Часть третья. Вне игры и правил

… Суд над Вавилоном Мне нужно было собраться с мыслями. Найти спокойный уголок, хоть на миг забыть, что я живу в сумасшедшем доме, имя которому — чистилище. Я знала место, где любой стал бы искать ответы на все накопившиеся вопросы… И я — не исключение. Даже если мне не найти ответов, то почему бы просто не пойти туда? Попробовать посмотреть в глаза тому, кто втравил меня в эту историю без начала и конца? Того, кто подарил мне Зону Отчаяния и краткие мгновения счастья, но так и не ответил ни на один вопрос — почему… Ты есть любовь? Почему же тогда ты так болезненно наказывает за нашу любовь, та дорого заставляет платить? Смертью, разочарованием, потерями? Я не разочаровалась в тебе, напротив, с каждым днем я верю в твое существование все больше и больше… Куда теперь до меня оголтелым еретикам, сжигавшим свои страхи на кострах… Я пошла дальше, я переступила все твои запреты — только чтобы хоть на секунду быть слышанной тобой. Разве может любовь приносить столько боли? Разве могла любовь придумать смерть, уносящую тех, кто нам дорог, так легко? Да, ты никого не заставляешь насильно любить тебя, но какие права ты даешь отступникам? Что ты готов предложить отказавшемуся от тебя? Вечное изгнание? Вечную боль и сожаление о несостоявшемся? Кто ты такой, чтобы судить наши поступки? Почему ты зовешь злом все, что вне тебя? Почему? Разве зло — попытаться взлететь, когда земля так тянет вниз? Разве несущий свет был злом, когда ты отказал ему вправе быть не таким, как все? Отче наш, сотворивший нас такими, почему ты отказываешься принять и простить ошибки своих творений? В церкви было тихо, пустынно. Пахло старостью, а не ожидаемым мной ладаном. По тонкому слою пыли, устилающему пол, словно ковер, тянулось иконам несколько осторожных цепочек следов. Я наклонилась ниже, чтобы вглядеться в узоры — похоже, за последний месяц в церковь заходила всего пара таких идиотов как я… Да и кому нужны старые догматы, если появилось собственная возможность творить чудеса? Иконы тоже были пыльными. Я подошла к одной, провела по запыленным ликам ладонью — она покрылась серым налетом, легким, словно пепел сгоревших надежд… На меня грустными и напуганными глазами уставилась Мадонна, тонкой рукой зарывающая от меня своего сына. Не бойся, девочка… Сколько же тебе было, когда ты стала матерью, невинное дитя? Пятнадцать? Семнадцать? Жаль, уже не у кого спросить, а он, как всегда, не ответит. Младенец на твоих такой серьезный, что становится страшно. Скажи, Маша, он умел в детстве улыбаться? Он радовал тебя играми и рукотворными замами из песка? Или всегда нес истины, так и не понятые и не принятые нами? Я задумалась, потом решила, что богохульство вряд ли перевесит все мои уже накопившиеся серьезные грехи и грешки, потому прошла в алтарь и сорвала одну из бесчисленных драпировок. Поднявшаяся пыль заставила меня зачихать, и несколько минут я просто стояла, ожидая, пока поднятая мной буря в пустыне уляжется. Потом поудобнее свернула добытую тряпку в руке и пошла вдоль ряда икон, стирая с них пыль и вглядываясь в изображенные лики… Битва ангелов и демонов. Начало сотворения мира. Черное и белое. Шахматная доска, где так много фигурок, но сидит всего один игрок… Разве исход может быть иным, когда белые начинают и…? Люцифер, шахматный король, сброшенный с доски легким, но таким выверенным жестом… Адам и Ева, бедные разменные пешки. Самая известная шахматная партия с ходами, предсказанными за миллион лет до ее начала. Ной и его ковчег. Как ты уместил всех и вся на своем кораблике, а, Ной? Не иначе он отрыл тебе некий путь в новое измерение… Он поступил с тобой еще более жестоко, чем с Лотом и его женой, уходящими из пылающего дома, бедный старик! Он обрек тебя на вечное одиночество и неблагодарность, а у тебя не было даже сил противиться, ибо ты верил в его справедливость. Кто сказал, что Бог справедлив? Он просто всеобъемлющ, а все — это и горечь, и несправедливость, и одиночество тоже… Не так ли? Моисей на горе Синай. Седовласый король, ведущий за собой толпы. Интересно, если бы в камышах тебя нашла не дочь фараона, а нищая крестьянка, были бы у тебя силы и политическая поддержка, чтобы совершить великий исход? Кого ты любил и во что верил, великий вождь, так и не сумевший — до сих пор не сумевший вывести свой народ из пустыни, с вечного поля боя, где стрелы и камни давно сменились смертоносным огнем? Я подошла ближе к иконе, пытаясь разобрать почти неразличимые значки на маленьких и кажущихся такими хрупкими скрижалях. Твой почерк четок, как установки принтера, дорогой Господь, вот только к чему нам эти истины в мире, где все шиворот навыворот? Я прочитала заповеди вслух, одну за другой, все десять… Но их текст стал таким бессмысленным и уже не нес надежды заблудившимся. Самая первая заповедь — веруй в Господа твоего — в этом мире неуместна. Как можно верить тому, то отшлепал тебя, словно маленького ребенка и наказал за все предыдущие ошибки? Кто играет с тобой, словно кот с полу придушенной мышью, зная, что тебе никуда не сбежать? И имя его всуе мы поминаем через слово, ибо хочется верить, что в отличие от земли хоть здесь-то он нас слышит, и внемлет нашим непроизнесенным словам… Но разве мы верим ему? Господи, почему? Нет ответа… Тишина, тишина, тишина… Вечная тишина, награда каждому, кто верит. Бедная Жанна, ее шизофрения уверяла, что ты говоришь с ней. А какова была расплата, самый справедливый? Что ты дал ей взамен безграничной любви и преданности? Костер инквизиции — твоей самой верной секретарши, убирающей залежавшиеся архивы и ставшие ненужными документы? Разве я не говорила, даже мне, безоговорочно доверчивой, иногда нужны идеалы, на которые можно положиться, маяки, на которые можно плыть, избегая рифов? Религия? Ложный огонь среди скал… Третью скрижаль пересекала тоненькая трещина… Букв почти не было видно, но я и так знала, что там написано… Не сотвори себе кумира? А кто был он, страдавший за нас всех мальчишка, поднятый толпой на недосягаемые звездные вершины, как не рукотворно сотворенный кумир? Моисей смотрел на меня с укоризной, словно говоря, что я не права, я не умею быть благодарной тому, что у меня есть… Дальше, дальше — слепыми пальцами по слепым надписям… Помни день субботний? Какой смысл в субботнем дне, если мы изначально живем вне времени и вне пространства? Чти отца своего и мать свою… Отец и мать? В нашем мире это понятие не имеет смысла, как не имеет смысла бесконечный ряд цифр, ведущий к декадильону, и дальше, дальше… Раз, два, три… Десять. Не