулящий. Нешто за всеми уследишь? Про морячка не ведаю.

– Как это не ведаешь? Сигнал был! – веско произнес сержант, выливая остатки водки в стакан. – Федя, разберись!

Федя молча откозырял и исчез. Никодим Петрович посмотрел ему вслед и прошептал оперным басом:

– Партию контрабанды взяли. Через твою свалку пропущу. Как бы сожгу бесследно на твоем полигоне. Поняла?

– Так точно, товарищ капитан, – отрапортовала старуха Извергиль.

Никодим Петрович успел изрядно откушать семужки и уже перешел к заливной осетрине, когда Федя привел аггела. У аггела был фингал под глазом, и он удивленно озирался по сторонам. Федю мотало в разные стороны, смотрел он в потолок, в руке у него мотался ствол, и он старался держать аггела на мушке.

Никодим Петрович проглотил рыбу, встал, выдернул у Феди оружие, арбузным кулаком двинул ему в зубы, спросил удивленно:

– Ты чего?

Федя вытянулся в шатающуюся струнку, пробормотал:

– Кагор... море разливанное... фонтан...

– Что? Какой фонтан? Почему рукоприкладство?

– Оказывал... не желал...

– Кругом!!! – рявкнул сержант. – Брысь в машину!

Федя, руки по швам, шагнул в закрытую дверь, распахнул ее лбом, исчез.

Старуха, сидя за столом, напряженно вгляделась в аггела, спросила:

– Есть хочешь, мил-человек? Садись за стол.

Аггел посмотрел на старуху, потом на сержанта.

– Не положено.

– Да ты взгляни на стол, матросик. Осетринка заливная с хреном. Где еще доведется?

Аггел потрогал рукой вздувшийся фингал.

– Не положено.

– Не положено, конечно, – согласился Никодим Петрович. – Но я разрешаю. Можешь врезать стакан.

– Не положено.

– Так, – произнес Никодим Петрович с некоторой досадой. – А как тебя звать, матросик? Документ можешь предъявить? Болтают о тебе разное.

– Не матрос я, а пастух, ежели вникнуть, – неопределенно сказал аггел, поглаживая фингал. – Потомственный пастух.

– Так, – произнес Никодим Петрович. – А документ есть?

Аггел оглянулся и, не увидев Фомы Кузьмича, начал интимным завлекательным голосом:

– У одного мытаря в поселке городского типа было стадо послушных овец и одна заблудшая. И вот однажды... – Аггел оглянулся и посмотрел на дверь. – ...И вот однажды, не досчитавшись ее в стаде, мытарь возроптал, взял посох, оставил стадо свое и пошел на поиски. И сколь велика была радость его, когда отыскал он заблудшую овцу среди козлищ алчущих. И возблагодарил он Господа за милость сию.

Аггел замолчал и проникновенно посмотрел в заплывшие глаза сержанта.

– Так, – произнес Никодим Петрович и понюхал эклер с марципаном. – Стало быть, документа у тебя нет.

– Я вижу, что ты скверно понял меня, добрый человек. И причиной этого является похмельный синдром и иные заботы. Болит голова?

Никодим Петрович дернулся, случайно откусил эклер, брезгливо выплюнул его, растоптал и злобно взглянул на старуху.

– Голова? Чья голова? Моя голова? – Он шевельнул головой и почувствовал, как тяжелые булыжники переместились в ней и ткнулись в виски.

– Болит? – участливо спросил аггел.

– Побаливает, – сознался сержант.

Аггел возложил длань на пылающий лоб Никодима Петровича.

– А теперь?

Сержант тряхнул головой, еще раз тряхнул и удивленно ухмыльнулся.

– Прошла! Ловко! Ведь надо же! В один момент без всякого рассола. Так и запишем: терапевт. Но документик какой-никакой все же нужен. Паспорт или, скажем, книжка трудовая из поликлиники.

– Трудовая книжка? – Аггел поправил торбу, одернул тельник, таинственно улыбнулся и начал: – Дошло до меня, что однажды в поселке городского типа случился пожар, и все мытари начали спасать золото, жен, скот и иное имущество. Но один из них пал ниц и взмолился Господу. И Всевышний ниспослал на поселок дождь и погасил пожар.

Никодим Петрович осторожно встряхнул головой, глубоко втянул в себя горячий, как в парилке, воздух, выдохнул облако перегара и занюхал его огрызком эклера.

– Ладно, терапевт. Ступай отсюда. Иди куда знаешь. Свободен.

– Стой! – вдруг сказала старуха. – А про какие иные заботы ты сейчас помянул, мил-человек?

Аггел светло улыбнулся.

– Да это я так, к слову. Добрый человек осмысливал всуе, как ему половчее имущество присвоить, за которое подать властям не уплачена. – Аггел небрежно махнул рукой и повернулся к двери. – Дело житейское.

– Стоять! – тихо приказал сержант и выхватил ствол. – У тебя тут погреб есть? – спросил он старуху Извергиль.

– Там с прошлого раза консервы и колбасные изделия.

– Поместится. Колбасу своим скормишь.

– Заморозим. В нем холодильный агрегат работает. Отключить?

– Нет, – отрезал сержант.

Аггел возлежал на бычках в томате и размышлял о суетности и греховности мира, в который он попал. Температуру в погребе он не чувствовал, но его угнетало и раздражало обилие возможных вариантов своего поведения, обилие собственных возможностей. Во всякое время он мог вознестись и заново начать свою миссию, отыскав иную посадочную площадку на планете. Мог избежать злоключений, став невидимым для этих непутевых созданий. Мог, наконец, позволить себе разок воспылать гневом и испепелить к едрене фене этого драчливого балбеса Федю. Опять же мог укрыться в какой-никакой норе, уйти в анабиоз и переждать сотню-другую лет, пока тут все не устаканится. Только вот устаканится ли тут все само без стороннего вмешательства? Аггел горестно вздохнул и скорбно покачал головой, пачкая светлые кудри солидолом с консервных банок. Не внимают, не вникают в суть, не веруют, смотрят, куда не положено, ну это ладно, но к тому же еще и воруют, и податей не платят. Грешат, одним словом. Непрестанно грешат и живут в грехе без покаяния. Нет, уклониться от своего предназначения он не мог. Не мог позволить себе выйти из образа Спасителя, из образа Мессии. Инструкция составлена и подписана самим Верховным Пастырем и завизирована всеми мужами Вселенского Престола. Не может он ее нарушать, не имеет права. Аггел так сжал пальцами консервную банку, что она лопнула, и из нее полезла какая-то рыбная гадость. Положено ему спасать грешников? Положено. Стало быть, нужно спасать. Старуха. Аггел вспомнил седую с крючковатым носом и золотым зубом женщину, по догляду которой тучный злой мытарь сунул его в этот тесный острог с рыбой в липких, впивающихся в бока банках. Разумеется, если бы он смог без помех поговорить с ней наедине, он непременно обратил бы ее на путь истинный. Обратил бы, и покаялась бы, и стала бы жить в любви к Господу. Баба, какая ни есть, всегда остается бабой. Тут проблем нет. Вот мытарь? Да, ментяра та еще сволочь! Но и от него отступиться нельзя. Не положено. На то он и послан сюда Спасителем, чтобы всякую дрянную душонку тут спасать. Мысли о Никодиме Петровиче взволновали аггела, и, чтобы успокоить душу, он придумал и вслух поведал себе притчу о том, как тучный мытарь пошел в лес прятать краденое, провалился там в болото, и его с потрохами сожрали тигры рыкающие. Вообразив зверей, пожирающих жирного аппетитного мента, аггел благостно улыбнулся, вытер липкие руки о тельник и стал думать о самозабвенной любви и вечных ценностях.

Софокл, Фома Кузьмич, однорукий бомж и простой мент Федя пили кагор и беседовали о чудотворце. Литератор, Фома Кузьмич и бомж черпали вино чашками. Федя лежал на земле и пил из лужи. Литератор, оттопырив мизинец, нюхал напиток и глотал не сразу, держал секунду во рту, смакуя букет. Бомж пил залпом чашку за чашкой и мрачнел. Фома Кузьмич смотрел на вино с недоверием, всякий раз, перед тем как выпить, проверяя окружающих, живы ли еще, а проглотив, прислушивался к своему организму. Федя изредка озирался и жадно алкал из лужи аки пес.

– Божественный напиток. Нектар! – с чувством произнес литератор, испив очередную чашку.

– Пожалуй, – согласился бомж. – Худо то, что напор падает. Надолго ли хватит? Надо бы запас сделать в канистру.

– Рислинг иссяк через полчаса, а этот вторые сутки бьет и хоть бы что. Странно это. Настораживает, – с сомнением пробормотал Фома Кузьмич.

– Нет, это не гипноз, – прочувствовав порцию, убежденно оповестил окружающих Софокл. – Купаж гипнозу не подвластен.

– Пожалуй, – снова согласился бомж и добавил озабоченно: – Нужно флягу от молока отмыть и наполнить, пока напор есть.

Фома Кузьмич понюхал чашку и взглянул на литератора с подозрением.

– Натуральная выдержанная «Массандра» купажированная «Изабеллой», – резюмировал дегустацию Софокл.

Все, кроме Феди, молча взглянули на дегустатора и уважительно кивнули.

Проснувшиеся после дебютного возлияния старожилы свалки потянулись к фонтану с разнообразной посудой в руках. Благообразный старец с пылающей обожженной солнцем лысиной и неухоженной седой бородой нес двумя руками бюст всенародного старосты Калинина. Старец перевернул Калинина головой вниз и подставил литьевое отверстие бюста под падающую струю. Емкость старосты была никак не меньше ведра, и, наполнив его под завязку, фонтан вдруг иссяк. Аборигены растерянно переглянулись и кинулись наполнять принесенную тару из лужи. Но лужица быстро истаяла, впитавшись в грязную рыхлость свалки. Купажированная «Изабеллой» халява исчезла, и помойный народ пригорюнился, посуровел и возроптал.

И тут к свалке резво подлетел старенький замызганный «фольксваген», и из него выпрыгнул красноглазый плюгавый мужичок с канистрой. Увидев, что кагорного фонтана нет, он злобно сплюнул, но потом, прислушавшись к ропоту аборигенов, закинул канистру в машину и споро полез на мусорный отвал. Забравшись на самый верх, красноглазый оглядел страждущих и вознес над собравшимися длань.

– Товарищи!

Все примолкли и окружили мусорный холм. А старец, нежно обняв всенародного старосту, спешно поволок его по земле подальше от назревающей смуты. Дама со шрамом на щеке грохнула оземь пустую цветочную вазу и выкликнула:

– Говорите, товарищ! – потом оглядела толпу и вдруг возопила: – Долой!!!

Похмельные аборигены подхватили клич, и он эхом разнесся над мусорными холмами.

– Товарищи! – повторил плюгавый. Он сунул большие пальцы рук в проймы жилета и устремил вперед острую рыжую бороденку. – Масоны, их приспешники и примкнувшие к ним политические проститутки перекрыли милость Господа простому народу. Вам, товарищи. Отняли то, что принадлежало вам по праву. Недра этой земли и бивший оттуда фонтан принадлежали вам, и только вам, товарищи. Вас ограбили, и сейчас архиважно понять этот требующий возмездия политический факт. Призываю отнять и разделить награбленное.

