1011
Наверное, самое обидное вовсе не поражение. Полководец, который
привел армии на поле брани мечтает о победе. Но и к поражению он готов.
А вот к тому, что вражья армия, о которой донесли разведчики, бесславно
потонет при форсировании мелкой речушки, или поголовно сляжет с
банальной дизентерией — к этому не готовятся.
Томилин долго смотрит на меня, прежде чем с неохотой кивает.
— Наверное, вы правы, Карина. Наверное. Но черт возьми, как вы
поняли? Проект готовили серьезные специалисты… кто вы такая, что
сумели понять?
— Кто я? — пожимаю плечами. Вопрос мне задали риторический, но
почему-то я собираюсь ответить.
Кто я?
1011.0
"Лабиринт"
(Алый финал)
Кто я?
Я самая обыкновенная. Девочка компьютерного века. Одна из тех, кто
учился буквам по клавиатуре. Одна из тех, кто рвался из дома не на
улицу, а в сеть. Одна из тех, кто никогда не видел своих друзей. Одна из
тех, кто привык быть кем угодно — вздорной грубоватой Ксенией,
любопытной малолеткой Машей, писателем-детектив-щиком Романом, хакером
Сёмой, солидной и умной Ольгой… меня было так много в глубине…
Я самая обыкновенная.
Просто я здесь живу.
А энергичный и умный подполковник Томилин — работает.
Да пусть я никогда не верила в дайверов! Пусть считала их сказкой. Но
я же знала, о чем эта сказка: о свободе. О людях, которые не теряют себя
в глубине. Не о волшебниках, творящих виртуальные чудеса, а о людях,
научившихся жить в сети.
И пусть теперь я работаю в МВД, пусть у меня есть звание и должность,
но я — гражданка Диптауна.
А уже потом — гражданка России.
— Я самая обыкновенная, — отвечаю я Томилину. — Только я здесь живу.
Понимаете? Это плохо, наверное, что я здесь живу. Я, может, так и
состарюсь в этом теле. И по службе никуда не продвинусь, мне это
неинтересно. Зато я вижу то, чего вы не видите.
Томилин смотрит на Дениса, кивает, и тот быстро выходит. Косясь на
меня… и, вроде бы, с симпатией.
Неужели он тоже доволен, что проект по созданию дайверов провалился?
— Начистоту… — хмуро спрашивает Томилин. — Вы довольны, что все так
кончилось?
— Конечно, — говорю я. — Извините…
— Карина, но вы же понимаете, это ничего не изменит. Государству
нужен контроль над глубиной. И не ради самого государства, ради мирных
граждан, понимаете?
— Нет, не понимаю, — честно отвечаю я. — Ведь мы справляемся сами.
Худо-бедно, но справляемся. Разве в настоящем мире у нас не осталось
работы?
— Мы? — подполковник интонацией выделяет слово.
И я киваю:
— Мы. Те, кто живет в глубине.
— Это ваш настоящий облик? — неожиданно спрашивает Томилин.
Таких вопросов не задают. Даже нижестоящим. Но я снова решаю
ответить:
— Да.
— А у меня — не совсем, — он внезапно улыбается. — Нехорошо
получается… Ну и что вы напишите в отчете?
— Чистую правду, — отвечаю я. — Что ничего, заслуживающего служебного
расследования, в тюрьме не обнаружено… за исключением мелких нарушений
трудовой дисциплины. У меня, правда, были сомнения. Показалось, что в
тюрьму ухитряются проникать посторонние. Но теперь-то я понимаю — это
лишь часть программы перевоспитания осужденных.
Томилин кивает.
— Разрешите идти? — спрашиваю я. — Мне надо заняться отчетом.
— Я завтра буду в управлении, — говорит Томилин. — Со своим отчетом.
В девять ноль-ноль. Насколько я понимаю… согласно правилам хорошего
тона… мне надо показаться вам в настоящем облике.
Это так неожиданно и трогательно, что я с трудом сохраняю
невозмутимое лицо.
Интересно, он мудр и седоволос, или молод и энергичен?
Интересно, конечно…
— Половину ночи я провожу в глубине. А в девять утра еще сплю, -
отвечаю я. — Извините. Конечно, если это приказ…
Томилин качает головой:
— Нет. Не приказ. Не смею больше вас задерживать.
И на какой-то миг мне кажется, будто я вижу его — настоящего. Не
молодого, и не старого. Человека лет сорока, который упрямо учился
работать на компьютере, пытался постичь глубину — не из любви к ней, не
из любопытства, а лишь потому, что был соответствующий приказ. Одинокого
служаку, поднаторевшего в кабинетных играх, но тоже не из любви к ним, а
ради того, чтобы делать свое дело.