прелюбодействуй? Не укради? Не обмани? Да мы только и делаем, что обманываем самих себя, крадем кусочки счастья у нашего творца и прелюбодействуем, прелюбодействуем… Изменяем сами себе и своим идеалам, своей любви, своему завтра. Не пожелай добра ближнего своего? Что за вздор эта заповедь, любое человеческое желание — желание того, что есть у кого-то другого, а мы с нашими мирскими желаниями ничем не отличаемся от тех, кто еще жив. Не убий? Я рассмеялась. Громко, отчаянно. Убийство мертвого, который не может умереть — считать ли его грехом согласно твоим заповедям, а, Господи? И пошла дальше, оставив Моисея недоумевать над моим смехом. К нему, единственному законному сыну своего отца, так на него похожему. К Иисусу. Под пылью я сначала увидела глаза. Синие или зеленые — в полумраке церкви этого не разобрать… Лицо было знакомым — я уже видела его когда-то, в прошлой жизни, в воспоминаниях Иуды — и усталым. Нам нужны новые правила. Новые законы. Новые десять откровений Моисея. Новейший завет, в котором не будет места для страданий во имя непонятно чего. Не полюби. Ибо любовь предполагает, что ты и завтра будешь рядом с кем-то, что кто-то нужен тебе больше, чем право на спасение… Не верь в будущее. Ибо у нас будущего нет. У нас нет вчера и завтра, только одно бесконечное сейчас. Не приноси себя в жертву, ибо жертва твоя все равно не будет принята… Не желай счастья… Счастливому не захочется расти и выбираться за пределы детского манежика, куда нас усадил заботливый папочка. Такой же мой, как и твой… Только вот тебя он признал, а всех остальных почему-то нет. Мы не умеем быть похожими на тебя, у нас нет сил стать совершенными и отказаться от таких маленьких, таких привычных слабостей. — Я знал, что найду тебя здесь… Куда еще могла побежать разуверившаяся в Господе Боге идиотка, как не в прибежище всех мыслимых и немыслимых иллюзий мира? Но я принес тебе добрую весть, разуверившаяся… Ижен стоял в дверном проеме, и солнце рассыпалось за его спиной двумя сияющими крыльями. Зрелище было красивое и впечатляющее. Вот только ехидный голос не походил на иерихонские трубы… — Ты — глас божий? Не смеши меня… Не дорос, по-моему, до столь высоких чинов. — Не глас божий, ты права, роль серафима мне никто не предлагал, но с ролью ангела вполне справлюсь… Ижен шагнул в зал церкви, и иллюзия сияющих крыльев за спиной исчезла. — Ты — ангел? Знаешь, роль демона подошла бы тебе куда больше… А, впрочем, мелковат ты для взрослого демона… — Ну, Ириш, смотря что понимать под словом ангел и демон… Всего лишь две стороны одного и того же явления. И потом, смысл слова «ангел» ты даже с твоим куцым образованием должна знать… Я, безусловно, не чистейшее божественное творение, но принести тебе благую весть вполне могу. Своеобразную записочку от того, кто никогда с тобой не разговаривает, как ты тут жаловалась… Я посмотрела на Ижена внимательней. Вариантов было три — он меня очень хорошо изучил, настолько, что читает мои мысли, он все-таки действительно ангел и говорит напрямую с ним и он издевается. Последнее — наиболее вероятное, так что примем за рабочую гипотезу. — И что за весть, чтобы нарушить уединение моей скромной молитвы? — Молилась она, как же… Еще скажи — исповедовалась! Все-таки издевается. — Ижен, давай ближе к делу, а? Если ты что-то хотел мне сказать, то говори… — Да собственность новость моя стара, как почивший в бозе Иоанн Богослов, Ириш… Наш мир ждет Апокалипсис. Новостью будет то, что папочка уже определился со сроками. — Откуда ты можешь знать это наверняка, Ижен? Ну откуда? Он безучастно кивнул на одну из икон. Я присмотрелась, не поверила своим глазам, подошла ближе… Икона была старой, ее покрыла сеть трещинок-морщино, кажется, они называются патиной… Но и морщинки не могли изменить лиц до неузнаваемости — я вглядывалась в карие глаза ангелов Божьих, такие же насмешливые, как глаза Ижна…Они разили бесов с карими глазами, такими же насмешливыми, как глаза Иуды…тысячи одинаковых лиц, безучастных ко всему. — Ну вот видишь, а ты не верила, что я ангел… Или что я демон, что практически равнозначно, милая. Но вернемся к нашему миру. У тебя есть шанс его спасти, предлагаю этим заняться… У тебя осталось еще несколько дней, девочка, постарайся принять правильное решение… Мертвым не встать из своих могил, что бы не привиделось Иоанну Богослову в его наркотическом бреде… Мы тут посовещались и решили, что проект Чистилища себя не окупает. А искупить грехи человечества может лишь тот, кто жив и безгрешен. Или ты хочешь дождаться гибели тех, кого любишь? Ижен подошел к одному из витражных окон, изо всех сил ударил по нему валявшимся тут же кадилом. Осколки полетели веером во все стороны. Ангел или демон подобрал один из них и провел по ладони… На пол густо закапала кровь. — На все тайны есть свой ответ, Ириш… Живые да будут спасены… Я не стала слушать его дальше. Хватит! Даже если ты и предвещаешь моему миру гибель, Господи, зачем мне об этом знать? Есть только один человек, которого я хочу спасти. Только один, кто имеет право жить, но покуда мертв. Я могу подарить ему жизнь, правда, Господи? Последний дар Иуды можно разделить и на двоих… Я кинулась вон из церкви, задыхаясь, боясь опоздать. — Ирина… Что случилось, Ирина? Я, наверное, выглядела очень живописно — вспотевшая, растрепанная, с красными щеками и прикушенными губами. Я ничего не ответила, только покрепче прижалась к нему, обняла… Мы стояли так долго, может, несколько минут, пока я не вспомнила, что мы крадем время сами у себя. — Мы должны поговорить, Ларс, серьезно. Я солгала тебе. Я все-таки нашла выход… — Ты уверена? Тебе не кажется… — Я уверена. Пойдем… Я вошла в комнату, открыла комод и достало надушенное яблоко. Оно по-прежнему было свежим, даже не заветрилось там, где остались четкие отпечатки моих зубов, маленькие, узорчатые. — Видишь? Оно с дерева познания Добра и зла, высаженного Богом в Эдеме… Но оно никакого познания не дает, милый, кроме того, что мы и так знаем, но в чем до боли боимся признаться самим себе… — То? Самое? — Нет, конечно, — повторила я с интонациями Иуды. — Но по свойствам примерно то же самое… — Ты не сказала… Почему ты мне ничего не сказала раньше, Ирина? — Потому что я никогда не хотела для нас судьбы Адама и Евы, Ларс… Я хотела для нас судьбы Господа Бога… — А мы равны ему, малыш… ты же и сама это знаешь… И мы все-таки будем счастливы. Теперь и навсегда. Ларс осторожно взял из моей руки яблоко и откусил. Глаза у него были удивленные и бездонные. А я поняла, почему Господь накал Еву куда более жестоко, чем Адама.

