Сам я не видел, как это случилось. И даже слышал не все. Помню – шум. Что-то упало, но в тот момент я не понял, что именно. Помню – крикнула Ира, но я не разобрал слов. И еще, по-моему, возник на секунду странный звон в ушах, но это мне могло показаться, и я, конечно, не стал рассказывать о своих ощущениях полицейскому следователю, интересовавшемуся исключительно фактами, а не впечатлениями.

Весь вечер мы сидели с Аликом рядом за круглым обеденным столом, вели обычные разговоры (политика, наука, погода, немного о спорте, женщин – особенно присутствующих – не обсуждать), но именно тогда, когда все произошло, меня в гостиной не было: я вышел на балкончик подышать вечерним иерусалимским воздухом, стоял, глядя на огни соседней арабской деревни, услышал тонкий вскрик Иры, шум, звук падения, я вернулся в комнату и увидел лежавшего на полу Алика. Как потом ответственно объявил полицейский эксперт, в это время он был скорее всего еще жив, но умирал, потому что узкое и длинное лезвие пронзило ему сердце, умер он очень быстро и не успел понять в последний момент, что жизнь кончена.

Когда я вошел в комнату, царившая там неразбериха не поддавалась описанию. Визжавшую на одной ноте Иру я оторвал от тела мужа, что-то бормотавшую Анну Наумовну оттеснил от Иры, Игорю, стоявшему в дверях своей комнаты и смотревшему на меня с выражением непостижимого удивления, крикнул, чтобы не путался под ногами, а Гале приказал держаться подальше, лучше всего – сесть в дальний угол дивана и не подавать признаков жизни. Не так, как Алик, конечно. Я склонился над ним и попытался нащупать пульс, услышать дыхание, уловить движение зрачков, но в глубине сознания понимал, что все бесполезно, я зря трачу время, нужно делать что-то другое, что полагается делать в случае неожиданной смерти человека. Позвонить в «Скорую» – это понятно, но что-то надо было сделать еще, потому что я видел, хотя еще не воспринимал сознанием, очень маленькую ранку на груди, где сердце, на темной рубашке ранка выглядела пятнышком размером с монетку в пять агорот, а может, пенс, да, скорее пенс, пенс меньше по размерам, я почему-то серьезно сравнивал, на что больше похоже пятнышко, и когда решил, что все-таки скорее на советскую копейку семидесятых годов, то понял, что звонить надо не в «Скорую», а в полицию. И что Алик умер не от сердечного приступа. И что тело нельзя трогать. И что если и были какие-то следы, то в этой суете от них ничего не осталось.

Я поднялся с колен и огляделся. Нас было пятеро в комнате – совсем недавно шестым был Алик, но сейчас нас осталось пятеро, включая меня. Анна Наумовна стояла над телом сына, прижав к подбородку пухлые ручки, и смотрела на меня, воображая, что я способен оживить Алика и обругать за глупый розыгрыш. Ира, которую, должно быть, перестали держать ноги, сидела на краешке дивана и тоже смотрела на меня, но с совершенно другим выражением – не ужаса, как следовало бы ожидать, а с бесконечной усталостью. Галя, моя жена, сидела рядом с Ирой, обняв ее за плечи, и почему-то на меня не смотрела – взгляд ее был направлен на стену рядом с сервантом, смотреть там было не на что, значит, она не хотела ничего видеть, а Игорек так и стоял в дверях своей комнаты, плакал, кашлял и вытирал слезы обеими ладонями.

Ничего похожего на стилет или шило я не видел ни рядом с телом, ни на полу, ни вообще где бы то ни было.

Я позвонил по мобильному в «Скорую» – пусть сами связываются с полицией, если сочтут нужным.

Естественно, они сочли. Полицейские застали уже описанную мной картину, и следователь, имени которого я сначала не расслышал, а когда он повторил, не сумел запомнить, бегло взглянул на Алика, сел за стол, положил перед собой блокнот с желтыми страницами и принялся быстро писать на иврите, ни на кого не глядя, но внимательно слушая все, что говорил склонившийся над телом эксперт. Я и в спокойном состоянии не очень хорошо воспринимаю быструю речь на иврите, а тогда и слова не понял, даже не пытался, хотя наверняка все, что говорил эксперт, было очень важно.

Потом нас всех вывели в детскую комнату, где на стенах Игорек собственноручно намалевал еще прошлой весной черепа, кости, абордажные сабли, чертей, призраков и прочую нечисть, какую только смог вообразить, начитавшись пиратских романов и насмотревшись фильмов о поисках островов сокровищ.

Полицейский неодобрительно осмотрел экспозицию, но его дело было – следить, чтобы подозреваемые – мы то есть – друг с другом не общались, чем он и занялся, прислонившись к косяку закрытой двери и переводя равнодушный взгляд с меня на Иру, с Иры на Галю, с Гали на Анну Наумовну, а на мальчишку и не смотрел вовсе, полагая, видимо, что десятилетний ребенок не может быть не только преступником, но даже свидетелем преступления.

Через несколько минут Анна Наумовна, сидевшая на единственном нормальном стуле перед Игоревым компьютером, начала медленно заваливаться набок и упала бы, не подхвати ее Ира. Полицейский принес воды и какие-то таблетки, которые взял, похоже, у эксперта, знавшего все о женских обмороках, Анну Наумовну положили на Игореву кровать, она тихо бормотала что-то, и в это время в дверь заглянул следователь, поманил меня пальцем и сказал вполголоса по-русски:

– Вы были ему другом? Пойдемте поговорим.

Мы вышли в гостиную. Тело Алика уже унесли, на полу, там, где он лежал, мелом был обрисован контур, пахло какой-то химией, на многих предметах я увидел тонкий серый налет и догадался, что эксперты снимали отпечатки пальцев. Что они хотели и что могли доказать? Каждый из нас касался любого предмета в этой комнате – если не сегодня, то вчера, и если не вчера, то на прошлой неделе.

– Чем его?.. – спросил я, вспомнив черное пятнышко размером с советскую копейку.

– Садитесь, – не отвечая, предложил следователь и, когда мы сели друг напротив друга за круглый обеденный стол, где еще стояли блюдца с печеньем, шоколадными конфетами и корнфлексом, добавил: – Вы тут единственный мужчина, поэтому я решил начать с вас.

– Единственный, – пробормотал я, – и, значит, самый вероятный подозреваемый.

Не ответив и на это замечание, следователь назвал себя еще раз, теперь я его вполне расслышал и даже запомнил: Максим Учитель.

– Меламед, – сказал я. – У нас в Физтехе был преподаватель квантовой теории поля, его Меламед звали, Иосиф...

– Учитель, – повторил следователь. – Давайте не отвлекаться. Пожалуйста, назовите ваше имя и адрес, а также покажите удостоверение личности, если оно у вас с собой.

– Кагарлицкий, – сказал я. – Матвей Кагарлицкий, адрес... вот, здесь написано.

Учитель – на вид ему было лет сорок, может, чуть больше – тщательно переписал мои данные из удостоверения личности в свой блокнот, писал он все-таки на иврите, а не по-русски: естественно, официальная бумага, а с подозреваемым можно и на родном языке, пусть расслабится и выдаст себя каким-нибудь...

Господи, какая чушь приходила мне в голову!

– Расскажите, Матвей, что здесь произошло, – положив ручку на стол, попросил Учитель, который мог изменить в Израиле свою фамилию на Меламед, чтобы местный народ понимал смысл, но он этого не сделал, так и остался Учителем, и я почему-то думал об этом, рассказывая, как мы весело проводили время, а потом я вышел на балкон...

– Значит, – сказал, записывая, следователь, – в момент убийства вас в комнате не было? Это могут подтвердить остальные свидетели?

– Да, – кивнул я. – Не было. Я хочу сказать – не было убийства.

– Вот даже как? – вежливо спросил Учитель, делая пометку в блокноте. – Тем не менее ваш друг Алекс Гринберг умер от проникающего ранения в область сердца. Вы хотите сказать, что он покончил с собой на глазах жены, матери и сына?

– Нет, – вынужден был согласиться я. – Я не хочу этого сказать. Но убийства не было. Где, например, этот... ну, то, чем...

– Орудие убийства, – подсказал следователь.

– Да, – кивнул я. – Где оно? Когда я вошел, Алик лежал на спине, и ни в ране, ни рядом... ни вообще в комнате...

– Вы в этом уверены? – перебил меня следователь. – Как вы можете быть уверены, что орудия убийства не было нигде в комнате? Вы все осмотрели, всех обыскали?

– А вы? – мрачно спросил я, представляя, как детина-полицейский подходит к Гале, обнимает ее своими волосатыми руками...

– Личный досмотр пока не проводился, – покачал головой Учитель. – А в комнате да, смотрели. Не нашли, верно. Разрешение на личный досмотр я получу с минуты на минуту, и полицейская, которая будет досматривать женщин, тоже скоро... Что с вами?

Должно быть, взгляд мой стал слишком выразительным, а может, я, не сознавая того, покрутил пальцем у виска или сделал какой-то другой жест, показавший мое отношение к тому, чем собирался заняться следователь полиции.

– Вы что... – сказал я. – Вы действительно думаете, что это сделал кто-то из нас?

– Больше некому, верно? – поднял брови следователь. – К тому же у вас алиби, если женщины подтвердят ваши слова. Значит...

– Послушайте! Анна Наумовна – мать Алика! Ира – его жена, которая за него в огонь и воду... Галя – моя жена, зачем ей...

– Ну да, – нетерпеливо произнес следователь, – а Игорь его сын, к тому же несовершеннолетний. Но, по вашим словам, в квартире, кроме вас, никого не было, верно? В момент смерти Алекса в комнате находились только женщины. Ребенок вышел позже, на крик. Орудия убийства нет, и если его у кого-то найдут...

– Не знаю, как это получилось! – воскликнул я. – Это странно, да. Но вся жизнь Алика была странной, так что я ничему не удивляюсь.

– Странной? – переспросил следователь. – Что вы имеете в виду?

– Долго рассказывать, – пробормотал я.

