Часть вторая. Игра без правил

9 день от первого рассвета. Семь печатей Город еще спал. Птиц не было, машин тоже, и потому тишина казалась совершенно невероятной, оглушающей. Только радовался всходящему в девятый раз солнцу мой маленький одинокий тополек на козырьке подъезда. Топольку солнце и дождь явно пошли на пользу, он ожил, окреп и выпустил почки… Еще чуть-чуть, и эти маленькие упругие кулачки превратятся в детские ладошки листиков. Еще чуть-чуть, и для нас наступит настоящая весна. Придется ждать… А я не хочу ждать! Я зажмурила глаза. Я верю, что сейчас этот полуживой тополек распустится веером ярких, зеленых листьев, нежных даже на ощупь… Я быстро открыла глаза. Н-да… Лучше Ижену о моих экспериментах не рассказывать. С повзрослевшего тополя сорвался и полетел на асфальт последний ярко-красный лист. Не пыталась бы ты строить из себя крутого сотрудника НИИ ЧАВО, а тихо-мирно ждала, пока листья сами вылезут, а? Интересно, все-таки, а в чем загадка управления этим малюсеньким мирком? Наверное, здесь, как и с выходом — у каждого свой путь. Только его надо хорошенько поискать. Или прав Ижен, и стоит лишь научиться врать самой себе? Хорошо хоть, никто не знает секрета взошедшего солнца. А я делиться плодами работы своего левого полушария не особо люблю. Пусть будет божественное вмешательство, а мы вчетвером почувствуем себя полубогами… Я вернулась от печального созерцания несчастного тополька, так и не поаплодировавшего мне своими первыми листочками, к панораме города. Панорама у меня из окна, правда, была не особо великая — так, пара домов и дорожка между ними. Но и они — это часть Города. Его маленькая артерия… Он быстро пришел в себя, этот полупустой Город, после пролившегося на него благословением дождя. Жабы и лягушки с неба не падали, чума не наступила, и городу стало мгновенно наплевать на смену закатов и рассветов. Нет, вру — не мгновенно. Перед первым рассветом мы собрались на площади перед старым добрым кафе-мороженым и смотрели, как на востоке — о, теперь у нас были географические ориентиры! Завидуйте, люди! — медленно алеет небо. Солнце взошло, все дружно ахнули, а оно продолжало медленно тащиться к горизонту и дальше, к зениту. Народ на улицах, спешащий по своим делам, то и дело останавливался посмотреть на солнце и удивиться его великолепию. На мой же вкус здешнее солнце больше напоминало очень сильную лампочку, которую не вовремя включили и от которой человек вреда не ждет, а вот таракан попытается укрыться. Ко второму рассвету народу на пятачке перед кафе-мороженым заметно поубавилось. На третий любовались лишь я и Ларс. Ларс шептал что-то насчет того, что всегда мечтал встретить рассвет с любимой девушкой, я усмехалась насчет какой-то дешевой романтики и трех рассветов подряд. На четвертый день такое развлечение надоело даже нам. Я из озорства попыталась перекрасить солнце в зеленый свет, но добилась только страшной грозы… Под упругими потоками дождя я и Ларс бежали ко мне в квартиру и мокрые и счастливые долго не вылезали из под одеяла. Да, я счастлива! А что в этом страшного? Здешние опасения и традиция не желать счастья так же глупы, как и невозможность в этом мире закатов и рассветов. Я отвернулась от панорамки города в два дома и посмотрела в лицо моего спящего мужчины. Интересно, а можно ли здесь пожениться? Мне по-прежнему не хватает мамы. И Алиски. И еще — я понимаю, что мы оба — всего лишь разложившиеся трупы на двух разных кладбищах. Но я не раскаиваюсь в содеянном. И Ларс не раскаивается. Ведь смерть дала нам возможность найти друг друга. Или я не права? Мое счастье все-таки омрачает червячок сомнения. Мне кажется, что все это — лишь передышка перед проверкой, готова ли я к аду или к раю. И Ларс это чувствует… И выход мы хотели бы найти вместе — чтобы греться на тропическом пляже или жариться на медленном огне вдвоем. Нынче, и присно, и вовеки веков. Я же и вправду счастлива… Почему у меня такое ощущение, будто я сама себя уговариваю? Сегодня я тоже встречала рассвет. Правда, без Ларса. Он спал, как ребенок, обиженно надув губы и обняв подушку, и мне стало жаль его будить. Я вышла на улицу, чтоб еще раз посмотреть на солнце — мое солнце! Мной у небес здешних выпрошенное солнце! Чтобы почувствовать его лучи на своей коже. Я по-прежнему мерзла, но мерзнуть при ярком солнечном свете было обидно, и я старалась не обращать на это внимания… Небо сейчас, ранним утром — о, боже, каким упоительным прозвучало это "раннее утро" — было удивительно далеким и надменным. На нем не осталось ни облачка — я даже порадовалась такой его чистоте. А еще мне захотелось вспомнить прошлое. Забраться с ногами в уютное кресло, налить себе кофе, взять книжку со сказками… Или погулять по городу с плеером на поясе и пуговкой наушника в ухе. Книжка… Что-то такое Ларс говорил про книжки… Точно! Библиотека! Он говорил, что там идут какие-то исследования, кто-то что-то где-то ищет. Ничего вразумительного, конечно, но почему бы и не попытаться? Вдруг и я найду что-нибудь интересное? Господи, а вдруг я найду выход? Где искать в этом сумасшедшем городе библиотеку, я не знала. Версий не было никаких. Поэтому я решила совместить приятное с полезным — поиски с прогулкой по утреннему городу, пустому от машин, людей и даже кошек с собаками. У кошек и собак какое-то свое, отдельное от людского чистилище, им не особенно нужен мой город. Да и толком побродить по доставшимся от Господа Бога, пусть и небольшим, но очень разнообразным владениям, мне не помешает. Надо же знать, к чему быть готовой в случае увеличения народонаселения в моем мирке в несколько раз в связи с внеочередным восходом солнца и загаданными желаниями, не так ли, Ирочка? Архитектура города особым разнообразием не поражала. Несколько окраинных улиц, застроенных старенькими, часто покосившимися деревянными домиками с выбитыми стеклами и сорванными с петель домами. Среди них — как петухи — "новорусские" крепости из красного кирпича, с окнами-бойницами и кованными железными заборами. Никогда не понимала этой страсти к ярко-красным кирпичным крепостям, в которых запросто можно выдержать осаду танковой дивизии. Центр тоже не поражал разнообразием. В основном — серые "сталинки" на центральном проспекте, две неработающие церкви и магазины с разбитыми витринами, да то самое, пресловутое кафе-мороженое. На весь город — десять-двадцать улиц, которые можно обойти за полчаса. Да, мой родимый областной центр определенно не справился с задачей остаться одним из крупнейших городов и сейчас тянет от силы на маленький центрик какого-нибудь Бардымского района… Наверное, все дело все-таки во мне. Библиотеку я нашла довольно быстро — она располагалась отнюдь не в огромном сером здании в центре, сейчас пустовавшем, а в период моей… жизни наполненном шумящими студентами и учеными, выглядевшими как средней руки бизнесмены, где я рассчитывала ее найти. На "Старую сказку" я набрела почти случайно. Переулок вокруг нее не изменился, разве что вывеска на самом магазине словно поблекла, превратилась в тень от сияющей неоновой рекламы, которая всегда меня слегка раздражала. Да двери из стеклянных, звенящих, превратились в деревянные, скрипучие, словно снятые со старого барского дома. Я потянула на себя дверь и оказалась в знакомом с детства магазине. Те же пыльные полки, бесконечными рядами тянущиеся к потолку, тот же знакомый с детства запах — запах приключений и волшебства, как мне казалось всегда… Тот же старенький продавец за прилавком, улыбающийся мне натянутой и грустной улыбкой. Никакого компьютерного отдела, никакой рекламы, никаких открыток… Только старый добрый "Букинист" родом из моего прошлого. Здравствуй, прошлое, давно не виделись! — Здравствуйте, Ирина… Будем знакомиться? Я хранитель здешней Библиотеки, как Вы, наверное, уже догадались… Роль не самая скучная, хотя и весьма пыльная, признаюсь, деточка. Я улыбнулась. Значит, библиотеки. Что ж, следовало ожидать, что разгадку тайны нужно искать там, где вся эта история началась. Если мне повезет, то здесь она и закончится… Ну что ж, "Старая сказка" не самое плохое место, чтобы завершить эту немного затянувшуюся игру в салочки со своим воображением. — Значит, библиотека, — повторила я уже вслух. — И что, у Вас есть, что почитать бывшей студентке, покупательнице и просто несносной девчонке? Заведете на меня читательский билет? — Да нет, можешь так взять, наша драгоценная библиотека от этого не обеднеет. Хочешь, найду для тебя "Алису в стране чудес" или "Питера Пэна"… Впрочем, милая, давай сама, ты же знаешь, где полки со сказками… Я действительно знала эту страшную тайну библиотеки острова Нетинебудет… Тут моя память меня не подведет, маршрут давно изучен и нанесен на карту моей не так уж сильно заполненной памяти. Достаточно лишь пройти во второй зал "Старой сказки", там, на крайнем левом стеллаже меня ждет целая гора сокровищ с манящими названиями и именами авторов, которыми я зачитывалась в детстве… Первым точнее, первой, на кого я натолкнулась во втором зале, была маленькая девочка. Она сидела перед стеллажом с теми самыми сказками, тесно прижавшись к нему спиной, и листала книжку с историями Андерсена. Очень красивая девочка лет восьми, с длинными вьющимися волосами и слегка раскосыми, по-кошачьи зелеными глазами… — Привет, малыш… Надо честно признать, в этой жизни не так уж много вещей, которые я не умею делать совершенно. И одна из этих немногих вещей — разговоры с маленькими детьми. Девочка подняла на меня свои удивительные зеленые глаза, моргнула и я поняла, что передо мной совсем не восьмилетний ребенок, а взрослая и мудрая женщина, знавшая много побед и разочарований, но очень от них уставшая. Что там говорил Ижен — ответ всегда можно найти в глазах, а вот внешность обманчива? В зеленых глазах маленькой девочки отражалось что-то мне совсем непонятное, то ли огонь роковой страсти, то ли огонь костра, на котором она сгорела… Она снова моргнула, и секундное наваждение прошло. Сидящая передо мной превратилась в восьмилетнего ребенка с толстой книжкой с яркими картинками на коленях. — Здравствуйте… — Что читаешь? — "Диких лебедей"… Моя любимая сказка. Хотите, я и Вам почитаю маленький отрывочек, мне очень нравится… Надеюсь, Вам понравится тоже. Я тоже любила в детстве сказки Андерсена. И особенно эту, щемяще-нежную, про прекрасную принцессу Элизу и одиннадцать ее братьев. Сейчас я усмехнулась той своей любви к сказке и удивилась подвигу матери Элизы, рожавшей, как крольчиха, по ребенку ежегодно… Неудивительно, что в конце концов она все-таки скончалась! Да ее бы в книгу рекордов Гиннеса занести, эту святую женщину! Я опустилась на пол рядом с девочкой и приготовилась слушать старую добрую сказку про то, как в одной далекой стране… Девочка слегка нахмурила брови, потом улыбнулась заискивающе и сказала: — Можно, я только не с начала начну… Я начало уже прочитала… — Валяй…То есть, конечно, читай откуда хочешь, я и так послушаю… Вас немного, птицы, братья, Горькое звучанье… Вам Полета — мне дождаться Моего Призванья… Пересчет — не досчитаюсь — Боль — спиралью… Перелетные… Пытаюсь Влиться в стаю. Но бескрылой — не подняться, Не сразиться, С ветра силой не равняться И не слиться. Это была не сказка. Точнее, совсем не та сказка, какой я ее помнила. Это были стихи — нет, даже песни, легкие, завораживающие, нежные. И живые. Исповедь Элизы, Принца — и Мачехи, взошедшей на престол, но потерявшей любовь Королевы. Девочка дочитала сказку до конца. Я еще раз посмотрела на обложку книги — Андерсен, "Сказочные истории". Распустившиеся розы и озорной Оле-Лукойе. У меня в детстве была точно такая же. Я заглянула в текст, он тоже не сообщил мне много нового: "Далеко-далеко, в той стране, куда от нас на зиму улетают ласточки, жил Король… У него было одиннадцать сыновей и одна дочка, Элиза…" — Что это было? Откуда эта сказка? Ты ее сама придумала? — Вы же видите, это Андерсен, "Дикие лебеди"… А что, Вам не понравилось? — Понравилось… — Ну, тогда до свиданья, мне надо идти. Спасибо, что послушали меня — иногда так хочется с кем-нибудь поговорить. Можно, я сделаю Вам подарок? Девочка протянула мне руку — в ней лежало что-то маленькое, зеленое. Связанная крючком шапочка — из "ириса", кажется. У этих ниток для вязания такие забавные цветочные названия… Милая и уютная такая шапочка. Я улыбнулась и примерила подарок. Получилось славно, и шапочку снимать я не стала… Она