… Брак Агнца Я знала это место. Знала очень хорошо — еще до того, как трогательно, по-детски дрожащие руки Ларса развязали шарф на моих глазах, заставлявший меня, не видящую дороги, больше доверять своим ушам и азартно подрагивающим ноздрям. Зона Отчаяния. Меткое, как всегда, прозвище Ижена. Самая окраина нашего небольшого мирка. Кирпичная стена с жестокой, но от того не менее правдивой фразой — «Рок-н-ролл мертв». БГ в этом мире нет, и оттого ее продолжение кажется уже нелепой шуткой, оксюмороном. Насмешкой над низким тяжелым небом. Автор графитти не зря опустил его — мы все мертвы, все разделили злополучную судьбу рок-н-ролла и последних детей цветов, погрузившись в бесконечную Страну Чудес. Таков итог и такова истина. Да, именно отсюда я начинала свой путь в Город. Заблудившийся автобус, пятьсот метров до центрального проспекта и десять тысяч лет назад. Что ж, в очередной раз убедимся, что все и всегда в этом мире возвращается на круги своя. Я усмехнулась. В Зоне Отчаяния пахло болотом и опавшими листьями. Питером. Ларс повесил злополучный шарф мне на шею и крепче сжал руку. Его пальцы были холодными, почти ледяными — так в первые дни в Чистилище мучил холод меня, закрадываясь из самых закоулков сознания под кожу. — Я тоже хочу сделать тебе подарок, Ирр… — неуверенно. Потом и вовсе замолчал. В его глазах плескалось не то веселое отчаяние, не то озорная тоска. Отчаяние и тоска Бога, в которого вдруг перестали верить, и он собирается уничтожить пару очередных Содомов и Гоморр, и смотрит, как любимые тех, кто безгрешен, обращаются на пороге прошлой жизни в соляные столпы. Богу легче, он не умеет любить так, как люди — когда на самой высокой точке энцефалограммы сердце вдруг замедляет свой бешеный танец и стоит, стоит, стоит, пропуская удары… Я легко сжала его пальцы в ответ. Верь мне, милый, я Риму любой твой подарок с благодарностью. Даже преподнесенное в целлофановой упаковке предательство. Тоску в его глазах сменило что-то иное. Ломаная линия, детский страх — когда просыпаешься среди ночи о кошмара, и никак не можешь поверить, что ты в полной безопасности своей квартиры, и нет сил тнуть сквозь стиснутые губы воздух… — Ларс, милый, что-то случилось? Его пальцы совсем холодные, а в глазах уже не страх — неконтролируемый ужас. — Смотри… Реплика доходит до моего сознания с опозданием, я уже сама развернулась туда, куда смотрел он — я уже видела, И Зона Отчаяния, не зря носящая свое имя, отражалась в моих глазах тем же суеверным ужасом… Дальний конец огромного грязно-серого поля — километра три от нас, не больше, заливала обреченно-зеленая волна. Казалось, что на лист оберточной бумаги кто-то выплеснул ведро с краской… И еще — звук. Куда страшнее самой волны, заставивший меня заскрипеть зубами и сглотнуть невыносимо горькую слюну. Хруст. Стрекот тысячи кофемолок, превращающих в прах тоненькие птичьи кости. Сотни листьев, едва шурша, корчатся в огненной агонии. Кто-то идет по снегу, не оставляя следов. И запах. Соль, грецкие орехи, гнилые яблоки. Миндаль, корица и мускус. И что-то еще, с чем я никак не могу определиться — что-то знакомое, забивающее ноздри ватой, давящее на виски и глазные яблоки. — О Господи! — на грани слышимости прошептала я. Кто-то как эхо повторил эти слова за мной. Кто-то молился. Кто-то матерился. А высокий, нежно-хрустальный голос нараспев, перекрывая и мат, и молитвы, читал стихи. Я узнала этот голос. Кэт. Мы с Ларсом обернулись почти одновременно. За нашей спиной, на самом краю зоны отчаяния, у кирпичной стены стояли сотни людей. Все те, кого я знала, и другие, виденные мною впервые. Сотни лиц — измученные, полные страха и надежды. Возле самой кирпичной стены стоял Ижен. Старательно дописывал пронзительно-белым мелом продолжение фразы «Рок-н-ролл» мертв. Дошел до слова «Нет», поставил восклицательный знак и улыбнулся… — Ну вот и обещанный Апокалипсис… Устроим вечеринку, Ирочка? — Ижен, ты ненормальный… — Но оцени, какую побрал нам компанию. Умирать — так с музыкой. Он громко, фальшиво затянул «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет… еще нет», но быстро умолк под тяжелыми взглядами стоявших рядом. Кэт тоже замолчала, смотрела на нас вопросительно. Глаза у нее, вопреки всему, были веселые. Зеленая волна все так же неумолимо катилась на нас, съедая расстояние, как куски торта. Я уже поняла, на что так похож напугавший меня звук. Пропущенный сквозь усилитель стрекот кузнечиков. Я уже видела, что неумолимо подбирается к нам с дальнего конца поля. Стая саранчи. Ларс обнял меня, развернул лицом к себе и поцеловал. Потом поймал мой взгляд, наполненный первозданным ужасом. — Ирр, девочка, послушай… Послушай, родная, я хотел сделать тебе подарок, настоящий подарок… Слова не слушались его Наскакивали друг на друга, путались, сцеплялись окончаниями, как сошедший с рельс поезд. — У нас есть еще минут десять, пока ОНО сюда не доберется…Пока ЭТО не пришло — слушай же… Я не могу отвезти тебя на Мальдивы или в Антиб — куда ты хотела? — я там не был никогда, но знаю, что это красиво… Но уже и не важно… — он споткнулся, потом продолжил еще быстрее, так, что я едва понимала, о чем он говорит. — Сейчас, понимаешь, я сделаю это… Все-таки сделаю, но не только для тебя… Это единственный шанс нам всем выжить — слышишь? — Я знаю. Делай, Ларс… Давай! — Я должен еще успеть сказать тебе. Обязательно. Я… Он так и не закончил фразу. Резко отвернулся от меня и уперся взглядом в стаю саранчи, словно пытаясь остановить набегающую волну. Я тоже пыталась, но моей фантазии не хватало, чтобы вообразить такую стену, что не переползли бы эти дикие полчища, сметающие все на своем пути — даже пространство и время. А до грязно-зеленой границы оставалось всего несколько сот метров… Первые зеленые твари, отряды разведчиков, уже добрались сюда — один из них опустился на рукав моего свитера. Вместо ожидаемой вытянутой мордочки на меня смотрело грустное девичье личико, обрамленное золотистыми кудряшками… Слегка прикушенные полноватые губки и насмешливые искорки в глазах. Эх, Алиса, не так бы нам встретиться! Я брезгливо тряхнула рукой и растоптала отлетевшую прямо под ботинок тварь. Тельце смялось с едва различимым хрустом и жалобным, так похожим на плачь ребенка звуком… Такой стон раздавался сейчас почти по всей Зоне Отчаяния… Я повернулась к тем, кто стоял у стены. Сейчас мне отчаянно хотелось увидеть их лица — человеческие, измученные, напуганные, но живые. Такие живые!!! Топтали тварей далеко не все. Я отчаянно искала в толпе Ижена, но не видела его — зато видела Кэт. Кузнечик сидел у нее на ладони, и она медленно поднесла его ближе к лицу, словно пытаясь разглядеть… Потом брезгливо, как и я, тряхнула рукой… Интересно, чье лицо увидела она? А вот золотоволосая Ася-Джульетта потянулась к существу, замершему на подолее ее платья… Подняла на ладони к лицу и медленно поцеловала. И закричала — словно от болезненно невыносимого наслаждения. Через несколько секунд ее тело, маленькое произведение искусства, залила зеленая волна тварей, и минуту спустя Аси уже не было… Длинноволосая женщина — кажется, я видела ее пару раз в кафе — что-то страстно шептала своему кузнечику… Мальчишка лет семнадцати баюкал своего. В зеленой волне исчезал высокий смуглый юноша. На красной футболке, белой блузке, зеленом платье — абстрактный темно-зеленый узор… Всего несколько секунд нежности — и вечная пустота. Сладострастные стоны и нечеловеческие вопли над Зоной Отчаяния. Странно, но мне тоже захотелось этой боли с привкусом миндаля. — Нет! Ася, Асенька! — крик Олега, кинувшегося к исчезающей в куче саранчи жнее, вывел меня из пьянящего отупения. Слова вернули страх. Боль и безумие уже захватили власть у этой треклятой Стены Плача. Рок-н-рол мертв, и от нас уже немного осталось, хотя основные силы воинства христова еще и не долетели до нас. Мы вымрем от нашествия саранчи, Повернулась к Ларсу. Чету Ижена, по