– Грабь награбленное! – яростно завопила дама со шрамом, и все накинулись на благообразного старца с ведерным бюстом товарища Калинина. Всесоюзный староста не выдержал народного напора, хрустнул и дал течь. Кагор излился из него, и все, кто смог, приникли к кровавой луже вина, быстро уходящей в недра свалки. Покончив с бюстом, аборигены торопливо отметелили старца и заозирались в поисках вождя. И тут из того же «фольксвагена» вышел кудлатый парень в пенсне на цепочке. Он, как и плюгавый, воздел над похмельными массами длань и повел их на приступ особняка старухи Извергиль. Аборигены послушно остервенели и, подстрекаемые кудлатым пенснюком, изготовились громить властную вертикаль. Особняк защищали три убогих бугая и Никодим Петрович. С воплями «Долой!!!» массы волнами накатывали на особняк, но всякий раз отступали, убоявшись гневного взгляда и неприличных слов сержанта. Только совсем поздним вечером, когда Никодим Петрович утомленный нецензурной риторикой задремал, сидя на ступенях крыльца, особняк старухи был взят. Победный штурм возглавил пенснюк. Распахнув парадную дверь резного дуба, он ворвался в прихожую, а за ним в дом повалили массы.

Разрушив вертикаль, плюгавый, пенснюк и простой мент Федя создали правящий триумвират «Николина Гора и ее окрестности». Указом триумвирата Извергиль была низложена, отстранена от власти и заточена до поры в чулан вместе с плененным Никодимом Петровичем. Социально близких бугаев после победного штурма не нашли и пленять до поры не стали. Другим указом триумвират реквизировал в пользу народа ящики с ливерной колбасой, складированные за домом, и всех бычков в томате. Аггел был извлечен из подвала и без колебаний приобщен к победившим массам, как социально полезный служитель культа.

Опасаясь таящихся в массах агентов мирового сионизма, плюгавый жил и боролся под псевдонимом Аксакал. Пенснюк выбрал себе грозный псевдоним Тайгер. Федя тоже хотел псевдоним, но ему не разрешили. Для конспирации Аксакал и Тайгер позволили ему содрать погоны, замазать камуфляж ваксой и нацепить конфискованные у старухи очки.

Завоеванное царство свободы закружило головы труженикам помойки. Дней пять аборигены ликовали. А на шестой карета «скорой помощи», скорбно и страшно завывая клаксоном, увезла Элеонору Бушприт в горбольницу номер 230 с пищевым отравлением. Еще через день в больницу попали уже три аборигена. У одного открылась язва желудка, у двух других приключились печеночные колики. Приученный старухой к трехразовому горячему питанию победивший контингент загрустил. Повар и прочая обслуга свергнутой королевы удрали, прихватив с собой бывшие в доме припасы, ливерная колбаса протухла окончательно, а бычки в томате поддержать пафос победителей не могли. Кураж аборигенов сменился унынием.

Софокл, глядя, как Фома Кузьмич запекает ворону, прослезился.

– Ты что? – удивился Фома Кузьмич.

– Птичку жалко.

– Ребенку нужен белок, а от помидорной рыбы девчонка звереет.

– Я тоже. Бычки без водки никак не идут.

– Никак, – подтвердил однорукий бомж Славик, подойдя к костру. – Но скоро все наладится.

– Без старухи? – удивился литератор, вытирая слезы несвежим платком.

– Зачем нам старуха, если у нас в штате чудотворец имеется? – заявил бомж Славик. – Аксакал бросил в народную гущу новый лозунг «Каждому ветерану помойки – свой индивидуальный фонтан!»

– Грандиозно! – всплеснул руками Софокл. – Мыслитель! Как верно он чувствует и понимает заботы и потребности простых людей! А срок назначил?

– А как же без срока? – удивился бомж. – Трехнедельный. Через три недели вынь и положь каждому свой фонтан. Кому что. Кому сухарь, кому портвешок, кому водяру. Вот так, господа хорошие.

– По два фонтана в день! – быстро прикинул Софокл. – Грандиозно! Какой масштаб и темп свершений!

Фома Кузьмич бережно перенес ворону на реквизированное при штурме особняка фарфоровое блюдо и с сомнением взглянул на однорукого.

– А этот чокнутый с прибаутками согласится?

– Да куда он денется, если состоит в штате? – злобно ощерился однорукий Славик. – Триумвират – это тебе не старуха. Тайгер мужик конкретный. С ним не покочевряжишься. Приговорит и приведет в исполнение.

– Это верно, – кивнул Фома Кузьмич и заорал: – Верка-а-а! Птица стынет.

Аггел сидел в прихожей особняка и смущался. Дама со шрамом на щеке брезгливо морщилась и опрыскивала его дезодорантом.

– Господи! Да,в чем это вы так извозились? Тельняшка эта драная! Может, что другое оденете? Что у вас есть? И Бога ради, мешок снимите. Что у вас в нем? Перья какие-то грязные торчат. Снимайте. Оставьте его здесь.

– Не положено, – вздохнул аггел, отворачивая лицо от шипящей струи.

– Господи! Что же вы так и предстанете перед триумвиратом с этим гадким мешком?

– Предстану, – вздохнул аггел.

– Господи! Вы же культурный человек, не дикарь какой-нибудь. Как можно? Вы что, боитесь, что я его украду? Что у вас в нем? Золото? Алмазы? Ну, все. Оставьте мешок и входите. Они вас ждут.

Из гостиной, в которой проходило заседание триумвирата, выскочил Федя и, страшно выпучив глаза, зашептал:

– Ну, что тут у вас? Что за канитель? Аксакал изволят гневаться.

– Дух от него. Запах. И мешок вот не хочет, – тоже шепотом объяснила шрамная дама.

Федя принюхался, отчаянно махнул рукой.

– Гневаются они. Запускай с запахом и мешком. – Он громко чихнул, выбил нос и грозно взглянул на аггела: – Проходи, мешочник.

Для заседаний триумвирата стол в гостиной бы покрыт красным сукном и к нему были приставлены два кресла и стул для Феди. Назначенная секретарем триумвирата, дама со шрамом нашла в сорной куче портрет Клары Цеткин, стерла с него пририсованные усы и прилепила на стену в красном углу комнаты. Перед креслом Аксакала на столе помещался мраморный письменный прибор, роман Флобера «Мадам Бовари» на французском языке в бордовом плюшевом переплете и бронзовый канделябр без свечей. Перед Тайгером – только канделябр. Перед Федей стол был пуст, и это тяжело угнетало его самолюбие. Он хотел положить перед собой на стол карманные часы с дарственной надписью «от кодлы», проходившие уликой по закрытому уголовному делу, но ему не разрешили.

Аггел стоял перед столом и смотрел через окно на чахлую березку с пожухшими от жары листьями. В ветвях дерева кучковались мелкие птахи с желтыми грудками. Птичкам было весело.

– А способны ли вы творить котлеты по-киевски? – Аксакал прищурился и положил руку на бордовый переплет романа. – И если да, то в каких количествах?

Аггел молчал, не отрывая взгляда от птиц.

– Ну а рубленый шницель с картофелем фри? – спросил Тайгер, сурово насупив брови.

– Или кашу перловую? – поучаствовал в допросе Федя, испуганно взглянул на Тайгера и быстро добавил: – С маслом.

– Гурман, – покачал кудлатой головой Тайгер и специальной тряпочкой протер пенсне. – А вы не молчите, гражданин чудотворец. Отвечайте, когда вас спрашивает народная власть.

– Народ должен жить в любви и смирении, – сказал аггел, с укором глядя на Федю. – А драться зачем? Сие есть большой грех перед Пастырем. Это Он может все, а я ничего не могу против воли Его.

– Так можете или не можете? Вы определитесь, товарищ! – Аксакал сердито разрубил ладонью перед собой воздух. – Оппортунистам не место в наших рядах. Именно в этом состоит сейчас особенность политического момента. Вы меня поняли, товарищ?

– Ты его понял, гнида крылатая? Определись с котлетой! – грубо уточнил Федя.

Аггел протянул руки к Аксакалу, дунул в его сторону, и в канделябре перед ним появились свечи, тут же сами воскурились, и в комнате благостно пахнуло фимиамом.

– Однако! – поморщился Аксакал. – Вы мне прекратите эти поповские штучки.

Тайгер взял свой канделябр, понюхал пустые патроны для свечей и поставил его на прежнее место.

– Чревоугодие неугодно Господу, – тихо молвил аггел. – Хлеб насущный могу.

– Скромно, – сказал Тайгер.

– Да уж, – кивнул Аксакал. – Буханки или батоны? Пшеничный, надеюсь. А в каких все-таки количествах?

– Всех накормлю. Все сыты будете, – подумав, произнес аггел.

– Все? – прищурился Аксакал. – А вы себя не переоцениваете, товарищ?

– Всухомятку, стало быть. А кашу не можешь, – с сердцем подытожил Федя.

– Рыбу могу, – вздохнул аггел.

– Рыбу? – заинтересовался Аксакал. – Позвольте спросить, какую? Осетринку заливную? Может, угорь горячего копчения вам под силу или судачок по-польски?

– Живую, – вздохнул аггел. – Образец нужен и обширная водная гладь. Ловить сами будете.

– А море тебе здесь не нужно? – с сердцем съязвил Федя.

Аггел посмотрел на Федю и промолчал.

– Похоже на саботаж, – тихо сказал Тайгер Аксакалу. – Никогда не доверял представителям религиозных конфессий. А ты?

Аксакал вздернул бородку, почесал под ней горло.

– Попрошу вас, товарищ, перечислить полный ассортимент ваших гастрономических возможностей. Мы ждем!

Аггел вдруг почувствовал, что он проваливается в темную, смрадную бездну, и подумал, что надо бы вот прямо сейчас приладить крылья и вознестись отсюда, и присмотреть с высоты птичьего полета местечко, где можно будет спокойно и радостно воссиять. Он взглянул на дерево перед окном и увидел, что там уже не было веселых птах с желтыми грудками. Птички улетели. Аггел было потянулся к торбе за крылами, но удержался.

– Напрасно вы, люди добрые, посулили населению фонтаны винные. Напрасно. Не будет вам фонтанов. Не в радость, а во зло они здесь людям.

В гостиной повисла зловещая тишина. Все посмотрели на Аксакала.

– Вы правы, товарищ, – задумчиво произнес он, – поведение нашего чудотворца сильно попахивает саботажем.

– Ага, – радостно подтвердил простой мент Федя, – он у нас двурушник, ренегат и агент мирового сионизма. И его нужно немедленно карать по всей строгости.

– По всей строгости, – повторил Тайгер. – И что ты предлагаешь?

– В чулан без права переписки, – отчеканил Федя, вылупив глаза на Аксакала.

– Согласен, – кивнул Аксакал.

– Согласен, – эхом повторил Тайгер.

К специально приспособленной фанерке Фома Кузьмич приладил петлю из тонкой лески и рядом с петлей положил медную пуговицу с тисненым значком. Чтобы уж совсем незаметно было, присыпал петлю землей, а пуговицу для яркости потер о штаны. Полюбовавшись ловушкой, он положил фанерку под дерево с вороньими гнездами и залег в заросли высокого репейника следить. Какое-то время он следил за ловушкой и досадовал, что любопытные птицы шастают по ветвям дерева и не видят красивую пуговицу, но потом закатное солнце его сморило, и Фома Кузьмич задремал. Когда проснулся, вздрогнул от азарта. На фанерке, приглядываясь к пуговице, стояла упитанная, не меньше курицы, ворона. Фома Кузьмич затаил дыхание и замер, чтобы не спугнуть птицу, а она сбросила лапой пуговицу с фанерки на землю, повернула голову и хриплым патефонным голосом Утесова сказала:

– Ты вот что, горе-охотник. Ты это дело брось!