поднялась с пола одним движением, словно котенок, перехватила поудобней книжку и вышла из комнаты. Я тоже машинально поднялась, нашла на полке мою любимую "Алису в стране чудес" и вернулась в первый зал. — Ну что, Ирина, познакомились с Элизой Брониславовной? — Элизой Брониславовной? Значит, ее зовут Элиза? Тогда понятно, почему она так любит эту в сущности глупую сказку со счастливым концом… Они жили долго и счастливо и умерли в один день, отравившись некачественной водкой. Сколько ей лет на самом деле, этой вашей принцессе Элизе? — Ну, Ирин, я слишком хорошо воспитан, чтобы задавать такие вопросы дамам. Скажем так, хорошо за тридцать… Элиза — что-то вроде местного приведения, она часто сюда приходит, но почти ни с кем не разговаривает. Иногда что-нибудь вяжет, потом раздаривает свои шапочки и носочки редким посетителями библиотеки… — Элиза, однако… Вяжет и мало говорит. Это диагноз, доктор, Вам не кажется? — Говорят, что Элиза знает выход отсюда, и эти ее маленькие подарки — ваш тоже — именно то, что в ищете. А что касается сказки… Впрочем, разговор с ней должен был продемонстрировать Вам одну простую вещь. Она ведь читала вам сказку? Я улыбнулась. Читала-читала. Вполне себе сказочка, хотя я до сих пор не могу понять, что же мне должен был продемонстрировать сей литературный шедевр? Я всегда не любила недомолвки и игры-головоломки… — В этом-то все и дело, Ирина. Это не книги хранятся в нашей библиотеке — это лишь воспоминания о книгах тех людей, которые сюда попали… Вы действительно хотите посмотреть? Я удивленно кивнула. Обвела зал глазами — море поэзии, Цветаева, Блок, куда меньше прозы, в основном современная и курс школьной программы, а в блоке "Техническая литература" всего одна-две книги и журнал "Юный техник" за восемьдесят какой-то год… Я, даже, кажется его читала — презабавнейшая статья про то, как в домашних условиях смастерить паровую машину. Мечта Карлсона какая-то, а не журнальчик. Книжник грустно улыбнулся, протянул руку и достал с полки первый попавшийся том. — Вы любите Шолохова, Ирина? Смотрите, нам попался его "Тихий дон"… Я посмотрела на книжку с ужасом. "Тихий Дон" я терпеть не могла, и даже в рамках школьной программы осилила его лишь до тридцатой страницы, а потом молила Бога, чтоб он не попался мне на экзамене. Я честно призналась в этом библиотекарю. Он посмотрел на меня сквозь стекла очков укоризненно, но священное буддийское писание весом в полцентнера отнимать не стал. — Что ж, тем лучше… Пример будет весьма показательный… Откройте книгу, Ирина. Я открыла книгу. Передо мной поползли до скрежета знакомые и нелюбимые строчки, складывающиеся в слова, предложения, абзацы. — И что? "Тихий Дон" как "Тихий Дон"… У меня дома такая же книжка была, только без библиотечного клейма… — А Вы перелистните на Вашу любимую тридцатую страницу… Листать пришлось не до тридцатой, а аж до сорок первой страницы. Я мучительно и болезненно вспоминала, восстанавливала по крохам в памяти тот текст, который сейчас видела на бумаге. Но с середины сорок первой страницы книга была пуста. В ней не было ни единой строчки, ни единого знака препинания… — Видите, Ирина? Дело в том, что Вы "Тихий Дон" даже не читали… А вот я его очень люблю… Он взял у меня из рук фолиант, и по страницам быстро-быстро побежали строчки. Они складывались во все эти сотни недостающих абзацев, страниц, глав. Я улыбнулась — ба, да мой библиотекарь действительно редкий поклонник Шолохова, чего обо мне уж точно не скажешь. — Хотите, почитаю Вам вслух, Ирина… Только не обессудьте, это будет несколько вольный пересказ Шолохова, в моей интерпретации, так сказать… Я рассмеялась. Шолохов в вольном пересказе библиотекаря из Города Мертвых — это вам не фунт изюма. Это уже что-то с картинок Босха и из творчества достопочтимого Эдгара Алана По. Впрочем, напрашивается еще волей неволей еще один неприятный для меня вывод… — Спасибо, не надо. Я Вас поняла… Значит, в книгах ответа нет. — Ну почему же, Ирина, есть. Только надо очень внимательно читать между строк — и выход наверняка найдется. Главное, отыскать нужную книгу… Я взглянула на заполненные ряды полок, вздохнула и осознала, что у меня читать между строк не получалось никогда. Даже когда мне за это доплачивали в виде премий к журналистским расследованиям. Потянула на себя журнальчик "Юный техник" — он тоже был пуст, только не развороте красовалась поразившая когда-то мое воображение модель паровой машины. И надпись, мной же сделанная на полях из какого-то детского озорства — " если машина ездит на пару, это не машина, это чайник…" Если литература собрана из ваших персональных воспоминаний, это не литература, это макулатура. Я тяжело вздохнула и сказала: — Нет, пожалуй, читать мне не хочется совершенно… Я вот только возьму у вас "Алису"… Пусть это даже всего лишь мое воспоминание о ней. Я вспомнила свою Алиску — яркую, веселую, жизнерадостную — и мне стало грустно. Как она там, красавица? Увидимся ли мы с ней когда-нибудь еще, на каком-нибудь излишне запутанном перекрестке миров… Тьфу ты, блин, это на меня библиотека так влияет, что ли? — Что ж, Ирина, Ваше право. Впрочем, у меня есть для Вас подарок, тоже своего рода воспоминание о книге. Искренне надеюсь, что вам оно понравится… Старик вытащил откуда-то из под прилавка тоненькую книжечку в темно-сером переплете. Я машинально протянула руку, взяла — по пальцам прошелся легкий холодок. Книжка, хоть и тоненькая, была тяжелой. Я взглянула на обложку. "Ирина Шереметьева. Беллетэйн" Так… Прощальный, значит-ца, подарочек. Что ж… Бумага была хорошая, плотная, скользкая на ощупь. Сборник явно дорогой, хоть и тоненький, насколько я разбираюсь в издательском деле. И стихи — мои стихи — на этой дорогой, качественной бумаге — такие уверенные в себе, будто имеют право быть напечатанными. Детские, юношеские, немногочисленные уже взрослые — все вперемежку… Кассандра. Твой голос тонок, И ломок, как лезвия трав — Кричавший во сне ребенок Тоже по-своему прав. В песочных часах мгновений Хватит ли на века? Кассандра, твои моленья Всего то лишь горсть песка. Кассандра. Услышь, изведай В словах своих — чернь да яд, Увидь же — не только беды, Но о другом — молчат. Поплачь, может, станет легче Что память — для ясновидца? Кассандра — была бы певчей, А стала — крикливой птицей. Кассандра. Молчи, проклятья Придуманы не для нас… Но разве отдать объятья И блеск агатовых глаз Так сложно или позорно? Что враг твой — всего лишь бог… Кассандра, побудь же вздорной, Не выучившей урок. Последние страницы сборника были девственно чисты. Так же, как незадолго до этого страницы книги Шолохова. Что это — место под стихи, которых я не помню? Или которые еще не написала? Угадай, кто я… Что ж, попробуем. Кассандра. Опять не верю В пророчество этих уст: Сулишь мне одни потери, И дом мой в виденьях пуст… А хочется-то — покоя, Ликера на дне бокала… Кассандра, скажи такое, Чего бы и я — не знала… — Что же мне теперь делать? Ждать? Молиться? Или… Искать того, кто нашел выход? Библиотекарь посмотрел на меня недоверчиво. Поправил очки. — Вы действительно хотите с ним познакомиться? Предупреждаю Вас, Ирина, он очень стар и немного не в себе… И еще… Мне стало неуютно. От ощущения надежды — уже потерянной было надежды. Мне так захотелось, чтобы это "и еще" оказалось каким-нибудь пустяком, совсем маленьким пустячком, недостойным, чтобы быть упомянутым. — Что "и"? Он умалишенный, маньяк, серийный убийца… Хотя это глупость, конечно, мы и так все тут мертвы… — Да нет, просто, мне кажется, все это не имеет смысла. Ваша встреча с ним и любые разговоры… Я уже пробовал, толку нет… — Это что, всего лишь слухи, про то, что он нашел выход из города? Я сама хочу с ним поговорить, сама хочу знать правду! Ну? Во мне закипал гнев. Я уже давно не чувствовала себя такой разъяренной. Кошка, у которой отнимают котят, превращается в тигрицу. Дурочка, у которой отнимают надежду, превращается в валькирию. — Нет, все это правда, только я боюсь, что Вам такой выход… как бы это поточнее выразиться… не по карману? — Это почему же? Что, таможенные пошлины высокие? — Да не особенно, Ирин… Просто в устаревшей валюте. Всего-навсего тридцать серебряников… 9 день от первого рассвета. Семь труб Дом помнил многое. Он величаво плыл над городом — старый, обветрившийся особняк, в котором не одно поколение дворян мешало свое голубую кровь с алой кровью простолюдинок. Дом хранил такие тайны, о которых мне, едва разменявшей четверть века, предстояло только догадываться. Дом был страшен. Нет, не правильно — дом очень напоминал старые особняки сумасшедших миллионеров из фильмов ужасов. Наверное, поэтому он мне так понравился. Так что в дверь я постучала не задумываясь… Открывший мне дверь человек оказался стар, как руины акрополя. Я таких стариков в этом городе молодежи не встречала еще ни разу — седой почти до белизны и какой-то картинно подтянутый. И чем-то до боли напомнил мне давешнего продавца из компьютерного отдела… Наверное, мягкой учтивостью своей… — Добро пожаловать, государыня Шереметьева… Барин Вас ожидали несколько раньше, но оне в добром расположении духа нынче… Наверх проходите, там оне Вас сами встретят, нам подниматься не велено… Я вошла в дом, полная самых мрачных предчувствий. Лестница на второй этаж была под стать дому — широкая, мраморная, устланная красной ковровой дорожкой. Я шикнула на свое разыгравшееся воображение и решительно ступила на первую ступеньку. И поняла, что боюсь. Совсем как отличница, впервые прогулявшая школу. — Знаете, Ирина, со временем крайне начинаешь ценить удобство… Иуда смотрел на меня сквозь бокал с коньяком. Через тот же самый бокал на меня смотрело солнце, прочно висящее над горизонтом. Коньяк, просвеченный солнцем, и глаза Иуды были одного цвета. Цвета старого, очень хорошего французского коньяка. Я усмехнулась. Посмотрела на Иуду сквозь свой бокал, наполненный каким-то замысловатым сладеньким ликерчиком а ля бейлис. Ликерчик превратился во что-то странное нежно-зеленого цвета… — Мило… Но, Ирина, по-моему мешать не стоит… Вы и без того слегка перебрали… — А разве…ик… отрезвляющим заклятьем… ик…Вы не владеете? — Ну, протрезвить — это Вам не воду в вино превратить… Нечто в моем бокале вновь приобрело жемчужно-молочный цвет. Я сделала еще глоток и поняла, что абсолютно трезва. Как стекла в кабинете этого легендарного самоубийцы. — Нда, полезное умение, товарищ Иуда… Только вот балаганными фокусами отдает… — Ирина, балаганными фокусами отдает все мое — и Ваше — существование в этом мире. И не смотрите на меня так, мне уже несколько тысяч лет, я в эти игры давно не играю, пьяная Вы дурочка… Я смутилась. Иуда был как раз в моем вкусе — импозантный мужчина лет сорока, со слегка поседевшими висками и глазами, похожими на похмелье. Я думала, что после стольких тысяч лет в Чистилище встречу глубокого старца. Власть стереотипов сказывалась Возраст в две тысячи лет пугает и завораживает одновременно, надо признаться… Да и дворецкий, из которого разве что песок не сыплется… — Так о чем мы с Вами говорили, деточка? Он улыбнулся мне улыбкой самого продажного адвоката Голливуда, и я вновь начала строить глазки. Но тут же себя одернула и вернулась к созерцанию бликов солнца в его бокале с коньяком. — В мире, где ты заключен тысячи лет, начинаешь ценить удобство… Вот Вы, люди, за те же самые пару тысячелетий столько всего изобрели… Чем я хуже? Только тем, что мои изобретения никогда не станут достоянием общественности. — Жадный и хвастун… — Жадный. И хвастун… Но… Оглянитесь и скажите — Вам в этом мире все это надо? Я оглянулась. Кабинет как кабинет — два кожаных кресла, телевизор в полстены, очень хороший музыкальный центр, компьютер. Модем двумя зелеными глазками подмигивает, телефонный аппарат на столе какой-то жутко навороченный. С факсом и автоответчиком. — Что, прямая связь с небесами? — Нет, душенька, с землей… Дал бы Вам Вашей Алисе позвонить, но по статусу уж никак Вам такие звонки не положены… — Возникает закономерный вопрос — а что мне по статусу положено? — Ну, Ирина, подключите фантазию… Впрочем, могу сделать Вам подарок… Хотите послушать музыку, Ирина? Честно говоря, я предпочитаю джаз, но для Вас поставлю Вашу обожаемую Ксению Арбелли… Кстати, Вы не против, если мы перейдем на ты? Я была против. Говорить "ты" человеку, который старше тебя на две тысячи лет и про которого ты слишком много слышала — на мой скромный взгляд, это