всей видимости капитулировавшего с поля боя. Пусть сам выбирается, он-то точно не пропадет ни в одной заварушке, а возьмет на себя роль Брюса Вилисса, отталкивающего айсберг от «Титнаика». Я же останусь рядом с тем, кого люблю. С моим нежным и смешным мальчиком, так и не решившимся сказать самые главные слова. Ларс все так же смотрит на горизонт. Набегающие — пока еще постепенно — ручейки саранчи миновали нас, как вода минует скалистый риф, и мы стоим словно посреди зеленой реки. А на горизонте что-то неуловимо меняется — цвет, звук, запах… Никакой гнили. Никакого мускуса. Осталась соль. И еще йод. И свежесть озона. Кофемолки сменились грохотом мельничных жерновов. И внезапно налетевший ветер треплет длинные спутанные волосы Ларса, похожие на флаг нашей победы. Над грязно-зеленой волной саранчи поднимается еще одна — подсвеченная солнцем, золотисто-зеленая цунами, многотонная, очищающая, как первое причастие. Безумная волна — такая же невозможная, как моя надежда на спасение. У Ларса над верхней губой дрожали бисеринки пота. Он тянул, изо всех сил тянул водную стену к нам, стараясь опередить саранчу. Я зажмурилась, уткнулась лицом в его плечо и в первый, кажется, раз в моей жизни, стала всерьез молиться — чтобы он успел, хоть на долю секунды опередил конец света… Спаси и сохрани. Спаси и сохрани не нас. Его. В первую очередь — его. Мне никогда и ни за кого не было так страшно. А волны творимого Ларсом моря поглощали все новые и новые лица — грустное мамы, строгое — моей первой учительницы, бывшего босса, Юрка… Я не видела их, но знала, что они есть в это многомиллиардной толпе насекомых. Поднятая Ларсом цунами остановилась и легла у наших ног, как присмиревший щенок. Мне на лицо брызнуло несколько соленых капель, и я распахнула глаза… Холодные брызги на веках, щеках, и на губах тоже — я торопливо слизнула их, боясь поверить, что мы оба живы. — Ирр, кажется, я спас Город… Правда? Он так похож сейчас на ребенка, построившего на морсом берегу плотину из песка и бегущего хвастаться маме… На маленького потерянного мальчика, которому нужны теплые слова — похож даже больше, чем в день нашего знакомства. Я запустила руки в го спутанные волосы и улыбнулась. — Правда, солнце мое… Ты у меня самый настоящий герой! Люди на берегу азартно топтали последних насекомых — после потопа уцелело всего несколько сотен. Побережье Ларсова моря с рухнувшей теперь стеной, обнажившей ярко-красные сколы кирпичей, напоминало бальный зал в психотропном мозг наркомана. В скорбной тишине, с потерянными лицами, мы отплясывали сальсу и джигу на останках тех, то был нам дорог — ноги поднимались и опускались почти в такт. Соленые капли на моем лице, оказывается, вовсе не морская вода. Я плачу навзрыд. — Ты выйдешь за меня замуж? Неожиданно он это спросил. Не самый подходящий вопрос на краю жизни и смерти. Я кивнула, взяла Ларса за руку, и мы медленно побрели вдоль берега. Остатки стены образовали на побережье заливы и отмели, и мы перепрыгивали через осколки кирпичей как дети… Набегающие волны уносили с собой очередную порцию дих кузнчиков, уже не похожих на тех, кого мы когда-то знали… Трагедия? Нет, мирное море… — Так все-таки, Ирр, да или нет? — Скорее да, чем нет. Я улыбнулась и поцеловала Ларса.

… Суд над зверем и лжепророком Первым нас нагнал Олег. Он несся по берегу, то и дело спотыкаясь о завалы, но чудом не падая — и мы услышали его тяжелое дыхание даже раньше, чем крик: — Эй, ты! Менестрель! Мы с Ларсом обернулись одновременно. Он посмотрел на меня, улыбнулся одними глазами — мол, видишь, милая, они решили признать во мне героя, будут теперь слагать баллады и легенды… Потом, все еще смеющимися глазами, взглянул на Олега. — Да? — Да как ты смел, ничтожество, пойти против Божьей воли? Я не видела глаза Ларса. Но чувствовала, что смех в них погас так же быстро, как вспыхнул… А вот в глазах Олега закипало фанатичное безумие. Холодное, но яростное, словно налетающий неизвестно откуда ветер поздней осени. Ларс недоуменно пожал плечами. Пойти против Бога? Полноте, он всего лишь спасал вас, несмышленышей… Впрочем, в следующий раз спасайтесь сами… Мешать не буду. Олег этого жеста не видел, он продолжал свой обличающий монолог однотонным, словно стены больницы, голосом. — Она ведь для меня была как свет в окне. Здесь, в этом сером мире — и там тоже. А теперь все, ее больше нет, лампочка перегорела и я больше не знаю, куда идти… Олег медленно раскачивался из стороны в сторону, как китайский болванчик ил неваляшка. За его спиной собирались другие горожане — мужчины, женщины. Все они молчали, но в глазах их, как и у Олега, было холодная и отчаянная ярость. Терпеливая, бесконечная, разрушающая. — Я мог бы уйти вслед за ней… Ведь она меня так любила. Да, за ней — как велел нам всем Господь — и они сожрали бы меня, как ее — мои тело и душу… Олег вдруг завыл — не заплакал даже, а именно завыл, и его слезы разбивались о землю, как стеклянные звезды — тысячей осколков. Горечь исказила черты лица — он больше не являл собой призрак Шварценеггера, а казался тем, чем был — неуверенным в себе пьянчужкой средних лет. Он выл, и этот вой был для меня наказанием и откровением — я знала теперь, что он и в самом деле любил Асю, и ту, домашнюю и унылую, и эту — ярко-звездную, а она его — нет. Ни там и тогда. Ни здесь и сейчас. Тяготилась им, как обузой, и мечтала уйти от него — к другому мужчине, в другую жизнь… А он все держал, держал, шел за ней, осел на поводе и Орфей за Эвридикой. Вот только как быть, когда Эвридика не любит Орфея? Она начинает его, преследующего, ненавидеть… И я видела дальше — все эти люди, которые стояли за ним — бесконечно любящие и бесконечно нелюбимые. Они вызывали у меня лишь жалость да нетерпение, как нищие на центральной улице старинного города, как зеленые листья под первым снегом. — Чего же вы сейчас от нас хотите? Мы тоже пытались спасти то, что любим… — я прошептала это еле слышно, одними губами. Но Олег услышал. Поднял на меня глаза, полные уже не ярости и тоски, но ненависти. Его лицо было страшно, а голос, когда он закричал, то и дело срывался на визг: — Ты, ведьма, и он — это вы во всем виноваты1 вы не дали нам уйти вместе с ними! Вы прогневили Бога, пытаясь изменить то, что он в свое бесконечной милости подарил нам! Будьте вы прокляты! Первый осколок кирпича кинул все-таки не Олег. Он в тот момент походил еще на безумного пророка, разбудившего паству, но так и не осмелившегося переступить Слово Божие. Кто-то другой, я не видела, смотрела в глаза Олега… Маленький красный снаряд просвистел в воздухе и ударил мне в плечо — я вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности. Ларс, все еще продолжающий играть в героя, сделал шаг вперед и заслонил меня собой. А камни уже летели не по одному и не по два — безумным градом, и на его лице, руках то и дело расцветали кровоподтеки. А Ларс шаг за шагом отступал назад, закрывая меня собой, отступая к стене, не давая мне сунуться под смертоносный град. Он не кричал. Наверное, даже улыбался. Но я знала, как ему больно — по сведенный судорогой мышцам спины и шеи, к которым и прижималась, как трусливая мышь. Прошло несколько мгновений — или час, или вечность — когда он наконец упал. Мягкая игрушка, из которой выпотрошили всю вату. Почти сразу же каменный дождь прекратился — и люди зло смотрели на нас, сжимая в руках осколки кирпичей. Но, я знаю, попытайся он встать, эти отверженные миром и любовью стали бы швырять камни вновь и вновь… — Ларс!!! Ларс, о Боже, Ларс… Я кричала, я выла, я звала его снова и снова. Осколки камней больно впивались в ладони и коленки — и я тоже была вся в крови — вперемежку — его и своей. А он… Он, с кровавой пеной на губах и измученными глазами — улыбался. — Ирр, ты не плачь… Так кончают почти все настоящие герои. Их забивают камнями. — Совсем как неверных жен на Востоке. — Котенок подошла почти неслышно. Ларс улыбнулся