Мне даже становится его жалко.
Но жалость — это не то, ради чего я готова просыпаться в девять утра.
— Всего доброго, — говорю я, прежде чем уйти.
Памятник Последнему Спамеру все так же облеплен молодежью. В глубине
много памятников, совсем несложно получить кусочек места и воздвигнуть
там все что угодно. Вот только популярность памятника отследить
нетрудно. Неудачные, возле которых никто не встречается, густо
засиживают голуби, потом зеленеет бронза и крошится мрамор, а под конец
приезжает грузовик из мэрии Диптауна и вывозит неудачное творение на
свалку. Свалка вечна и бесконечна. Длинные ряды никому не нужных
скульптур… страшненькое место.
В общем-то, это конец всего в глубине. Здесь слишком много неудачных
творений. Собранных из сэмплов опер, написанных левой ногой книг,
безумных философских теорий и мертвых картин. Все они уходят в никуда, в
вечное хранение на бесконечных виртуальных свалках.
Но памятник Спамеру жив. И у его подножия очень мало свободных
скамеек. Я нахожу лишь одну, покупаю в ларьке бутылку пива и сажусь -
нарочито посередине скамейки, давая понять, что не жажду случайных
знакомств. Ко мне и не подсаживаются. Мы научились уважать друг друга в
глубине. Без бдительного надзора полиции, без суперменов-дайверов из
МВД. Значит, мы что-то умеем?
Памятники — это место встреч. Мне никто не назначал здесь свидания,
но это единственный памятник, у которого мы встречались с Чингизом.
И я сижу на скамейке. Пью холодное пиво — оно холодное ровно
настолько, насколько это нужно. Смотрю в чистое небо. Когда я была
маленькой, я однажды испугалась неба. Я с родителями была на море, и
однажды, растянувшись на спине, посмотрела вверх. Небо было таким
бездонным и чистым, что я поняла — в него можно упасть. Оторваться от
горячего песка, нелепо взмахнуть руками и полететь вверх — в небо,
которое станет бездной. А над головой закружится перевернутая земля, и
плачущие родители, и задравшие головы зеваки, и качающие ветвями
деревья. Они не упадут в небо, ведь они не знают, что в небо можно
упасть…
Как давно это было. А запомнилось. Вместе с паззлом, который я так и
не смогла собрать. Вместе с первой влюбленностью, первой настоящей
обидой, первым визитом в глубину, первым предательством…
— Разрешите?
Я скашиваю глаза на Чингиза. Киваю, и чуть сдвигаюсь в сторону.
— Наверное, над нами стоит посмеяться, — говорит Чингиз вполголоса. -
Все способности… они ничего не стоят, когда провайдер отключает тебя
от сети. По одной лишь команде из МВД.
— А как ты вошел? — спрашиваю я.
— По старинке. С телефонной линии, — Чингиз садится рядом.
— Я вас не сдавала, — говорю я. — За вами следили с самого начала.
Просто шум поднимать было не выгодно. Поэтому игнорировали… а когда
стало нужно — отключили.
Он кивает. И молчит — хотя я понимаю, как ему хочется задать вопрос.
— А как ты меня нашел? — спрашиваю я. — На мне маркер?
Чингиз качает головой.
— Нет. Я подумал, что встречаться принято у памятников… Дашь
глотнуть?
До палатки с бесплатным пивом — несколько шагов. Но я даю ему
бутылку. И начинаю рассказывать то, что рассказывать не имею никакого
права. То, как не становятся дайверами.
— Спасибо, — говорит Чингиз, когда я заканчиваю свой рассказ. -
Спасибо. Я верил, что ты все-таки на нашей стороне.
— При чем тут я? Я же ничего не делала.
— Делала, — уверенно отвечает Чингиз. — Ты не хотела, чтобы у них
получилось. Может быть единственная из всех, кто наблюдал за
экспериментом — не хотела.
— Ну и что? Мало ли чего я не хочу.
— Глубина — это больше, чем принято думать, — убежденно говорит
Чингиз. — Это не только среда обитания. Это что-то еще. Мы — частички
глубины. Она становится такой, какой мы хотим ее видеть. Если бы все
хотели заполнить улицы штампованными дайверами — это бы случилось. Но
надо было, обязательно надо было, чтобы кто-то из следящих за
экспериментом не желал успеха этой затее…
Смешной он. Взрослый ведь человек…
— Ну хорошо, пускай это все моя заслуга, — соглашаюсь я. — Уговорил.