кощунство. Но я только едва уловимо кивнула головой, после чего расслабилась и попыталась думать. Последнее получалось плохо. Выбор композиции Иуда сделал подходящий — негромкий голосок Ксении осторожно выводил давно знакомую мне балладу. Я усмехнулась — телефон со связью, коньячно-ликерное меню, Иуда на закуску и эта вот незамысловатая песенка умершей девочки, которая сейчас уже наверняка ищет меня по всему городу вместе с моим любимым… Любимым, Господи, какое сладкое слово! Мы знакомы две тысячи лет — Мы осмеяны даже легендами, Я — Сын Божий, которого предали, Ты звенишь своей горстью монет… — А что, все так и было? — Так. Или примерно так… Тебе ведь неинтересно, да и я не уполномочен эту историю в деталях рассказывать. — Интересно, тридцать серебряников в долларах — это сколько? — Ты — не журналист желтого издания, а я — не любовница звезды, Ирина. Не будь невежливой… Мы знакомы две тысячи лет — Я — Сын Божий, израненной птицею Над тобою спешу помолиться, И собой искупаю твой грех. Я еще раз улыбнулась и закачалась на волнах знакомого голоска. Мне было хорошо, уютно и тепло. Что еще надо Владычице целого мира? — Как минимум этот самый мир… — Иуда усмехнулся почти неуловимо, но я поймала его усмешку на краю губ. — Не удивляйся… Всего лишь проницательность человека, который живет больше двух тысяч лет. И никакого чтения мыслей. Ага-ага. Чудес не бывает. Кому, как не вам, господин Иуда, это знать. Вот и мне всегда казалось, что магию выдумали отнюдь не вы и ваш старый приятель, с легкостью превращавший воду в вино. А что до мира, так куда проще, когда он сам по себе, а я сама по себе. У меня нет привычки вглядываться в отражение звезд в поверхности пруда. Мы знакомы две тысячи лет, Сыновья слишком разных традиций — Ты не раб, я не твой лавагет, Кто — колодец в пустыне — напиться? — Шутки шутками, Ирин, но мы все-таки должны поговорить серьезно… Признаться, ты мне нравишься… И уж слишком много времени я потратил на куличики в этой весьма пространственно ограниченной песочнице… — Иуда с ведерком и лопаточкой — это определенно что-то новенькое в постмодернистском видении мира… Но, месье Искариот, извольте быть хоть чуть-чуть конкретнее… Вы хотите предложить мне сделку? — Ну что ты, Ириш… Торговаться с милыми наивными девушками — не в моих правилах… Я хочу предложить тебе подарок… Я улыбнулась в ответ на незамысловатую лесть… Право, Иуда, вы само очарование, куда там стадам обнаженных херувимчиков Сикстинской капеллы… Однако же, если у змея-искусителя, предложившего Еве свой сомнительный дар, были такие же выдержанные в подвалах провинции Коньяк глаза… Отказаться от подарка, предложенного этим медовым голосом, еще сложнее. Никогда не любила коньяк, честно говоря. — Неужели спустя столько лет, в таком почтенном возрасте, Вы все еще верите в бескорыстные подарки, дорогой Иуда? Или те самые тридцать серебряников Вам тоже подарили? — Ириш, знание устройства человеческого организма и конкретно раздела «язвы» проходят на втором курсе мединститута… Ни ты, ни я там не учились… К счастью ли, к сожалению — уже не так важно. — Так, может, взамен подарка вам душу одолжить? Под расписку? — Не в моей компетенции заниматься сбором душ. Хотя могу подсказать телефончик, если тебя это так интересует… Спросишь Люцифера или Вельзевула… Я рассмеялась. Интересно, а у Люцифера какого цвета глаза? Надо бы спросить, эти двое должны быть близко знакомы, прекрасный падший ангел и этот янтарноглазый насмешник. Почему меня всегда, во всех фильмах и книжках, тянуло исключительно на отрицательных героев? — Ладно, с ролью Люцифера всегда лучше справлялся Аль Пачино… Или Джек Николсон. Вам кто больше по вкусу? — Ни тот, ни другой… На мою роль предлагаю попробовать Марлона Брандо, если уж ты начала кастинг… — Я бы тоже предпочла Николь Кидман в своей роли, но, согласно к реалиям нашего городка, придется обойтись старушкой Амалией… Но вернемся к нашим баранам. Или, исходя из контекста, агнцам? Что конкретно вы хотите мне предложить? — Нежнее, Ирина, еще нежнее… Я тебе хотел всего лишь предложить ответ на парочку мучающих тебя вопросов… — Каких это, например? — Ты никогда не задумывалась, сколько всего в отстойнике жителей? Я мысленно попробовала подсчитать. По моим самым нескромным прикидкам выходило что-то около тысячи человек… Даже при всех разбредшихся по окраинам одиночках и отшельниках… Я подняла на Иуду честные-пречестные глаза, чтобы послушать, что он скажет дальше… Уж больно смешная выходила цифра. — Вот-вот, Ирочка… Неужели ты думаешь, что в Вашем миллионном городке за последнее десятилетие — я уж молчу про предыдущие два тысячелетия — нашлась всего тысяча-другая самоубийц? Вы ведь уже догадались, что все местные братцы-неудачники покончили с собой, хоть и не помнят этого? Да и менять здешнюю архитектуру со времен основания никто не собирался, однако, не кажется ли тебе что данное поселение выглядит несколько более современно, чем Иерусалим? Иуда замолчал. Тишину по-прежнему резал на неравные ломти ускользающий голосок Ксении. Песенка про старое, но до м сих пор не забытое предательство звучала крайне неуместно. И очень-очень грустно. Я подошла к высокому окну. Город плавно ложился к подножию холма, который я еще с утра мысленно окрестила Голгофой. Все как обычно. Спутанные улицы, серые сталинки, развалюхи на окраине. Пустыри. Голые деревья. Все. Как. Всегда. Иуда подошел ко мне сзади очень тихо, музыка превратила его шаги в тени, скользящие по стенам. Опустил ладони мне на глаза… А через секунду резко отвел. Город подернулся легкой дымкой, на мгновение стал еле различимым лабиринтом, критским обиталищем минотавра, исписанной стеной плача… Старые кадры, виденные мной в научно-познавательном фильме по каналу «Дискавери». Я еще раз недоверчиво моргнула, и мой Отстойник снова налился красками и неслышными здесь звуками, стал почти физически осязаем. Средняя полоса России. Не грустное, но крайне тоскливое зрелище. Декорации к спектаклю про современных неудачников. Мы знакомы две тысячи лет — На меже, где в безумство ворота, Ты — Иуда из Кариота, Я — Сын Божий, которого нет… Музыка захлебнулась последним аккордом. Я повернулась к Иуде. — И что теперь? Вы хотите сказать, что весь этот сказочный город — всего лишь плод моего воспаленного воображения? Да, и дедушка Фрейд, и старичок Фредди потеряли в моем лице забавнейшую подружку, раз уж мне снятся такие сны… Глюки. Только мои представления о том, как должен выглядеть Отстойник заблудившихся душ… Мне было горько. Хорошо хоть Иуда не оказался добрым дядей доктором с дозой метадрина в шприце. — Что ты, Ириш, глюков здесь и без тебя хватает… Твоих, моих, Ларсовых, еще парочки залетных демиургов. Я мысленно поставила крестик — ни Ижена, ни Кэт Иуда в качестве профессиональных глюмэйкеров не помянул. А пока больше значимых, даже залетных, персонажей в моей сумеречной жизни не было. Вроде бы… — А не кажется ли вам, мой дорогой Иуда, что запереть нас в этой иллюзорной клетке — верх дебилизма? У Господа Бога что, фантазии на большее не хватило? Хотя, честно признаться, я всегда сомневалась в его фантазии — уж больно банальный мирок он сотворил за неделю, хотя воображал, с ума сойти, целую вечность… А сексуальная фантазия? Могу только обвинить его в излишней любви к Адаму… Знаете, Иуда, судя по его отношению к женщине, я свято уверена, что наш дорогой Господь — самый настоящий голубой, ревниво присматривающий на роль своих служащих наиболее умных и симпатичных мальчиков! Я выдохлась и замолчала. Иуда невесело усмехнулся, снял с моей головы Элизину шапочку и озабоченно потрепал коротко стриженную рыжую макушку… — Нет, Глазастик, мне так не кажется… Посадить детишек в манеж — это не наказание, а попытка не дать им залезть пальцами в розетку и поразбивать лбы о каменные стены… Ты просто пока еще очень многого не понимаешь, девочка… А Он… Он тебя любит, поверь мне. Просто любовь у него очень уж своеобразная. Вот и все. Я доверчиво нырнула под уверенную руку, в которую так удобно ложилась моя рыжая макушка… У меня появились серьезные сомнения, стоит ли покидать этот старинно-коньячный дом с его хозяином. Я прикусила губу, вспоминая зеленые, бездонные, беспокойные глаза Ларса и попыталась выкинуть всё понимающую улыбку Иуду из головы. Моя цена чуть выше тридцати серебряников. В дверь кабинета ненавязчиво постучали. И мне вдруг подумалось, что я не первая, далеко не первая рыжеволосая дурочка, попавшаяся в безнадежную ловушку этого кабинета и этих глаз. Иуда снова — уже привычно — усмехнулся уголками губ и негромко сказал, выпуская меня из объятий: — Войдите… — Сэр? — Да, Бэрримор? — Ужин накрыт, сэр. Мой заливистый смех раскатился по стенам кабинета, задрожал на стеклах высоких окон, заблудился среди книжных полок и вернулся ко мне. Я никак не могла успокоиться, хохотала и хохотала. Уж больно мизансцена была заезжена дешевыми любовными романами… — Не радуйтесь так, Ирина, заряженное ружье на стену я все-таки не повесил… — Надеюсь-надеюсь, — пробормотала я сквозь смех. 9 день от первого рассвета. Красный змий — А вашего дворецкого правда зовут Бэрримор? Длинный обеденный стол, по разные концы которого чинно расселись мы с Иудой, казался мне крайне неуютным. Мы, наследники несуществующего Советского союза, страдаем своеобразной кухонной агорафобией, воспитанной в нас малогабаритными квартирками и надежно упрятанной в подкорке головного мозга. Строй вилок и ножей — для устриц, для салата, для чего там еще, что едят аристократы — тоже добавлял к моей изрядной доле неуверенности свою толику. Радовало только одно — через полукилометровое минное поле стола я не могла видеть глаз Иуды, в которые я теперь вряд ли взгляну без спасательного круга. У меня было время прийти в себя и расставить все мыслимые точки нал i. — А черт его знает, Ирина, как его там зовут на самом деле. Бэрримор к запоминанию наиболее удобен… — Вот уж не ожидала от Вас такой банальности, сэээр… — невозмутимо протянула я. — Звали бы уж Митрофаном, что ли… Он вас, между прочим, барином кличет. — Ирин, тебе что, так не нравится мой дворецкий? — Нет, отчего же, милый китч избалованного мальчишки… Английская аристократия умерла бы от сердечного приступа, принимая вас в свои ряды. Вы едите на завтрак овсянку? — Я вообще не завтракаю, Ирина. Хотя в моем возрасте давно пора не ужинать… Он тихонечко постучал краем ножа по бокалу, кажется, для шампанского… Или для белого вина? Вот черт! Иуда тоже хорош — а как же колокольчик для прислуги, а, Дюк Искариотский? В зал величаво вплыла высокая мулатка в ослепительно белом переднике… Глаза ее, похожие на перезревшие вишни, томно и преданно уставились на хозяина, чересчур полные, на мой циничный взгляд, губы слегка приоткрылись… — Да, мосье? — с незабываемым акцентом мексиканских окраин протянуло неземное видение, слегка качнув белой наколкой на темных завитках кудряшек. Я не выдержала и прыснула в сжатый кулак, делая вид, что раскашлялась… Бокалы на моем краю стола насмешливо зазвенели. — А вашу девицу, дорогой Иуда, случаем, не Кончитой кличут? Вы ее для пущего эффекта еще на столе разложите, в качестве главного блюда… В такие минуты я начинаю жалеть, что моего прадеда звали не Влад Цепеш… Но насмешили, насмешили… А теперь хватит пускать пыль в глаза, за две тысячи лет пора бы научиться быть более оригинальным в подборе персонала. Или начать обходиться без слуг… Иуда нахмурился. Южная красотка цвета кофе с молоком заметно побледнела, усохла. Губы вытянулись в тонкую линию… Шальные вишни глаз сменили цвет на блекло-голубой. — Бэрримор, а как вас на самом деле зовут? — Алекс, мадмуазель… Что ж, думай что хочешь. Даже в имена всеобщая глобализация и стиль унисекс внесли свои поправки. Ну и ладно… Дворецкий снял с идеального пробора нелепую наколку и подмигнул мне. После чего удостоил вниманием хозяина: — Кофе, сэр? Мы с Иудой расхохотались в один голос. Право, развлечения демиургов больше всего похожи на детский сад на летней даче… Бэрримор, так и не получив распоряжений насчет кофе, счел за лучшее удалиться. С видом обиженного в лучших чувствах кота породы британский голубой. Я блаженно потянулась и встала из-за с каждой минутой все больше напоминающего мне инквизиторские камеры стола. Решила напомнить о сказанных чуть раньше словах: — Помнится, кто-то обещал мне подарок? — Ах да, Ирочка, детка… Но боюсь, что, получив желаемое, ты покинешь