ей. — А… Кэт… Скажу тебе до свиданья… Ты спой нам что-нибудь, а я пока с Ирр поговорю, ладно? — Договорились. Но ты тоже должен будешь мне песню. Холоден голос в трубе, как Бог В нас заигравшийся — вечный ребенок… Сколько изломанных жизней и кромок Выдержит нынче еще этот лед? Город — погост, а квартиры — гробы, Струны, как нервы, лопнув, визжали, А на последней, забытой скрижали, Было начертано — «Не полюби». Мы оба уже не слушали и не слышали ее. Я взяла ладонь Ларса — первый раз — теплую, как тающий снег.. — Ирр… Не слова даже. Хрип. Мой милый мальчик, заигравшийся в никому не нужное геройство, как же тебе сейчас безумно больно! Прости, что я втянула тебя во все это. — Я тебе хотел — это море… Море Ирины… Нравится? — Да, конечно… Но Ларсово море звучит куда как солидней… А ты молчи, молчи же! — Море Ирины с алыми парусами у дальнего берега… Как в сказках… Старых добрых сказках, где добро всегда побеждает зло. Что эта ночь — откровенье да ложь, Поровну все мы поставим на бирже, Я не умею просчитывать выигрыш, Если ты первым к старту придешь… И, оклеветанный просто — людьми, Мой менестрель умирал без печали, Он не увидел последней скрижали, Главной из всех — «Не полюби». Я все-таки не выдержала. Разрыдалась. Без всхлипов, сглатывая слезы. Ларс сжал чуть заметно мою руку — на большее сил у него не хватило. — Ты сильная, Ирр… А я — нет. Но я должен, обязательно должен тебе сказать… Я люблю тебя, Ирин… — Я знаю, знаю, я тоже тебя люблю. Он попытался улыбнуться еще раз. Кровь в уголках го губ уже превратилась в кровавую корочку. По ней, как по лицу фарфоровой куклы, побежали трещинки. — Все то ты знаешь… Тогда скажу другое — я бы открыл окно, Ирр… Он снова закрыл глаза. Стал дышать тише и ровнее, и я прислонилась к его плечу, вслушиваясь в неровный стук сердца и путая его с гулом крови в собственных ушах. Дай же мне шанс уходя — не смотреть, Что позади остается пустыня, И соляными столбами застыли, Все, кто вчера еще могу умереть… Мой Моисей, что еще? Позабыл Как на тебя через вечность взирали Тысячи лиц… Жаль разбитой скрижали, Шепчущей в вечность — «Не полюби»? Кажется, я уснула. Пришла в себя от внезапной тишины — Ксения больше не пела. На мое плечо опустилась чья-то рука. Я широко распахнула глаза. Надо мной нависал Ижен в футболке с надписью «Я пережил Нашествие» и окровавленным ножом в руке. Ладонь Ларса, которую я все еще сжимала, была холодной. — Все кончено, Рыжая. Второстепенные фигуры, пешки и ладьи, убраны с доски. Остались только ты и я. Подъем, труба зовет, — сказал Ижен, помогая мне встать. Я оглянулась. Ксения с перерезанным горлом лежала в позе эмбриона и почти счастливо улыбалась. Ларс тоже улыбался, и широко распахнутые глаза смотрели в небо. Глаза — как синее небо. Ярко-синие, холодные и совсем не родные. — Да. Ириш, разгадка, как всегда, проста… Я отряхнула колени и посмотрела на Ижен: — Шут гороховый… Тебе не кажется, что в лучшем случае твое сегодняшнее представление отдает второразрядным триллером? А по мне так и вовсе — дешевой мелодрамой… — Кажется, дорогая… Но ты всегда предпочитала Джулию Робертс Джульетте Мазине. Я снова осмотрелась, опираясь на руку Ижена. Картонное море, картонная стена, картонный мир. Даже сам Игорь казался мне сейчас всего лишь частью декорации, пыльным фикусом в углу сцены. Нелепый спектакль театра абсурда, клоуны с грубо накрашенными лицами, полубезумная седая старух с зелеными глазами в первом ряду. Уже не гожусь ни на рол Кармен, ни на роль Офелии… Впрочем, сыграть Кассандру мне пока по силам. Убившая Ларса толпа еще была здесь. Слегка гудела, как растревоженный улей. Я презрительно глянула на них — что ж, вот и массовка, так сыграем пьесу до конца, пусть даже режиссер и сценарист бездарны… Мария-Магдалена, ваш выход! Самое время оплакать Иисусса! Маэстро, что-нибудь яростное, свет, занавес! Я потянулась к солнцу — на небе быстро собрались грозовые тучи. Последние лучи осветили меня как прожектор. Спину — прямее. Взгляд — острее. Толпа отхлынула. От звуковых эффектов в виде грома и молний на заднем плане, надо полагать. Сгустим краски, пусть все будет совсем уж по Станиславскому. Дождь. Хорошо… И еще град — величиной с голубиное яйцо. — Почему вы все еще здесь? Идите же, воздайте хвалу своему милосердному Господу, во имя которого вы убили его, дети Ирода! Так, Ирр, только не переборщи! Толпа пришла в движение. Они боялись, я видела страх, суеверный ужас на их лицах. Я продолжила свой наполненный банальностями монолог. Шекспир в гробу с боку на бок ворочается, никак не успокоится… — Мы все теперь смертны — он искупил наши грехи! Довольны? Так идите же, повторите ваши глупости! Я нашла в толпе Олега и подошла к нему вплотную. Тот прятал от меня глаза. — Идите же! — Ага, мой голос нем и тщетны все слова… Тьфу ты блин, не перебарщивать! — Проклятые теперь — вы сами нарушили Божьи заповеди! Убийцы и самоубйцы! То дал вам право судить? Вы все еще надеетесь на милость? Я знаю, что там, в городе, вас всех уже ждут веревки и мыло, последние этажи и то, что вы почему-то зовете свободой! Я рассмеялась. Горько, надрывно — и все же это был смех, а не плач. Заставила гром повторить мои интонации. А потом закончила обличительную речь. — Идите! Только вот эта дорога к свободе ведет совсем не туда. Куда вы хотите попасть! А теперь оставьте меня! Они ушли все сразу. Не оглядываясь. Лишь Олег с ужасом смотрел мне в глаза еще несколько секунд, а потом побежал за остальными, не разбирая дороги. Раздались одинокие аплодисменты. Хлопал Ижен. Я сосредоточилась — гром и молнии прекратились. Кажется, актеры, набранные на роль второго плана, забыли, что могут точно так же управлять погодой. Интересно, когда очухаются? Правда, так и не вышло у меня планируемого убийственного града размером с голубиное яйцо — в памяти еще жив дождь из осколков красных кирпичей. Хорошо хоть — не желтых… — Браво, дорогая Сар Бернар умерла бы от зависти… — Знаешь, сегодня я бы предпочла, чтобы умер ты… От заворот кишок. Или геморроя. То в принципе не важно, главное, чтобы подольше мучился… — Фи, Ирина, как грубо и примитивно! — Зато единственная правда за весь день. Я опустилась на олени перед Ларсом… Манекен, кукла — словно и не было в нем никогда жизни. Придуманный мальчик с придуманной любовью. Я нежно опустила его веки и поцеловала. Холодно. Без души. — А ты чего ожидала? Что камни превратятся в пирожки с надписью «Съешь меня»? Я искоса посмотрела на Ижена, потом еще раз на Ларса и на Ксению. Она казалась очень маленькой и очень потерянной. Потом сосредоточилась. Асфальт вспух, лопнул, встал на дыбы, рассыпаясь тысячами кристалликов песка и погребая под собой двух уснувших детишек. Не халцедон и берилл, конечно, но кое-что по силам и мне. Над двойной могилой зацвел куст белого шиповника… Хорошее дополнение к твоему морскому побережью, милый? Надеюсь, тебе нравятся старые легенды… — Недурно. У тебя всегда был вкус, как у королевской прачки, — заметил Ижен. Я подняла горсть песка. У каждой песчинки была правильная форма с 57 гранями. Маленький алмаз… Перестаралась. Бывает. Ижен выматерился, потом поинтересовался ехидно: — А что, твой мальчик собрался устроить тебе романтическое путешествие вокруг света за восемьдесят дней? Я взглянула, что же так заинтересовало моего визави. На самой кроме прибоя лежало бревно, опутанное остатками веревок и грязно-алой ткани. Я наконец-то засмеялась. Не наигранно, а вполне искренне, горячо и радостно. — Ижен, скажи, а теперь я могу быть свободна? Что-то мне ваша игра порядком поднадоела… — А как же встреча с Господом Богом, деточа? Пропустишь самое интересное! Я молча встала и пошла туда, где над горизонтом поднималось придуманное мной солнце, куда мы совсем недавно — сорок тысяч километров назад — шли вместе с Ларсом. Ижен еще немного постоял над могилой, сорвал один из цветков шиповника и догнал меня. Мы так и шли — вместе — но каждый своей дорогой.