– Придется, – сказал Учитель и добавил, услышав шум на лестничной площадке: – Похоже, приехала группа... Пройдите на кухню и подождите там. В гостиную не выходите. Извините, я вас обыщу для порядка, все равно придется...

Я встал, поднял руки, и Учитель быстро ощупал меня, почти не прикасаясь, не думаю, что, будь у меня нож в рукаве или в штанине, следователь обнаружил бы его при таком поверхностном обыске. С другой стороны, ему лучше знать, как обыскивать подозреваемых.

– Так, – сказал он. – Значит, я вас предупредил: в гостиную не выходите.

Я прошел на кухню и закрыл за собой дверь. Тучный полицейский сидел за кухонным столиком, при моем появлении он оживился и показал на табурет рядом с собой.

– Садись, – сказал он на иврите. – Отдыхай.

По-русски он, похоже, не понимал, а вести разговоры на иврите – пусть даже только о погоде или футболе – у меня не было никакого желания.

Я сел, скрестил руки на груди и принялся думать. Думал я, собственно, об одном: когда следователь или кто-нибудь из экспертов догадается посмотреть в нижний ящик компьютерного столика. Там Алик хранил письма, которые он в наш компьютерный век все еще продолжал получать время от времени из российской глубинки от своих старых знакомых, задававших, на мой взгляд, нелепые, а на их – очень важные вопросы. Кроме писем (без конвертов – конверты Алик выбрасывал сразу) в ящике лежала стопка писчей бумаги и два длинных тонких ножа для разрезания книжных страниц, оставшиеся Алику от деда, большого книгочея и собирателя старых фолиантов (дед в Израиль не поехал, умер в Москве, а фолианты достались кузине Алика, которой книги были ни к чему, но надо было доказать свою – в отличие от Алика – близость к почившему родственнику).

Если в квартире и находилось что-то, чем можно было нанести рану размером в советскую копейку, то это один из красивых ножиков с лакированной деревянной рукояткой. Вряд ли там есть следы пальцев или пятна крови, но, с другой стороны, ручаться в том, что их там нет, я тоже не мог. И если следователь...

Не надо думать о худшем. Тогда, если оно случится, придется думать о том, что ты вызвал худшее своими неконтролируемыми мыслями. Выбрал мысли, выбрал развилку, выбрал судьбу.

В гостиной Анна Наумовна что-то тихо и монотонно говорила, слов не было слышно, потом послышался еще чей-то женский голос, незнакомый, наверно, это женщина из полиции, приехавшая, чтобы... А это Галя, говорит быстро-быстро, она возмущена; наверно, пытается объяснить, как все это глупо, но с полицейскими объясниться невозможно, они все понимают по-своему, они прямолинейны, как ствол корабельной сосны. Я мог себе представить, что скажет Учитель, когда не обнаружит при обыске ничего, чем можно хотя бы поцарапать палец... У Гали на платье ни одного кармана, в халате Анны Наумовны – тоже, в кофточке, что была на Ире, кармашки такие маленькие, что положить туда можно лишь плиточку шоколада (так Ира, кстати, и делала, ходила по квартире, занималась домашними делами и понемногу откусывала, растягивая удовольствие), у Игоря в джинсах карманы, конечно, были, и что с того?..

Через тридцать две минуты (я смотрел на часы – чем еще можно было заниматься под бдительным надзором сержанта, чье имя «Арье Барац» значилось на его нагрудном знаке?) следователь Учитель заглянул в кухню, сказал коротко «Можете выходить» и исчез, оставив дверь открытой.

Галя сидела на диване и смотрела телевизор (без звука), будто ничего не произошло, а полицейский просто пришел в гости, как мы и как многие другие, кто посещал Алика в надежде что-то в себе понять или улучшить. Я сел рядом, взял жену за руку и спросил:

– А где все?

– Ира укладывает Игоря, – ответила Галя, не отрывая взгляда от экрана, – Анна Наумовна в своей комнате, ей дали снотворное.

– Ты думаешь, она сможет уснуть после того, как...

– Не знаю. – Галя перевела взгляд с экрана на меня, и мне очень не понравилось выражение ее лица, хотя я не смог бы сказать, чем именно. – Ира просила, чтобы мы с тобой остались на ночь, потому что...

– Я и сам хотел предложить, – перебил я.

– Прекрасно, – вмешался Учитель, пряча в портфель блокнот и диктофон, которого я раньше не заметил. – Если вы останетесь здесь, мне не надо будет искать вас в случае чего...

– В случае – чего? – спросил я с нажимом.

Следователь не ответил.

– До свидания, – сказал он, направляясь к двери, – постарайтесь уснуть. Поговорим утром.

– Там, на кухне, ваш сотрудник, – напомнил я.

– Арье? Он останется здесь, – кивнул Учитель. – Надеюсь, для него найдется чашка кофе?

– И теплая постель... – пробормотал я.

– Нет, постели не надо. – Следователь отнесся к моим словам вполне серьезно. – Спать он не будет... надеюсь.

– О чем он тебя спрашивал? – спросил я Галю, когда за Учителем захлопнулась входная дверь.

– Ах. – Она пожала плечами. – Всякие глупости. Кто где стоял, кто что делал, кто куда выходил, есть ли в доме колющие предметы, кроме тех, что на кухне...

– В ящике компьютерного стола лежат...

– Да, – перебила Галя, – ножики нашли, конечно. Эксперт – тот, что в очках, лысый – положил их в пакеты... А этот... Преподаватель...

– Учитель, – поправил я.

– Из него такой же учитель, как из меня балерина, – поморщилась Галя. – Да, так он сказал, типа вот это больше всего подходит. И внимательно рассматривал. Держал кончиками пальцев, как экспонаты в музее.

– Нашел что-нибудь?

– Что он мог найти? – раздраженно сказала Галя и, помолчав, добавила: – Нет. Если бы там что-то было, он стал бы задавать новые вопросы, верно?

Я пожал плечами. Я смотрел на меловой контур. Я не мог поверить, что Алика больше нет. Наверно, только поэтому я был относительно спокоен. Наверно, Анна Наумовна тоже не поверила, что ее сына нет среди живых, – иначе она лежала бы с сердечным приступом. Ира не поверила тоже, не говоря уж об Игоре – мальчик вообще считал отца бессмертным.

И я его понимал.

– Что это было? – спросила Галя. – Действительно Алика убили?

– В этом не может быть сомнений, – сухо сказал я.

– Но это невозможно! – Нервное напряжение вырвалось наконец на свободу, и Галя кричала, сжимала мои ладони, по щекам ее потекли грязные от туши слезы. – Мы все были здесь! Видели! Он стоял и упал. И все! Никто к нему не подходил даже! Но если! Кто из нас мог? Зачем? У всех на глазах?

– Вот потому-то, – сказал я, – следователь по фамилии Учитель не поверил ни одному нашему слову. Ни моему, ни твоему, он не поверил Анне Наумовне, не поверил Ире, а если что-то говорил Игорь, то и его слова он, видимо, посчитал глупостью. Сейчас он сидит, наверно, в своем кабинете и соображает: вместе ли мы все организовали или это сделал кто-то один, а остальные его покрывают.

– Это глупо!

– Конечно, – согласился я. – Но на месте Учителя я рассуждал бы точно так же. Он не задал ни одного вопроса, который следовало бы задать. Не задал мне и скорее всего не задал никому из вас.

– Ты имеешь в виду...

– Он не спросил: кем был Алик при жизни.

При жизни Алик был человеком странным. Мы были дружны с детства. Жили в соседних дворах и, естественно, играли в одной песочнице, ходили в один детский сад, а потом оказались в одном классе.

В детском саду – Алику было тогда шесть лет – он упал с подоконника, на который залез, чтобы разглядеть большую птицу, севшую на ветку липы, ударился головой и получил легкое сотрясение мозга. Анна Наумовна считала, что с этого начались все странности в поведении Алика, все его болезни, в общем, все, что она впоследствии называла одним словом: «беда». По-моему, падение с подоконника никак на его здоровье не сказалось – к тому времени мы были с Аликом знакомы уже добрых полгода, успели стать закадычными друзьями, и я-то знал, что голоса Алику слышались еще до того, как он полез смотреть на птичку, мы это часто обсуждали и даже дрались, потому что Алик приписывал мне слова, которых я не говорил, и, наоборот, часто в упор не слышал, когда я его звал, хотя я кричал ему прямо в ухо.

«Посмотри, – говорил он, – какие сегодня высокие волны. И ветер».

Я думал, что это он так играет, и поддакивал:

«Ага. И пиратский корабль! Сейчас потонет».

Алик сердился:

«Какой корабль? Где ты видишь корабль? Ничего нет. Только волны».

Мне не хотелось спорить, и я соглашался. Нет так нет, какая разница.

Учителя считали Алика большим фантазером и время от времени писали Анне Наумовне суровые письма с просьбами или зайти в школу для беседы, или без всякой беседы (сколько можно говорить на одну и ту же тему?) повлиять на сына, чтобы он перестал, наконец, изображать из себя барона Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона. Анна Наумовна на сына повлиять не могла – пыталась в свое время, убеждала, что нет в природе зеленых облаков или еще одной луны с большими черными морями, Алик мамины нотации выслушивал и принимал к сведению: в конце концов, с мамой своими впечатлениями он делиться перестал и перенес свою просветительскую деятельность на меня, я-то слушал его с раскрытым ртом и верил каждому слову, потому что знал, что каждое слово – правда.

Мы часто обсуждали с Аликом, что это было на самом-то деле. Классе примерно в пятом мы уже оба считали себя достаточно взрослыми, чтобы понимать: видит Алик порой вовсе не то, что в действительности происходит перед его глазами, а слышит совсем не то, что говорят присутствующие. Бывало, он повторял мне несколько слов, которые только что прозвучали в его ушах, и это были слова какого-то тарабарского языка, не русского, не английского и наверняка даже не японского. «Хельбурагиста мамедеок бироот». Это к примеру. На самом деле слова могли звучать и иначе, я-то передаю их, как запомнил в Аликином исполнении, а он мог воспроизвести слова не совсем так, как они звучали в его ушах – в общем, испорченный телефон, и мне в этой игре доставалась роль последнего принимающего, так что искажения были совершенно неизбежны.