мой дом, полный пыли и воспоминаний… А у меня так давно не было таких занимательных гостей — помнится, пару десятков лет назад заходила Марина, но она так спешила… Не важно. Радует, что вы избавлены от дурацкого пиетета перед моим возрастом и именем… — Обещаю прибывать в гости к вам, немощному и убеленному сединами старцу, по мере моих скромных сил и возможностей… Люблю, понимаете ли, посплетничать с легендарными героями. Даже отрицательными, — я улыбнулась одними глазами. Зеленые черти в них плясали кто джигу, кто лезгинку, кто их там разберет… На этот раз лицо Иуды не осветилось уже привычной и знакомой мне усмешкой. Он тяжело поднялся со своего места и подошел ко мне. Сказал что-то тихо, я так и не смогла разобрать слов… — Что, простите? Я не слышала… — Иисус тоже когда-то так говорил, детка… Обещал, помнится, навещать, да вот дела закрутили… Да и бизнесу вредно вместе на людях появляться… Во рту у меня, под самым краем очень вовремя прикушенного языка, разлилась непрошенная горечь. Я сглотнула и посмотрела на Иуду по-настоящему. Первый раз за все время нашего знакомства — вглубь, за черные зрачки, обрамленные янтарем, позволив себе утонуть в коньяке многолетней выдержки, за ехидную усмешку… Все бы отдала, чтобы научиться самой так усмехаться! Теперь он виделся мне старым, бесконечно старым — куда как старше своих двух тысяч лет и еле скрипящего дворецкого Бэрримора, и, если уж на то пошло, куда старше этого мира со всеми его праведниками и грешниками, давно наплевавшими и на ад, и на рай… Я не сдержалась, заплакала. От жалости — к себе, так и не сумевшей при жизни стать взрослой и мудрой. — Сначала, деточка, я верну тебе то, что взял у тебя, — он протянул мне на раскрытых ладонях маленькую шапочку, Элизин подарок. Я потянула за ней руку и вскрикнула от неожиданности — укололась? На пальце выступила большая ярко-алая капля, похожая на заблудившуюся божью коровку. Я машинально сунула палец в рот, слизнула кровь, и ее солоновато-сладкий вкус привел меня в чувство. Укололась?! Элиза что, иголку в шапочке забыла? Сумасшедшая! На раскрытых ладонях Иуды лежал венок, неумело сплетенный из усеянных шипами веток. Что-то, очень похожее на шиповник. — Терновый венец, — усмехнулась я. — Мне-то он зачем? — Это всего лишь ключ к тому выход, что подарила тебе Элиза, девочка… Его истинная суть. Но ты не Иисус, и даже не Мария-Магдалена, так что вряд ли тебе подойдет это лекарство, каким бы горьким оно не было, Ирин… Ты любишь этот мирок со всеми его недостатками тебе тут хорошо, уютно, ты не собираешься никого спасать и искупать чьи-то грехи, вот и все… И выход отсюда ты ищешь только потому, что боишься сломать местные традиции, тебе кажется, что стоит перестать пытаться найти его, и весь столь дорогой тебе городок рухнет в тартарары. Я покорно взяла из рук Иуды шапочку, уже забывшую, что мгновение назад она была терновым венцом. Надела на взъерошенные волосы, отерла с щек очень холодные и почти наверняка очень соленые слезы. — Запомни, Ирин, только ты придумываешь Правила Игры… Ходи по доске так, как тебе заблагорассудится… Я еще раз вытерла слезы. Детским, неуверенным жестом. — Вы правы. Я не хочу никуда отсюда уходить — я слишком долго сюда шла… — Вот и умница. Смотри не свались за край доски… А я всегда прав, мне не даром очень-очень много лет… Он растерянно вытер мою щеку с вновь набежавшими слезами, потом обнял меня — почти отеческим жестом, и я, вжавшись щекой в его грудь и шурша ресницами по рубашке, заревела уже по-настоящему. Только плечи вздрагивали под чужой рукой. Осмелилась бы я так разреветься при Ларсе? — Жаль, что я не встретила вас в другом месте и в другое время… — Мы, кажется, переходили на ты? — Жаль, что я не встретила тебя… — Ему виднее… Может и встретила, а, Ириш? Просто — не узнала? Но не важно… А теперь мой подарок, девочка… Он отстранил мне и протянул ладони. Пустые? Нет. В них лежал не венок из терний, а ярко-алое яблоко. Сочное, готовое вот-вот лопнуть от переполнявшей его жизни, нежное, как поцелуй… Яблоко, которое очень хотелось надкусить. — То самое? Я взяла странный подарок. На ощупь плод был мягким, чуть бархатистым, восковая кожица слегка приминалась под пальцами. «Глостер» — вспомнилось мне название сорта… Нет, не глостер, но что-то очень похожее… Яблоко пахло корицей, полынью, миндалем (цианистым калием) и немного Ларсом. Чем угодно, только не банальным яблоком. — Что ты, деточка… То самое сгнило много тысячелетий назад… Но могу порадовать — из того самого сада. И даже с потомка того самого дерева… Я задумчиво посмотрела на плод. Оно мне надо — яблока с Древа познания Добра и Зла? Ай да Иуда, ай да сукин сын, а еще утверждал, что у него с Люцифером ничего общего нет… Может, оставить подарочек дарителю? Бойтесь данайцев… — Возьми. Съешь, когда будешь готова… А сейчас тебе пора, Кэт и Ларс уже весь город на уши подняли… И кто в наш просвещенный век слушает старушку-Кассандру? Я покрепче сжала яблоко… В ладони оно лежало подозрительно удобно. — А я надеялась, что вы… что ты, как добрый джинн, исполнишь минимум три моих желания. А вместо этого — вульгарное пособие на тему «Что такое хорошо и что такое плохо»… — Эту тему, крошка сын, ты и сама хорошо выучила. Яблоко не поможет тебе понять мир, только себя саму… А свои желания, леди демиург, вполне можете исполнять самостоятельно… только будь уверена в том, чего же именно ты хочешь. — Если идти, то обязательно придешь куда-нибудь… Иногда я по-настоящему боюсь твоей улыбки, чеширский кот… — И правильно делаешь… Я крепко зажмурилась и загадала, чтобы в этом мире ничего не менялось, Ни я, ни Ксения, ни Ларс, ни Иуда… — Глупое желание, девочка… Но я ничего не могу с ним поделать… Прощай, Ирина. Я встала на цыпочки, чтобы на равных взглянуть в его немыслимые, пряные глаза. В них танцевали солнечные искорки, показавшиеся мне странно знакомыми. — До свиданья, Иуда… — я поцеловала его в гладко выбритую щеку. — Нет, Ириш, все-таки — прощай, поверь моему многовековому опыту. Он сам проводил меня до двери, и стоял в проеме, пока я спускалась с крыльца… На последней ступеньке я оглянулась… — Знаешь, что? Жениться тебе надо… — Я подумаю над твоим предложением… Шагов через сто я обернулась еще раз. Иуда все так же стоял в дверях, но смотрел не мне в след, а в небо. И улыбался. Яблоко нестерпимо жгло мне руку. 49 день от п.р. Жена в родовых муках А все-таки мужчины — странные существа, кардинально отличающиеся от нас… Обновку, подаренную Элизой, Ларс заметил только на сороковой день после знаменательно встречи с Иудой. Будь этот чья-то душа, уже успела бы отправиться восвояси по своим делам и раствориться в бесконечных просторах вселенной… Впрочем, куда больше отсутствия расспросов о шапочке меня удивлял заговор молчания вокруг того факта, что я пропала почти на сутки, что в нашем маленьком городке почти невероятно. И Ларс, и Кэт словно боялись спрашивать, где я была и что видела, боялись, что я своим ответом спугну робкие ростки надежды, еще теплившиеся в их леденеющих глазах. — Симпатичная шапочка, кстати… Где взяла? Ну вот, сама напросилась… Я заинтересованно посмотрела на Ларса — уж больно захотелось усмехнуться в иудином стиле и прокомментировать идиотский вопрос старым анекдотом про мужскую наблюдательность и выщипанные брови. Сдержалась… — Купила по твоей кредитке на последнем показе коллекции прет-а-порте от Дольче и Габбана… На понравившееся мне платье твоего кредита не хватило… — Ирин, ну ты хоть иногда бываешь серьезной? Кто из нас, говорите, ребенок? Правда, кактусы столетиями живут и все равно колются…Пока из них текиллу не сделают. — Довольно редко. Комету Галлея в небесах над нашей бренной планетой можно наблюдать куда чаще… Шапочку мне подарила одна местная ведьма… — Я ее знаю, твою ведьму? — Вряд ли… Твое поколение выросло на игре в Героев меча и магии и Дум, а не на сказках Ганса Христиана Андерсена. Более того, эту сказку тебе и читать не стоит, ничего хорошего в ней нет… — Как скажешь… Так уверена, что не стоит? — я похолодела. Что, если он попытается вырваться отсюда? О чем он догадывается? Видел ли он Элизу и знает ли, ключ к какой разгадке мне дала она? Вот и первая — или уже очередная — недосказанность межу нами. Недосказанность, равнозначная лжи. Все наше существование здесь — чья-то ложь самому себе. Моя? Я опустила глаза. Ларс тоже отвернулся, вздохнул и выглянул в окно… Я за его спиной быстренько скорчила рожу, чтобы прогнать невеселые мысли. — И не надо делать такое лицо, Ирр… Тебе не идет. — Какое? Ты же не видишь… — А то я не знаю, какое лицо ты делаешь, когда что-то не договариваешь… Не хочешь говорить — не надо, ты имеешь право на собственные тайны. Он снова посмотрел в окно, нахмурился, прижался носом к стеклу. Мне тоже стало интересно, что привлекло его внимание, и я прижала свой любопытный нос рядом с ним… Потом хмыкнула и распахнула створки… — Эй, вы, наследники Гая Фокса, кончайте заговоры и поднимайтесь… Мы дома и уже вылезли из постели. Кэт и Ижен прервали бурную, явно давно начатую ссор и недоуменно посмотрели на нас с Ларсом. Ксения всхлипнула раз, второй и разрыдалась. Ее громкие всхлипывания доносились до нас отчетливо… В нашем Чистилище вообще со звуками хорошо, никаких тебе шумных автострад, все легко и непринужденно… Ларс рванулся к дверям — спотыкаясь, судорожно не попадая ногами в ботинки. «Утешать…» — отчаянно подумала я. «Сейчас, когда мы только поссорились, когда он мне так нужен рядом — к ней, все время к ней»…Я почувствовала, как сидящий внутри маленький холодный комочек, не проглоченная обида нашего разговора растет, заполняет все мое существо, каждую клеточку, порывает инеем губы и ресницы. На Кэт была точно такая же, как на мне, вязанная шапочка. Значит, уже добралась до библиотеки? Или даже до Иуды? Пила коньяк, смотрела в бесконечные коридоры зрачков и получила в подарок яблоко, святой Грааль, плащаницу, что там еще осталось в закромах святой матери церкви? Сказала Ларсу или нет? Знает ли он уже, что я сама отказалась от призрачной возможности уйти — и отказала ему в этом маленьком, неверном — но все-таки шансе? И поверит ли мне? Да нет, ты сейчас, девочка, сказал бы Иуда, задаешь себе совсем неправильные вопросы. И ревность тут вовсе ни при чем — просто ты сама до конца не знаешь, любишь ли его. Он, это правильный вопрос, всегда был один-единственный… Люблю или нет? Люблю? Не люблю? Узнаю точно только тогда, когда потеряю. Совсем. Но тогда будет уже слишком поздно… Порванные ниточки на месте узелка всегда будут застревать в торопливых пальцах, запутавшихся в его волосах — таких мягких, текучих, нежных… А если не люблю? Что я теряю? Очередную игрушку… Ижен, верный рыцарь на белой волге, останется рядом, я знаю… И мне будет по-прежнему уютно в этом маленьком мирке, где я уже готова взять на себя роль Господа Бога. Люблю? Нет? Есть только один способ узнать. Развернулась от окна, где Ларс уже обнимал плачущую Кэт, и рванулась в комнату. К единственному в нашем доме ящику, запертому на надежный замок. Замочек хранил мои немногочисленные — и оттого вдвойне дорогие секреты. К ящику, где хранит свои украшения Пандора — неработающий сотовый, две найденные в самый первый день картинки и еще мелочи… И яблоко. Яблоко Иуды. Когда я достала его из ящика, плод жег мне руку, впивался в нее маленькими хищными зубами, прорастал корнями… Не выпустить — только вырвать с мясом. Единственное, что я могу познать — это я сама? Я внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале. Никто не отнимает у тебя права любить или ненавидеть… Никто не отнимает воспоминаний и прошлого. Расплата одна — знать о себе все. Ты готова к этому знанию? Мое отражение в зеркале было злым и растерянным. — Мне кажется, ты совершаешь очень большую ошибку… — произнесла одними губами зазеркальная леди Ирр. Уж она-то, наверное, про себя все знала… — Знаю, — кивнула я в ответ. — Но иногда совершить ошибку так хочется, что не совершить ее становится почти грехом… Отражение полыхнуло зелеными глазами и пожало плечами. Поступай, мол, как знаешь, твои ошибки и глупости и ты имеешь на них полное право. Я тебе не советчица. Я вонзила зубы в яблоко. Оно оказалось очень сочным — рот почти сразу наполнился вяжущей сладостью. Я никак не могла понять, что же мне напоминает его вкус — никогда не наступающее завтра, всю мою прошлую жизнь, этот такой короткий и такой бесконечно