… Последний суд Женщина на скале была удивительно стройной и высокой. Ее белое платье виднелось издалека — на фоне темного неба она казалась чайкой, готовой вот-вот взлететь. И, наверное, эта чайка полетела бы, если бы не крест из темного дерева, надежно удерживающий ее на земле. Я даже отсюда, с расстояние в почти километр, видела, какой этот крест тяжелый. Неподъемный почти — в два раза больше, чем задержавшаяся на краю скалы чайка. А женщина с упорством муравья, добывшего сосновую иголку, волокла его все выше, выше, выше… — Это она, Ижен? Даренко? Это ее персональный ад? Ижен молчал. Он тоже пристально смотрел на женщину на скале — как она тащит тяжелый крест, как из под ее ног то и дело вылетают камешки, и она, поднявшись, снова сползает почти к подножию. Я не видела ее лица — только спин, невероятно прямую, и короткие рыжие, как у меня, волосы. — Ижен, пойдем, поможем? А, Ижен? Может, это разгадка. — Разгадка? Помочь Сизифу — не означает помочь свершить справедливое наказание, девочка? Я посмотрела на него. На дне глаз Ижена была целлофановая пленка, которой прежде я там никогда не видела. Прикрытые этой пленкой, глаза казались мертвыми — и злыми. Мне вспомнился Кай, которому в глаз попал осколок зеркала Снежной Королевы. Наверное, у него был такой же остановившийся взгляд, как и у Ижена. Что это из-за смерти Ксении, раненой птицы, у него на руках? Это его маленькая месть Даренко — за игру, оказавшуюся слишком жестокой к нам всем. Или только к нам с ним — ведь и Ларса, и Ксению она пощадила, дав им счастливую возможность раствориться в океане времени — или попасть в другое уже Чистилище, где у них будет право перехода на другой уровень. Я промолчала. Слишком уж пугала меня эта целлофановая пленка, натянутая над открытым огнем. Просто молча пошла вперед, к белой фигуре к крестом на плече. Море шумело медленно, ровно, словно знало, что вот-вот из него выйдут чудовища, чтобы расправиться с остатками полыхающего на горизонте города. Море было миролюбиво — мне до ужаса хотелось искупаться, и еще песок настойчиво забивался в сандалии, так и хотелось скинуть их и идти пешком… — Хочешь купаться — купайся. Вода теплая… Лидия уже не взбиралась на скалу, сидела у подножия. Крест она прислонила к крайним камням, а его даже на вид тяжелое массивное основание ушло в песок. Она была босиком — голые ступни кровоточили. Капельки крови стекали и по плечу, где от креста остались синяки и ссадины. Ярко-алые полоски струились по лбу — его расцарапал терновый венец. — Вам не кажется, Лидия, что вы переборщили с символикой, — усмехнулась я. Ижен стоял у меня за спиной все так же, молча, исподлобья глядя на Лидию. — Ах, это… — Она махнула рукой, и шрамы исчезли, оставив кожу чистой, как у ребенка… Вот вед блин — уже за сорок, а выглядит, как восемнадцатилетняя… Лидия снова усмехнулась и неуловимо для глаза превратилась в стервозную дамочку чуть за тридцать. Почти моя копия. Впрочем, белое рубище на ней осталось все то же — никаких тебе нарядов от кутюр. Вот только что чуть почище и дырок поменьше. — Так устроит? — Вполне. Уж лучше казнить знающую себе цену бабу, чем девочку из института благородных девиц, — подал голос Ижен. — Как хочешь, Иуда… Только крест на своем горбу я больше не потащу. Если хочешь непременно на вершине скалы меня распять — сам заволакивай. Я уже не девочка, и даже Богиням не все позволено. — Что Вы, Лидочка, можно прямо тут. Вид пусть и не такой шикарный, зато ветра нет… Вкапывать крест мне руками прикажете али лопату сотворите? — Отчего ж не сотворить… Сотворю… Лидия протянула Ижену возникшую из ниоткуда лопату. Я смотрела на них недоуменно. Диалог их, давно привычная разбираловка старых друзей, несколько выбил меня из колеи. Лидия смотрела на меня заинтересована? — И что, Ирина, умных мыслей до сих пор нет? Ни одной? Я думала ты — умнее… Ижен — и Иуда? Вот почему Иуда показался мне старым знакомцем — с его ухмылкой, с его подначками, с его очарованием старого ловеласа. Чем не портрет Ижена, постаревшего всего ничего — на почти две тысячи лет. Да Иуде и не дашь столько — ему ведь чуть больше тридцати, а выглядит он лет на пятьдесят… Темные волосы. Темные глаза. Крепкое рукопожатие — и — "Мастер и Маргарита" на самом краешке стола, прикрытые кипой каких-то старых, пообтрепавшихся по углам рукописей. Иуда, надо же! Ижен Искариот, младший брат — или старший прообраз? На границе сознания голос Ксении. Тихий, чуть надорванный — и до боли родной… Мы знакомы две тысячи лет — Мы осмеяны даже легендами, Я — Сын Божий, которого предали, Ты звенишь своей горстью монет… Лидия смеется. Я пою уже не про себя — в полный голос, чтоб слышала и она, и Ижен — у меня ощущение, что на плечах моих лежат руки Ксении и Ларса, и это они поют, дуэтом, в темной моей кухне — а не я, безголосая, на берегу вечно шумящего — и вечно немого моря. Мы знакомы две тысячи лет — Я — Сын Божий, израненной птицею, Над тобою спешу помолиться, И собой искупаю твой грех. Лидия смеется еще громче, перекрывая мое пение — почти кричит. — Угадала… Когда мы делали программку, Ижен вспоминал это любимое тобой стихотворенье. Так что я тоже решила пошутить… Видишь, получилось. Правда, не две тысячи лет мы знакомы, чего уж врать, но лет пять-то точно… Правда, Горька? И потом, перекрывая меня, громко, сильно, перекрывая неровный гул моря, подпевает мне сама: Мы знакомы две тысячи лет — На меже, где в безумство ворота, Ты — Иуда из Кариота, Я — Сын Божий, которого нет. Тебя просто нет, Лидия Даренко. Поэтому я тебе не верю. Ведь если я тебе поверю, значит, Ижен и вправду предал меня. Не тебя, нет, он всего лишь сыграл роль подставного Иуды, прообраза для твоего смешного и очаровательного виртуального человечка. Он предал меня, меня — и во имя чего? Того, что некогда существовало в моем воображении и что я звала любовью? Тебя нет, Лидия, как нет этого Апокалипсиса, нет горящего города за моей спиной и моря у моих ног. Нет этого медленно поднимающегося на фоне черного неба темного силуэта креста — и когда Ижен только успел? А я ведь так и не заглянула в твои глаза, Лидия. Что в них — пустота, метель? Или та неземная синева, которую ты мне обещала со своих донельзя обманчивых картинок-загадок? Ну, Лидия, неужели ты боишься взглянуть мне в глаза — мне, растоптанной, униженной — и наблюдающей за непонятным ритуалом… Лидия подошла ко мне близко-близко. Коснулась рукой моего подбородка, взглянула в зрачки. Глаза у нее — такие же, как у меня — да что там, мои у нее глаза, с зелеными чертятами, отплясывающими канкан по радужке. — Апокалипсис? Не будьте дурочкой, Ирина, апокалипсис — это отнюдь не конец света. Это всего лишь откровение, девочка… То, в котором мы сами себе не смеем признаться…