В восьмом классе мы оба прочитали несколько книг по психиатрии, сейчас я мог себе представить, как превратно мы тогда понимали написанное и как вообще не понимали даже того, что казалось нам очевидным. Но вывод мы сделали однозначный – Алик вовсе не псих ненормальный, и не следует ему ложиться в психиатрическую больницу для прохождения обследования на предмет точной клинической диагностики. А совсем наоборот – все, что он слышит, кто-то говорит на самом деле, а все, что он иногда видит, на самом деле существует. И даже более того: время от времени, совсем, к счастью, редко, иначе это действительно могло бы стать очень большой проблемой, Алик вдруг начинал ощущать предметы не нашего мира, а какого-то, существовавшего или в его мозгу, или – если на самом деле – там, где никто из нас не мог ничего своими руками пощупать или на что-то своими ногами наступить. В моем присутствии это случалось с ним всего раз пять или шесть – первый раз летом, когда мы перешли в седьмой класс, а в последний раз осенью уже в десятом классе: мы сидели у Алика в комнате, делали вид, что готовимся к контрольной по математике, а на самом деле тихо обсуждали концерт группы «Кино» и последние песни Виктора Цоя. Алик протянул руку, хотел взять у меня газету, в которой была помещена длинная и глупая статья, и я увидел, как пальцы его уперлись в какую-то преграду и тыкались в нее, как слепой котенок тычется во все углы в поисках миски с молоком. Алик пытался нащупать то, что ему мешало, он действительно это ощущал, глаза его стали огромными, а лицо покраснело от нервного напряжения.

«Дерево? – сказал он. – Откуда дерево?»

«Какое еще дерево? – спросил я. – О чем ты?»

«Вот здесь. Шершавый ствол, и, по-моему, я такие уже видел, из него торчат мелкие веточки, как большие иголки, только они не острые и не колются, они гибкие, но короткие, и что-то ползает...»

Он отдернул руку, облизнул мизинец, посмотрел на него и сказал удивленно:

«Ничего. Но я же почувствовал, как это переползло мне на палец...»

«Это? – спросил я. – Что?»

Алик молча протянул руку еще раз (я видел, как он боялся) и взял у меня газету, вздохнув с облегчением.

О Цое мы в тот вечер больше не заговаривали. Мы спорили о том, где существуют миры, которые Алик порой видит, иногда слышит и гораздо реже ощущает. К тому времени мы оба были уверены в том, что миры эти – не плод Аликиной фантазии или болезненных мозговых реакций. Мы точно знали, что миры существуют, более того, они скорее всего как-то связаны с нашим реальным мирозданием, хотя иногда на него совершенно не похожи. Мы убедились в этом еще тогда, когда учились в восьмом классе, тот случай я запомнил на всю жизнь, потому что остался у меня от него шрам на левой руке чуть выше локтя. Я и сейчас мог подойти к зеркалу, задрать рукав и посмотреть. Или пощупать.

А было так. Мы гоняли с ребятами мяч на пустыре между двумя соседскими многоэтажками. Устали, много смеялись, а когда совсем стемнело, стали расходиться. Алик жил в двенадцатиэтажке, а я – в хрущевке через дорогу. Пошли ко мне – Алик оставил у меня портфель. И когда проходили по детской площадке (пустой, естественно, в это время), Алик остановился, прислушался и сказал:

«Мотя, кого-то бьют. По-моему, девочку».

Я огляделся – в пределах видимости не только никого не били, не было вообще ни одной живой души. И тихо.

«Мотя, – сказал Алик, – по-моему, это Рита».

Рита Березина училась в соседнем классе, длинная, как глиста, и страшная, как кикимора, она дружила с Олегом Локшиным, дураком, каких мало, но парнем безобидным, для Риты составлявшим вполне естественную компанию.

Алик потер ладонями глаза и схватил меня за руку.

«Вон там, – сказал он, – в твоем парадном».

Мое парадное отсюда увидеть нельзя было никак, потому что до моего дома нужно было пересечь улицу и завернуть за угол, и я собирался сообщить об этом Алику, но, посмотрев в его глаза, понял, что лучше молчать – слышал он не то, что происходило здесь и сейчас, а видел вообще неизвестно что, мне были знакомы эти Аликины состояния, и я не нашел ничего лучше, чем взять его за руку, держать и стоять молча, ожидая, когда он придет в норму и расскажет о том, что видел, слышал и, возможно, ощущал.

Алик дернулся и побежал было в сторону, противоположную моему дому, я не выпускал его руку и потащился следом, я видел, что бежим мы прямиком на фонарный столб, и крикнул Алику, но он в такие минуты не слышал меня, а может, слышал, но не воспринимал сознанием. И, конечно, приложился он сильно, искры, наверно, из глаз посыпались, а я по инерции пробежал еще немного, а потом вернулся, поднял Алика, он уже пришел в себя и смотрел на меня ничего не понимающими глазами. Как обычно после таких приступов.

«Это точно была Ритка, – сказал он. – В твоем парадном к ней пристали два парня, она вырывалась и кричала...»

«Ну, это уж точно твоя фантазия, – засмеялся я. – Кому нужно цапать Риту? А если найдется такой, то она не звать на помощь будет, а...»

«Глупо, – прервал меня Алик. – Понимаю, что это не здесь, но все равно чувствую себя, будто предал...»

Я не стал спорить. Видимо, в каком-то из Аликиных миров это действительно произошло, но нам-то до этого какое дело? Я так и внушал Алику, пока мы шли до моего дома (в подъезде никого не было, кроме приблудной кошки Морды, устроившейся на ночлег на старом коврике).

Я не то чтобы забыл об этом эпизоде, но сложил его на полочку в памяти, где уже лежали высоким штабелем все странные Аликины галлюцинации. Вспомнил месяцев семь спустя, была весна, я ходил в магазин за хлебом и возвращался домой, время было – часа три, ясный день, холодно, и я забежал в парадное, спасаясь от пронизывающего ветра. Они были тут – Рита и два незнакомых парня, один заломил ей руки за спину, другой присосался к ее губам, Рита изгибалась и пыталась кричать, а тут я хлопнул дверью, еще не врубившись в ситуацию, парень, пытавшийся Риту целовать, оглянулся, и она выдала на полную мощность: визг стоял такой, что я до сих пор удивляюсь, почему ни один сосед не выбежал или хотя бы не стал звонить в милицию.

Отступать было некуда, пройти мимо на лестницу я тоже не мог. Не хочу изображать из себя героя – конечно, я испугался, их было двое крепких парней, а я один и, мягко говоря, не богатырского сложения, от Ритки толк был нулевой, разве только звуковое сопровождение. Не помню, кто на кого бросился – они на меня или я на них. Может, мы начали одновременно. Как бы то ни было, в себя я пришел на диване в своей комнате. Ни Риты, ни парней, и вообще никаких воспоминаний о том, кто бил, куда и как. Мама прикладывала мне к носу полотенце и причитала, как могла только она одна. Из причитаний я понял, что она тоже услышала визг, тоже, как все, подумала, что кого-то убивают, тоже, как все, решила ничего не слышать, потому что мало ли... И тоже, как все соседи, выглянула на лестницу, когда крики стихли. В парадном был только я один – кровь текла из носа, на руках и ногах были ссадины и глубокие царапины, которые вполне можно было сделать и ножиком, но так ли это было – я не помнил.

Шрам на руке остался на всю жизнь. На другой день мы обсудили это с Аликом и пришли к выводу о том, что таки да, в тот вечер он видел и слышал именно этот прискорбный инцидент, но моего появления он не то чтобы не дождался, просто галлюцинация его прервалась раньше, чем я вошел в собственное парадное. А так все точно, и даже время суток – Алик сказал, что в том мире дело действительно происходило днем, а был ли ветер на улице пронизывающим и холодным, он не знал, потому что тактильных ощущений у него тогда не возникло – только визуальные и слуховые.

Ни о чем подобном Алик никогда со взрослыми не разговаривал, я тоже держал язык за зубами, но с приятелями не всегда получалось, и Алика многие считали не то чтобы придурочным, но человеком не от мира сего, особенно после того, как у Алика начались проблемы со здоровьем.

Собственно, проблемы эти были всегда, и Анна Наумовна немало с Аликом намучилась, когда у него еще в раннем детстве обнаружили увеличенную печень и говорили, что ребенок с таким отклонением вряд ли проживет достаточно долго, не расшифровывая при этом, что означает «достаточно» – на этот счет у каждого медицинского светила было свое мнение. Вообще-то печень у Алика была, по всем показателям, здоровой, просто очень большой, и потому какие-то функции организма выполнялись не так, как следовало бы, мы с Аликом ничего в этом, естественно, не понимали, но года два он жил под стрессом недалеких мучений, от которых мама пыталась его избавить. Этот ужас закончился в один действительно прекрасный день, когда Алика повезли на неделю в Москву, чтобы показать совсем уж умным профессорам, которые одни только и могли сказать, откуда на него свалилась подобная напасть, и что делать, если все врачи в нашем городе отказались давать какие бы то ни было прогнозы.

Я могу себе представить, что происходило в Москве. Сначала Алика ощупали и сказали, что наши местные эскулапы, видимо, писали эпикриз с перепою – печень мальчика, мол, вполне нормального размера, а потом сделали рентген и прочие анализы и подтвердили, что ничем Алик не болен, ну разве что зубы с признаками кариеса, но к печени зубы отношения не имели, и домой Анна Наумовна вернулась, полная желаний показать Инне Борисовне, Константину Викторовичу, Кларе Семеновне и всем другим медицинским светилам города пресловутую кузькину мать. Но наши врачи и сами были немало удивлены диагнозом московских коллег (точнее, его отсутствием). Разумеется, провели еще одно обследование и, к собственному разочарованию, пришли к выводу, что Алик таки действительно здоров. Была у него катастрофически увеличенная печень, но по каким-то причинам самопроизвольно вернулась к нормальным размерам. Как выразилась Инна Борисовна, главный детский врач клинической больницы: «Произошла спонтанная реабилитация».