– Чего? – удивился Фома Кузьмич и поднялся на четвереньки. – Вы это мне?

– А то кому же? Тебе. Еще раз увижу, бельма выклюю.

– Что увидите? Это вы о чем? – как бы не понял Фома Кузьмич.

Ворона посмотрела на него злым янтарным глазом.

– Не придуривайся, не серди меня. Знаешь о чем.

– Так белок нужен девчушке-то. Где же еще? Не от хорошей жизни. Ты птица мудрая, понять должна.

Ворона оценила комплимент, повернула голову и взглянула на охотника другим глазом чуть добрее.

– Вот ведь глупый злыдень. Да много ли белка в вольной птахе? Что за девка? Дочь, что ли?

– Ага, дочь. Веркой зовут.

– Рыжая, что ли? Босая тут по горе мотается, грибы ищет?

– Она.

– А мать ее где?

Фома Кузьмич поднялся на ноги и не ответил. Птица помолчала, потом приказала:

– Подойди!

Фома Кузьмич послушно подошел к дереву с вороньими гнездами.

– Помнишь, где пуговицу эту взял? – спросила птица.

– В яме с крапивой на вершине горы. С пиджака какого-то драного срезал.

– Камзол, – грустно поправила ворона Фому Кузьмича. – Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!

И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парик с напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.

– Видел? – спросила ворона.

– Видел. С кем это он?

– Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. – Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. – Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.

– Да кто же их купит? – пробормотал Фома Кузьмич и проснулся.

Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.

После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее и только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:

– Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?

– Нашел, – сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.

Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:

– В вороне?

– Не так чтобы, но вполне, – витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.

Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.

– Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.

– Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, – огрызнулся член триумвирата. – Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, – съехидничал подчиненный.

– Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! – взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. – Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.

– А вот и было, – не сдавался борец за чистоту рядов.

– Не было.

– Было.

– Придавлю, как последнего клопа. Урою, – пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.

– А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, – неопределенно сказала старуха Извергиль. – Представительный мужчина. Весьма и весьма.

– Да не было у меня ничего с его бабой, – с досадой повторил Никодим Петрович.

– Было, – вдруг тихо сказал аггел.

В чулане возникло тягостное молчание.

– Ну хоть бы и было, – спокойно согласился Никодим Петрович. – А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?

– За саботаж, – вздохнул аггел.

– За саботаж? – Никодим Петрович изумленно присвистнул. – Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?

– Сказали, что без права переписки.

И снова в чулане произошла нехорошая пауза.

– Чудны дела твои, Господи, – нарушил молчание Никодим Петрович. – Убил, что ли, кого?

– Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?

Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.

– Так, – сказал Никодим Петрович и принюхался. – Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!

– Дух материя субтильная, – прошептал аггел со значением.

Он произвел мановения, и на небрежно оштукатуренных стенах чулана распустились тюльпаны и дали сильный запах розового масла холодного отжима. Затем аггел набрал из мешка горсть сухофруктов и жестом сеятеля бросил их на цементный пол каземата. И тотчас стены чулана раздвинулись, и выросли там смоковницы, перевитые виноградной лозой, и масличные деревья, тоже перевитые, и диковинные кусты со всевозможными гроздьями, и разнообразные кущи, и все, что положено в обычном райском саду. Аггел придирчиво оглядел сад, улыбнулся, напустил в него птичью мелочь с желтыми грудками, после чего, удовлетворенный содеянным, устало прилег под развесистой грушей сорта «дюшес» и назидательно молвил сержанту и старухе:

– Забудьте о зле и пребывайте в благости.

– Так, – сказал Никодим Петрович и понюхал зажатый в кулаке сухофрукт.

Низложенная королева свалки ничего не сказала, а, оглядев благодать, поджала сухие губы и задумалась о чем-то своем, старушечьем.

А ворона между тем показала себя худощавой даме со шрамом на левой щеке. И произошло это уже не в лесу, а совсем наоборот, в закрытом помещении реквизированного особняка старухи. Дама, которую, к слову сказать, звали Виолетой Макаровной, исполняла свои секретарские обязанности, приводила в порядок гостиную комнату особняка после заседания в ней властной тройки. Она поправила на столе тяжеленный письменный прибор из черного мрамора с прожилками, потрогала канделябр с оплывшими огарками свечей и хотела смахнуть пыль с портрета Клары Цеткин, когда вдруг услышала непонятное хлопанье крыльев и мелодичный мужской голос, назвавший ее дурой.

– Я? – возмутилась дама, обернувшись на голос.

– Дура и есть, – подтвердила птица, расположившаяся на буфете с изделиями из чешского хрусталя и набором мраморных слоников. – Мало тебе твои анархисты рожу попортили, так ты еще и в эту помойную смуту сунулась. Ну и кто же ты после этого?

Дама выронила из рук пыльную тряпку и присела в кресло Аксакала.

– В тебе голубая кровь благородного герцога, а ты орешь «Грабь награбленное!» – продолжала ворона. – Кого грабить-то собралась, дуреха непутевая? Ну, ладно по молодости лет путалась с рваниной, так пора и в разум войти. Тридцать три годка тебе нынче сравнялось. Сколько же можно в казаки-разбойники играть?

– Тридцать два, – шепотом поправила дама птицу.

– Тридцать три. Мать твоя на лапу дала девке, которая метрику оформляла. Такие обстоятельства случились, и ее понять можно, а тебя я никак не пойму. На кой ляд тебе далась шпана эта динамитная? Из-за атамана их смазливого?

– Из-за него.

– Ох, бабы-бабы! Вот и подвел он тебя под монастырь, хахаль твой ненаглядный. И сам загремел в гиблые места, и тебя оставил в розыске. Ведь ищут тебя, уж какой год ищут по отметине на роже.

Дама испуганно оглянулась и с укором взглянула на птицу.

Ворона замолчала, потом перепорхнула на покрытый алым сукном стол и ловко устроилась на канделябре перед дамой.

– Ох, бабы-бабы! – с чувством повторила птица. – Ладно, поздно тебя перевоспитывать. Мне нужно заклятие с себя снять и исполнить обещанное твоему прадеду. Ты хоть знаешь, кто он был?

– Кто был?

– Ну, прадед по материнской линии. Дедов отец. Деда помнишь?

– Вот про деда не надо.

– Да одни мы, одни, – прохрипела ворона, но, оглядевшись, все-таки перешла на шепот: – Так вот, прадед твой был правителем герцогства Тосканского. Ах, какое герцогство было! – восторженно застонала птица. – Мечта! Греза! Одних голубятен с вольными кормушками было семь штук. А какие постоялые дворы с просторными закромами для лошадей! Как сытно и обильно в ту далекую пору потчевали лошадок овсом! Знаешь ли ты постоялый двор? – спросила ворона даму в ностальгической тоске и сама, оставаясь в ней, ответила: – Нет, ты не знаешь постоялого двора. – Ворона помолчала, вспоминая. – Но, конечно, были в герцогстве твоего прадеда и мерзости. Не буду врать, были. Коты! Тощие, коварные звери. Были. У вас они тоже есть, но по сравнению с теми, с тосканскими, ваши – голуби. Впрочем, знаешь, если в умеренных дозах для адреналина и моциона... Что такое жизнь без риска? – Ворона меланхолически примолкла, ожидая ответа. Но Виолета Макаровна не ответила, медленно приходя в себя. – Ах, ну что это я все о своем, о птичьем, – укорила себя ворона. – Вернемся к твоему прадеду. Так вот, богат он был несказанно. А богат был потому, что правителем герцогства он работал по совместительству, а основными его занятиями были магия и алхимия. Черные манускрипты с заклятиями читал и ведал он тайну философского камня. Золото плавил из какой-то вонючей дряни в любых количествах. Не знал куда девать. Пуговицы отливал из него и кокарды своим гвардейцам. Транжирил как мог, а что не мог, закапывал в тайные места. – Птица сделала паузу и многозначительно взглянула на даму. – Вот так, красавица моя, в тайные места золотишко закапывал. Ну и для отдыха, под настроение, твой прадед изредка творил фантомов. Ну, в этом деле успехи у него были поскромнее. Когда как творил. Иногда удачно, но если куража не было, – ворона хихикнула, – выходило черти-те что.

– Фантомов? – наконец собралась с мыслями Виолета Макаровна.

– Ну да, фантомов. Я вот, к примеру, фантом. Но я удачный фантом. Очень удачный.

– Вы фантом?

– Ну да. Плод его мысли и фантазии.

– Как это?

– Ну, смотри. Видишь меня?

– Вижу.

– А сейчас?

– О Господи! Где же вы?

– Тут я, тут. Не пугайся. Это я так. Пошутила.

– А когда вас нет, вы не самом деле есть?

– Что? – Ворона распушила хвост и внимательно его рассмотрела.

– На самом деле.

– Дура ты все-таки, – сказала ворона после задумчивой паузы. – Отвлеклась я. Вернемся к нашим баранам. Да. Так вот. Мой повелитель, Великий Герцог Тосканский, повелел мне в день твоего тридцатитрехлетия открыть тебе...

– К кому вернемся? К баранам? Опять пошутили?

Ворона щелкнула клювом и обернулась на едва слышный скрип двери.

В гостиную бочком, прижимая к груди томик Флобера, проник Аксакал.

– Вы тут, товарищ Виолета? С кем это вы? Я вам не помешал? Хотел тут поработать с литературой.

– Я? Я тут с птичкой. – Виолета Макаровна подняла с пола тряпку. – Мы тут прибираемся.

– Ну что же, – вождь задумчиво покачался на пятках, – продолжайте, товарищ. Не буду вам мешать. А птица у вас великолепная. Замечательная птица. Простая, народная пичуга без интеллигентских изысков и буржуазной демагогической фанаберии. Мудрая птица. Ворона, кажется. Я прав?

– Гляди-ка, орнитолог к нам пожаловал, – посмотрев на вошедшего, удивилась ворона. – Специалист!

Аксакал перестал качаться, выронил книгу, кивнул и вежливо улыбнулся.

– Я, пожалуй, пойду. Работайте, товарищи. Если меня будет искать товарищ Тайгер, я у себя. Прилягу. Как-то мне сегодня не по себе.

– Не волнуйтесь, товарищ Аксакал. Я, конечно, передам товарищу Тайгеру, что вам нездоровится, – сказала Виолета Макаровна, делая вороне знаки тряпкой.

– Да-да, именно Тайгеру. Он в случае чего... Надежный, преданный делу товарищ. Матерый человечище, – с некоторым трудом выговорил Аксакал, поднимая «Мадам Бовари» в плюшевом переплете.

– Погодь, Макаровна. Ты меня в правах не ограничивай, – отмахнулась крылом от тряпки ворона. – Хочу спросить специалиста. Вот когда меня нет, я где?

Аксакал сдул с «Мадам Бовари» соринку, вздернул бороденку и почесал под ней горло.

– Можете передать товарищу Тайгеру симптомы: удушье, бред, потеря аппетита. По-видимому, дает себя знать титаническая работа в условиях строгого подполья и дефицита времени. Конспирация, знаете ли... Ну, вы понимаете, товарищ Виолета. Надеюсь, товарищ Тайгер отыщет врача в нашем коллективе.

– Душно ему, врача ему, – проворчала ворона. – Ты не симулируй, орнитолог. Ответь толком. Где размещаются фантомы? Понял меня? Я тебя об фантомах спрашиваю, трудоголик титанический.