долгий миг? Поцелуй Ларса, секс с Иженом, объятья Иуды… Песни Ксении, мои стихи, тихий Дон, тихие глаза Элизы… Ох… Волна обжигающей боли накрыла меня с головой, и вынырнуть не было сил… Закладывало уши, обжигало глаза, разрывало на частицы… Петь и выть. Танцевать и забиться в угол. Кричать. Мне отрезали крылья, а шрамы прижгли синильной кислотой. Дикий приступ боли длился недолго, но, кажется, за этот краткий миг из меня выкачали всю кровь и подменили ее жидким пламенем… Огонь тек, тек по венам, по тканям и сосудам, заполняя каждый вздох лавой и пеплом. Взамен боли на меня навалилась темнота, принесшая все ответы… Толпа бесновалась. Путники, покрытые потом и пылью, только с дороги, еле пробились к центру — увидеть, что же стало достойным такого внимания. Перед ревущими людьми стояла девушка — совсем юная, не старше семнадцати весен, обнаженная, со светлой кожей, которую нещадно терзали лучи солнца. Иуда ахнул — кожа девушки словно светилась изнутри чистотой, и она походила на ангела, сошедшего с небес — такими он представлял их в детстве, моля господа спасти его душу. Из сияющих зеленых глаз катились слезы, и волосы, золотистые, необычайные для Аравии, укрывали ее плечи и голову, точно крылья и нимб. — Блудница, — ревела толпа, — Проклятая блудница… Голос толпы был преимущественно женским. Мужчины предпочитали помалкивать и любоваться обнаженной девушкой, потому как сами не раз пользовались услугами блудницы и греха в том находили крайне мало. А вот жены их — черноволосые, всклоченные, потные, красные от жары, разошлись — и кое-кто уже поднимал камни, чтобы запустить в светлое видение, изукрасить безупречную кожу темными радугами синяков и красными солнцами ссадин. Петр и Павел что-то одобрительно шептали насчет справедливого наказания блуда, и Иуда лишь шикнул на них, чтобы замолчали. Девушку было жалко. Но пока первым никто еще не решался кинуть булыжника… Толпа походила на свору бродячих собак, пыльных, облезлых, которых так много по обочинам дорог тащится за путниками. Оголодавшие, одичалые, они не решаются напасть, пока не кинется одна — и тогда уже вся стая, исходя слюной и тявканьем, бросится на жертву и разорвет ее в куски. И, как собаки, толпа чувствовала страх — он волнами накатывал от жертвы, приторно-сладкий на вкус, как изысканные сорта виноградного вина. Навинн решительно отодвинул лютовавших перед ним женщин, сделал несколько шагов вперед и заслонил собой девушку. Запах страха сменился робкой надеждой, неуверенно пускающей ростки: — Ну? — сказал Ииссус. Голос его звучал над внезапно притихшей толпой уверенно и властно. Чужой, вступившийся за блудницу, был неожиданным элементом в привычной картине дня. — Хотите забросать девочку камнями? Грешница, говорите? Толпа отступила на несколько шагов назад. Иуда обнаружил, что стоит вместе с другими учениками на внезапно оголившемся пятачке утоптанной, сухой земли. Иисус усмехался. Павел, Иаков и Иоанн сделали несколько шагов назад, остальные кинулись к учителю. — Кто без греха, тот пусть первым бросит в меня камень! — выкрикнул Иисус в лицо замешкавшейся толпе. Какая-то женщина подняла было кусок камня, но ее быстро ударил по руке стоящий рядом мужчина и что-то зашептал ей на ухо, горячо, быстро. Девушка, блудница, словно потеряла невидимый, державший ее шест и осела на землю. Толпа рассеивалась — как утренний туман, мужчины поспешно уводили своих жен узкими улочками — к привычной стирке, готовке, чумазым ребятишкам. Представления не будет. Конец. Иуда наклонился к девушке, заглянул в темно-зеленые глаза, словно наполненные прохладой. Густые и на удивление темные ресницы быстро-быстро мелькали, не в силах удержать подступающие слезы: — Ты в порядке? Блудница оттолкнула Иуду и кинулась в ноги Иисусу, закрывая его покрытые мозолями ступни золотым покрывалом волос… — Спаситель… Мой спаситель, да возблагодарит тебя Господь… — Девочка, как тебя зовут? — Мария Магдалена, Спаситель! — Почти как мою мать… Мария… Зеленые глаза сияли заревом зарождающейся влюбленности. "Балаганщик", — усмехнулся Иуда, — "Актеришко дешевый"… Мария была удивительно, сказочно хороша и наверняка будет сниться нерешившемуся выступить первым ученику по ночам. Ему едва исполнилось двадцать, а блудница была похожа на легендарную Лилит, какой он рисовал первоженщину в своем юношеском воображении. — Ты должен понять меня, я уже подустал от этого представления, да и истин, которые стоит нести, у меня в запасе не так уж много, — Иисус устало отхлебнул из чаши и заглянул Иуде в глаза. В самую душу. — Но почему именно я, Учитель? Мария Магдалена вошла в комнату тихо, подлила подогретого вина в опустевшие кубки и выскользнула, как тень. На женщине было светлое платье, по последней аравийской моде, почти не скрывавшее изящных изгибов бедер и маленькой, упругой груди. Ее улыбка, адресованная Иисусу, застыла в воздухе искорками костра. — Хороша, а? Нравится? Можешь взять в наследство после моей смерти — от нее не убудет. Блудницы, как это ни печально, редко встают на путь исправления, а пророки редко сообщают точные даты конца света. Иисус еще раз отхлебнул вина. — Почему ты? Потому что в тебе нет слепого обожания, как в них, — он кивнул на окно. Со двора доносился чуть слышный гул — и чем там остальные ученики занимаются? Творят послеобеденную молитву? Играют в карты? Пьют? — Благочестия в них ни на грош, но за ними, да и за тобой, пойдет толпа. Разница в том, что они трусы, потому и не подвергают мои слова сомнению. А вот ты… Ты… Иуда вздохнул. Решение было простым, как засохшая смоковница, годная только для того, чтобы служить почтовым столбом собакам да последним утешением путникам. Согласиться он не мог. Отказаться тоже. — А что, если я откажусь? — Я от тебя отрекусь. Предложу склонять твое имя в уничижительном смысле, но через пару лет тебя забудут, как и сотни других, что отсеялись по дороге. Иуда припомнил, их действительно были сотни. Они шли с ними кто несколько дней, кто месяцев, кто лет — и уходили навсегда, растворялись в небытие, как сгоревшие над огнем мотыльки — ни их имена, ни лица не сохранились в памяти Иуды. — Награда тоже будет соответствующей. Мария! Она вошла, грациозная, как лань, и склонилась к Иуде. Его обдало запахом каких-то терпких заморских духов, женского пота, свежести, оливок и еще чего-то, незнакомого. Губы были мягкие, прохладные, а язык требовательный и умелый. "Безгрешная Блудница", — мелькнуло в голове у Иуды, "Где те камни, которые ты могла бы швырнуть в нас обоих?". Мария Магдалена отстранилась так же легко, как и поцеловала его. Иуда судорожно втянул воздух. — Что я должен сделать, учитель? — Пойдешь к первосвященнику… Он на меня зуб точит давно… Они сидели тесным кружком. Петр не смотрел в глаза учителя — он тихо о чем-то переговаривался с Павлом. Братья Иаков и Иоанн уставились в тарелки. Андрей, Филипп, Варфоломей, Матфей, Фома, Иаков Алфеев, Фаддей, Симон — все они избегали встречаться с Иудой глазами. — Неужели он сказал им? Да как он посмел? — мысли неслись в голове Иуды бурей, песком, поднятым ветром. — Да кто они все такие, чтобы осудить меня? Первосвященник оказался любезен. Час икс назначили за два дня до пасхи — чтобы казнь не вызвала возмущения в народе, и обещал даже заплатить. Плата за предательство составила тридцать серебряников. И воспоминания, воспоминания… — Итак, гражданин Искариота, прозванный Иуда, как вы нам сего грешника укажете? Иуда вспомнил прохладные и терпкие губы Марии и улыбнулся. Впервые со дня разговора с Навинном. — Я его поцелую. И вот сейчас, сидя за одним столом, он ждал, когда же все это закончится. А другие ученики отводили глаза — на тарелках лежал барашек, и большая чистая горница, и стол, за которым все тринадцать разместились без труда — все располагало к разговорам, к смеху. Но лишь Иисус и Иуда были как-то отчаянно, нарочито веселы — и смеялись, и говорили через силу. И вот теперь — эти косые взгляды, и смех встал у Иуды поперек горла. Навин посмотрел на него. В волосах уже блестели серебристые пряди. "Он стареет," — подумалось. — Один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня, — он сказал это тихо, почти про себя. но все сидящие в горнице услышали. Иуда вздрогнул и почувствовал, как отстранился, стал дальше на целую вечность локоть сидящего рядом Павла. Ученики зашептались — и эхо пронесло надо горницей, над склоненными к блюдам головами: "Не я… Не я. Это не я!" "Это каждый из Вас, — подумалось Иуде. — Вы предали его своей слепо верой и своим бессилием, Вы убиваете его ежедневным ожиданием чуда и терзаете требованием говорить Вам истины, которые не нуждаются в словах… А предателем нарекут только меня». — Один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо хлеб, — повторил Навин. Голос его звучал устало. Потом пригубил вина и пустил чашу по кругу: — Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая. Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божьем. "Как это на него похоже — кровь вместо вина. Но они все отрекутся от него, все — и только не я," — Иуда тоже отхлебнул из чашки. У вина был слегка солоноватый привкус, словно в чашу и вправду добавили крови. Павел закричал возмущенно что-то о предательстве и собственной верности, но учитель оборвал его монолог лишь движением руки: — В эту ночь, прежде, нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня, Павел. Иуда не выдержал. Щеки у него горели, и он выскочил на улицу… Во дворе уже ждали, священники, и воины с мечами, и еще какая-то толпа. — Ну? Вам нужна его кровь? Будет вам кровь… Сладкая, как вино… Вы готовы? В горницу они вошли всей толпой. Он подошел к Иисуссу и поцеловал его в лоб — словно прощаясь с умершим. "Спасибо", — шепнул учитель, и толпа налетела, оттеснила Иуду в сторону. Иисуса связали грубо, жестоко, и, кажется, даже была драка — но взгляд у назаритянина был твердый и уверенный. — С мечами и копьями? Я что, страшный разбойник и убийца? Но его не слушали, толпа напирала, в горнице становилось все теснее. Последнее, что Иуда увидел — потерянный взгляд Марии, тянущей руки в Навину. Связали и учеников — многих отпустили еще до рассвета, как непричастных к еретику, с ними и Павла, и Иуду. Павел, уходя из темницы, плакал и оттолкнул Искариота. Тот смотрел ему вслед с усмешкой. Кто из них предатель? Трус или выполнивший волю учителя? Голголета из этой части города не было видно. Не такая уж и высокая эта гора — так, холмик, заваленный нечистотами и облюбованный сотнями мух. Иуда так ни разу и не решился подняться туда, хотя пару раз подходил на тысячу шагов и видел кресты, венчавшие холм. На улицах на него глядели с презрением. Вслед летели комки грязи. Иисус исполнил свое обещание — в ночь суда Мария пришла к Иуде, и оставалась с ним до рассвета, как суккуб, как видение — а потом выскользнула, чтобы утирать пот с лица идущему на гору с крестом на плече, словно преступник. Почему он? Почему не Петр или Павел — им судьба предоставила куда более выгодную роль, их имена понесут на себе соборы и монастыри, хотя оба оказались трусами куда большими? Почему он? Потому что этот насмешливый мальчишка, осмелившийся назвать себя сыном Господним, знал, какую цену ему предложить? Тридцать серебряников? Глупость какая — проповедями Иуда собрал бы куда больше за один вечер. За ним, любимым учеником этого издыхающего на Голголете, но все еще усмехающегося в бороду ясноглазого мужчины шли бы толпы. Глаза. Ее глаза — зеленые — и волосы, золотистые, струящиеся между пальцев, как расплавленный воск, как змеи-медянки, готовые в любой момент укусить, предать — вот была нестоящая цена. Тринадцать лет он ждал поступка, за который Навинн заплатил бы эту цену — так почему бы не проклятие и вечная память в веках? Иуда теперь имя нарицательное, так назовут любого предателя, правда, Искариот? Переплавить бы эти тридцать монет в ожерелье — да поднести ей в подарок. Блудница с серебристым монисто на шее или на поясе, слегка позвякивающим, изящным, монетка к монетке — с профилем кесаря, самоуверенно прижимающимся к ее крутым бедрам… Она сейчас там, на холме — с Ним и одиннадцатью. А двенадцатый запивает свое горе кислым вином — его кровью… В саду с тихим ветром играла листьями осина. Изнанки листьев, серебристые, гладкие, были похожи на рассыпавшиеся по полу монеты. Ветер слегка покачивал висящий на веревке труп. У калитки сада стояла женщина. Плечи ее ссутулились, и золотистые волосы поблекли, а в глазах не было жизни. Еле слышно она шептала что-то — кажется, чье-то имя… Или это просто ветер шумел в листьях осины? Сон. Только сон. Я пришла в себя, наверное, очень быстро, компания шумела на лестнице, так и не поднявшись в квартиру. Это твой подарок, Иуда? Твое откровение? Право знать, что ты не предавал… Нет, должно же быть что-то еще, что-то, чего я не поняла до конца. Пальцы слегка покалывало, будто они затекли и теперь понемногу приходили в себя… Кажется, я оживала… Что там пообещал Господь Еве взамен кусочка яблока? И будут все ее дочери рожать детей в муках до конца времен и страшного суда… Не в муках, нет. Рожать. Детей. Господи, неужели? Вот он, последний подарок Иуды мне… Господи, неужели? На ватных ногах я дотащила себя до ванной. Стянула одним вверенным движением джинсы и труси. На их белоснежной поверхности распускались опьяняющими алыми маками несколько капелек крови… Такое неуместное в мире мертвецов право рожать жизнь. Взамен боли на меня навалилась тошнота. И всепоглощающая радость… 100 день от п.