Я запомнил тогда эти слова – если Алик правильно их воспроизвел, конечно. Очень полезная формулировка на любой случай жизни.

Примерно через полгода у Алика начались проблемы с желудком. Возможно, он чем-то отравился – такой вывод сделала все та же Инна Борисовна, на прием к которой Алик попал после того, как пролежал неделю в районной больнице, причем в самое горячее время – была третья четверть, шестой класс, нужно было учить много нового материала по физике, биологии, не говоря о математике, а Алик мучился животом, потому что его желудок не желал перерабатывать самую обычную пищу, к какой привык с детства. Пока врачи проводили анализы и пытались кормить Алика кашами, мы с ним обсудили ситуацию (напоминаю, это был шестой класс, дружбе нашей было уже лет восемь, больше, чем полжизни, и знали мы друг о друге такое, чего не подозревали ни учителя, ни приятели, ни даже обе наши мамы) и пришли к определенным выводам, о которых не упоминали при посторонних – во всяком случае, до тех пор, пока года через три, после еще десятка подобных случаев, не решили, что сомнений никаких быть не может, и все странности, происходившие с Аликиным организмом, неразрывно и однозначно связаны с его так называемыми галлюцинациями.

Желудок у Алика начал опять нормально работать, будто ничего с ним и не было, как раз тогда, когда мы путем экспериментов (я тайно проносил в больницу небольшие порции самой разной еды – от чипсов до швейцарского шоколада и появившихся в продаже экзотических киви) выяснили, что нормально питаться Алик может только сухофруктами, апельсиновой цедрой и чищеными грецкими орехами. Разумеется, от взрослых и тем более от врачей мы этот результат скрыли, поскольку он, во-первых, противоречил всему, что утверждала медицина, а во-вторых, все равно жить на одних орехах и цедре было слишком дорого.

«Спонтанная реабилитация», – сказала Инна Борисовна, выписывая Алика из клиники под надзор матери (отец их бросил, когда Алику было три года, а мой отец как раз в том году умер от рака, так что росли мы с Аликом безотцовщиной, и Анна Наумовна считала, что многие Аликины беды именно от этого, так и не преодоленного, детского стресса).

Спонтанных реабилитаций, как и неожиданных заболеваний, в жизни Алика было еще множество, врачи признали его чрезвычайно интересным медицинским случаем, но никому из них в голову не приходило по этому поводу самое естественное, на наш взгляд, объяснение. В десятом классе мы точно знали, как объясняются все проблемы, и одно время не понимали, почему те же идеи и соображения никогда не возникали ни у Инны Борисовны, ни у московских светил, ни у наших учителей, ни у Анны Наумовны, которая вроде бы должна была нутром чувствовать все, что происходило с ее любимым и единственным чадом.

На самом деле объяснения наши были вполне примитивными, хотя в принципе и приближали нас к истине, а не удаляли от нее, как постоянные врачебные мантры о спонтанных заболеваниях и столь же спонтанных реабилитациях.

В десятом классе мы оба точно знали, куда пойдем учиться, чтобы окончательно разобраться в Аликиных проблемах и, возможно, даже решить их раз и навсегда.

Я поступил в Физтех, а Алик стал студентом факультета прикладной математики в нашем университете – ко всеобщему удивлению, поскольку все, и даже Инна Борисовна, ставшая за долгие годы Алику если не второй матерью, то одной из любящих тетушек, были убеждены, что после стольких недель, проведенных в городских клиниках, Алику самая дорога на медицинский или по крайней мере на биологический.

Мы думали иначе и оказались правы.

Сержант Арье всю ночь храпел, сидя на стуле и привалившись к кухонному шкафчику. Игорь спал в своей комнате, Галя с Ирой не сомкнули глаз, о чем-то шептались в спальне, я слышал их шепот, но не разобрал ни одного слова, Анна Наумовна скорее всего тоже не спала, но из своей комнаты не выходила, звуков никаких я оттуда не слышал и даже несколько раз собирался войти и посмотреть, не случилось ли чего со старой, по сути, женщиной, однако дверь была заперта изнутри, и я не хотел поднимать шума, бродил по гостиной, обходя меловой контур, заглядывал в кухню, наливал себе кофе, стараясь не разбудить бдительного полицейского, выходил на балкончик, где к утру стало холодно, будто зимой, пришлось закрыть дверь, чтобы не дуло, и остаток ночи я провел, стоя у окна и пытаясь собрать разбегавшиеся остатки мыслей.

Очевидны были два обстоятельства. Первое: Алика убили. Второе: следователь по фамилии Учитель будет мучить всех нас вместе и каждого в отдельности, потому что больше ему мучить некого, преступника он, конечно, не отыщет, и непонятно, какие меры пресечения в конце концов придут ему в голову.

Вывод: я должен провести собственное расследование и найти убийцу прежде, чем официальное следствие зайдет в тупик. Или прежде, чем Учитель предъявит обвинение кому-нибудь из нас.

Почему-то я не подумал о том, что стану делать, если действительно раскрою это убийство. Где-то у края сознания этот вопрос теплился, но я мысленным щелчком отбросил его в тень, чтобы не мешал думать.

Думать мне было о чем. К утру, во всяком случае, я составил план собственных следственных мероприятий, рассчитывая на то, что Учитель все-таки будет достаточно благоразумен, чтобы не задерживать никого из нас и не ставить себя в глупое положение.

Игорь не пошел в школу, Ира позвонила на работу и предупредила, что сегодня не выйдет, Анна Наумовна появилась из своей комнаты ровно в семь, молча проследовала на кухню, налила себе кофе, печально оглядела смущенного сержанта и удалилась к себе, не став на этот раз закрывать дверь на ключ.

Мы с Галей ушли в начале восьмого, потому что Светку надо было забрать у родителей и отвезти в садик, на работу Галя должна была явиться точно в девять, иначе в одну минуту десятого на ее столе окажется письмо об увольнении. Я мог в принципе на работу и не поехать, посидеть дома и попытаться собрать хотя бы мысленно все сведения, которые позволили бы мне разобраться в том, что произошло вчера вечером, но понятно было, что дома меня непременно найдет следователь Учитель, думать все равно не даст, а отвечать на его вопросы мне не то чтобы не хотелось, просто я хорошо себе представлял, какие вопросы он будет задавать, и помогать следствию идти по неверному пути я, конечно, не собирался.

Со следователем мы столкнулись в подъезде – я пропускал жену в дверь, а Учитель собирался войти.

– О, – сказал он, – вы уходите? Я же просил вас...

– Доброе утро, – сказал я. – Видите ли, нам нужно отвезти дочь в детский сад, сейчас она у Галиных родителей, потом Галя должна поехать на работу, а я, хотя и могу сегодня на кафедре не появляться, все же хотел бы...

Учитель переводил взгляд с меня на Галю и обратно, принял, наконец, решение и сказал:

– Пусть ваша жена сама отвезет дочь и едет по делам. Я ведь смогу вас найти в любое время? А вы, – он посмотрел на меня, – поднимитесь, пожалуйста, со мной в квартиру, я проведу официальный допрос, а потом...

– А потом, – подхватил я, – в зависимости от результата: на свободу или в камеру.

– Не люблю плоских шуточек, – поморщился Учитель. – Можно подумать, убили не вашего друга, а постороннего человека.

– Так я пойду? – неуверенно проговорила Галя.

– Иди, – сказал я. – Телефон не выключай.

– Нет, конечно...

Мы вернулись в квартиру, и следователь отпустил сержанта отдыхать, что было, по-моему, совершенно лишним.

– Женщины, – сказал Учитель, когда мы остались одни на кухне, – очень сильно переживают? Я имею в виду: если я сейчас захочу их допросить, они...

– Не закатят истерик? – перебил я. – Нет, не закатят.

– Очень хорошо, – пробормотал он. – Тогда, пожалуйста, попросите сюда мать убитого. И побудьте в гостиной, хорошо?

Странным человеком был этот Учитель. Я не мог пока понять – к лучшему это или к худшему. Любой другой израильский полицейский (насколько я мог судить по практически нулевому личному опыту общения и по многочисленным телевизионным репортажам о работе полиции) вызвал бы всех в отделение, продержал часа два-три в коридоре в очереди с наркоманами и воришками, потом долго писал бы что-то на иврите на длинных листах, задал бы сотню относящихся и не относящихся к делу вопросов... Впрочем, не знаю. Конкретно следователь Учитель вел себя нестандартно, и я, выходя из кухни, позволил себе спросить:

– Известно ли точно, что стало причиной...

– Смерти Алекса Гринберга? – закончил вопрос следователь. – Да, известно. Проникающее ранение в область сердца. Длинное узкое лезвие – стилет или, возможно, шило. Поражен левый желудочек...

– Алик...

– Смерть наступила практически мгновенно, секунд за десять—пятнадцать, если вы это хотели спросить.

– Но ведь здесь нет ни...

– Пожалуйста, – настойчиво сказал Учитель, – позовите Анну Наумовну Гринберг.

Я так и сделал.

Мы сидели с Ирой на диване и смотрели на белый меловой контур.

– Матвей, – спросила Ира, – ты думаешь, нужно ему все рассказать?

Похоже, она хотела продолжить наш вчерашний разговор с того места, на котором он прервался.

– Нет, – сказал я. – Тогда он точно решит, что мы сговорились и не хотим сотрудничать с полицией.

– А мы хотим?

– Должны, – сказал я. – Нужно точно отвечать на вопросы. Не больше, понимаешь?

– Наверно, у нас должен быть адвокат...

– Зачем? Никого пока ни в чем не обвиняют. И если у следователя есть голова на плечах, то не обвинят.

– Но Алика убили...

– Да.

– На наших глазах...

– Да.

– Кроме нас, в квартире никого не было...

– Да, – в третий раз согласился я.

– Значит, – сказала Ира, – только кто-то из нас мог...

– Нет, – сказал я.

– Что значит – нет?

– Видишь ли... Что бы ни говорили и ни писали в газетах о нашей полиции... Нужны доказательства, понимаешь? Обвинить можно только одного – того, кто ударил. Остальные могут быть соучастниками, свидетелями, кем угодно, но их нельзя обвинить в убийстве и арестовать по этому обвинению. Нужны улики. Орудие преступ... Извини, что я...