Аксакал посмотрел на ворону, потом на «Мадам Бовари», потом на Виолету Макаровну.

– Она не простая птица, товарищ Аксакал, – виновато объяснила дама со шрамом, – она плод. Понимаете? Она плод фантазии моего прадеда алхимика.

– Вот как? – заинтересовался Аксакал. – Ваш прадед, товарищ Виолета, был алхимик? Надеюсь, вы не скрыли этот факт от товарищей?

– Он у ней еще магом и герцогом был, – дополнила птица. – Но это без разницы. Помер он. Давно уж помер. Прокололи его шпагой на дуэли. Я тебя об другом спрашиваю. Я об фантомах интересуюсь.

– Как это? Вы о чем, гражданка ворона? Что значит прокололи?

– То и значит. Хрясть и насквозь! Понял, нет?

– Ну, эту деталь в анкете можете опустить, – подумав, разрешил Аксакал. – Но вот социальный статус предков...

– Да что ты все заладил о предках? Ты про фантомов объясни, если понимаешь. Или ты без понятия?

– Ну, отчего же? – нахмурился Аксакал. – Фантом? Фантом – термин в философии популярный. Это нечто нематериальное, кажущееся, иллюзорное. Проще говоря, мираж и ничего более. В труде предвестника социальных бурь господина Гоголя «Мертвые души» выведен некий обобщенный образ мечтателя Манилова, который...

– Это я мираж? – спросила ворона с угрозой. – А ежели я тебя сейчас в плешь клюну, кто я тогда буду?

– Как это клюнете? Я протестую! Такая форма дискуссии неприемлема в интеллигентном обществе. И должен заметить, если уж вы, гражданка, называете себя фантомом, вы и ведите себя соответственно. Для достойных представителей вашего вида материальная агрессия противоестественна. Фантомы не клюются. Маниловщина физически безвредна. А в социальном плане даже и полезна. Полагаю, что утопия продуктивна, поскольку позволяет прогнозировать тенденцию эволюции общественных процессов. – Аксакал сделал лекторскую паузу. – Вам понятна моя концепция, товарищи?

Дама со шрамом глубокомысленно закивала, делая умоляющие знаки вороне. Птица раскрыла было клюв, но, глядя на даму, не издала ни звука.

– Ах, как вы поучительно излагаете, товарищ Аксакал! – восторженно улыбнулась Виолета Макаровна. – Вас надо стенографировать и стенографировать для пользы поколений.

– Скажите, товарищ Виолета, а вы уверены, что гражданка ворона действительно является фантомом? – с подозрением глядя на птицу, спросил Аксакал. – Не преследует ли она некую политическую цель, выдавая себя за мираж? Если она намерена, усыпив бдительность, внедриться и подорвать сплоченные ряды изнутри, то...

– Куда внедриться? Что мелешь, конспиратор? – не выдержала гражданка ворона. – Гляди! – Она исчезла и появилась через пару секунд. – Ну?

– Убедительно, – согласился Аксакал. – Временное исчезновение комплекса моих ощущений подтверждает вашу иллюзорность. Вы доказанный фантом. Верю, но прошу правильно понять причину моей подозрительности.

– Да мне до фонаря твоя подозрительность, – вскипела ворона. – Ты нам доподлинно объясни, где я бываю, когда меня нет?

– А сами вы как считаете? – хитро прищурился Аксакал после продолжительного раздумья. – Самим размышлять нужно, друзья мои. Самим, непременно самим, нужно осмысливать окружающую вас действительность. Наблюдать, анализировать и делать выводы. И, разумеется, изучать классиков. Могу рекомендовать Беркли, Канта, Юма и меня, пожалуй. Вам понятна моя позиция в данном вопросе, товарищи?

Сказав это, председатель властной тройки прижал к груди «Мадам Бовари» и выскользнул из гостиной.

– А нигде я не бываю! – вдруг сообщила ворона Виолете Макаровне тоном Ньютона, открывшего закон притяжения после намека яблока, упавшего ему на академические букли. – Совершенно нигде! Я бываю только, когда бываю, а когда не бываю, то и нет меня нигде. Тебе понятна эта... как ее... концепция?

Виолета Макаровна сделала умное лицо, кивнула и твердо сказала:

– Нет.

– Вот я и говорю, что дуреха. Не тянешь ты на мыслителя. А прадед твой был покруче всех этих Кантов и Юмов, вместе взятых. Куда гены подевались в процессе мутаций? – с риторической горечью вопросила ворона. – Ладно, вернемся к нашим... Ну, про баранов не буду, чтобы не отвлекать. Я что хочу сказать. Внимай старательно! Внимаешь? Так вот, твой прадед Великий Герцог Тосканский оставил тебе клад на этой горе. Уразумела? Вот и умница. Место тайное покажет тебе этот ваш, который дочку птахами ни в чем не повинными кормит. Он там дуриком пуговицу нашел. Ну, все! – Ворона облегченно каркнула по-птичьи. – Притомилась я за эти годы. Это какое ж терпение нужно, чтобы за полтора века никому не трепануть! Ты хоть понимаешь эту концепцию?

Приснившаяся ворона оказалась права. На ветхой одежке Фома Кузьмич нашел еще семь золотых пуговок. Сидя на раскладном парусиновом креслице в тени дерева, чудом сохранившегося среди сорных отвалов, он радостно пересчитывал их, беззвучно шевелил губами и планировал новую жизнь. А рядом со счастливым обладателем ценных пуговиц, около засохшего куста сирени, на самом солнцепеке, защищенная от яростных полуденных лучей лишь куцей артековской панамкой, маялась, не зная, как приступить к разговору, Виолета Макаровна. Так ничего и не придумав, она подошла к счастливцу.

– Вот говорят, вы, Фома Кузьмич, пуговицу нашли?

Фома Кузьмич поспешно спрятал золото в карман, нахмурился и строго посмотрел на собеседницу.

– А кто говорит-то? Нечесаный старик, который срок мотал за незаконные гешефты? Врет! А вам, Виолета, нужно не сплетни безумные слушать, а беззаветно служить обществу на доверенном вам посту. Слышал, товарищ Аксакал слег. Доктора ему необходимо отыскать хорошего, а то ведь, не приведи Господь, загнется идеолог. Как без него? Нельзя нам теперь без теоретика. Что будем жрать, когда бычки покончаются? Хорошо, если что-то калорийное нам на помойку выбросят. А если нет?

– Федор книжку банковскую у старухи нашел, на ней бешеные деньжищи лежат.

– Так даст ли банк старухины деньги лупоглазому ментяре? Не даст. То-то и оно, что добром нипочем не даст. Силой нужно брать, штурмом. А как штурмовать банк без теории? Ищи врача, Виолета! Есть тут в большом бараке хирург-академик, но он еврей, поэтому твердой уверенности, что этот академик правильно все вырежет у товарища Аксакала, нет.

– Ах, оставьте эти ваши глупости! Не нужно ничего вырезать у нашего идеолога. Здоров он. Товарищ Аксакал птичкой немножко напуган, и, надеюсь, он сам без хирурга оклемается. – Пояснив председателя Властного Триумвирата, Виолета Макаровна нахмурилась и многозначительно посмотрела на собеседника. – Значит, вы, гражданин, утверждаете, что найденная вами пуговица не более чем безумная сплетня?

Слово «гражданин» и тон, которым был задан вопрос, заставили Фому Кузьмича задуматься. Кто ее знает, эту странную даму в пионерской панамке и с подозрительным шрамом на роже. Может, она есть секретный агент с полномочиями. При этой мысли Фома Кузьмич вздрогнул, поежился и изобразил лучезарную улыбку.

– Это вы про пуговичку? Да-да, как же, вспомнил! В леске на горке нашел. Я ее, пуговичку эту, как приманку для птичек...

– Место помните?

– Место? Какое место?

– Не юлите, гражданин! Место, где пуговицу нашли?

– Ага, помню. На самой вершине горы на сучке большого дерева одежка висит. Не юлю я. Совершенно не юлю. Как можно юлить, если доверенный товарищ спрашивает?

– Показать можете?

– Ага, могу. Отчего не показать доверенному товарищу. Старый такой пиджачишко бросовый на сучке висит, под пальцами сыплется. Даже и непонятно, как на нем пуговичка-то держалась? Дочка одежку углядела. Вместе гуляли, она и увидела. Глазастая она у меня, все примечает.

– Позовите дочь и покажите мне это дерево, гражданин! – приказала Виолета Макаровна суровым голосом.

– Шанцевый струмент прихвати, – сказал кто-то за спиной Фомы Кузьмича, со стороны особняка.

– Как? – Фома Кузьмич испуганно завертел головой и никого не увидел.

– Лопату, говорю, возьми, – посоветовал невидимый голос.

– Верка-а-а! – заорал Фома Кузьмич. – Ты где? Лопату у старухи найди. На гору с лопатой этой полезем.

На самой макушке Николиной Горы в окружении почтительной поросли низкорослого осинника царственно высился гигантский неохватный дуб. На одном из нижних сучков этого дуба и висел истлевший камзол Великого Герцога Тосканского. Полтора века прошло с той минуты, когда тесноватая, сшитая по моде одежда была снята и повешена на дерево перед последней дуэлью герцога. Скрытые резной листвой дерева ветхие остатки парадного княжеского одеяния были едва видны. Виолета Макаровна чуть тронула рукой блеклую голубоватую ткань, и камзол ее прадеда беззвучно упал на землю. Фома Кузьмич потыкал лопатой гору рядом с упавшим камзолом.

– Тут и копать?

– Копайте, гражданин, – неуверенно велела Виолета Макаровна.

Фома Кузьмич успел выкопать под дубом крохотную ямку, когда раздалось удивленное восклицание.

– Ух, какой здоровский каменюка! Идите сюда!

Они обернулись. Девочка Вера приплясывала на большой черной плите, метрах в десяти от дерева.

– Ты чего прыгаешь? – удивился отец.

– Так он горячий, как сковородка. Сил нет стоять.

На полированной и раскаленной под солнцем плите Фома Кузьмич увидел такой же значок, как на пуговицах.

– Здесь! – твердо сказала Виолета Макаровна.

– Ага, здесь. Непременно здесь, – согласился Фома Кузьмич.

Постанывая от напряжения, он отвалил тяжеленную плиту и сунул лопату в открывшуюся под ней мягкую сырую глину.

– Это для ради геологической разведки? – осторожно поинтересовался запуганный землекоп. – В целях освоения богатств недр?

– В целях освоения, – кивнула Виолета Макаровна.

Копать тяжелую липкую глину было трудно, едкий пот тек по его лицу и слепил глаза, жирные назойливые мухи жалили ему шею, но Фома Кузьмич копал. Богатства недр! Тайные, сокрытые от глаз людей богатства недр! После чудес, которые происходили на его глазах, он был готов к тому, что в Николиной Горе откроются стратегические залежи нежного сочного шашлыка из барашка или подземное озеро ацидофилина. Но на глубине, при которой он уже с трудом выкидывал глину из выкопанной ямы, на ее дне обнаружился всего лишь кожаный мешок. Вот оно что! Сокровище! Фома Кузьмич забыл об усталости, и в сердце его полыхнула благородная страсть кладоискателя. Кряхтя, он выволок пудовый мешок из ямы. Мешок был завязан толстой бечевой и опечатан сургучной печатью все с тем же знакомым знаком. Виолета Макаровна и девочка Вера потрогали грязный мешок руками.