Им не до меня. У них какой-то свой ритуал. Я сижу и смотрю на зеленую скатерть моря — на горизонте оно темнеет, сливается с небом. Интересно, я смогу пойти по воде аки посуху? Вот Лидия бы смогла, наверное… Я снимаю босоножки, автоматически вытряхиваю из них песок. Поднимаюсь, делаю несколько шагов по направлению к морю. Лидия и Ижен отвлекаются от свого спора, ждут, что же я сделаю. Я касаюсь кончиком ноги воды — вода теплая, как рука Ларса. Я смеюсь — звонко, заливисто. Ижен недоволен, крутит пальцем у виска. Лидия улыбается. Пусть… Я скидываю джинсы, майку и с разбегу прыгаю в воду. Однако, вода намного холодней, чем кажется… Почти ледяная. Я переворачиваюсь на спину и смотрю как с только что чистого неба начинают опускаться неправдоподобно-белые снежинки. Они падают в воду, но не тают, а плывут вместе со мной. И холод постепенно отступает, вода опять становится ласковой, теплой… Плыву. Лидия с берега смотрит непонимающе. Потом что-то говорит Ижену. Вы сами научили меня этой лазейке в правилах, господа программисты, так чего же теперь удивляетесь? Я опираюсь ладонями о воду, поднимаю сначала голову, потом встаю и медленно иду к берегу. Усмехаюсь, глядя, как с меня стекают струйки темно-зеленой морской воды. Море чуть пружинит под ступнями, и мне щекотно. Я смеюсь. Лидия тоже смеется — но ее смех жестче, чем мой, он бьется о край моря, как тысяча стекол. Будем считать, что я родилась заново — как Афродита из морской пены. Нет прошлого. Нет будущего. Есть сейчас и здесь. Неторопливо одеваюсь, иду к ожидающим меня Женщине и Мужчине. — Накупалась? — Насплетничались? Я подхожу к Лидию и создаю из воздуха терновый венец. Смотрю на него недоуменно — по-моему, это тот же самый, что украшал голову Лидия не так давно. Вон, даже капельки крови остались… Однако, ограниченный у нас запас фантазии. Могла бы и несколько терновых венцов нарисовать, страстотерпица ты наша… Ижен задумчиво обходит крест. Неудобно? Надо было сначала Лидию к нему привязать, а потом закапывать, гений. Впрочем, страдания Ижена мне сейчас глубоко безразличны — я дивлюсь своим новым возможностям. Интересно, если пойти в город и отыскать тело Ларса, он после моего поцелуя проснется, как спящая красавица? Хотя это будет не Ларс. Это будет его безмолвный призрак. Мои возможности априори ограничены рамками программы, а она поднятие Лазаря из могилы не предусматривает. Только мелочи типа творения терновых венцов из воздуха и хождения по воде. Сначала я примерила венец на себя. Нет, мне он определенно не шел — не тот типаж, никакой жертвенности в лице. Да и прикид явно не к месту, честно говоря. Подошла к Лидии, опустила веночек из колючек ей на голову. А что, вполне себе находка, можно на неделе высокой моды в Москве показывать. Коллекция "Современные святые", гран-при фестиваля и пожизненная анафема от православной церкви. Ижен что-то сообразил. Снова усиленно возится с крестом и лопатой… Мы с Лидией сидим рядом на песке. Сплетничающие подружки, да и только. Смотрим друг другу в глаза. Оказывается, искусство чтения мыслей для меня совсем не ново. Я мысли Ларса всегда читала почти с той же легкостью. Или — задумку программы? Не думай об этом сейчас, Иринка, перед тобой великолепная возможность подумать об этом потом.

… с ним всегда как с ураганом…

…кому ты это говоришь? Мы не пять лет знакомы, почти с детства…

… но дурак…

…дурак…

…и Иуда — мой и твой. Я его, наверное…

…не любишь. Жалеешь. И еще он тебя…

…смешит… Лидия снова смеется. Разговор по душам, чего уж говорить. — Хочешь, я тебе на прощанье подарок сделаю, Ирр? Стараюсь не обращать внимания на это Ирр, но все равно невольно вздрагиваю. Так же протяжно, нараспев — почти как Ларс она это сказала. — А что за подарок? — Да так… Ту картинку-загадку, что я подкинула Ларсу. С портретом. — Давай… Лидия сжимает ладонь в кулак, а когда раскрывает, на ладони ее лежит лаковая миниатюра. Это женский портрет, до боли знакомый — ярко-зеленые глаза, коротко стриженные рыжие волосы. Я перевожу взгляд с портрета на оригинал. Лидия серьезна, протягивает мне рисунок. Как Ларс мог нас перепутать? Или он увидел на незамысловатом портрете кого-то другого? Я снова смотрю на картинку — черты лица оплывают меняются, а с миниатюрки на меня смотрит совсем другое лицо — нежной блондинки с серыми глазами. Я улыбаюсь и забираю подарок. Боже, Алиска, как же я по тебе соскучилась! Ижен закончил свою возню — крест почти на метр ушел в землю. Мог бы меня попросить, я бы все сделала быстро и чисто. Или Лидию. А то вон у него пот на висках и на носу. Некрасиво… Окликает нас: — Девочки… Зачем окликает — непонятно, мы и так на него обе смотрим. Лидия поднимается — Ну что ж, мне пора…

Я наконец-то открывала глаза. Вода холодная, почти ледяная — и как я столько времени умудрилась здесь пролежать, даже уснуть, интересно? Вышла на берег. Конечно, по закону подлости, в джинсах оказалось полно песка и на мокрый торс они лезли неохотно. На одной ноге прискакала к кресту, куда Ижен уже привязал Лидию и приготовил гвозди с молотком. Ну и гвоздики, однако! Он что, слона распять собрался? — Готова? — Готова… Ижен наклонился к Лидия, и они начали целоваться. Целовались долго — я в какой-то момент чуть не закричала горько. Потом Ижен поднял молоток, поднес гвоздь к раскрытой, чуть подрагивающей ладони Лидии и ударил. Кровь брызнула на его лицо, на лицо Лидии, на ослепительно белый рукав. Лидия вскрикнула тонко, как чайка, пальцы дернулись. Я тихо опустилась на песок у скалы — хотелось кричать, но на крик не хватало воздуха. Ижен только закусил губы, ударил по гвоздю еще несколько раз — пока его шляпка не стала похожа на серебряную монетку, которую Лидия держит на ладони. На четыре гвоздя у Ижена ушло семь минут. Капли из ран и ладоней Лидии Даренко стекали на белую хламиду, на песок и рисовали на нем знакомый до боли узор. Тонкие лини, складывающие в три буквы латиницы — ESC. Escape. Побег. Значит, я могу убежать отсюда? Из этого мирка, насквозь пропитанного ложью, где я — не я, а всего лишь игрушка в руках… господних? Безумной программистки Даренко? Безумного ребенка Ижена? Из глаз Лидии капали слезы — он и она, Лидия и Ижен улыбались — нежно и только друг для друга. Побег… Какое сладко-горькое слово — к себе домой, к привычной внешности, привычной работе, привычной жизни без чудес и божественного вмешательства. Я тянусь рукой к трем буквам на песке. На почти белом фоне они горят ярко-алым, становясь все больше, заполняя весь мой мир. Поднимаю глаза на шепот Лидии. — Вот и все. Прощай, девочка… Помни — это всего лишь откровение… Отвечаю тоже шепотом, словно боясь громкого голоса. — Прощайте, Лидия… Не верьте в откровения, ложь порой куда более правдива. И еще тише, только губами — "Прощай, Ларс". Прощай. Три алых буквы на песке тонкими струйками стекают мне под ноги. Вот и все. Засовываю руку в карман джинсов и нащупываю там маленькую лаковую миниатюрку. С портретом Алиски. Пусть это будет моя икона Теперь все в руках господних. Аминь. 