– Пожалуйста, Мотя, – сказала Ира. – Мы должны все обговорить. Я потом буду плакать. Я уже плакала ночью. Надо поговорить, Матвей.

– Да, – прокашлялся я. – В общем, где то длинное тонкое лезвие, о котором сказал следователь? Его нет. По форме и длине подходят ножики, что лежат... лежали в ящике... там, у Игоря в комнате.

– Кто-то мог взять...

– Да? Если кто-то это сделал, то остальные должны были видеть.

– Полиция действительно думает, что мы тут все сговорились?

– А что им еще думать? – мрачно сказал я. – Естественно. Это единственная для них приемлемая версия. Кто-то из нас убил Алика, а остальные его покрывают и врут обо всем на свете. Невозможно обвинить всех сразу.

– Что мне говорить, Мотя?

– Господи, Ира, конечно, только правду! Он спрашивает – ты отвечаешь на вопрос. Точно и обстоятельно, но не больше того, что он спрашивает. Иначе все запутается так, что...

– Ты... – Ира помедлила, потом взяла меня за руку и сказала, глядя в пол, но чувствуя мое состояние точнее, чем если бы смотрела в глаза: – Ты найдешь того, кто это...

Я помолчал, тоже глядя в пол, а не на Иру.

– Постараюсь, – сказал я. – Ты же понимаешь... Какой из меня сыщик... И как это вообще...

– Постарайся, – сказала Ира. – Иначе...

Молчание продолжалось несколько минут, было слышно, как следователь за закрытой дверью кухни спрашивает о чем-то Анну Наумовну, а она отвечает так тихо, что ее слова расслышать невозможно, будто шелест, шипение чайника или вентилятора под потолком.

– Иначе я не смогу жить, – закончила Ира.

Я знал, что она скажет так, я ждал, что она это скажет, и теперь, когда она это наконец сказала, я понял, что Ира пришла в себя, и, значит, я могу на нее рассчитывать, на вопросы Учителя она будет отвечать правильно и не закатит истерику, и вообще у Алика правильная и умная жена. Была.

Дверь кухни открылась, Анна Наумовна стояла, держась за притолоку, и, похоже, могла упасть, если...

Я подошел и взял ее под руку.

– Спасибо, Мотя, – пробормотала Анна Наумовна, – пожалуйста, проводи меня в комнату. Я хочу лечь.

– Я принесу вам лекарство, – сказала Ира.

– Не надо, я просто полежу.

– Ирина Вадимовна, – голос Учителя раздался, как глас Архангела, призывающего грешников на Божий суд, – зайдите, пожалуйста. И дверь, пожалуйста, закройте...

Сколько «пожалуйста» в одной фразе. Наверно, среди следователей Учитель считался белой вороной. А может, для каждой категории подозреваемых у него был свой подход, своя лексика?

Ира вошла в кухню и закрыла за собой дверь, а я проводил Анну Наумовну до ее комнаты, уложил на кровать, укрыл пледом, постоял немного, пока она лежала с закрытыми глазами, и собрался уже выйти, когда услышал:

– Сядь, Матвей.

Анна Наумовна повернула ко мне голову, но глаз не открывала, она хотела понять, что я чувствую, зрение ей мешало, она и сына своего лучше понимала на ощупь – когда Алику было плохо, когда его обижали или когда у него что-то не получалось, он приходил к матери, она обычно сидела у плиты, ждала, пока доварится курица или дожарится картошка, Алик клал голову ей на колени, Анна Наумовна гладила его волосы, ощупывала плечи, проводила ладонями по спине, и Алику даже рассказывать ничего не нужно было, он просто прижимался к матери и молчал, а она говорила нужные слова, всегда единственно правильные и никогда – пустые и общие, пригодные на любой случай жизни. Анна Наумовна не была экстрасенсом, не умела читать ни мыслей, ни каких-то движений души, но ощущения собственного сына понимала безошибочно, а теперь, похоже, и мои ощущения она то ли поняла интуитивно, то ли решила, что понимает.

Я сел рядом с кроватью на маленькую табуреточку, куда Анна Наумовна ставила ноги, чтобы не касаться холодного пола. Обычно табуретка стояла в гостиной у дивана – видимо, ночью Анна Наумовна принесла ее в спальню, чтобы... Да какое это имело значение?

– Он ничего не понял, – сказала она.

– Конечно, – сказал я. – Как он мог понять?

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Мне было ясно, что хотела спросить Анна Наумовна, но я все-таки изобразил непонимание, чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений.

– Ты, кто же еще? – сказала Анна Наумовна. – Этот... следователь будет из нас всех вынимать душу, а то еще и арестует кого-нибудь... Никого, кроме нас, не было, когда... когда это... когда...

Похоже, ее заклинило. Произнести вслух «когда убили Алика» она была не в состоянии, а продолжить мысль, не произнеся этих слов, было невозможно – во всяком случае, по ее мнению, хотя на самом деле и говорить ничего не нужно было.

– Да, – сказал я, – это очевидно. Я вот что думаю...

Я помолчал. В том, что я собирался сказать, тоже было мало приятного, а о том, что я сейчас думал о смерти своего друга, Анне Наумовне лучше было не знать вовсе, но чтобы хоть что-то предпринять, мне нужна была свобода не только действий (она зависела от Учителя, и тут Анна Наумовна ничем не могла ни помочь, ни помешать), но главное – мыслей, рассуждений, выводов. Я не знал, к каким выводам приду, и кого, в конце концов, мне придется... если, конечно, получится...

– Я знаю, о чем ты думаешь, Матвей, – тихо произнесла Анна Наумовна. – Все равно. Сделай это. Пожалуйста. Иначе я не смогу жить.

Господи, еще одна... Я не сумел сказать «нет» Ире, а уж Анне Наумовне – тем более. Но ведь я не знал... То есть это она не знала, а я-то знал хорошо, что... Нет, об этом сейчас лучше не думать, когда нервы у матери Алика напряжены до предела, и она чувствует, конечно, малейшее движение моей души; я не должен сейчас думать об этом, не должен, я и не думаю, но дать ответ нужно сейчас, и делать все я должен очень быстро, неизвестно, что придет в голову Учителю через час или через день, значит, времени у меня в обрез, и свобода действий очень ограничена. Понятно, что даже если никого из нас не арестуют, Учитель будет внимательно следить за нашими передвижениями, вряд ли он приставит к нам филеров, нет у полиции столько свободных людей, но что-то следователь предпримет обязательно, и нужно быть очень осторожным, очень, а опыта у меня никакого.

– Я не знаю, получится ли.

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Как ты можешь это сейчас знать?

– И результат может оказаться...

– Конечно, – повторила она.

– Хорошо, – сказал я покорно.

Я встал, пододвинул табуреточку к кровати и пошел к двери. Анна Наумовна лежала на спине и смотрела в потолок неподвижным взглядом.

– Садитесь, – сказал Учитель. Несколько исписанных листов лежали в папке, и я лишь очень приблизительно мог представить себе, что там могло быть написано. Следователь положил перед собой новый желтый линованный лист, взял ручку, посмотрел на меня изучающим взглядом и задал первый вопрос:

– Пожалуйста, ваш год рождения, семейное положение, место работы и год алии. Паспортные данные ваши я ночью уже записал, так что это опустим.

– Год рождения одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, женат, имею дочь одиннадцати лет, работаю в Еврейском университете в Гиват-Раме, физический факультет, имею докторскую степень, репатриировался в Израиль с семьей в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом.

– Исчерпывающе, – одобрительно отозвался Учитель, записывая за мной со скоростью хорошего стенографиста. – Давно ли вы знакомы с... убитым?

– Мы познакомились в одна тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.

– В одна... Вам же было пять лет? Или шесть?

– Пять с половиной. Мы были в одном детском саду.

– Очень интересно, – с чувством глубокого удовлетворения сказал следователь. – Друзья детства, значит. И в Израиль вместе приехали?

– Это имеет значение? – полюбопытствовал я.

– Значит, вместе?

– Нет, – сказал я. – С интервалом в четыре месяца. Сначала уехал Алик, а потом я.

Не рассказывать же этому человеку о том, что, когда семья Гринбергов начала готовиться в дорогу, мне и в голову не приходило покидать родное отечество. После физтеха я проработал несколько лет в экологической фирме (на самом деле мы занимались замерами чистоты воды и воздуха по заказам предприятий и частных лиц и продажей аппаратов для очистки), зарплата у меня была вполне по тем временам приличной, с Галей мы недавно поженились, и все, в общем, было в моей жизни «путем», когда однажды вечером пришли к нам в гости Алик с Ирой и объявили, что собираются в Израиль, причем инициатива исходила от Иры, которой осточертела ее работа, наш город, надоело каждый день думать о том, где и как заработать еще пару копеек, и вообще, посмотри, Матвей, что творится...

Алик молча кивал, вид у него был страдальческий, и я не очень понимал – то ли он действительно соглашался с женой, то ли поддакивал потому, что устал спорить: он только неделю назад вышел из больницы, печень ему сильно досаждала, и он мог хотеть любых перемен – почему не Израиль, может, там врачи сумеют справиться с его многочисленными болячками, о причинах которых мы с ним давно догадывались, но еще не были ни в чем уверены, и потому Алик во всем сомневался, прежде всего в самом себе.

«Но послушайте, – сказал я. – Там говорят на иврите! Алику язык никогда не выучить!»

Это было так – о неспособности Алика к языкам еще в школе рассказывали анекдоты, на английском он с трудом запомнил сотню слов, в университете зачет получил с третьей попытки, я представить себе не мог, чтобы Алик заговорил на каком бы то ни было языке, кроме русского, а в Израиле без иврита нечего делать, об этом писали все знакомые, уехавшие в начале девяностых и все еще толком не устроившиеся.

«Я выучу, – сказала Ира. – Язык – не причина оставаться. Здесь больше невозможно».