– Если там консервы из рыбы, ты закопаешь его обратно, – нахмурилась девочка.

Виолета Макаровна тоже нахмурилась и после некоторого колебания приказала:

– Развяжите его, гражданин.

Задыхаясь от мучительного любопытства, Фома Кузьмич набросился на мешок, но сломать печать и развязать бечеву не смог. Мешок не открывался.

– Ну, что же вы? Смелее, гражданин! – произнесла Виолета Макаровна, нетерпеливо пиная мешок ногой. – Сургуч, сургуч сломайте!

Фома Кузьмич ухватил большую кляксу печати обеими руками и тотчас отдернул их, взвыв от боли.

– Жжется она! – Фома Кузьмич протянул к Виолете Макаровне ладони, на которых вздулись ожоговые волдыри.

– А не лезь к чужому. Ежели не твое, то и не хватай, – назидательно сказал кто-то за спиной обожженного кладоискателя. Фома Кузьмич оглянулся, но кроме дуба с твердой узорной листвой, которая тихо звенела от легкого ветерка, ничего не увидел. – Таперича сама попробуй! – посоветовал невидимый голос. – Твой кошель-то, тебе оставлен, сама и печать ломай.

Виолета Макаровна опустилась перед выкопанным мешком на колени и легко, без усилий развязала его.

Жизнь Фомы Кузьмича наполнилась золотом. И не грезами пустыми, а золотой явью. Убежден он был, что пудового веса мешок, который он выкопал под древним дубом на вершине Николиной Горы, был не иначе как с золотом. Что уж там точно было, Фома Кузьмич доподлинно не знал, Виолета смотреть в мешок не позволила, но решил, что золото, потому что за помощь и труд она вынула оттуда и дала ему пяток слоников. Пять литых золотых фигурок с устремленными вперед длинными бивнями и воздетыми вверх трубными хоботками. Фома Кузьмич слоников взвесил, и каждый потянул без малого полкило. К бывшему ювелиру Фома Кузьмич на этот раз не пошел. И без него был уверен, что золотая проба слоников ничуть не хуже, чем у пуговиц. Золотая вдруг сделалась жизнь у неверующего Фомы.

Василий Терентьевич Якуб-Мазепа числил себя анархо-синдикалистом. Политическую платформу этих славных ребят он понимал скверно, а вернее, совсем не понимал и понимать не хотел. Его романтическую душу волновали именно таинственная загадочность этого мудреного слова, пламенный лозунг «Анархия – мать порядка!» и черный с костями стяг батьки Махно.

Из карцера, куда Василий попал за попытку побега, солдат привел его к заму по воспитательной работе капитану Шараповой. В кабинете капитана было тепло и приятно, по-домашнему, пахло туалетным мылом. На столе, за которым сидела заместитель начальника колонии по воспитательной работе, лежала пухлая папка уголовного дела и стоял большой школьный глобус. Внимательно рассмотрев приведенного зэка, капитан перестала вертеть глобус, встала и подошла к зарешеченному окну, за которым простиралась бескрайняя тундра.

– Садитесь, заключенный Мазепа. Хочу с вами побеседовать.

– Якуб-Мазепа, Регина Львовна, – поправил капитана Василий, усаживаясь на вмурованный в бетонный пол табурет. – Отчего же не побеседовать с обаятельной дамой? К вашим услугам. На любую тему. Хотите, я расскажу вам все, что знаю, о похождениях корсара Блада или поведаю краткую биографию князя Кропоткина?

– Книгу «Одиссея капитана Блада» верните в тюремную библиотеку, а про князя мне не интересно. Где вы со своими подельниками взяли гексоген мне тоже не интересно. Это не по моей части. Мне любопытно, как вы намеревались использовать взрывчатку. Хотели убить людей? Кого и за что?

– Кого и за что, – медленно повторил анархо-синдикалист. – Дело мое вы, конечно, читали.

– Прочла, – согласилась капитан. – Очень внимательно прочла.

– И вы в самом деле хотите знать, кого и за что? Или интересуетесь по службе?

– Сын академика, и вдруг бомбы, – задумчиво и с некоторым укором произнесла капитан.

– Отчего же вдруг? Ничуть не вдруг. Анархистом я становился постепенно, и началом этого становления явился поздний визит к отцу какого-то толстого полупьяного мента в чине сержанта.

– Вот как? В деле нет подробностей. Хотите рассказать?

– А вы хотите выслушать исповедь несостоявшегося бомбиста?

– Читала материалы дела, но так и не смогла понять причину, по которой доктор физических наук покушался на солидных уважаемых людей.

– Уважаемых? Вы уважаете генерала Хуциева?

– Хуциева? Не знаю такого.

– Могли бы и знать. Начальник управления Ибрагим Иванович Хуциев.

– Да-да, вспомнила. Именно в его машину вы подложили невзорвавшуюся бомбу. Почему?

Анархист вздохнул и посмотрел на засиженный мухами портрет товарища Дзержинского, висевший на стене кабинета за спиной капитана.

– Причина проста, как самодельный нож из напильника. Пока эта сволочь выдирала у нашей фирмы половину прибыли, мы терпели и кое-как изворачивались. Но потом, когда мы наладили экспорт нашей продукции в Германию и Польшу, генерал пожелал стать единственным собственником фирмы. Отец не согласился, и он убил отца. Банальная история, Регина Львовна.

– Как убил?

– Вызвал в управление для задушевной деловой беседы и убил. Труп отца со следами пыток нашли на свалке в Подмосковье около Николиной Горы.

– В деле об этом ничего нет.

– А вы хотите, чтобы было? Я писал прокурору, но они сказали, что если я не заткнусь, на той же свалке найдут мою невесту. Я заткнулся, стал анархо-синдикалистом, раздобыл гексоген и вот теперь отдыхаю от тяжких деловых будней в вашем уютном кабинете и читаю на нарах о приключениях пирата. Но Ибрагима Ивановича, это я вам сообщаю по секрету, Регина Львовна, я, как говорят ваши подопечные, замочу непременно.

Заместитель начальника колонии строгого режима отошла от окна, села за стол и минуту молча разглядывала голубое пятно океана на глобусе.

– У вас долгий срок, Мазепа.

– Якуб-Мазепа, – снова поправил капитана анархист Василий.

– Я могу определить вас в камеру мошенников. Там не так... не так опасно. Хотите?

– А где бы у вас отбывал наказание милицейский генерал?

– У вас извращенное чувство юмора, Мазепа. Ну, не с уголовниками, конечно.

– Якуб-Мазепа. Постарайтесь запомнить, Регина Львовна. Нет, не хочу. Оставьте меня у простых воров и разбойничков.

– Вам письмо пришло, Василий Терентьевич. Я его прочла, как положено, но ничего в нем не разобрала. Да особенно и не пыталась.

Анархо-синдикалист, не изменившись в лице, взял письмо, мельком глянул на конверт и сунул его за пазуху.

– Я пойду?

– Ступайте, Василий Терентьевич.

– Если не затруднит, Регина Львовна, прикажите выдать свежее бельишко постельное.

– Конечно-конечно, Василий Терентьевич.

Услыхав за спиной лязг захлопнувшейся двери, Василий оглядел камеру и вздохнул. Свободные нары были, но нужно было восстановить статус-кво, существовавший здесь до попытки побега и карцера. Он положил пакет с постельным бельем на стол и подошел к своим бывшим нарам у крохотного оконца. На них поверх одеяла валялся крепкого сложения незнакомый мужик в майке с татуировкой на плечах. На одном плече – витиеватый орнамент из якорей, на другом – парусный корабль. Мужик с любопытством рассматривал круглыми медвежьими глазками подошедшего к нему Василия. Обычный треп прекратился, камера замерла.

– Красивый кораблик, – улыбнулся Василий. – Чайный фрегат. На них чай и пряности из Вест-Индии в метрополию возили. Двадцать узлов развивал при хорошем попутном ветре. Недостаток – мертвую зыбь не выдерживал.

Мужик весело ухмыльнулся.

– Не угадал. У фрегата парусное вооружение больше. А это учебный бриг. На нем салаг дрессируют. А ты зачем тут? Если пустой базар, я не расположен.

– Просьба у меня к тебе, морячок. Уступи коечку убежденному анархо-синдикалисту.

Ухмылка медленно сползла с лица морячка, он сел на нары и, удивленно глядя на убежденного анархиста, достал из-под тощего матрасика заточку. Василий покачал головой и проникновенно повторил:

– Уступи.

– Нет вопроса, фраерок, ложись!

Сказав это, морячок молниеносным движением руки ткнул заточку, метясь в подреберье собеседнику. Удара, однако, не получилось. Заточка звякнула, упав на бетонный пол, и хозяин ее, вылупив бессмысленные глаза на Василия, тихо осел на пол рядом с ней. Камера восторженно загудела.

– Пришиб, что ли, до смерти? – поинтересовался медвежатник по кличке Гиббон.

– Нет, не сдохнет. Они на Каспии ужас какие живучие, потому как икрой питаются, – успокоил уголовников старик Кузя с беспричинным пожизненным сроком. – Но Васятка наш каков? Ловко он матросика определил. Надолго ты его отключил?

– Нет, дядя Кузя. Через пару минут оживет наш упрямый адмирал, – сказал Василий. – Пусть займет нары в углу.

– Не знаю, что там кушают на Каспии, а у нас в Одессе рыбаки жарят бычков, – сдавленно прохрипел адмирал. – Так я и сам переселиться хотел. Сквозняк тут под окном.

Статус-кво был восстановлен, и анархо-синдикалист расположился на нарах под разбитым окном, из которого в камеру сочилась тонкая струйка вольного воздуха. Письмо, однако, он не достал. Ждал ночи.

Генерал с висящими как у старого пса щеками и с крохотными глазками, спрятанными за черными роговыми очками, перебирал папки с уголовными делами и на перспективных в финансовом смысле ставил галочки жирным красным карандашом. Приоткрылась обитая дерматином дверь, и в кабинет скользнула Ангелина.

– Ибрагим Иванович, к вам дама с птичкой, – едва слышно прошептала она.

– С кем? – изумился начальник управления.

Секретарша хотела что-то объяснить, но не успела. Дверь широко распахнулась и в кабинет прошествовала Виолета Макаровна. На ее правом плече уютно расположилась фантомная ворона. В руке дама со шрамом несла целлофановый пакет, на котором был изображен певец Киркоров. Она оглядела кабинет, села в кресло, предназначенное для вызванных «на ковер» подчиненных, отодвинула на столе перед собой папки с галочками и на расчищенное место аккуратно поместила пакет и снятую с головы белую панамку.

– Вы что, гражданка? Ты зачем здесь?

Лицо генерала налилось нездоровым багрянцем.

– Я смотрю, у вас в управлении освободилась вакансия. Увы, все мы смертны. И простые людишки, и значимые. Вот так живешь-живешь, и вдруг – бац! – инфарктик, – грустно, с сочувственным вздохом произнесла посетительница.

– Какая вакансия? Ты чего? Ничего у нас не освободилось.

– Как же не освободилась, когда освободилась, – громко возмутилась ворона. – В предбаннике венок с лентами валяется, на стене рожа в черной рамке висит. Ты что же это врешь интеллигентным барышням? Ну-ка убери палец с кнопки! Я те давану, сучий потрох! Мы к нему по-хорошему, с душевным разговором, а он охрану норовит. Убери, сказано, палец с кнопки и сиди смирно.