р. Агнец и 144 тыс. искупленных Солнце. Много солнца — теплого, пушистого, ласкового… Солнце полосками режет щеки, и мне кажется, что я гляжу на солнечный мир сквозь решетку… На самом деле — это травинки перед глазами, они слегка покачиваются, отчего решетка ежесекундно меняет свой узор. Оно такое теплое, выдуманное мной солнце Небо — голубое-голубое. И такое огромное, что мне кажется, будто в нем можно утонуть. Небо похоже на море, а море похоже на небо… Только вот ни один отчаянный путник не решился выплыть сегодня на небесные просторы на своей облачной лодочке. Если на палитре художника смешать голубую и желтую краску, то получится яркий зеленый цвет… Если смешать солнце и небо, то получится зеленая трава. Трава, качающаяся сейчас между мной и солнцем с небом. — Эй, Ирр, да ты спишь… — Нет, жду белого облака, на котором ко мне приплывет прекрасный принц… Принцы обычно на конях приезжают, а не на облаках… Я посмотрела в его бездонные глаза — такими же зелеными и мягкими, как утреннее море, они будут у нашего ребенка. У нас обязательно родится дочь — с россыпью веснушек по загорелым щекам, с маленькими острыми хищными зубками и со светло-золотистыми кудряшками, светящимися на солнце. Она станет новой Евой того мира, который мы сами себе построили. Я, пожалуй, так и назову ее — Ева. Счастье — это так просто. Никому не доверяй наших самых страшных тайн… Никому не говори, как мы умерли. А в остальном можешь смело делать, что хочешь… Теперь мне не холодно. Совсем не холодно, пропала зябкая настороженность, прятавшаяся в глубине костей, заставлявшая все время невольно вздрагивать. Тело словно научилось жить и функционировать в мире вечного мороза. Теперь мне не страшно. У меня есть право любить и жить, и право быть любимой… Я сквозь траву потянулась к Ларсу, нашла и сжала его руку… — Ты изменилась за последние дни. Очень сильно… — Почему ты так считаешь? — Ты стала мягче, Ирр… Мягче и нежнее. Мне кажется, что ты пытаешься что-то скрыть от меня, и за своей нежностью прячешь чувство вины. Разнеженность и лень с меня как ветром сдуло. Я вспомнила, почему решилась откусить от яблока. Перевернулась на спину и посмотрела в бездонные синие глаза: — Что ты имеешь ввиду, Ларс? Ты хочешь сказать, что я тебя обманываю? Он притянул меня к себе, провел рукой по волосам и дальше — по шее, по спине… — Не обманываешь, милая… Просто не говоришь всего. Но мы уже начинали этот разговор, давай не будем снова к нему возвращаться. Я кивнула. Давай не будем. Оставим друг другу право на маленькие личные тайны, в которых так нуждаемся. Вот только я, пожалуй, расспрошу Кэт, что же она все-таки узнала от Элизы и виделась ли с ней… Трава под нашими телами смялось, и солнце лениво ползло вдоль моего позвоночника, и дальше, к горизонту. Сказано — сделано. Кэт я решила навестить следующим утром, тем более что в ее убежище, как ни зазывал меня туда Ларс, я не была еще ни разу. Мне по-детски хотелось взглянуть на квартиру Кэт, увидеть ее отражение в этом мире, какие-то мелочи, которых я никогда не пойму другим способом. Что она притащила из прошлой жизни? Я постучала, но на мой стук никто не ответил. Упрекая себя в том, что любопытство — не порок, но крайне большое свинство, я сунула толкнула дверь и сунула нос в образовавшуюся щель. Тихо… Так тихо, что я слышу дыхание. Двойное дыхание спящих людей, переплетенное в одну алую нить. Я знаю, когда так дышат — уснув в обнимку после бурного секса, когда глаза закрываются от усталости друг от друга, а руки еще тянутся, тянутся… Ларс? Неужели он все-таки изменяет мне с этой, этой… Я должна знать правду. Какой бы она ни была — пусть даже мне безумно больно, так больно, что невозможно дышать. Пусть даже рухнет весь мир, в основе которого лежат мои маленькие страхи и желания. Я тихонько открыла дверь шире и шагнула в комнату. В комнату, пропахшую потом, сигаретным дымом и чужой страстью. Они лежали на ковре цвета опавших листьев рядом. Темная кожа спящей Кэт отливала матовой бронзой, и рука Ижена на ее бедре казалась почти ослепительно белой. Адам и Ева, уснувшие в раю. Я невольно почувствовала себя змеем-искусителем, прячущимся в кронах райского сада. Змеем, готовым обмануть и предать. Дверь, мое ненадежное прикрытие, предательски скрипнула. Я выскользнула на улицу, пробежала несколько кварталов и рухнула на бордюр тротуара, поджав под себя ноги. Увиденное требовало серьезного переосмысления ситуации, к которой я привыкла. Я не ожидала этого от Ижена, считая его почти своей собственностью. Я не ожидала этого от Кэт, так по-детски влюбленной в Ларса. Вот разгадка всех ссор, всех внезапных стычек и недомолвок, которым я так удивлялась… А Ларс, похоже, знал с самого начала. Нет, не Адам и Ева — два диких зверя, сплетшихся в объятьях… Нашедшие друг друга в пустой саванне звери, Но меня напугала не случайно подсмотренная постельная сцена. Меня напугала квартира Ксении. Точная копия моего дома из прошлой жизни. Вплоть до ковра под цвет моих волос и рисунков на стенах… Еще одна загадка этого мира, не имеющая ответа? Или все-таки странная случайность, совпадение, вымышленный моим подсознанием сон? Я посмотрела в пустое небо. Что ты хотел этим мне сказать? Что я должна понять? — Ты знал? — Знал что? — Что твой обожаемый Котенок спит с Иженом? — Конечно, знал… Ларс выглядел абсолютно невозмутимым. Я же начинала злиться… — А почему мне не сказал? — А надо было? Они сами бы тебе сказали рано или поздно… А что ты так злишься? Ревнуешь? Он покосился на меня подозрительно, и в зеленых глазах вспыхнул недобрый огонек упрека. И несправедливой обиды. Все-таки какой он еще мальчишка, боже правый! — Нет, не ревную, просто чувствую себя недостойно обделенной вниманием. Почему-то от меня всегда скрывают все секреты Полишинеля… А это как минимум несправедливо. — Несправедливо было бы, если б они тебя на свадьбу не позвали… Я не понимаю, почему ты дуешься? Или ты не хочешь пожелать им счастья? — Помнишь первое правило нашего мира, Ларс? Никогда не желай счастья… — Правила для того и созданы, чтобы их нарушать, Ирр… Я бы совсем не стал возмущаться, пожелай счастья кто-нибудь нам с тобой. — Знаешь, пожалуй, мне надо побыть одной… Осмыслить кое-что… Ты не против? — Не против, мне тоже иногда нужно одиночество… Я слышала, как хлопнула дверь подъезда, и хотела посмотреть ему вслед. Белая фигура моего последнего ангела исчезла в темноте быстро, и только эхо его шагов и какой-то незнакомый мотив долетали до меня еще несколько секунд. Стекло приятно холодило лоб, и я простояла так довольно долго… Потом закурила, налила себе кофе и решила, что все идет так, как надо. И Ижен, и Кэт имеют право на счастье. Вот только комната Котенка, отражение моей прошлой жизни никак не давала мне покоя… Я не заметила, как уснула — из сладкого состояния полудремы меня вытащил на буксире настойчивый стук в дверь. Должно быть, Ларс вернулся… Хотя с чего бы ему стучать? Не желает нарушить моей медитации? За дверью стояла растерянная Кэт. В руках певица мяла темно-синюю вязанную шапочку, а глаза были полны подступающих слез. Я молча распахнула дверь пошире и сделала приглашающий жест рукой. — Ирр, мне кажется, мы должны поговорить… Я нашла выход. Она протянула мне шапочку. Потом посмотрела на меня. — Я знаю, ты была в библиотеке… Мы с Иудой говорили о тебе. И он открыл мне правду — единственный выход отсюда — это убить тебя. Заставить страдать, мучиться — и умереть во имя искупления наших грехов. И тогда я вытащу всех, всех, понимаешь? Я сглотнула. Ай да Иуда, ну и поворот сюжета… А мне казалось, что я вычислила этого старого обманщика. Беру назад свои слова с обещанием заглядывать в гости. Кэт еще раз испуганно огляделась, потом швырнула шапочку на стол. — Я не могу! Не могу! Даже если я вырвусь отсюда — зачем мне тот мир без тебя? Я смотрела на нее недоумевающее. Что она имеет в виду? Я прекрасно понимала, как Ксюшке хочется вырваться, снова начать нормальную жизнь — она потеряла куда больше, чем все мы… И я на ее месте, наверное, пошла бы на то, чтобы принести случайную знакомую в жертву. — Я люблю тебя! Слышишь, люблю, мне все равно эта жизнь в будущем без тебя не нужна… Не Ларса, не Ижена я хочу отсюда вытащить, тебя, Ирин… Всегда во всем этом мире была только ты одна, с самого первого мгновенья — тогда именно я уговорила Менестреля подойти к тебе и познакомиться… Я даже у Ижена выспросила, как выглядела твоя комната в той, прошлой жизни — чтобы понять, что ты думаешь и чувствуешь… Я даже его любовницей стала только поэтому — потому что ты была с ним. Она прижалась к моей груди, обняла меня и заплакала. А я не знала, что мне делать дальше — с этим бессмысленным признанием, на которое я никогда не смогу ответить. Почему я? Что во мне такого, что ты так ценишь, девочка? Что же ты напридумывала себе такое, Котенок, что никак не хочешь отказаться от иллюзий. Я поглубже заглянула в черные, как безупречность, глаза. В них были страх и отчаяние. И еще что-то, что очень странное… Начало сказки? Конец правды? Не разглядеть… — Светлячок? — Светлячок! — Светлячок… Что же ты наделала, моя маленькая глупышка… Ведь теперь тебе точно не научиться летать. А я — несла крылья для самой прекрасной птицы вселенной. Изломы коридоров — где ты, Светлячок? Опускаю веки — пустой взгляд не скажет ничего нового. Сотру с щеки капельку крови — зачем? Сама себя — привязала к земле. Теперь тебя нет. Нет нигде… Девочка моя, единственная, зачем? В городе третий день пожары — мой дом стоит на отшибе, и поэтому я пока могу жить здесь. Но скоро и меня эвакуируют, а то и призовут в доблестные ряды нашей армии — служение Родине прежде всех остальных таинств мира, и мелочи вроде попытки выжить никого не интересуют. Ты уже не ребенок, милочка, ты офицер запаса… А что тогда? Тогда — кипы бумаги, которые разворачиваются под знойным ветром, холодные сумерки в жирных хлопьях сажи и бесконечные глаза мучеников. Все короли и поэты уже несколько веков, как мертвы — зачем приносить жертвы в их имя? Сегодняшняя война куда конкретней и страшней любых поисков Гроба Господня… — Ваше Величество! — Молчите! — Ваше Величество! — Молчите, сударыня: не нужно лгать мне — я не слепая и вижу, что творится в моем городе. Не моя вина, что меня предал народ — моя вина, что меня предал мой двор. Когда умирают короли, узурпаторы тоже не живут долго. — Но, Ваше Величество… — Молчите же, молчите… Не правда ли, прекрасное вино? Пейте, пока у нас есть такая возможность… Запомните его вкус надолго — и теперь бегите, мой друг, берегите себя. — Ваше Величество… — Я — остаюсь. Толпа кипела и выкрикивала оскорбления. Экран не передавал запаха пота и страха, и потому она была совершенна — восходящая на свой последний трон королева. Десять тысяч вольт, и адью, прощайте, Ваше Величество, да здравствует Республика! Усмехнулась. Одно слово — Королева. Даже на последнем рубеже. Говорят, ей запретили одеть традиционный пурпур — чтобы у толпы не было ассоциаций с кровью… Впрочем, едва ли она менее прекрасна в белом. Последнее, что я увидела — сеточка морщщинок в уголках усталых глаз и седые пряди. Такие же, как у меня… Корона — слишком тяжела для смертных. Что, поиграем со старухой в прятки. А ведь когда-то твой народ любил тебя, Обреченная. Вновь приношу клятву верности — ее не впервой нарушать. Оглядываюсь на толпу. — Светлячок? Нет, пригрезилось… Я, говорят, не умею прощать. Та, Чье Имя Пишут Кровью. Наемница. Убийца. Не снимай маску — не обижай расшалившихся детишек, старина. Мы — старше, они считают, что наше время уже прошло. Дай им побаловаться иллюзиями и попрыгать в классики на морской глади. Может, тогда и сможешь уловить в толпе такую знакомую светловолосую тоненькую фигурку. Благословенны те Города, в которых живут влюбленные полубоги. Им — все по плечу. — Светлячок? Нет, все-таки кажется… Да, Ксюш, все это только тебе кажется. Ты придумала себе историю про какой-то другой мир, и нарисовала себе образ любимой. Но я не она, малыш. Я всего лишь… Ксения испуганно и Завороженно смотрела на мое лицо. — Тогда кто ты, Ирин? Кто? Дочь Божья? Или сама Богиня давно забытой легенды? — Нет, Кэт, никакая я не богиня… Я всего лишь такая же запутавшаяся девочка, как и ты… Я не смогу спасти ни одну заблудшую душу, даже свою. — Нет, Ирин, можешь… Потому что мы все трое здесь из-за тебя — и ради тебя. И если ты найдешь выход, ты вытащишь нас всех. А то, что предложили мне — просто очередная ловушка, волчья яма, из которой нет возможности выбраться. Вот только… — Вот только обе вы дуры. Редкостные, — стоявший в дверях Ижен невесело усмехнулся. — Предлагаю союз на троих. Будем вместе играть в Богов. Оп-па… А мы и не слышали, как он вошел. Интересно, какую часть разговора услышал этот бессовестный эксплуататор чужих эмоций? Все? Или только ничего не значащий отрывок? — А не пошел бы ты? Куда-нибудь чуть подальше окраин Чистилища? — Покажешь куда, Ирочка, пойду всенепременно… 113 день от п.