Алик кивал. Он делал все, что хотела Ира, а Ира делала все, что, как она считала, пойдет на пользу Алику. И они уехали. А мы с Галей и Светочкой стали ждать писем из Израиля. Алик писал, как в кибуце Шкуфим, где они поселились, тепло, как ему там без меня плохо, и он или вернется обратно, или дождется меня, или бросится под машину, потому что так жить нельзя, Ира о его письме ничего не знает, она уверена, что они выплывут, а на самом деле они уже давно на берегу и хватают воздух, как рыбы.

– Сначала уехал Гринберг, потом вы, – повторил Учитель и записал в протокол, будто это обстоятельство имело какое-то значение для следствия.

– Здесь, в Израиле, – сказал он, – у вас бывали ссоры?

– Вы ищете мотив? – улыбнулся я. – Конечно, мы спорили время от времени. Не ссорились, но иногда орали друг на друга: он, к примеру, считал, что с палестинцами надо договариваться по-хорошему, а на мой взгляд, они понимают только грубую силу.

– Политика меня не интересует, – отмахнулся Учитель. Неужели он был твердо уверен в том, что политические разногласия не могли стать поводом для убийства? И это после Рабина? – А в семье у них отношения... Может, у Гринберга была другая женщина, жена ревновала...

– Ира? – Я пожал плечами. – Если бы у Алекса появилась другая женщина, Ира ей живо объяснила бы, какой ее муж семейный человек. Алику она уж точно сцен устраивать не стала бы и, конечно, не... Впрочем, это я чисто теоретически. Не было у Алекса другой женщины, можете мне поверить.

– Допустим. – Учитель поджал губы: он не верил, что у нормального мужчины нет хоть какого-нибудь адюльтерчика, а где адюльтер, там ревность, а где ревность... Стандартный в Израиле мотив, чтобы зарезать супругу или супруга – каждый вечер в телевизионных новостях рассказывают об очередном случае: можно подумать, что в стране живут сплошь Отелло и Катерины Кабановы.

– Тогда, может быть, его жена Ирина... – с надеждой в голосе спросил Учитель.

– Нет, – отрезал я. – Никаких трений в семье у них не было. Они любят друг друга и...

– От любви, – назидательно произнес следователь, – самые большие беды на свете. Если не любишь, то не ревнуешь, а если не ревнуешь...

Он пожал плечами, не став продолжать логическую цепочку. Так ему хотелось написать в протоколе «убийство из ревности», стандартный, видимо, мотив, привычный для местных правоохранительных органов.

– А какими, – спросил Учитель, – были отношения между матерью Гринберга и его женой? Обычно...

Ну да, обычно свекровь ненавидит невестку, и та платит ей взаимностью. Но почему при этом убивают они не друг друга?

– Нормальные, – сказал я. – Нормальные у них отношения. Иногда спорят из-за Игоря: Ира считает, что сына нужно воспитывать в строгости, а Анна Наумовна утверждает, что если ребенка не баловать, он вырастет моральным уродом.

– Ну, это... – вяло отмахнулся следователь. – А финансовые споры? Со слов Ирины... м-м... Вадимовны я понял, что она зарабатывает больше мужа, а это часто действует на мужскую психику.

– Алик зарабатывал вполне достаточно, – сухо сказал я. – Уверяю вас, в этой семье никогда не было разногласий по поводу того, кто сколько денег приносит в дом.

– У Гринберга были враги? – перевел следователь разговор на другую тему.

– Не знаю, – уклончиво ответил я. – Но даже если были, никто из них не присутствовал в квартире вчера вечером.

– Никто не приходил в гости? Или случайно... на минуту?

– Нет, – отрезал я.

– В общем, – сказал Учитель неприязненным тоном, будто уличил меня в том, что я создаю препоны для отправления правосудия, – в квартире не было никого, кроме жертвы, его жены, матери, несовершеннолетнего сына, вашей жены и вас. Никто из посторонних не приходил в течение всего вечера. Значит, совершить преступление мог только кто-то из присутствовавших. Ребенка можно исключить. Согласны?

Я пожал плечами.

– А если учесть, что вы в момент нанесения Гринбергу ножевого ранения находились на балконе – это подтверждают все присутствовавшие, – то...

– Мы это уже обсуждали, – напомнил я.

– Для протокола, – сказал Учитель. – Остаются трое: жена и мать убитого, и еще ваша жена. С мотивом мы так и не разобрались.

– А с возможностью? – спросил я. – Чем... ну...

– Вы хотите сказать: где орудие преступления? Я вам отвечу: скорее всего убийство было совершено одним из двух ножей для разрезания книжных страниц. Ножи лежали в ящике компьютерного столика, я отправил их на экспертизу. На первый взгляд на них нет ни следов крови, ни отпечатков пальцев. Но даже если результат окажется отрицательным, это еще не означает, что не было третьего такого же ножа, который кто-то из вас мог выбросить до приезда полиции.

– Зачем? – удивился я. – Если вы правы, и кто-то из нас... Зачем выбрасывать нож? Разве от этого убийство перестает быть убийством? Разве подозрения не становятся более обоснованными? И если третий нож будет найден где-то в окрестности... В мусорном баке...

Я вопросительно посмотрел на Учителя. Он и не подумал продолжить начатую мной фразу. Скорее всего третьего ножа они не нашли, да и не было его, что за глупости! И на двух, отданных на экспертизу, ножах они тоже ничего не обнаружат. Кроме, возможно, отпечатков пальцев самого Алекса.

– Значит, – резюмировал следователь, – вы не желаете сотрудничать...

– Желаю, – твердо сказал я.

– Но вы не хотите сообщить ничего, что могло бы помочь в установлении имени преступника.

– Хочу, – сказал я. – Но правда в том, что ни я, ни Ира, ни Анна Наумовна, ни, понятно, Игорек не имели никакого мотива для... И никакой возможности. Они же рассказали, как это было!

– Да, – кивнул Учитель. – Стоял человек и вдруг упал. Кстати, вы не упомянули вашу жену. Почему?

– А Галя-то здесь при чем? – нахмурился я.

– Она тоже была вчера с вами. Как относительно ее мотива?

– На что вы намекаете? – спросил я.

– Она могла иметь какие-то отношения с убитым, верно? Вы об этом узнали...

Я с неподдельным изумлением смотрел на следователя, пока он излагал эти бредовые предположения.

– И вы думаете, – сказал я, – что Галя при всех...

– Или вы.

– Но вы же знаете, что меня не было...

– Это утверждают свидетели, но вы могли сговориться.

– Не понимаю, – сказал я.

– Убил кто-то один, – объяснил Учитель. – В состоянии аффекта скорее всего. Но это дело семейное, и до приезда полиции вы успели все обсудить, орудие убийства выбросить, и сейчас запутываете следствие, полагая, что всех сразу арестовать невозможно, улик против одного конкретного человека нет...

– Их действительно нет.

– Нож мы найдем, – пообещал Учитель. – С мотивом тоже разберемся. А потом – с каждым из вас в отдельности. Вопрос времени.

– Я могу быть свободен? – вежливо поинтересовался я.

– Пока да, – буркнул следователь. – Мобильный телефон не выключайте, вы можете понадобиться в любую минуту.

С чего-то надо было начинать, но я совершенно не представлял, с чего именно. Единственное, что я знал точно, – желательно мне разорваться на три неравные части: одна должна была все время находиться в квартире Алика, потому что Анне Наумовне, Ире и Игорю необходима помощь, вторая часть должна была вернуться домой, потому что помощь – и это тоже понятно – требовалась Гале и Светочке, и только третья часть, у которой, после вычета двух первых, могло не остаться ни моральных сил, ни физической энергии, имела возможность заняться расследованием.

Когда следователь ушел, у Анны Наумовны и Иры произошел естественный нервный срыв, обе сидели в гостиной на диване, держали друг дружку за руки и плакали – тихо и безнадежно, ничего толком не понимая и ни на что больше в жизни не рассчитывая. Что говорить в таких случаях? Пройдет несколько часов, и из полиции сообщат, что тело... м-м... что Алика можно хоронить, и тогда начнутся хлопоты, и некогда будет сидеть и плакать, но это будет потом, а после похорон придется привыкать к новой жизни – без мужа и сына...

Я пошел в комнату Игоря, мальчишка сидел на полу среди учебников и тетрадей и перебирал их просто для того, чтобы чем-то заняться. О чем он сейчас думал, я не имел ни малейшего представления.

– Игорь, – сказал я. Пришлось повторить раза три или четыре, прежде чем он поднял голову и посмотрел на меня взглядом, в котором не было слез, но была тоска. – Игорь, мне сейчас нужно уйти... ненадолго. Мама и бабушка... Ты сможешь проследить, чтобы... чтобы с ними все было в порядке? Сразу звони мне, если...

– Да, – сказал Игорь, подумав. – Хорошо, дядя Матвей.

И я ушел. Позвонил Гале, она была на работе и делала перед всеми вид, что ничего не случилось. Я очень надеялся, что ей это удавалось. Свету после школы заберут к себе Галины родители, и я мог быть спокоен, что хотя бы часов до пяти могу не думать ни о жене, ни о дочери.

Теперь надо было сосредоточиться и заняться, наконец, делом.

С чего начать? Конечно, я читал детективные истории. И мне, и Алику нравились романы Агаты Кристи и Джона Диксона Карра, чуть меньше – Конан Дойл и Эллери Квин, мы любили читать такие книги «наперегонки»: не кто быстрее дочитает до последней страницы и узнает имя убийцы, а кто быстрее сам догадается. Не скажу, что кто-то из нас выигрывал чаще другого. Я бы даже сказал, что чаще всего никто вообще не выигрывал, потому что, несмотря на все авторские подсказки, разгадка все равно оказывалась для нас неожиданной. Я не говорю, конечно, о тех авторах и книгах, где имя убийцы не мог бы назвать только дурак или, выражаясь с присущей ныне политкорректностью, человек с невысоким IQ.