Багрянец с лица генерала сошел, он побледнел, и в его блеклых глазках за толстыми линзами запрыгал страх.

– Ну да. Третьего дня скончался генерал Дуев Денис Денисович, – пролепетал он. – Завтра похороны.

– А отчего он окочурился? – ехидно спросила черная птица.

– Ну, откуда же я могу знать подробности? – замотал щеками генерал. – Скоропостижно. «Скорая» не успела.

– Опять заливает, – сообщила птица даме. – Вместе с покойничком пили, и так надрались, что про «Скорую» энтот и не вспомнил. Как-то я не в восторге от ентого брехуна. Может, ему бельма повыклевывать? Я энто мигом.

– Нет-нет, это не гуманно, – после некоторого колебания запретила наказание Виолета Макаровна. – Сама подумай, как он слепенький будет управлять коллективом такого важного учреждения?

– Приспособится. Все одно он ни хрена, кроме денег, не видит, а стакан с водкой найдет по запаху.

Ворона спрыгнула с плеча дамы на стол, походила по папкам с уголовными делами, вглядываясь в них желтым глазом и приговаривая: «Ох, люди, люди. Люди, человеки». Потом почти без раздражения сказала хозяину кабинета:

– Это ты, стало быть, отбираешь, которые для шантажа годятся. Никак угомониться не можешь? Жадность душит? Знавала я одного, много круче тебя был и тоже золотишко любил. Все ему было мало. А чем кончилось? Хрясть, и насквозь! Ох, люди, люди. Зачем тебе деньги-то? Сердце чуть трепыхается, печенка дрянь, вся требуха прогнила. Ну и зачем тебе нужен энтот шантаж?

Просверленный глазом черной птицы, генерал прижал пухлую ладонь к орденским планкам на животе, пробормотал:

– Так, не один я.

– Это он на секретаршу намекает. Ангелиной звать, – сказала ворона.

Виолета Макаровна иронически ухмыльнулась и покачала головой.

– Видела я ее у старухи. Приезжала к нам на свалку с этим своим генералом. Бойкая бабенка. Она еще и с сержантом развлекается, когда этому недосуг. Мент наш триумвиратный рассказывал.

– Треугольник, стало быть, у них любовный. Ах, люди, люди. Значит, ты для нее и сержанта подличаешь? – спросила хозяина кабинета ворона.

Начальник управления, совершенно потерявшись, уставился на посетительницу.

– Почему треугольник? Какой еще сержант?

– Сержант? Твой доверенный сержант. Но это уж вы без меня. Я к тебе по делу, гражданин начальник. Человека нужно из сибирской колонии вызволить. Сможешь?

– Ангелина? Чей доверенный? Почему сержант? – бессмысленно забормотал генерал.

– Очнись, Отелло! – прикрикнула на хозяина кабинета ворона. – К тебе пришли не делишки твои амурные обсуждать, а по делу. Понял, нет?

По делу. Мужика из строгой колонии сможешь вытащить?

– Мужика? Какого мужика? Из колонии? Нет! – опасливо глядя на прыгающую по столу птицу, проговорил генерал.

– Нужно, Ибрагим Иванович. Нужно! – веско произнесла Виолета Макаровна.

Генерал снова прижал руку к иконостасу орденов.

– Не властен. Колонии не в моем управлении.

– Сажать властен, а вызволять не властен? – удивилась птица. – Ты уж расстарайся, голубок, если...

Виолета Макаровна сделала вороне знак, и та замолчала.

– Загляните, генерал, в пакетик!

Генерал испуганно вздрогнул и отпрянул от стола.

– Зачем это?

– Загляни, джигит! – приказала ворона.

Генерал вжался в кресло, с ужасом глядя на портрет Киркорова.

Виолета Макаровна вздохнула и вывалила из пакета на стол золотого кота.

– Семнадцатый век. Червонное золото. Больше трех килограммов. Это аванс. У него есть подружка с очень милой мордочкой.

– Мерзкой, – едва слышно проворчала ворона. – Ничего более отвратительного, чем кошачья рожа, не видывала.

В кабинете начальника управления наступила тишина. Хозяин кабинета с полминуты неотрывно смотрел на кота, затем схватил его и зубами вцепился ему в лапу.

– Господи! – прошептала дама со шрамом.

– Проверяет золото, – пояснила кинжальный выпад генерала ворона.

– Напишите, гражданка, фамилию осужденного, – хрипло произнес хозяин кабинета.

– Это ты мне? – удивилась птица.

– Фамилию напишите и через неделю приносите кошечку.

Ворона схватила лапой красный карандаш и клювом придвинула к себе папку с жирной галочкой.

– А вы и писать сподобились? – гадко залебезил генерал. Золотой кот круто изменил его отношение к нежданным посетителям.

– А как же. Учили. Ластики, буквари, глобусы. Мама мыла раму. Чья мама? Какую, блин, раму? На хрена ее мыть? Ох, люди, люди, – ворчала птица, каллиграфически выводя на чьем-то уголовном деле трудную фамилию анархо-синдикалиста.

Василий Терентьевич Якуб-Мазепа при свете тусклого ночника разглядывал иллюстрацию романа о капитане Бладе. Гравюра завораживала. На ней пираты брали на абордаж испанский галеон. Звенели клинки, гремели залпы пушек и аркебуз, трещали ломающиеся снасти, вопили и стонали сражающиеся, остро пахло пороховой гарью.

– Не спишь? Хочу поговорить.

Анархо-синдикалист с трудом покинул палубу галеона. Рядом с нарами стоял изгнанный из-под окна зэк с парусником на плече. Анархист вздохнул и захлопнул книгу.

– Мы почти не знакомы, поэтому меня смущает обращение на «ты». Слушаю вас, адмирал.

– Я к тому, чтобы слинять. Мне сказали, ты... вы пару раз пытались...

– Вас обманули несведущие люди, адмирал. Это была всего лишь рекогносцировка. Впрочем, слушаю вас. Вы предлагаете что-то конкретное?

– Есть мысль, – с некоторым сомнением произнес морячок.

– Ясно. Вероятно, вы предлагаете подкоп. Тут, главное, выбрать верное направление, чтобы не наткнуться на выгребную яму. Можно начать прямо сейчас. Копать будем ложками. Надеюсь, вы уже похитили ее в столовой? Выкопанный грунт придется прятать под нарами. Если усердно работать ночами после отбоя, через двадцать лет мы докопаемся до гаража, а там уже все просто.

– Ты напрасно смеешься. У меня стоящая мысль, – обиделся морячок.

– Изложите, адмирал. Но излагайте в пристойной форме. Фамильярность меня коробит. И раз уж вы решили вступить со мной в дипломатические отношения, представьтесь. Меня можете называть просто гражданин Василий Терентьевич Якуб-Мазепа.

– Георгий. – Адмирал протянул анархисту громадную, как суповая тарелка, руку. – Георгий Гаврилович Пескарев.

– Профессию не спрашиваю. Вероятно, что-то связанное с пассажирами океанских круизов. Будем считать, что мы обменялись верительными грамотами. Теперь смело излагайте вашу стоящую мысль.

– Нужно прикинуться жмуриком, и тебя вынесут из зоны на кладбище.

– И все?

– А чего еще? Оттуда до стойбища якутов рукой подать.

– Не очень свежая идея. Ею довольно давно воспользовался один французский моряк. Но у них покойников хоронили в океане. Парень вынырнул, разбогател и стал графом. А у нас могилы роют в мерзлой тундре, что несколько усложняет процедуру воскрешения. Но это пустяк по сравнению с шаманом.

– С шаманом? С каким шаманом?

– Все шаманы якутских поселений завербованы конторой. У них радиосвязь с областным центром, и они тут же накамлают туда о сбежавших зэках. Поэтому шамана нужно будет убить и съесть. Вы будете есть шамана?

– Якутского попа? А зачем его есть?

– А что будем кушать, гражданин Пескарев, в длинной дороге? Ягель для зэка несъедобен. Это проверенный медицинский факт. Вы умеете охотиться на тюленей? Догадываюсь, что не умеете. Я тоже. А местные попы, как вы изволили выразиться, питательны и калорийны.

– И вы сможете питаться человечиной?

– Я? Я, гражданин Жорик, анархо-синдикалист, а не людоед. Но это же не моя, а ваша стоящая мысль. Это не я, а вы предложили прикинуться жмуриками и линять к якутам. Между прочим, факт превращения зэка в жмурика должен быть подтвержден врачом, который без труда изобличит симулянта.

– В том-то и дело, что старый доктор удрал на материк, нового еще не прислали, а медицинская сестра моя хорошая знакомая. Она, если надо, любой акт подпишет.

– Это любопытный медицинский факт, – задумчиво произнес анархист. – А что значит хорошая?

– То и значит, – оглянувшись на храпящих сокамерников, прошептал гражданин Жорик.

– И это любопытный медицинский факт. Как ее зовут?

– Леночка. Елена Викторовна.

– Елена, – повторил Василий. – Эпическое имя. Она действительно прекрасна?

– Как посмотреть. Она якутка.

– Это третий медицинский факт. Все, адмирал. На сегодня достаточно. Вам пора бай-бай, а я хочу узнать, что оказалось в трюме испанского галеона.

Поскрипывая сапожками, капитан Шарапова ходила по своему кабинету, изредка поглядывая на зэка. Василий сидел на вмурованном табурете и мысленно раздевал заместителя начальника колонии по воспитательной работе. Когда на ней ничего кроме кокетливых сапожек не осталось, анархист облизал пересохшие губы и спросил:

– Вы чем-то огорчены, Регина Львовна?

– Я? С чего вы взяли? Это вы должны огорчаться. Получен приказ. Вас хотят этапировать в Москву для производства следственных действий в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Хотела бы я знать, какие это обстоятельства открылись следствию через год после суда. Не подскажете, гражданин Мазепа?

– Якуб-Мазепа, Регина Львовна. К украинскому гетману, который что-то не поделил с Кочубеем, я не имею никакого отношения. Верьте на слово, Регина Львовна. Мой прадед был польским местечковым евреем. То ли кузнецом, то ли стоматологом, а возможно даже, и корчмарем. Последнее предположение основано на том, что сохранился древний рецепт сливовицы, сливовой водки, с брендом «Мазепа». Но надежного подтверждения этой версии не существует.

– Фамильный рецепт водки? Красиво! А зачем Якуб?

– Это семейная тайна, Регина Львовна. А чей приказ? Кто хочет вернуть меня в Москву?

– Вот поэтому я вас и вызвала, Василий Терентьевич. Случайно узнала, что приказ инициирован генералом Хуциевым.

– Вот как? Забавно. И когда в путь?

– Сейчас я не могу санкционировать этап. Вы больны, и я направляю вас в лазарет. Подлечитесь недельку-другую, наследник фирменного бренда, а там видно будет.

– У вас эротические сапожки, Регина Львовна.

– Какой же вы все-таки балбес, заключенный Якуб-Мазепа! – улыбнулась заместитель начальника колонии строгого режима.