р. Три ангела Народу было много — около сотни человек. В условиях нашей маленькой коммуны это вполне можно было назвать массовой демонстрацией. Люди что-то обсуждали, глядя на наспех сколоченный помост, возвышавшийся в центре толпы. Помост походил одновременно на сцену и на жертвенник — посреди настила из досок возвышался обложенный хворостом столб. К столбу была привязана девочка. Маленькая рыжеволосая девочка с огромными и загадочными глазами… Она не плакала, смотрела на толпу зло и настороженно, и лишь перешагивала с ноги на ногу, словно пританцовывая. Хворост слегка похрустывал под голыми ступнями. Я не знаю, как я услышала за гулом толпы этот призрачный звук, но мне он показался оглушающим. Элиза. Библиотечное привидение, раздаривающее маленькие вязанные шапочки и ничего не знающее о настоящих грехах. Танцовщица, слегка нервничающая перед выходом… У края сцены стояли двое мужчин, я видела их впервые. Один держал канистру с бензином, а второй, в черном балахоне, что-то вещал толпе, собравшейся у помоста, воздевая руки к небесам. — О, давненько я в цирке не был, — усмехнулся Ижен. — Помолчи, дай послушать, — шикнула вцепившаяся в его руку Кэт. — … ибо сказал он — найдется тот, кто искупит грехи ваши, невинный и чистый. А кто может быть невинней и чище, чем ребенок? И она готова принять страдания за грехи наши, и мы все в этом мире обретем свободу… — Они что, сжечь ее собираются? — глаза Кэт распахнулись, сделав ее похожей на мультяшку аниме. — Помолчи, дай послушать, — ядовито зашипел Ижен. Кэт сглотнула слюну и стала дальше внимать проповеди. Я же почувствовала, как рука Ларса крепче сжала мою ладонь. — … и принесет священное пламя костров нам всем очищение, и будет у нас шанс списать десять тысяч грехов, и выйти чистыми в новый мир, к новому небу и новой земле, ибо наши души не будут больше гнуться под тяжестью совершенных проступков… Хочет ли кто-то из вас исповедаться в грехах своих, прежде чем мы приступим священнодейству сожжения? Кэт сглотнула и заплакала. — Они же правда собираются ее сжечь… А на сцену уже выбиралась девушка… Я ее раньше не видела, появилась в городе недавно, что ли? Внешность пионерки, спортсменки и просто красавицы ответа на вопрос не давала. Стоящий на сцене подал кающейся грешнице руку, и она что-то зашептала ему, все больше и больше становясь похожей на проштрафившуюся школьницу. Проповедник улыбнулся, потрепал девушку по щеке, взял за руку и подвел к краю помоста: — Вот, братья и сестры мои, перед вами грешница, но ее ждет место в новом раю, ибо она призналась во лжи и желании быть первой, и ее грехи будут искуплены. Кто-то еще готов? Девушка кинулась в ноги проповеднику в каком-то ненормальном экстазе, но желающих в толпе исповедаться больше не нашлось. Впрочем, народ не расходился — развлечений у нас в мире не так много, и все ждали продолжения представления. Ижен обнял покрепче талию Кэт, Ларс сжал мою руку еще сильнее, и они переглянулись… Мне этот обмен взглядами категорически не понравился, и я очень хотела спросить, что это мужская половина нашей компании задумала. Но Ижен успел раньше. — Готов? — Как пионер… — Давай. Ижен раздвинул толпу, вежливо подал руку уже спускающейся девице и вскочил на край сцены. Втащил за собой Кэт. Ларс поднял на невысокий помост меня, потом и сам забрался… А Ижен уже вещал, будто привычный к трибуне продажный политик: — Товарищи! Господа! И прочие, кого сюда черти принесли… Эта проповедь — ересь, вы, я думаю, это прекрасно понимаете… Представление в угоду достопочтеннейшей публике, полное штампов и заезженных образов. А вот мы вам скажем правду — никакие мы не избранные. Но наш святой, знаменитый Ларс-из-Отстойника готов прочитать вам настоящую проповедь, а не тот сионский бред, который вы здесь слушали… Ларс, прошу! Поддержим оратора аплодисментами… Ларс недобро усмехнулся, посмотрел на заварившего кашу Ижена и шагнул навстречу толпе. «Какой он красивый», — подумала я невольно. — «Похож на посланника небес, и вправду несущего нам истины…» — Друзья… Я никогда не говорил со сцены, всегда только пел… Мне сложно сказать вам сейчас что-то новое, но, я надеюсь, вы услышите меня… Не то. Не то, Ларс, они совсем не это хотят услышать, давай, выигрывай время, пока Ижен отталкивает проповедника в рясе, пока я и Кэт пытаемся остановить мужчину с канистрой бензина… — Нам подарили целый мир, полный чудес. Мир, где у нас есть все — а мы сами пытаемся его разрушить, превратить в руины…

… я и Кэт висим на плечах высокого идиота, откручивающего крышку с канистрой бензина, Ижен развязывает руки Элизы, стянутые у запястий… — Скажите себе, разве достойна эта девочка смерти во имя искупления наших грехов? Разве не будет тягчайшим грехом сейчас убить ее, сжечь на костре подобно средневековой ведьме? Ларс замолчал, секунду выдерживая драматическую паузу, и в этой паузе звук пощечины разнесся над толпой оглушительным громом среди ясного неба. — Я что, просила меня спасать? — прокричала Элиза детским, срывающимся голосом. Все обернулись на девочку и Ижена. Ларс и Ижен задумчиво чесали в затылке. Элиза смотрела на них недобро, как и проповедник, как и мужчина с канистрой, как и большая часть толпы… — Эх, заставь дурака Богу молиться, — произнес проповедник. — Он лоб расшибет. Причем не свой, а того, кто по соседству молится! В жертву бы вас, идиотов, вместе с Элизой, но «не убий» — одна из десяти заповедей… Мы потихоньку попытались ускользнуть со сцены, но человек в балахоне нас остановил. — Э, нет, ребятки, она желает, чтобы вы, попытавшиеся сорвать ей Освобождение, оставались тут… Так что не обессудьте. Он кивнул в толпу. На сцену вскочила шестерка крепких парней, двое не очень-то вежливо скрутили руки за спиной мне и Ксении, еще четверо удерживало злящихся и плюющихся Ларса и Ижена. Элиза тем временем вернулась на свой костер, готовясь к бенефису. Помощник этой чокнутой парочки щедро полил ветки и бумагу бензином и вытащил коробок со спичками. Элиза подняла голову и посмотрела на толпу: — Я готова. Потом вдохнула глубоко и продолжила: — Я знаю, на что иду. Я спасаю нас всех от конца света… Мне попытались помешать они — всадники Апокалипсиса, посланники дьявола, прикрывающиеся благими намерениями — посмотрите в их лица. Конь блед, конь черен, конь рыж и конь бел… О, они еще будут искушать вас своими речами, помните мои слова! Но сейчас у нас есть шанс. Маленький шанс спастись… И я восхожу на этот костер за ваши души. Она замолчала, потом еще раз обвела толпу тяжелым взглядом ослепительно зеленых глаз. Остановилась на своем помощнике и кивнула ему. Он чиркнул спичкой о коробок и бросил маленький пламенный метеор к Элизиным ногам. Пламя занялось сразу, улегшись у ее ступней как хорошо выдрессированный щенок. Прошло минут двадцать, прежде чем мы все поняли, что происходит. Элиза смотрела на меня сквозь огонь удивленно. Языки пламени беззастенчиво лизали ее щеки, обугливали платье — но с ней ничего не происходило. Она уже стояла среди огня обнаженная, перемазанная в копоти, но абсолютно целая и невредимая. Толпа загудела. Проповедник закричал: — Смотрите, она святая! Огонь бессилен над ней, она чиста, как ангел, она искупила наши грехи! В толпе закричали, кто-то заплакал. Охранники удивленно выпустили наши руки. Ижен с Ларсом нехорошо ругнулись, и привычным слаженным жестом кинулись вытаскивать новоявленную святую из костра. Элиза дрожала и плакала. — Это не выход, малышка, — произнес Ларс ласково, накидывая ей на плечи свою куртку. Это всего лишь иллюзия выхода. Я и Кэт сняли свои шапочки, подаренные новоявленной мученицей, и кинула в разгорающийся костер. Теперь Элиза впервые была похожа на ребенка, а не на взрослую женщину, чудом оказавшуюся в детском теле. На ребенка, потерянного в огромном мире. Иллюзия выхода так же больно разбивает надежды, как и непробиваемая лбом стена. Но меня мучил совсем другой вопрос… — Когда ты догадался, Ларс? — Почти сразу. Я был в библиотеке, Ирина, и говорил с ней… Потому и не стал расспрашивать тебя о шапочке. — Но откуда ты мог знать, что это не выход? Откуда, Ларс? Ведь все выглядело таким логичным, таким близким к разгадке… Мы были дома, на кухне — отмывшимся от сажи и неприятных воспоминаний всадникам апокалипсиса хотелось покоя и уединения. Ларс варил кофе, а я медленно курила, пуская в воздух тонкие струйки дыма. Ларс взял кухонный нож и осторожно провел по ладони. Края раны сомкнулись, не оставив и капли крови на ноже… Я уставилась на его руку недоуменно — даже маленького шрама нет, даже следа… Будто он ножом воду резал, а не ладонь. — Почти сразу, Ирр… Все дело в боли, моя хорошая… мы больше не можем ее испытывать, как бы нам этого не хотелось. Никто. А потому и искупление грехов через страдание невозможно. Вот так. — Что значит не можем? Как — не можем? Я вспомнила, как укололась об Элизин терновый венок в гостях у Иуды. Недоуменно схватила нож, ткнула в свою ладонь и взвыла от боли. На пол закапали густые алые капли, Ларс прижался губами к красному ручейку, хлеставшему через край… Краны открыты, пей, мой прекрасный ангел, мою жизнь… — Ларс, кончай вампирить! Я оттолкнула любимого и потянулась за полотенцем, обмотала порезанную руку и легко поцеловала Ларса в алые от моей крови губы. — Не можем, говоришь… — Ты просто другая, Ирин. Ты в этом городе единственная, у кого теплые руки… Он прижался щекой к моей непострадавшей ладони. Подумаешь, боль… Не так уж велика потеря, мой мальчик, поверь. У нас всех есть нечто большее, чем просто право страдать. — Ларс, пожалуйста, зажги сегодня для меня побольше звезд на нашем обреченном небе… Я хочу устроить романтический ужин при свечах. Не хочу, чтобы огонь ассоциировался у меня теперь только с грязью не обретенного рая… Мы ведь имеем на это право, правда? И еще, я хочу, чтобы ты сегодня пел. Только для меня, что-нибудь очень нежное и очень романтическое… Он взял гитару, подтянул струны, и выполнил мою вторую просьбу. Голос его был уставшим и нежным: Любимая, ты стала забывать — Как страшно иногда не спать ночами, И небо сдерживать усталыми плечами В преддверии паденья. Буду звать Тебя одним из тысячи имен, Что до меня придумали… Не стану, Обманывать, что звезды по карману Летевшим вниз под колокольный звон. Любимая, ты стала забывать Мои слова, молитвы или песни, Ты так грустна, а я — бездумно весел, Но не с тобой… И бесполезно — ждать Вернувшихся с невидимой войны, Вернувшихся — но не живых покуда… А мне сейчас необходимо чудо, Которое не сотворили мы. Бесчисленный звезды смотрели в наше окно, насмехаясь над двумя детьми. А Ларс все пел, звуками разгоняя оживающую темноту за окном… Любимая, ты стала забывать, Как страшно знать, что кто-то здесь — не вечен, Из льдинок сложишь слово "бесконечность", И будешь — бесконечность — умирать От холода протянутой руки… Что до меня — я, так и быть, прощу, Несказанное слово — ранит больше, И стрелки на часах застыли. Все же Ты не уйдешь, когда я отпущу. Свечи едва дрожали от его дыхания в ритм вздрагивающим струнам. Все-таки он талантлив, мой любимый… Чем не повод для гордости? Любимая, ты стала забывать… Что с нашей верой? В праздники и будни Скажи, как быть, когда тебя — не будет? Как жить, когда не хочется вставать С земли, истерзанной, как в день ее творенья. А небо падает, и некому держать, И звезды рассыпаются, дрожа, В твоем лице от прожитых мгновений. Когда Ларс уснул, я тихо встала и вытащила из комода яблоко. Значит, ты поменяло не только меня, ты поменяло весь мир? Они теперь не верят, что бывает по-настоящему больно. Что ж, это тоже итог, под которым можно подвести черту… Любимая, ты стала забывать прежний мир. Я еще раз вытащила картинки, поцеловала нарисованные губы Ларса и всмотрелась в лица всадников Апокалипсиса. Что ж, так и есть. Я, Ларс, Кэт и Ижен лихо неслись через поля сражений, принося с собой гибель целого мира. Права Элиза… 137 день от п.