В общем, я не отличался особой проницательностью и способностью к дедукции, но что было делать, если сейчас, кроме меня, никто просто физически не мог расследовать смерть моего друга Алика? Следователь по фамилии Учитель все делал правильно, профессионально, у меня не могло быть к нему никаких претензий даже в том случае, если он все-таки решил бы предъявить обвинение кому-то из нас, присутствовавших вчера с восьми до девяти часов вечера в квартире Гринбергов. Других подозреваемых у него и быть не могло, поскольку сами мы утверждали, что никто, кроме нас, не приходил и никто не уходил – в этом смысле произошедшее ничем не отличалось от классического случая «закрытой комнаты», популярного в моих любимых детективах Кристи или Карра: укрытая снегом гостиница в горах, убийство на уединенном острове в океане или в летящем под облаками самолете.

На самом же деле – и это понимал, по сути, только я один, потому что Анна Наумовна слишком любила сына, чтобы поверить в то, что с ним действительно происходило, а Ира хотя и верила нам с Аликом на словах, но в душе, и я это знал, всегда считала наши рассуждения и выводы фантастическими домыслами, не имевшими отношения к реальности, – так вот, на самом деле круг подозреваемых мог быть сколь угодно обширен, и, что самое неприятное, обвинение я в конце концов мог предъявить человеку, который ни сном ни духом... Нет, «ни сном ни духом» – это слишком сильно сказано, на самом деле человек этот, которого я еще даже не начал вычислять, должен был иметь намерения, должен был в мыслях вынашивать идею если не убийства Алика, то причинения ему телесных повреждений, выражаясь языком полицейского протокола, но ведь за вынашивание, за намерение, за идею человека невозможно ни осудить, ни привлечь к ответственности, даже если эта идея неожиданно осуществилась, притом именно так, как было задумано, именно тогда, когда было намечено, и именно там, где предусматривалось планом.

Но Анна Наумовна сказала: «Найди его», и, значит, что-то вчера вечером изменилось в ее сознании, что-то она вчера все-таки приняла не просто на веру, но в душу, в сознание, в систему своего мировосприятия. Как бы то ни было, она сказала «Найди», и я должен был хотя бы попытаться это сделать.

Все эти рассуждения на самом деле не отнимали у меня много времени. Я просто зафиксировал сам для себя: искать убийцу нужно где угодно, только не в нашей компании. Иными словами, двигаться в направлении, противоположном тому, в каком действовало официальное следствие. И двигаться быстрее господина Учителя, иначе имею шанс оказаться за решеткой раньше, чем узнаю правду.

Я сидел дома перед компьютером и время от времени стучал по клавишам, записывая фамилию и имя очередного подозреваемого. В доме было тихо – или я был так сосредоточен, что тишина мне только чудилась? Обычно в соседней квартире очень громко разговаривали в любое время суток, но сейчас из-за стены не доносилось ни звука: или там что-то произошло (но тогда крики стали бы еще громче), или что-то произошло со мной, с моим слухом, или со всем миром, и я сейчас был уже не тот, что вчера вошел с балкона в комнату и увидел лежавшего на полу Алика с кровавым пятнышком на груди.

Самое главное в поисках убийцы, если верить классикам детективного жанра, – определить мотив преступления. Ответить на вопрос: кому выгодно?

Выгоды – если иметь в виду финансовую сторону – от смерти Алика не было никому. Денег он за свою жизнь не накопил, на закрытом счету в банке у него, насколько мне было известно, лежало 15 тысяч шекелей, не та сумма, ради которой кто бы то ни было мог пойти на убийство.

Стоп. Неправильное рассуждение. Откуда мне знать, сколько на счету было у Алика в том мире, где находился тот нож, пронзивший то сердце?

Я мог подозревать (не знать точно!), что люди там остались те же самые, потому что никаких решений, способных изменить физическую структуру мироздания, Алик за всю свою жизнь не принимал и принять не мог. Это должен был быть такой же мир, как наш, но отношения между людьми могли стать другими (и стали, конечно, в зависимости от того, сколько времени прошло после создавшей тот мир развилки). Почему бы там Алику не стать миллионером, с которым хотели свести счеты многие, оставленные им без гроша?

Господи, какая бредовая идея! Ни в одном из миров Алик не мог бы иметь другие генетические предрасположенности, другой взгляд на реальность.

Почему? Не так уж это глупо. Что, если развилка произошла, когда Алику было два года от роду, и воспитывался он совсем иначе, и не Анна Наумовна формировала основные черты его характера, а... не знаю, в конце концов, на другой ветви отец Алика мог и не уйти из дома, а уж у него-то характер был не сахар, Анна Наумовна даже мне иногда рассказывала, как он...

Стоп. Если мои мысли так и будут скакать от одного воспоминания к другому, я не продвинусь в расследовании ни на шаг. Впрочем, я и так ни на шаг пока не продвинулся, несмотря на то, что список фамилий на экране компьютера достиг трех и только что я добавил четвертую – вот, оказывается, сколько даже в нашем мире людей, которые хотя бы теоретически могли желать Алику смерти:

Михаил Бреннер.

Инга Киреева.

Шауль Бардана.

И наконец, Олег Дмитриевич Караганов, о котором я вспомнил в последнюю очередь.

Я пододвинул мышку к иконке «Запомнить», но не спешил нажать на клавишу. Что-то я определенно не додумал, чьи-то имена я не вписал в этот список, и, если я кого-то действительно забыл, то и расследование может оказаться бессмысленным. Чье-то еще имя... Чье?

Господи, подумал я. Это невозможно, конечно, я уже говорил Учителю... Но это невозможно в нашем мире, невозможно для людей, живущих... живших с Аликом здесь, в реальности, которую мы создали своим выбором, своей надеждой, своими поступками. А там...

Медленно, буква за буквой, я впечатал в список подозреваемых пятое имя: Ирина Гринберг, в девичестве Листова. Поставил три вопросительных знака.

И поспешно нажал на иконку «Запомнить».

«Назовите файл», – потребовал компьютер.

Я назвал: «Подозреваемые».

Врачи утверждали: у Алика очень расшатанная наследственность. Что это означало физически, они, должно быть, и сами плохо представляли. Расшатанная наследственность – это возможность подхватить неожиданную болезнь, но и возможность столь же неожиданно от болезни избавиться. Если гены не в порядке, то они могут способствовать разрушительной деятельности какого-нибудь вируса, но могут и убить этот вирус, как кошка запросто убивает проникшую в дом мышь.

Должно быть, от расшатанной наследственности у Алика однажды начали болеть легкие, было это в девятом классе, перед самыми зимними каникулами, и Анна Наумовна, естественно (не в первый раз!), повела сына в детскую поликлинику, к заботливой, но не очень умной и уж точно не следившей за последними достижениями медицины Маргарите Степановне. Маргарита была нашим участковым врачом, она приходила и к Алику, и ко мне (правда, ко мне гораздо реже), когда у нас болело горло или когда мы только делали вид, что болит горло, чтобы не ходить на контрольную по литературе.

«Легкие? – переполошилась Маргарита Степановна. Наверно, сразу подумала о самом страшном – туберкулезе. – Давай-ка я тебя послушаю».

Хрипов никаких она не расслышала, но при каждом вздохе у Алика действительно появлялась боль в груди, и перепуганная Маргарита послала Алика на рентген, куда мы с ним пошли вместе, поскольку в отличие от врача у нас в то время уже была своя теория Аликиных болезней, и я хотел быть рядом с другом, когда он узнает, подтверждаются ли в очередной раз наши предположения, или теория рушится под ударами простых медицинских фактов.

Старичок-рентгенолог вертел своими крепкими руками тощее Аликино туловище в разные стороны, бормотал что-то себе под нос, а потом, выгнав Алика в коридор, где его ожидали мы с Анной Наумовной, долго о чем-то говорил по телефону с каким-то, как мы предполагали, медицинским светилом. Анна Наумовна нервно мяла в руках платочек, а мы с Аликом сидели молча и переглядывались. Наконец вышла толстая медсестра и сказала грубым низким голосом:

«Идите, ответ передадут вашему участковому врачу».

«Ответ... – забеспокоилась Анна Наумовна, предположив самое худшее: почему не говорят сразу? – А что в ответе?»

«Ничего, – сказала медсестра. – Здоров как бык. Ничего у него не болит. Симулянт у вас сын, вот что я вам скажу, пусть идет в школу и не обманывает».

Алик пошел в школу и больше не обманывал. То есть даже когда у него вдруг начинались сильные боли в почках, он терпел и не говорил никому, кроме меня, конечно, потому что мне сказать было можно, и не только можно, но необходимо: только я мог понять, хотя на самом деле наша с Аликом убежденность в правильной постановке диагноза была не такой уж обоснованной, как показали дальнейшие события.

А легкие у Алика болеть перестали через одиннадцать дней – будто и не болели никогда. Вместо этого начались, правда, неприятные ощущения в области желудка, но к этому Алик привык давно и не обращал внимания. Мне говорил, конечно, но мне он сообщал все – для статистики, которая, как мы были уверены, однажды позволит нам сделать научное открытие и увековечить свои имена для благодарных потомков.

По-настоящему нас беспокоило только одно: однажды у Алика могла заболеть голова или – того хуже – голова болеть не будет, в мозгу ведь нет нервных окончаний, но случится то, что происходило время от времени с желудком, печенью, почками, легкими, желчным пузырем, поджелудочной железой и другими органами. Станет ли Алик на какое-то время другим человеком, потеряет ли рассудок, или все останется по-прежнему, и никто (даже я) не заметит, что глазами моего друга смотрит на окружающий мир совсем другая личность – да, тоже Алик, да, тоже мой друг, но человек из другой реальности, не понимающий, куда он попал, что здесь делает и как ему выбраться домой из этого знакомого, своего, но все равно чужого тела?

Если это когда-нибудь произойдет, что я смогу сделать, чем помочь и главное – кому?

«Ты только не позволяй, чтобы меня везли в психушку, – говорил Алик, когда мы с ним обсуждали эту проблему. – Там сразу вколют какую-нибудь гадость, и тогда...»

Что могло произойти тогда, мы не имели ни малейшего представления и потому дальше в эту тему не углублялись, я переводил разговор на что-нибудь нейтральное, например: как удалось Нателле Берзиной получить по истории четверку, если она даже Дмитрия Донского от Александра Невского отличить не может и считает, что и тот, и другой в начале семнадцатого века освободили Русь от поляков с помощью казаков Ивана Сусанина.