Небольшой барак санчасти был укомплектован настоящими панцирными кроватями, и Василий, несмотря на густой запах карболки, блаженствовал. Дремал, почитывал одиссею корсара, беседовал с умирающим от неведомой болезни соседом и присматривался к медсестре. Елена Викторовна относилась к своим пациентам с сочувствием, руководствуясь правилом «зэк ни зэк, а все же человек». Из лечебных средств в ее распоряжении были карболка, спирт, небольшой запас аспирина и загадочные таблетки с давно просроченным сроком годности. Главным универсальным лекарством Елена Викторовна, конечно, считала спирт, которым частенько поддерживала и свой могучий организм. Она потчевала больных спиртом, скармливала им таблетки, но в душе была убеждена, что всяческая медицинская суета вызывает лишь ироническую улыбку на темном вырезанном из топляка лице грозного бога тундры Угро-Вугро, который один только и распоряжается душами и телами людей на этой трудной грешной земле. Вечером, потрогав твердый горячий живот анархиста, она уверенно поставила диагноз: «Нутряная простуда». Налив пациенту мензурку спирта, сестра достала из кармана халата кулек морошки и таблетку аспирина. Василий проглотил спирт, заел его горькой ягодой, произнес:

– В женщинах меня привлекает интуитивная мудрость прародительницы рода и изобилие форм.

– Поняла тебя, – кивнула медсестра, – приду. Подкормлю тебя чуток. Как все уснут, принесу строганину.

Под утро, почти засыпая, он ее спросил:

– А кто снабжает полярную мадонну деликатесной треской?

– Отец навещает разок в неделю.

– Проходит в зону?

– Охрана знает его. Отец меняет у них рыбу и тюлений жир на махорку.

– Коммерсант, – одобрил Василий, еле ворочая языком. – Ну все, вулкан страстей. Ступай и не буди меня до обеда.

Когда полярная мадонна тоже заснула в своем закутке барака, к ней снизошел сам Угро-Вугро. Он трогал ледяными пальцами ее горячее тело и улыбался тонкогубым деревянным ртом.

– Нет, – отталкивая его руки, говорила медсестра, – я устала. – Но бог тундры был настойчив, и она уступила. Не ссориться же с богом из-за пустяка.

Потом, отдышавшись, он заговорил с ней тусклым скрипучим голосом:

– Русский парень хочет уйти на материк. Отпусти его, пусть уходит. Ждут его там.

Елена Викторовна, стараясь не смотреть на бога, послушно кивнула.

– Мне с ним идти?

– Останься. Пусть шаман поговорит с духами, чтобы они пропустили его через тундру. – Он опустил ладонь на ее живот и повторил: – Останься.

Шаман бережно, двумя руками принял от анархо-синдикалиста широкую посудину с горящим спиртом. Долго смотрел гноящимися глазами-амбразурами на танцующее пламя, потом поднес плошку ко рту, одним длинным глотком вылил в себя голубой огонь, схватил бубен и бесом завертелся в тесной яранге, визгливо выкрикивая заклинания. Василий с любопытством смотрел на мечущегося по яранге старика. Бубен гудел, ухал голосом древнего жадного божества бескрайней тундры. Старик наконец устал, свалился на выстилавшие пол яранги оленьи шкуры и затих. Камланье завершилось. Василий плеснул из принесенной фляги в ритуальную посудину спирт, выпил, кинул в рот горсть ягод морошки и замер молча. Старика не торопил, жевал горькую ягоду и терпеливо ждал.

– Иди теперь, – сказал шаман и потянулся к фляге. – Приятеля можешь взять. Вдоль ручья пойдете. Девка ружье даст, охотиться будете на мелкого зверя. Не пропадете, однако.

Солнце лениво ползло по горизонту, оставляя за спинами сбежавших зэков длинные тени. Идти по топкому берегу ручья было трудно. Тундра жадно чавкала и чмокала под кирзовыми сапогами, стараясь отодрать от них подошву. Василий расстегнул телогрейку и махал перед собой ладонью, отгоняя мошку. На его плече бесполезным грузом болталась древняя двустволка. Обещанного шаманом мелкого зверя не было. Адмирал тащился сзади, стараясь не отставать. Василий остановился и посмотрел на спутника.

– Кажется, вы притомились, адмирал. Давайте поужинаем, чем бог послал, и вздремнем часок-другой.

– Ничего он нам не послал, гражданин Василий. Жрать нечего.

Лицо анархо-синдикалиста сделалось строгим.

– У нас оставались сухарь и две сушеные рыбины.

– Сухарей нет. А рыбина осталась одна.

– Та-а-ак, – протянул анархист, – грех чревоугодия в нашей ситуации карается смертью.

– Стреляйте, Василий Терентьевич. Лучше помереть от пули, чем от голода. Пристрелите меня и съешьте.

– Я уже говорил вам, адмирал, что я не каннибал, а вот пристрелить бы вас, конечно, стоило. Но эта древняя рухлядь рассчитана на мелкого зверя, а дуэльных пистолетов у меня нет, поэтому я вас прощаю. Ладно, давайте мне рыбину. Ее голову я вам презентую. Надеюсь, когда мы отсюда выберемся, вы оцените мою душевную щедрость.

– У нее нет головы, – тяжело вздохнул адмирал.

– Сожрали?! А вы гурман, Георгий Гаврилович! Так и быть, можете оторвать у нее плавники и хвост. В них тоже масса калорий.

Адмирал снял опустевший дорожный мешок и, чуть прижмурившись, взглянул на низкое тусклое солнце.

– В реке, вероятно, есть рыба.

– В ручье? Разумеется. Там в светлых журчащих струях весело резвятся зубастые пираньи, анчоусы и бычки. Бычки в сладком томатном соусе. А знаете ли вы, адмирал, что по калорийности черноморский бычок превосходит исландскую сельдь и норвежскую семгу. Он уступает лишь каспийскому осетру горячего копчения. Вам, как гурману, это должно быть интересно, если у вас будет выбор между томленными в сметане бычками и осетриной.

– Перестаньте! – грустно попросил адмирал.

Прикрывшись от солнца телогрейками, они заснули на сухой вершине невысокого холмика в стороне от ручья. Анархисту снился гастрономический сон. То ли был чей-то юбилей, то ли поминки, но стол ломился от разнообразных яств. Василий ел все подряд и никак не мог насытиться. Когда он проснулся, адмирал еще похрапывал, а рядом с ним стоял совершенно нагой человек, вырезанный из бревна.

– Поешь, однако, – сказал человек и протянул Василию лоснящееся розово-золотистое полено.

Анархист принял полено, понюхал его и прикрыл глаза.

– Божественный аромат. Что это? Так может пахнуть только рыба моей мечты.

– Балык это. Ешь давай. Просто будешь есть или спирт тебе надо?

– Спирт? У вас есть спирт?

– Есть мало-мало, – кивнул человек и протянул Василию граненую бутыль зеленого стекла с тисненой надписью «Фактория Хлудова. Пушнина, меха, золото».

Василий прочел надпись, покачал головой и приложился к бутыли. Спирт, настоянный на горьких кореньях, обжег ему желудок. Он вытащил из-за пояса нож, отхватил кусок золотого бревна и бросил его в рот. Кусок истаял и самостоятельно просочился вслед за спиртом. Анархо-синдикалиста охватило неземное блаженство.

– Когда я жил в столице, я был уверен, что вкуснее бараньего шашлыка бывает только шашлык из барашка, – поведал Василий деревянному человеку интимным тоном. – Представляете, как я ошибался? Теперь, после встречи с вами, мне придется кардинально пересмотреть мои кулинарные пристрастия. Но знаете, я не жалею об этом. Век живи – век учись. Вам не холодно нагишом? Магадан все же не Ялта.

– Ялта далеко, – проскрипел человек. – А я тут у поморов. Нужен я им. Без меня не могут. Мех зимой одену. Летом не положено.

Возник низкий утробный гул, и по блеклому с проступившими звездами небу поплыла тучная стрекоза вертолета.

– Ищут, что ли, кого, – следя за вертолетом, сказал беглый зэк.

– Врача в колонию повезли, – успокоил Василия человек. – Совсем молодой парень. Приживется ли? Пора, однако, нам прощаться. Ждут меня. В дороге кормиться рыбой будешь. Много рыбы теперь будет в ручье. Рубахой будешь ловить, Василий Терентьевич.

– Вы меня знаете? – удивился анархист. – Разве мы знакомы? Да-да, теперь мне кажется, что мы где-то встречались. Не могу вспомнить, как вас зовут.

– Угро-Вугро я. Идол местный. В лазарете меня видел и у шамана. Там я в виде чурок деревянных. Из бревен в море найденных они меня вырезают. Темный народ, однако. Язычники. Вспомнил?

– Угро-Вугро, – повторил анархист, отрезая толстый ломоть рыбного полена, – как же, как же, разумеется, вспомнил. Я, признаться, думал, что они вас выдумали.

– Правильно думал, однако. Выдумали для защиты от всяческих напастей. Давно уже выдумали вот такого, какой есть. Ничего более пристойного не могли измыслить. Темный народ, дремучий. Вот вы другое дело. У вас Бог так Бог. Покойников воскрешает. Ну и, конечно, ему храмы, иконы, колокола. – Угро-Вугро завистливо вздохнул. – А ты говоришь, меха надень. Не положено. Идол, он и есть идол. Какие уж тут меха.

– Завидуете? Зависть – темное чувство, – сообщил идолу анархист, прожевывая балычок.

– Да не завидую, – махнул рукой темный бог тундры, – кое-что могу и я. Поскромнее, однако. Покойников оживлять не берусь, а так по мелочи. Над рыбкой вот власть имею. А у вас тоже иногда черти-те что творится в храмах. Нет, не завидую. Да что об этом говорить. Ладно, пойду я. А ты поспи еще. Ложись и поспи.

– Но если вас выдумали, и вы на самом деле не существуете, то как же спирт и рыба?

– Как же это я не существую, если меня выдумали? – возмутился Угро-Вугро, сердито скрипнув организмом. – Удивляешь меня, Василий Терентьевич. Интеллигентный человек, сын академика, книги умные читал, а говоришь несусветное. Всякий мир выдуман. Миры всегда кто-то придумывает. И в придуманных мирах всегда найдутся и спирт, и закуска. Чего там только не бывает, если присмотреться. Как же иначе? Тебе ли, убежденному анархо-синдикалисту, не знать об этом. Спи, однако, пойду.

Василий послушно лег и, засыпая, увидел, как темный бог исчез, растворился в туманном воздухе тундры, рассыпав вокруг себя цветные сполохи северного сияния.

Разбудили анархиста вопли спутника. Тот метался по холму, махал руками и что есть силы орал. В небе снова гудел вертолет. Василий схватил ружье и прицелился в адмирала.

– Ошалел? Пристрелю дурака. Ложись!

– Стреляй! Стреляй, Василий Терентьевич в воздух! Пусть заметят нас и подберут. Пропадем иначе. Ни за понюшку пропадем. Нипочем нам не дойти. Подохнем от голода.

Анархист посмотрел на вертолет, который, вероятно, доставив пассажира в колонию, возвращался на базу, отбросил ружье, громко зевнул и помотал головой.

– Сейчас же прекратите истерику. За попытку нарушить план кампании лишаю вас, гражданин Жора, звания адмирала. Будете состоять при мне юнгой-ординарцем и в особых случаях исполнять службу вахтенного боцмана. – Он протянул новоиспеченному юнге зеленую бутыль, балык и нож. – Приказываю вам выпить для просветления мозгов три глотка спирта, закусить и отправляться на ручей за провизией.

Юнга-ординарец перестал орать и изумленно уставился на старую бутыль.

– Что это? Откуда?

– Пока вы спали, я обнаружил схрон сибирского первопроходца Хлудова. Полагаю, горностаевый магнат оставил это для нас. Пейте, гражданин Жора. Обмойте новые боцманские лычки.

– А это? Что это? Рыба?