Чингиз улыбается, и возвращает мне пиво.
— Твой приятель, Стеков, он и впрямь отправился в тюрьму худеть? -
спрашиваю я.
— Бог его знает, — Чингиз пожимает плечами. — Я не всегда понимаю,
когда он серьезен. Он и сам, наверное, не всегда это понимает… Карина?
— Да? — все еще глядя в небо, отвечаю я.
— Из меня никудышный ухажер, — самокритично признает Чингиз.
Не сомневаюсь. На него, небось, еще со школы девицы пачками вешались.
Такие учатся от подруг уворачиваться, а не ухаживать.
— Но виртуальное пиво — это не самое лучшее, что есть на свете, -
продолжает Чингиз. — Можно пригласить тебя в ресторан?
Ух ты… Не было ни гроша, да вдруг алтын… И Томилин, и Чингиз.
— Чингиз, — отвечаю я, морщась. — Хочешь, расскажу историю?
— Расскажи.
— У меня была в детстве игрушка. Паззл. Очень красивый… там был
рыцарь и принцесса… они тянулись друг к другу. Я его собрала… весь.
Только одного кусочка не хватило. Между рукой принцессы и головой
рыцаря. Понимаешь, этот кусочек забыли положить в коробку!
Чингиз молчит.
— Я, наверное, такая принцесса, — продолжаю я. — К кому не потянусь -
ничего не получается. И ты ко мне не тянись.
— Знаю я про этот паззл, — вдруг отвечает Чингиз. Голос его меняется,
становится смущенным, даже виноватым. — Ты в курсе, что все эти мозаики
нарезаются случайным образом, по рассчитанным на компьютере схемам?
— Ну…
— У тебя бывало так, что вместо одного кусочка ты вставляла другой? И
он вроде бы даже подходил… зазор оставался, но крошечный,
незаметный…
— Бывало.
— Так вот, однажды паззл раскроили очень неудачно. Его стало возможно
собрать двумя способами. Если собирать неправильно, то получались щели -
но совсем маленькие, незаметные. А в центре оставался пустой кусочек.
Скандал был чудовищный, не меньше трети купивших паззл собрали его
неправильно, и засыпали фирму рекламациями.
— Врешь? — растерянно спрашиваю я. — Ну не могло так получиться!
— Случайно, может быть, и не могло, — признает Чингиз. — Но фирму
хакнул по сети один молодой и не в меру бесшабашный русский хакер… он
решил пошутить, посидел ночь за расчетами… и вовсе не задумался, что
от этой шутки десять тысяч человек… Честное слово, Карина, потом я
понял…
Как жалко, что виртуальная посуда не бьется!
Я обрушиваю бутылку на голову Чингиза, но он успевает отскочить.
— Ты жалкий, гнусный, бесчувственный, трусливый урод! — я
захлебываюсь в поисках подходящих эпитетов. — Ты!
— Почему урод? — возмущается Чингиз, держась на безопасном
расстоянии. — Карина, честное слово, я раскаиваюсь!
— Знаешь, как я ревела? — кричу ему. — У меня, может, с тех пор
психическая травма!
За нами с любопытством наблюдает весь сквер. Включая прогуливающегося
полисмена. Второй день подряд, на том же самом месте… Вот
позорище-то…
— У меня есть знакомый психоаналитик… — Чингиз ловко уворачивается.
— Карина, ну прости! Я тогда был молодой и глупый!
Я поворачиваюсь, и гордо иду прочь от памятника. Из толпы кто-то
улюлюкает. Чингиз догоняет меня, и жалобно просит:
— Слушай, это ведь было пятнадцать лет назад! Да убей я кого — меня
бы уже выпустили! Карина, чем я могу… искупить?
Останавливаюсь, меряю его взглядом. Говорю, чеканя каждое слово:
— Завтра. В восемь. У моего подъезда. С букетом цветов и, учти, розы
я не люблю.
— В восемь… — страдальчески повторяет Чингиз.
— В восемь вечера, — уточняю я.
Не зверь же я, все-таки…
— Мне, право же, очень стыдно, — снова начинает Чингиз.
— Проваливай, и чтобы я до завтра тебя не видела! — командую я.
Чингиз кивает — и растворяется в воздухе.
— Дайвер… — только и говорю я.
Прохожу еще несколько шагов — и начинаю смеяться.
Над собой. Над маленькой девочкой, которая хотела собрать паззл
побыстрее, и предпочитала не замечать неточностей. Придумавшей для себя
целую философию. Над глупой девочкой, которая никак не хотела взрослеть.
Интересно, за сколько дней я сумею собрать паззл правильно?