Самая светская беседа...

Первым в списке значился Михаил Бреннер. У меня лично отношения с ним были вполне приличными, если не сказать хорошими, да и с Аликом у Миши отношения в последнее время наладились, однако был в их жизни момент, когда они не только не разговаривали, но видеть друг друга не могли, и если в то время произошла развилка – а она, конечно, произошла, в этом не могло быть сомнений, – то месть Миши могла оказаться поистине ужасной, если использовать лексикон любимых им романов о сицилийской мафии.

Я набрал номер, к телефону подошла Соня, вторая Мишина жена.

– А Миши нету, – сказала она нараспев своим низким голосом провинциальной Кармен.

– Когда будет? – спросил я. – Может, я могу позвонить ему на мобильный?

– Можете, – согласилась Соня, не проявив, впрочем, никакого желания без моей просьбы назвать номер. – Но это дорого.

С чего вдруг Соня начала заботиться о моем кошельке? На этот незаданный вопрос она, впрочем, ответила сразу:

– Миша сейчас в Москве, третью уже неделю, по делам фирмы.

Понятно. Соня права: звонить на мобильный по международному тарифу могут позволить себе лишь директора крупных компаний, а не мы, простые научные сотрудники.

– Понятно, – сказал я. – Скоро ли он вернется?

– Думаю, – с не очень понятным кокетством в голосе сказала Соня. – Миша вернется домой к праздникам.

Наверно, все-таки не к ноябрьским. Ближайшим праздником был Шавуот, видимо, его Соня и имела в виду. Значит, через две недели. В любом случае ясно одно: вчера вечером Миши не было не только в Иерусалиме, но и вообще в Израиле, алиби у него самое железное из возможных, и следовательно...

Ничего из этого не следовало, конечно. И поговорить с Мишей мне все равно нужно было обязательно – точно понять, что конкретно произошло между ним и Аликом три года назад, и к чему это могло привести в том случае, если... или, вернее, когда осуществился иной, не произведенный ими в нашей действительности, выбор.

– В Москве у него есть обычный телефон или только мобильный? – спросил я. Еще одна мысль пришла мне в голову, и я задал следующий вопрос: – Может, у него есть ай-си-кью?

– Аська? – оживилась Соня. – Конечно. Мы с Мишей каждый вечер по аське беседуем.

– И номер у него...

Даже не спросив, зачем, мне, собственно, это надо, Соня наизусть назвала восемь цифр, которые я сразу отбил на клавиатуре.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли.

И тут Соня произнесла фразу, которая мгновенно изменила мое отношение к умственным способностям этой женщины.

– Вы Матвей Кагарлицкий, верно? Друг Алекса Гринберга. И Миша вам понадобился потому, что друга вашего вчера вечером убили. Я права?

– Откуда... – пробормотал я, – откуда вы знаете, что Алик...

– Откуда... Дайте подумать. Да, мне сказала Регина в русском магазине.

– Господи! – воскликнул я. – Она-то откуда знает?

Этот вопрос Соня оставила без ответа.

– Я бы не хотела, – сказала она, помолчав, – чтобы Мишу беспокоили в Москве из-за той старой истории. Он и так нервничает. Может, я могу вам помочь? Хотя и не представляю, какое отношение...

Неужели Миша все рассказал своей новой жене? Он, конечно, способен был на странные поступки, я даже мог предположить, что Миша при определенных обстоятельствах (которые мне и надлежало спрогнозировать) способен на убийство. Но рассказать жене... Зачем? Тем не менее он это, похоже, сделал, и я сказал:

– Извините, Софья... э-э...

– Соня, – сказала она.

– Извините, Соня, мне действительно нужно кое о чем поговорить с Мишей, и я не уверен, что вы можете помочь, хотя...

– Хотя не уверены и в обратном, – закончила она. – Спрашивайте, а я уж сама решу, знаю ли ответ.

– По телефону? – вырвалось у меня.

– Можно и не по телефону. Я сейчас дома, у сына сильная простуда, так что если у вас есть время...

– Буду через полчаса, – сказал я.

Я опоздал на двадцать минут, потратив их на то, чтобы обзвонить остальных подозреваемых из моего списка и выяснить, что:

Олег Дмитриевич третьи сутки лежит под капельницей в больнице «Бейлинсон», потому что у него неожиданно открылась язва, и хирурги обсуждают возможность операции.

Шауль Бардана находится на совещании в правлении Электрической компании, ему передадут, что я звонил, и он со мной сразу свяжется, как только у него появится для этого время.

И наконец, Инга сама взяла трубку, меня узнала по голосу и сухо сказала, что говорить со мной не желает, удивляется моему звонку, но если мне это действительно необходимо, то готова встретиться со мной в час дня в кофейне «Апропо» на углу улиц Рамбам и Аза.

Странный народ – женщины. Говорить не желает, но встретиться совсем не против. Ну и ладно. Я пометил в списке время и место, после чего посмотрел на часы, понял, что опаздываю на встречу с другой женщиной, и спустился к машине. Сев за руль, позвонил Гале на работу, мне обязательно нужно было услышать ее голос, я должен был знать, что с женой все в порядке, полиция к ней не являлась – не хватало только, чтобы сослуживцы узнали, что ее допрашивают в связи с убийством.

– Все нормально, – сказала Галя, – а я хотела уже тебе звонить.

– У меня тоже... – сказал я, замяв слово «в порядке». Порядка у меня никакого не было даже в мыслях. – Я занимаюсь кое-какими делами.

– Тебя не...

– Нет, Учитель поговорил со мной и решил, что пока этого достаточно.

– Что он...

– Он, понятно, думает, что это сделал кто-то из нас или мы все вместе.

– Тогда он...

– Никого он задержать не может, улик у него нет, даже косвенных. А я пока провожу собственное расследование.

– Ты? Собственное...

– Эвереттическое, – сказал я, надеясь, что таким образом объяснил Гале, что собираюсь делать в ближайшие часы. Галя прекрасно знала о наших с Аликом давних проблемах, о моей научной работе в университете тоже имела вполне приличное представление, относилась ко всему, надо сказать, со здоровым скептицизмом, но поскольку скептицизм ее был именно здоровым, я время от времени с удовольствием рассказывал ей о новых достижениях и о том, как эти достижения позволяют объяснять то, что никаким другим образом объяснению не поддается, если, конечно, не ударяться в мистику, которую мы оба не признавали.

– Ах вот что...

– Да, – твердо сказал я. – Это было именно то, о чем ты подумала. Мне надо кое с кем поговорить, я тебе позвоню, когда освобожусь. А ты мне звони сразу, если вдруг Учитель проявит к тебе нездоровый интерес.

– А если – здоровый? – попробовала пошутить Галя.

– У мужчины не может быть здорового интереса к замужней женщине, – отрезал я. – Все. Я поехал.

Я не видел Мишину жену года... да, пожалуй, года два с половиной или чуть больше, да и тогда мы почти не разговаривали, так что о характере Софьи... Сони я имел очень отдаленное впечатление. Возможно, мы встречались на улице – на Кинг Джордж или Бен-Иегуде можно встретить кого угодно, даже президента России, – но все равно Соню я бы не узнал, потому что она мне запомнилась высокой, с удлиненным лицом и пышными светлыми волосами, а дверь открыла женщина, едва достававшая мне до плеча, волосы у нее были темными, гладко уложенными, и только лицо осталось чуть удлиненным.

Она тоже меня, кажется, не узнала, но виду не подала и, посторонившись, пригласила пройти в гостиную.

– Садитесь в то кресло. – Соня показала на одно из трех, ближе к окну. Кресла были одинаковыми: первое стояло на свету, второе – в самом темном углу комнаты, между книжными полками, на которых стояли не книги, а фарфоровые статуэтки великих людей от бородатого Гомера до лысого Горбачева. Третье кресло громоздилось посреди комнаты перед телевизором – скорее всего это было любимое место Миши, он и у себя дома предпочитал находиться в центре внимания.

– Спасибо, – сказал я. Кресло было удобным, но глаза слепил солнечный свет, и я заслонился ладонью, почти не видя хозяйку квартиры, что давало ей определенное преимущество – не знаю уж, как она собиралась его использовать.

– Чай, кофе? Печенье, вафли, бутерброд? – Соня играла, похоже, привычную для себя роль гостеприимной хозяйки, именно так и должен был Миша вымуштровать свою вторую половину.

– Спасибо, – повторил я. Времени распивать чаи у меня не было, и я перешел к делу: – Собственно, я только хотел уточнить кое-какие детали, чай выпью как-нибудь в другой раз.

Соня села в мужнино кресло – она меня видела прекрасно, а я мог лишь догадываться о выражении ее лица, выглядевшего белесым пятном на темном фоне стоявшего у дальней стены огромного серванта.

– Миша, – первой начала Соня, – не видел Алекса больше двух лет, так что вряд ли я смогу сообщить вам хоть что-нибудь.

– Почему вы так уверены...

– Потому, – перебила меня Соня, – что я знаю о своем муже все. Во-первых, он мне все рассказывает. Во-вторых, я чувствую его настроение. И в-третьих, о том, что он встречался с Алексом, Миша сообщил бы мне наверняка, потому что...

Говорила она быстро, и неожиданная остановка выглядела так, будто скорый поезд резко затормозил перед семафором.

– Потому что... – повторил я.

– Вам наверняка известно, что произошло между моим мужем и вашим другом три года назад, – сказала Соня гораздо медленнее: поезд с трудом двинулся дальше, но уже на невысокой скорости: машинист, видимо, решил, что впереди могут оказаться крутые повороты, и состав сойдет с рельсов, если ехать слишком быстро.

– Да, – сказал я. – Вы тогда только поженились, а Миша с Аликом были компаньонами, у них была небольшая компьютерная фирма, вполне процветавшая, трое сотрудников, годовой оборот почти миллион шекелей, Алик тогда купил квартиру, Миша тоже, все шло хорошо, пока не обнаружилось...

Тут уже я сделал остановку, предоставив Соне – если она была в курсе тех событий – закончить фразу.