– Балык от первопроходца. Закусывайте, гражданин Жора. И поторопитесь, нас ждет богатый улов на подведомственном ручье.

– Слушайте, Василий Терентьевич! За кого вы меня держите, чтобы я поверил за копченую рыбу от дореволюционного купца?

– За одессита, – серьезно ответил анархист и повторил с нажимом: – За одессита!

Никодим Петрович метался в райских кущах чулана, как тигр в вольере. Углядев низложенную старуху у древа познания, он готов был растерзать ее в клочья от досады.

– Распустила, старая перечница, контингент. Давить нужно было смуту в зародыше. Каленым железом выжигать, чтобы неповадно. А ты их трехразовым супом кормила. Выкормила смутьянов, мать их! Как вот теперь? Большие деньги горят. Вполне приличные бабки. В самое ближайшее завезут на твой полигон партию конфиската. Китайские мобильники завезут. Агромадную партию. Уже и с покупателем договоренность есть. И что теперь? Так и будем мартышками в этих джунглях прыгать? Выбираться нужно из этой благодати чуланной. Нельзя, чтобы деньги пропали.

Низложенная перечница согласно кивала, но поделать ничего не могла. На Федю тоже надежды не было. Никодим Петрович рычал, вспоминая оборотня в погонах, и клялся урыть изменника при малейшей возможности.

– Эй, есть тут кто?! – заорал сержант и саданул сапогом в дверь.

– Ага, есть, – откликнулся из кухни однорукий бомж Славик, назначенный Тайгером тюремщиком при чулане. – Чего тебе? Баланда из бычков будет только вечером. Товарищ Тайгер перевел вас на одноразовое питание.

– А ключ от двери у тебя есть? – ласково спросил Никодим Петрович.

– Нету. Ключ у товарища Тайгера. Он придет и вам баланду просунет.

– А ты тогда зачем тут?

– Приставили следить, чтобы побега не было.

– Как же мы убежим, если заперто?

– А кто вас знает? Может, у вас отмычка какая?

– Была бы отмычка, я бы тебя по стеночке размазал, – ласково прошептал Никодим Петрович.

– А был бы у тебя ключ, выпустил бы нас, господин Славик? – еще ласковее спросила старуха Извергиль.

– Зачем это? Вы есть классово чуждый элемент и изолированы от общества, чтобы не разлагали массы.

– Я же тебя, дурня однорукого, приютила, кормила и поила, – напомнила бомжу старуха.

– А кто для вас контейнер с курями нашел?

– Так тухлые же были.

– Видел, как ваш повар их зажарил и отправил на рынок. Эксплуатировали вы нашего брата, использовали наш труд за-ради прибавочной стоимости. Товарищи Аксакал и Тайгер нам открыли глаза. Хватит. Кончилось ваше время. Теперь сами будем курей жрать, если найдем. Попили нашей кровушки, кровопийцы. Поизмывались. А этот, которого к высшей мере... ну, который без права переписки, фонтанов нас лишил из наших природных недр. Разве можно такое простить? Нет, теперь вы за все ответите простому народу.

– Будет тебе фонтан, – вздохнул аггел.

Бомж замолчал, а старуха и сержант удивленно уставились на аггела.

– Персональный? – уточнил бомж. – Чтобы никто ни-ни?

– Персональный, – согласился аггел.

– А долгий? Ежели он через неделю иссякнет, то...

– Пожизненный, – вздохнул аггел.

– Так ключа же нет, – после долгого раздумья тоскливо произнес тюремщик.

– Дубликат висит на гвозде в ванной комнате над стиралкой, – сказала свергнутая королева свалки.

Покинув чуланные кущи, арестанты, опасливо озираясь, направились к горе.

– Ну, где тебе? – спросил аггел тюремщика.

– Да хоть бы сразу за домом.

Через минуту в лощинке за особняком старухи выметнулся к небу фонтан и раздался возмущенный вопль однорукого Славика:

– Это что же это?! Это зачем мне? Это же вода!

– Нарзан, – уточнил аггел и приказал: – Подойди ко мне и подними обе руки к небу.

– О Господи! Что же ты со мной творишь? – запричитал бомж. – Одна у меня рука-то. Одна!

– Две! – торжественно объявил аггел. – Две теперь. И теперь можешь ты скрыться, если искать будут. И никто не признает тебя с двумя руками. Но новую руку береги пока в смысле тяжестей или драки. А минералку пей, она шлаки вымывает из организма.

– Господин Славик, – вдруг нежно обратилась к бывшему инвалиду бывшая королева, – а для чего у тебя на брюхе кобура висит. Ты оружие-то верни законному владельцу. Ты человек штатский, тихий, оно тебе ни к чему.

– Так доверили, вручили как социально надежному...

– Поговори мне, надежда классовая! – рявкнул Никодим Петрович, сдирая со сторожа портупею.

Душная потная жара кончилась. Задул ветерок. Небо запестрело яркими резвыми облачками, а затем и вовсе затянулось темно-серой хмарью. На горизонте зачернела туча.

– Дождь соберется к ночи, – тяжело забравшись на гору, определила старуха и увидела на макушке горы яму. – Яма зачем-то. Странно. Не иначе выкапывали что-то.

Глубокая ямина на вершине горы была пуста. Рядом с ямой высилась куча выкопанной глины. На куче вальяжно расположилась ворона. Старуха Извергиль походила вокруг ямы, заглянула в нее, сбросила в яму ком земли и проследила, как он шлепнулся на влажное дно. Никодим Петрович присел поодаль на старом пне и извлек из кармана каменный сухофрукт. Низложенная королева взглянула на аггела, отрешенно наблюдавшего закатное солнце, подошла к сержанту и, наклонившись, прошептала ему в самое ухо:

– Убирать нужно нашего чудотворца.

– Ты что, баба, белены объелась? – удивился сержант. – Теперь-то терапевта зачем? Как бы безвредный мужик. С какого рожна?

– Да все с того же, голубок. Все с того же. Ты его спроси, он тебе расскажет, сколько коробок с телефонами привезут твои подельники и какой навар с этого твоего конфиската ты надеешься поиметь. Все расскажет в подробностях. И что скверно, может тебе рассказать, а может и еще кому-нибудь.

– Да откуда ему знать? Ты что?

– Этот терапевт, голубок, твои задумки знает лучше, чем ты сам. Это уж будь надежен! Видел, что он с одноруким сотворил? Пронзительный мужик. От Диавола сила его. Кончать нужно терапевта непременно. И мочить его следует бессмысленно, как бы случайно, как бы и нет у тебя заранее умысла. Сможешь так?

Сержант расстегнул кобуру, посмотрел в спину аггела, помотал головой.

– Хорошо похмелье лечит мужик. Лоб тронет, и как не пил неделю. Мысли, говоришь, читает?

– Это уж будь надежен.

– Так это он, стало быть, уже и догадался о твоем замысле его пришить.

– Не до нас ему. Закат провожает. А возможно, и впрямь догадался.

Никодим Петрович вынул ствол, передернул затвор и окаменел лицом.

– Далековато. Позови его.

– А его нельзя позвать. Ждать нужно случая.

Аггел, стоявший в отдалении, вдруг отвернулся от кровавого закатного солнца, посмотрел на старуху Извергиль и произнес значительно:

– Книги судеб нет. Каждому человеку дано выбирать свой путь по жизни в терниях и соблазнах греховных. И кто не страшится суда земного, пусть убоится суда...

Грохнул выстрел, и аггел упал.

– До суда дожить надо, – тоже значительно произнес Никодим Петрович и произвел контрольный выстрел.

Потом они сбросили аггела в яму и час целый закидывали его глиной. Под глиной обнаружился угольно-черный с синей искрой камень, и сержант, постанывая от натуги, положил его сверху на ямину. И в этот момент то ли в сам камень, то ли рядом саданула молния, звучно прогрохотал гром, потемнело, и стеной полил дождь. Ворона, наблюдавшая за ними из дупла неохватного старого дуба, взъерошила перья и очень слышно, несмотря на шум дождя, сказала:

– Мое дело, конечно, сторона. Непривычная я в чужие разборки встревать, но зря вы это. Не стал бы он вас закладывать. Нипочем бы не стал.

– А-а-а-а!!! – дико завыл Никодим Петрович, трясущейся рукой вытащил пистолет и выпустил всю обойму по птице. Но та, громоподобно каркнув на всю Николину Гору, исчезла, как и не было ее вовсе.

Девочка Вера впервые в жизни не могла заснуть. Она прислушивалась к дождю за окном, маялась и смотрела, как отец играет в слоников. Фома Кузьмич тоже не спал, но на дочь не обращал никакого внимания, не мог наглядеться на нежданное золото, сидел на полу и, слушая завывание ветра, переставлял перед собой тяжеленькие фигурки. Вдруг полыхнула молния, трескучий гром разорвал на куски небо, распахнулось оконце, и к ним в каморку влетела птица. Фома Кузьмич вздрогнул, посмотрел на ворону, сидящую рядом с ним на полу в лужице стекавшей с нее воды, и подумал, что теперь уж никогда не придется ему кормиться печеной птахой. Он взглянул на дочь и приказал:

– Покроши ей черствую булку. В буфете оставалась. Вчерашнюю оставь, а сухую покроши. Не перепутай.

Девочка Вера встала с постели, сердито взглянула на отца, раскрошила в тарелку половину мягкой булки и поставила тарелку перед мокрой птицей. Ворона шумно отряхнулась, клюнула крошку и сказала ей:

– Плащик накинь и иди за мной.

Ничуть не удивившись, девочка Вера оделась и вышла из особняка старухи в ненастную ночь.

– Видишь меня? – спросила из темноты ворона. – На голос иди. Я тебе кричать буду.

– Не нужно, – крикнула девочка Вера. – Я и без тебя знаю путь.

Пока она поднималась на гору, дождь прекратился, и на бархатно-черном небе алмазными искрами засверкали умытые дождем звезды. На вершине девочка Вера почти без усилий отвалила каменную плиту.

– Умница, – похвалил ее аггел, вылезая из ямы и отряхивая налипшие на тельняшку комья глины. – Мне этот каменюга не под силу. Заклятие на нем очень смекалистого и эрудированного мага. И зачем его сюда в вашу глухомань занесло? Пользуетесь тем, что судьбы ваши не регламентированы. Свобода! Свобода! А что в ней, в свободе-то? Войны затевают, интернет удумали, ворон пекут. Жить надобно по законам, по заповедям, по инструкциям. Если положено, действуй. Не положено, стало быть, нельзя. Нельзя и все тут. Поняла?

Девочка кивнула.

Из-за облака выползла луна, и камень вдруг брызнул им в глаза цветными искрами.

– Хорош, – оценил аггел, – лабрадор называется. Нет здесь у вас таких. Стало быть, чародей с собой его приволок. Хотел бы я понять для какой надобности. Ну, ладно. Пора мне. – Аггел стянул с себя тельняшку. – Отдай отцу. Постирает, и будет как новая. Ошалел он у тебя малость от богатства внезапного. Пустое это. Помни, нагие мы перед Творцом!

Аггел прижал девочку к груди, и она тихо заплакала. Потом он деловито пристегнул крылья, вознесся над Николиной Горой, воссиял прощально на полнеба, в верхних слоях обернулся тарелкой и, аккуратно ввинчиваясь в пространственные переходы, рванул домой.

«Никогда! – думал он, привычно впадая в походный анабиоз. И уже почти впав, окончательно решил: – Никогда!»