р. Жатва и сбор винограда Здание стояло на холме. Чем-то оно напомнило мне Колизей. Я вдохнула и попробовала стать серьезней. Ижен заметил мою гримаску. — Да, и что же тебе пригрезилось, звезда моя? Ла Скала, Театр Шекспира в Стрендфорде-на-Эйвоне, а то, может, и вовсе цирк-шапито? Не поделишься с папочкой своими наивными сексуальными фантазиями? — Ага, а ты опять припомнишь дедушку Фрейда и мои детские сны… Ничего страшного, всего лишь римский Колизей… — Действительно, не страшно. Было бы куда страшнее и куда более по Фрейду, явись тебе сейчас Эйфелева башня… Будь проще — и люди к тебе потянутся… Я усмехнулась, моргнула и величественное здание Колизея трансформировалось в уютный дом культуры средней паршивости… Не совсем то, что я хотела, но джинсы и черная водолазка будут здесь более уместны, чем на величественных каменных трибунах. Будь проще. Однозначно. ДК не поражало своей убогостью, но явно требовало срочного ремонта… Как лицо хорошо сохранившейся женщины слегка за сорок требует легкого макияжа, знаете ли. Потрескавшиеся стены, осыпающаяся штукатурка, разбитое окно, заколоченное досками. Не убогость, нет. Мне наконец-то пришло на ум правильное слово — запустение. Да, запустение — как и везде в нашем городе. Возле двери, на покосившейся доске для объявлений, висело две афиши. Одна старая, выцветшая, с рекламой старого доброго Титаника и, кажется, датами — за три или четыре года до того, как… Да ладно, Ирр, будь честной с собой — до твоей смерти. Кажется, я натолкнулась на чье-то нечаянно-сентиментальное, но оттого не менее болезненное воспоминание о красавчике Ди Каприо. Я мечтательно улыбнулась Лео и Кейт… Вторая афиша выглядела совсем новой… Или была совсем новой? Она была нарисована простой шариковой ручкой на белом листе формата АЗ. Впрочем, над афишей работал явно кто-то с недюжинными художественными талантами — простой рисунок выглядел живым и дышащим. Жан вздохнул мне в ухо: — Вот это да… Ирка, я и не знал, что ты снова рисуешь… А что, недурно вышло! — Опять принимаешь желаемое за действительное? Ну-ну, не знаю, чьих рук сие произведение искусства, но мне тоже нравится… На рисунке стояли Ромео и Джульетта. Очень молоденький мальчик, нежно держащий за руку девочку. У подростков были растерянные и очень усталые глаза… Никакими шекспировскими страстями здесь и не пахло, просто два потерявшихся ребенка, и я подумала, что Ижен привел меня поглазеть на какую-то детскую сказку в духе Крапивина. Про командоров и потерянную монетку. Я и не понял бы, что это за спектакль, если б для такой идиотки как я на афише не написали: В. Шекспир, Ромео и Джульетта. Спектакль будет дан в полдень в 137 день от первого восхода. Ан нет, нате вам, девушка, полную ложку классики с уксусной приправой из местных реалий. — Я не люблю Шекспира, Ижен… Ты же знаешь… Ромео и Джульетта всегда вгоняют меня в приступы нервной тоски и неординарной стервозности. И тебе не кажется, что вопрос быть или не быть в нашем случае несколько не уместен? — Я тоже не люблю Шекспира, принцесса… датская. Впрочем, твоя ирония не уместна, Гамлета здесь никто ставить не собирается. Я бы хотел сводить тебя на уайльдовскую "Саломею" или какую-нибудь пьеску местного розлива, но выбирать пока особо не приходится… Репертуар у наших звездочек ограничен. Впрочем, обещаю, что тебе понравится… — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о сломавшемся клозете… — Что-то ты сегодня не остроумна, Ирочка… Тебе не идет быть пошлой и банальной с такой стервозной внешностью, тебе этого еще никто не говорил? — О, да мы никак решили комплимент сделать? Если так, попытка не удалась… — Есть многое на свете, друг Ирина, что и не снилось нашим мудрецам… — А что, таким мудрецам, как ты, еще и сны снятся? Я думала, ты просто на ночь питание выключаешь и скринсейвер заставляешь потрудиться… — Ню-ню, острячка… Ди Каприо лукаво улыбался мне уже совсем с другой афиши. Куда более новой и куда более актуальной. Клер Дейнс тоже выглядела до приторности милой с ангельскими крылышками за спиной. Вечная история любви и смерти, значит? Ню-ню… Театр встретил нас пустым пыльным холлом. Здесь царил полумрак, и после яркого солнца глаза долго привыкали различать хотя бы контуры предметов. В гардеробе матово поблескивали вешалки и чуть позвякивали номерки. На крайнем справа крючке висела чья-то забытая бежевая ветровка. Я улыбнулась — мне вспомнилось далекое-далекое детство, когда я, донельзя городской ребенок была вывезена в деревню к знакомым родителей "для поправки здоровья". Развлечений у меня, избалованной городскими возможностями в виде телефона, видеомагнитофона и двенадцати каналов по телевидению, было два — местные лошади и местная библиотека, располагавшаяся в очень похожем на этот ДК. Щиплющие травку коровы и парное молоко меня как-то мало интересовали. — Дежавю… Деревня Зюкайка в сумеречной зоне… — Что, воспоминания отрочества и юности нахлынули? И как? Чувствуешь себя Лениным в Горках? — Скорее Путиным в Израиле. Если шагнуть за эту дверь… Впрочем, ожидания мои не оправдались. За дверью оказалась совершенно пустая комната. Даже без мебели. Ижен привычно невесело ухмыльнулся, взял меня за руку и повел в зал. Народу было немного, но впечатление было такое, будто зал переполнен. Я взглянула на последние ряды — там никто не сидел, но мне спину ощутимо царапали взгляды. — Ах, да, чуть не забыл… Не обращай внимания на текст — они играют не саму пьесу, а свое воспоминание о пьесе… Так что это весьма вольная трактовка Шекспира, красавица и не надо показывать свою образованность и знание текста. — Я догадываюсь… Вот только чье воспоминание — режиссера или актеров? — Я бы предположил, что твое, милочка… Темно-бордовый потертый бархатный занавес поехал в стороны. Ехал он неловко, рывками, и мне показалось, что тот, кто его раздвигает, сильно нервничает. Бывает… Особенно на любительских постановках. Сцена была пустой. Абсолютно. Ни тебе шумяще-кипящих улиц средневековой Вероны на заднике, ни статиста в роли балкона. И лишь на краю стояла девушка, худенькая, очень нежная, с темно-каштановыми волосами до плеч… Она начала очень тихо, почти неслышно давно знакомую мне сказочку про две равноуважаемых семьи, но уже со второго слова ее голос окреп, стал сильнее… Средневековой Вероны на сцене не появилось. Зато ушел вглубь, растаял задник, и я увидела лес, каркасные палатки, оранжевую ленту, натянутую между деревьев, сложенные из сухостоя стены домов Монтекки и Капулетти. Матка Боска, передо мной был давным-давно знакомый, исхоженный вдоль и поперек, изученный вплоть до каждой лужи полигон за городом, на котором я в тинэйджерском возрасте проводила почти каждые летние выходные. Полигон для ролевых игр… Однако, какую злую шутку сыграло со мной воображение — театр в театре, с полусловными, полунастоящими декорациями и костюмами. Вот и Ромео — в явно средневековой курточке и джинсах, со шпагой из текстолита и обалденными темно-карими глазами. Впрочем, полуусловность мира сцены мало сказалась на актерах. Они не играли — они жили на сцене — или на полигоне, посреди не скошенной еще к середине лета и почти наверняка мокрой травы? Они искренне смеялись и хмелели от выпитого вина, хотя я видела, что в их кубках — привычных пластиковых стаканчиках — всего лишь чай. Я смотрела спектакль и не могла оторваться. — Кормилица… Кормилица… Голос Джульетты оказался до того знаком, что на мгновение рассеялось даже волшебство сцены, приукрашенное моим неуемным воображением. Где-то я уже слышала этот голосок, похожий на перезвон колокольчиков, причем слышала здесь, в мире Отстойника… Кто же она, невидимая мне пока Джульетта? В белом легком платье, с распущенными, летящими по ветру светлыми волосами на сцену выпорхнула Ася. Иллюстрация к старым ирландским легендам превратилась в ангела, принесшего благую весть. Господи, как она была прекрасна — моя Асенька, девочка, рожденная, чтобы умереть и засиять, подобно вифлеемской звезде в этом маленьком, никому не нужном театре на окраине Чистилища. — Что имя розы? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, Хоть нет… Ромео под любым названьем будешь То совершенство, что уже ты есть… Зовись иначе как-нибудь, Ромео — И всю меня бери тогда — взамен. В темно-серых от боли глазах плескались любовь и недоумение. Ася напоследок еще раз хлопнула своими потрясающе длинными ресницами, и по щеке ее, бледной и измученной, пролегла тонкая дорожка влаги. Влюбленные прощались — и не могли разойтись. Зал молчал. Я тоже не могла аплодировать. Я лишь прошептала: — Боже, как она играет! — Играет? Ирр, неужели ты не понимаешь? Это мы здесь, в зале, играем этот спектакль — а они там живут. В средневековой Вероне, твоя влюбленная четырнадцатилетняя Ася-Джульетта и этот ее мальчик! — Но актер и должен жить на сцене, ижен… Это ты не понял… — Я? Ну хорошо, пусть я… Смотри дальше… О, Боже, как они фехтовали! Серебристые молнии мелькали в воздухе, выписывая какие-то совершенно немыслимые узоры. И… Меркуцио осел на пол и закричал. Это был крик неподдельный крик боли — так не ричат, играя свою роль на сцене. Глаза актера начали стремительно стекленеть — и я поняла, он уже не играл, он умирал, он умирал по-настоящему, и бренное тело оседало на деревянную сцену или на мокрую траву, уже не вмещая дух. Я сжала руку Ижена. — Ты это имел в виду? Но тогда и Ромео, и Ася… Они все тоже умрут? По-настоящему? — Смотри. Смотри до конца, девочка — и тогда я отвечу на твой вопрос. Спектакль больше не принес неожиданностей. Я слишком ждала смертей на сцене, чтобы сочувствовать умирающим актерам. И стекленеющие глаза (интересно, Ромео и вправду выпил настоящего яда) уже не внушали мне боли — только ужас перед тем, как они добровольно, один за одним уходят со сцены — в никуда. Актер должен играть до конца? Когда занавес упал, я не выдержала и разревелась. В память об Асе, о маленьком мальчике Ромео, об умершем первым Меркуцио. Крепко-крепко зажмурила глаза… Ижен заставил меня открыть их почти силой. Вся труппа — довольная, улыбающаяся — стояла на краю сцены. Зрительный зал был почти пуст, и потому они не кланялись — Ромео закурил, и Ася начала выдергивать шпильки из уложенных волос. — Куда тебя еще сводить? — жестко спросил Ижен. — Может, в цирк? Или, как они это называют, на Эмпайр Стэйт Билдинг? Ныряют вниз головой с высоты в сотню метров, разбиваются насмерть — и хоть бы что… — Но… Но, я же видела… — Ты видела то, что ожидала увидеть, вот и все. Смерть в этом мире такая же ложь, как и жизнь… — Ижен, но я… — Ириш, мы не можем умереть. И они не могут. Это часть нашей вседозволенности — вот они и позволяют себе все, что хотят… Ты и представить себе не можешь, что творится за запертыми стенами квартир… — Могу, Ижен. Очень хорошо могу. Злость, боль и унижение. Вседозволенность — это не отпущение всех грехов. Это — тюрьма. — Умница, девочка. Я рад, что ты тоже это понимаешь. Я не хочу жить так — зная, что можно все. Умереть. Погасить солнце. Создать новую вселенную. Я хочу, чтобы у нас был шанс просто жить. Детям и самоубийцам нельзя разрешать играть в Богов. Я больше не хочу, чтобы мир менялся, подвластный моим капризам! Не хочешь? Ты уверена? А другие? Может, это именно то, чего мы все хотели? Бессмертие — и вседозволенность. Просто мы с Иженом первые догадались, что можем все.