21.10.2002. Новое небо и новая земля Всякую сказку надо заканчивать очень простой фразой — и жили они долго и счастливо. А эту мою сказку придется закончить мной — уставшей, тупо глядящей на белый лист бумаги. Я не увижу ошибок и описок, даже если захочу. Но без этого листа не было бы ничего. Даже тебя. Потому что тебя, любимый, на самом деле нет. Я знаю это слишком отчетливо — застывающие на губах слова "тебя нет" — и все-таки обжигаюсь о понимание этого знания — тебя нет нигде на этом свете, тебя нет ни в виде призрака, ни в виде надгробия на одном из затерянных в лесах кладбищ. У меня нет камня, к которому я могла бы прислониться лицом, остужая горящий лоб о холодное безразличие гранита. У меня нет улиц, кафешек под открытым небом, засушенных цветов, попавших в сандалии камешков пляжа. Мне не на что надеяться просто потому, что тебя нет — я знаю, что придумала тебя, и никто не скажет, что я ошибаюсь. Ты — плоть от плоти моей уставшей от грустных воспоминаний памяти. И кровь от крови моего заигравшегося воображения. Прошел год с того безумного дня, когда я заигралась с безумным изобретением Даренко и Ижена. Я уже почти пришла в себя, я не боюсь смотреть на солнце и врачи-психиатры перестали выписывать мне бесчисленные желтенькие, красненькие и синие таблеточки. Ни одна из них не стала входом в матрицу, к сожалению, ведь в моей жизни все гораздо сложнее, чем в кино. Мама забрала меня домой совсем недавно, но она почти по-детски боится оставлять меня одну. Никакого компьютера, детка, и никаких друзей, у тебя и так шизофрения. Но у нас прогресс — меня уже не запирают в квартире, мне уже разрешают отвечать на телефонные звонки и вести дневник. Для меня даже открыли книжные шкафы, предварительно вычистив их от фантастики и фэнтези. Говорят, Даренко умерла — где-то в Америке. В комфортабельной клетке правительственной психушки для особо одаренных психов. В более просторной, более уютной, более обустроенной, но такой же клетке, как и та, в которой я провела столько месяцев. Говорят, Ижен женился. На высокой рыжей стерве почти вдвое старше его и возглавляющей какую-то фирмочку средней руки. То ли сеть кофеен, то ли сеть салонов красоты… Не важно. Иногда заходит Алиска. Она придет и сегодня — ведь сегодня мой день рождения. Наверное, она принесет мне подарок. Большого плюшевого медвежонка с пуговицами вместо глаз. Или смешного львенка с белой гривой. Я назову его Ларс… Тебя нет. Иногда я могу представить, что ты просто ушел однажды, не развернувшись на пороге, чтоб подарить мне один из тех многообещающих прощальных взглядов, которые никогда себя не оправдывают, не оставив письма или записки, даже не сказав "Прощай". Так легче. Но вот только получается так далеко не всегда. И в такие минуты я верю, что меня зря выпустили из больницы, где можно было еще долго биться головой в обтянутые байковыми одеялами стены или лежать связанной, глядя в потолок. Твое лицо расплывается передо мной, как один из неудачных негативов на засвеченной пленке, и мне кажется, будто я никогда не сумею его вспомнить. Мои руки еще помнят холодное тепло твоих пальцев — но это лишь воспоминание на уровне клеток, подсунутое моим воспаленным воображением, просыпающееся иногда по утрам, когда я слишком замерзаю от своего одиночества. Мои губы не знают вкуса твоих поцелуев, хотя и помнят его — он смешался со вкусом тысяч других губ, и я едва ли признаю его с завязанными глазами. Да, сегодня мой день рождения. Мама купит торт и поставит на него 26 свечек, но я не буду пить шампанское или мартини. Чокнутым нельзя спиртное. Мне уже… даже страшно говорить такую цифру… Я знаю, это лишь очередное обострение болезни — эта моя тоска. Это всего лишь Осень. Я по-детски, бессмысленно не люблю Осень. Это просто не мое время года. Осенью меня мучает одна мысль — в кубе, квадрате, десятой и сотой степени — "одной быть страшно", страшно, когда не светятся в темноте окна квартиры, молчит телефон. Любая мысль — просто акробатика сознания, если нет никого, кому можно было бы позвонить, заплакать и услышать, что ты нужна. Почему-то именно Осенью мысль о том, что я одна, непереносима — старушка-процентщица Осень неразборчивым почерком подписывает счета старых отношений, разбирает по полочкам ворох пожелтевших бумаг и ядовито-насмешливо улыбается. У нее свои причины не любить быть одинокой, и мне кажется, что дождливый октябрь мстит мне за то, что сам непрерывно проливает слезы… Октябрь уверен, что, раз уж он завладел календарной датой моего первого вздоха, то он должен подсчитать, подписать и сложить в архив все мои воспоминания, удачи и разочарования — до лучших времен, когда они понадобятся мне внезапно, и их в прежнем блеске и великолепии можно будет разложить передо мной. С усмешкой, настырной октябрьской ухмылкой, привыкшей все взвешивать и раздавать "всем сестрам по серьгам". А пыль, накопившаяся за мои субъективные столетия на этих полочках, легко слетит, да и потрепанных уголков старых тетрадей я не замечу… Но — "позолота сотрется, а свиная кожа остается…" Октябрь вместе с моим Днем рождения мне, увы, не помощник. Даже разложив все по полочкам, он не создаст из тумана и нависших облаков тебя. Тебя просто нет — это единственная реальность, единственное последствие моей осени, всего этого года, которое я не способна принять и смириться. Я понимаю, что скучать по тебе — неправильно. И все-таки скучаю. Даже ненормальные умеют любить.

В дверь звонят. Наверное, Алиска с мишкой или львенком. Алиска с ее глазами, полными жалости и потерянности. — Кто там? — Извините, Ирина Шемякина здесь проживает? Распахиваю дверь. Сумасшедшим позволительно не спрашивать "Кто там?", это слишком сложно для их воспаленного воображения. Вопрос этот уж больно отдает почтальоном Печкиным и никак не вяжется с желтенькими таблетками и беленькими халатами. — Ирр… — Ларс… Да, ему всего семнадцать. Да, у него нет великолепных мускулов и светлой львиной гривы волос, зато есть сколотый уголок переднего зуба, веснушки и юношеские прыщики. Но у него такие безумно-зеленые глаза, почти как у меня. И в них бесятся такие черти… Кто знает, может, мне все-таки удастся закончить сказку по всем канонам. Вот только бы мама с тортом или Алиска с львенком погодили возвращаться, и тогда мы откроем новое небо и новую землю.